И дум высокое стремленье... / Сост. Н. А. Арзуманова; примечания И. А. Мироновой.- М., "Советская Россия", 1980 (Библиотека русской художественной публицистики)
...Местность Читы и климат были бесподобны. Растительность необыкновенная. Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров. Воздух был так благотворен и в особенности для меня, что никогда и нигде я не наслаждался таким здоровьем. Будучи, как я уже говорил, слабого, тщедушного сложения, я, казалось, с каждым днем приобретал новые силы и наконец до такой степени укрепился, что стал почти другим человеком. Вообще, все мы в Чите очень поздоровели и, приехавши туда изнуренные крепостным заключением и нравственными испытаниями, вскоре избавились от всех последствий перенесенных нами страданий. Конечно, к этому много способствовала наша молодость, но, в свою очередь, климат оказал большую помощь. Отсутствие всяких телесных недугов имело необходимое влияние на расположение духа. Мы были веселы, легко переносили свое положение и, живя между собою дружно, как члены одного семейства, бодро и спокойно смотрели на ожидавшую нас будущность. Каждый из нас, более или менее, старался заниматься чем-нибудь. Иные с помощью книг и товарищей учились неизвестным для них языкам: французскому, немецкому, английскому, по-латыни, по-гречески, даже по-еврейски; другие занимались математикою, поэзиею, историею, живописью, музыкой и даже ручными ремеслами. Мы устроили на дворе палатку, просиживали там по целым дням с книгою и с грифельною доскою (писать на бумаге не позволялось) и не видели, как шло время. Вечера обыкновенно ходили кучками и толковали о разных предметах. Но всего превосходнее было то, что между нами не произносилось никаких упреков, никаких даже друг другу намеков относительно нашего дела. Никто не позволял себе даже замечаний другому, как вел он себя при следствии, хотя многие из нас обязаны были своею участью неосторожным показаниям или недостатку твердости кого-либо из товарищей. Казалось, что все недоброжелательные помыслы были оставлены в покинутых нами казематах, и что сохранилось во всех одно только взаимное друг к другу расположение.
...Между тем, в продолжение лета 1827 года, нам строили другое временное помещение. Я говорю потому временное, что в то же время, в Петровском чугунном заводе, в расстоянии 600 верст от Читы созидался большой тюремный замок, куда правительство намерено было перевести нас, что впоследствии и было исполнено. Это помещение в Чите окончено было к осени, и нас всех перевели туда. Оно заключало в себе две половины, разделенные между собою теплыми сенями или широким коридором. Каждая половина состояла из двух больших комнат, не имевших между собою сообщения Вход в каждую из них был из коридора. В каждой комнате помещались от 15 до 20 человек довольно свободно. У всякого из нас была особая кровать и подле ночной столик. По середине оставалось достаточно места для большого стола и для скамеек вокруг него. За этим столом мы обедали, пили чай и занимались. В одном из прежних казематов наших оставлено было человек 15, а другой назначен был для лазарета, на случай болезни кого-либо из нас. Туда водили также на свидание мужей с их супругами. Вскоре, впрочем, стали отпускать первых на собственные квартиры их жен, под конвоем. Офицер уже не присутствовал при их свидании, после происшествия с Дубининым.
Осенью и зимою 1827 года стали прибывать и остальные из наших товарищей, находившиеся в финляндских крепостях. Равным образом привезли и тех 8 человек, которые были отправлены сейчас после сентенции в Нерчинские заводы. С ними приехали и жены двух из них, княгини Трубецкая и Волконская. Отправившись вслед за мужьями своими в Сибирь, они жили с ними во время их пребывания в заводах. К концу зимы все осужденные на работы находились уже в Чите, исключая Батен[ь]кова, Кюхельбекера 1-го, Поджио 1-го, которые, неизвестно по какой причине, оставлены были в крепостях. Первый пробыл в заточении около двадцати лет, а два другие около десяти.
Приезд новых товарищей наших, рассказы каждого из них о том, что было с ним после сентенции, о том, что каждый испытал, как провел последнее время и т. д., весьма естественно составляли предмет разговора в наших беседах. Сверх того, мы, чрез дам наших, стали получать газеты и журналы. Тогда была война с Персией1 и потом с Турцией2. События этих войн не могли не интересовать нас. Мы еще не могли забыть военной службы, не могли быть равнодушными к успехам нашего оружия; знали более или менее почти всех действующих лиц наших, от главнокомандующих до последнего генерала. Многие из отличившихся в эти кампании были нашими товарищами, иные даже друзьями. Следовательно, мы с участием следили за каждым успехом русских войск, за каждым подвигом кого-либо из наших знакомых или бывших друзей. Многие из них теперь уже государственными сановниками, известными генералами, администраторами, и я уверен, что до сих пор они сохранили сердечное об нас воспоминание. По крайней мере, те из них, с которыми мне случилось видеться, не только не забыли меня, но встретили с прежнею любовью, с прежнею откровенностью, как будто бы между нами не существовало никакого различия в общественном положении. Спасибо им за это, и от души спасибо! Это служит мне доказательством, что я не ошибся в выборе моих юношеских привязанностей. Ныне даже, когда я пишу эти строки, я получил знак душевного воспоминания и дружбы одного из прежних друзей моей молодости, с которым я расстался и не виделся более тридцати лет.
Вскоре мы устроили некоторые общие занятия, общие поучительные беседы. Каждое воскресенье многие из нас собирались по утрам читать вслух что-нибудь религиозное, напр., собственные переводы знаменитых иностранных проповедников, английских, немецких, французских, проповеди известных духовных особ русской церкви, и кончали чтением нескольких глав из Евангелия, Деяний Апостолов или Посланий. Два раза в неделю собирались мы тоже и на литературные беседы. Тут каждый читал что-нибудь собственное или переводное из предмета им избранного: истории, географии, философии, политической экономии, словесности, поэзии и т. д. Бывали и концерты или вечера музыкальные. Звучные и прекрасные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положению, согласные с нашими мнениями, с нашею любовью к отечеству, нередко пелись хором и под звуки музыки собственного сочинения кого-либо из наших товарищей-музыкантов.
...При нашей тюрьме был обширный двор, обнесенный тыном. На этом дворе позволено было некоторым из нас построить себе комнаты; другие, в том числе и я, устроили для лета палатки. Мы удалялись туда днем, чтобы свободнее заниматься и избавляться на время от постоянного шума в наших комнатах, необходимого следствия многолюдства и носимых нами цепей.
Еще в 1827 году прибыла к одному из наших товарищей, Анненкову3, невеста его из России. Она была француженка и лично просила государя позволить ехать в Сибирь и соединить с ним свою судьбу, заранее соглашаясь на все условия. Государь удовлетворил ея просьбу. Ей дали подписать бумагу, в которой она отрекалась от прав своих и подчинялась всем ограничениям, всем мерам, которые могут быть приняты в ее отношении при выходе замуж за государственного преступника. Она приехала в Читу летом и дня через три была обвенчана в Читинской церкви. Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире. На время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму и потом поступали с ними, как с другими женатыми, то есть: давали им два раза в неделю свидание на квартире госпожи Анненковой.
Перейдя в новое здание, мы с разрешения коменданта устроили несколько хозяйственную часть свою. Избрали на время хозяина, который заведывал кухнею, заготовлением припасов, покупкою сахара, чая и т. д., и назначили двух смотреть за огородом. Сверх того, в каждой комнате двое из нас по очереди дежурили. Обязанность их состояла наблюдать за чистотой, приготовлять к обеду стол, брать от хозяина с кухни на свою команду кушанье, приготовлять к чаю самовары и разливать чай. Во всем этом помогали им нанятые, для каждой комнаты по одному, мальчики. Они носили кушанье, воду, ставили самовары убирали комнаты и употреблялись на посылки.
Мы пробыли в Чите до июля месяца 1830 года, стало быть, более трех лет. Нам было уже давно известно, что в Петровском Заводе строился для нас тюремный замок, и что скоро всех нас туда переведут. Комендант раза два уже ездил туда, чтобы осмотреть и ускорить работы; наконец сами офицеры объявили нам, что летом этого года мы будем перемещены из Читы.
Хотя Читинская тюрьма и не совсем была удобна для нас, особенно зимою, когда наступали жестокие холода, и когда надобно было сидеть целый день в не совсем теплой комнате, с маленькими замерзшими окнами, чрез которые едва проходил свет, и в которой в три часа пополудни было уже так темно, что надобно было зажигать свечи {Цепи с нас были сняты, по Высочайшему повеленью осенью 1828 года, вследствие какого-то торжественного события в царской фамилии. По существующим узаконениям не следовало нам и носить их, потому что ссылаемые в работы разжалованные дворяне избавлены от ношения цепей, и только при вторичном преступлении, т. е. когда они уже не пользуются правами дворянства, с ними поступают, как с простолюдинами. Но государю угодно было подвергнуть нас и этой мере наказания.- Примеч. Н. Басаргина.}, хотя шум от хождения и разговора живших в одной комнате 20 человек мало давал покоя и не позволял заниматься ничем серьезным: но мы так было привыкли к этой жизни, что с сожалением помышляли о предстоящей перемене.
Наконец комендант объявил нам, чтобы мы собирались к походу в Петровский Завод. Итти туда мы должны были пешком, делая каждый день по одной станции от 20 до 30 верст и пользуясь в три дня одним днем отдыха. Тем, которые были слабого здоровья, и в том числе и мне, позволялось иметь на двух человек собственную повозку, для того чтобы можно было иногда присесть, и под которую назначалась обывательская лошадь. Под вещи наши приготовлены были также подводы. Все мы разделены были на две партии. Первая выступила тремя днями ранее. При каждой партии находились офицер и конвой. Комендант и плац-майор ехали сами по себе и навещали, по усмотрению своему, ту и другую партию. Дамы могли отправляться вперед в Петровский Завод или следовать за нами в собственных экипажах и на свой счет.
...Перед выходом нашим из Читы, с другом моим Ивашевым случилось такое событие, которое видимо показало над ним благость Провидения. Я, кажется, упомянул прежде, что он, Муханов и Завалишин, по собственной просьбе, остались в прежнем маленьком каземате. Им там было свободнее и покойнее. Я нередко, с разрешения коменданта, бывал у них и просиживал по нескольку часов, другие товарищи также посещали их. В свою очередь и они ходили к нам. Сверх того, мы виделись почти каждый день во время работы. Ивашев, как я замечал, никак не мог привыкнуть к своему настоящему положению и видимо тяготился им. Мы часто об этом говорили между собою, и я старался сколько можно поддержать его и внушить ему более твердости. Ничто не помогало. Он был грустен, мрачен и задумчив. Раз как-то на работе Муханов отвел меня в сторону, сказал мне, что Ивашев готовится сделать большую глупость, которая может стоить ему жизни, и что он нарочно решился мне сказать об этом, чтобы я с моей стороны попробовал отговорить его. Тут он мне объявил, что он вздумал бежать, и сообщил все, что знал о том.
Вот в чем состояло дело. Ивашев вошел в сношение с каким-то бегло-ссыльно-рабочим, который обещался провести его за китайскую границу. Этот беглый завтра же должен был притти ночью к тыну их каземата. Тын уже был подпилен, и место для выхода приготовлено. По выходе из острога они должны были отправиться в ближайший лес, где, по словам беглого, было уже приготовлено подземельное жилище, в котором они должны были скрываться, покуда не прекратятся поиски, и где находились уже необходимые на это время припасы. Когда же прекратятся поиски, то они предполагали отправиться к китайской границе и там действовать смотря по обстоятельствам. Этот план был так неблагоразумен, так нелеп, можно сказать, исполнение его до такой степени невозможно, что я удивился, как мог Ивашев согласиться на него. Не было почти никакого сомнения, что человек, соблазнявший его побегом, имел какие-нибудь другия намерения: или выдать его начальству и тем заслужить себе прощение {Подобное обстоятельство было с известным поляком Высоцким. Один из беглых уговорил его бежать с завода, на котором он находился, и обещал провести в Монголию. Тот поверил ему, и они отправились; но беглый завел его на какой-то островок реки Ангары, так что ему некуда было уйти оттуда, там его оставил, а сам дал знать о его побеге начальству и привел посланный отряд к острову. Из этого сделали блистательное дело храбрости отряда и преданности беглого: - офицер, командовавший отрядом (адъютант генерал-губернатора), был переведен в гвардию, солдаты награждены, а беглый прощен. Высоцкого, который и не думал защищаться, взяли, судили и строго наказали.}, или безнаказанно убить его и завладеть находящимися у него деньгами; я же знал, что у него оне были: приехавши в Читу, он не объявил коменданту 1000 руб., которые привез с собою, и сверх того тайным образом получил еще 500 руб. Об этом сам он мне сказывал.
Выслушав Муханова, я сейчас после работы отправился к Ивашеву, сказал ему, что мне известно его намерение, и что я пришел с ним об этом переговорить. Он очень спокойно отвечал мне, что с моей стороны было бы напрасным трудом его отклонять, что он твердо решился исполнить свое намерение и что потому только давно мне не сказал о том, что не желал подвергать меня какой-либо ответственности. На все мои убеждения, на все доводы о неосновательности его предприятия и об опасности, ему угрожающей, он отвечал одно и то же, что уже решился, что далее оставаться в каземате он не в состоянии, что лучше умереть, чем жить таким образом. Одним словом, истощив возражения, я не знал, что делать. Время было так коротко, завтрашний день был уже назначен, и оставалось одно только средство остановить его - дать знать коменданту. Но быть доносчиком на своего товарища, на своего друга - ужасно! Наконец, видя все мои убеждения напрасными, я решительно сказал ему: - "Послушай, Ивашев, именем нашей дружбы, прошу тебя отложить исполнение твоего намерения на одну только неделю. В эту неделю обсудим хорошенько твое предприятие, взвесим хладнокровно le pour et le contre, и если ты останешься при тех же мыслях, то обещаю тебе не препятствовать".- "А если я не соглашусь откладывать на неделю?" - возразил он.- "Если не согласишься,- воскликнул я с жаром,- ты заставишь меня сделать из любви к тебе то, чем я гнушаюсь,- сейчас попрошу свидания с комендантом и расскажу ему все. Ты знаешь меня довольно, чтобы верить, что я это сделаю и сделаю именно по убеждению, что это осталось единственным средством для твоего спасения".- Муханов меня поддерживал. Наконец Ивашев дал нам слово подождать неделю. Я не опасался, чтобы он нарушил его, тем более, что Муханов жил с ним и мог за ним наблюдать.
На третий день после этого разговора, я опять отпросился к Ивашеву, и мы толковали об его намерении. Я исчислял ему все опасности, все невероятности успеха. Он настаивал на своем, как вдруг входит унтер-офицер и говорит ему, что его требует к себе комендант. Ивашев посмотрел на меня: но, видя мое спокойствие, с чувством сказал мне: - "Прости меня, друг Басаргин, в минутном подозрении. Но что-б это значило? - прибавил он,- не понимаю".- Я сказал ему, что дождусь его возвращения, и остался с Мухановым.
Ивашев возвратился не скоро. Комендант продержал его часа два, и мы уже не знали, чему приписать его долгое отсутствие. Опасались даже, не открылось ли каким образом нелепое намерение бегства. Наконец приходит Ивашев, расстроенный, и в несвязных словах сообщает нам новость, которая и нас поразила. Комендант присылал за ним для того, чтобы передать ему два письма, одно его матери, а другое матушки будущей жены его, и спросить его, согласен ли он жениться на той девушке4, мать которой писала это письмо. Оно адресовано было к матери Ивашева. В нем г-жа Ледантю открывала ей любовь дочери к ея сыну, говорила, что эта любовь была причиною ея опасной болезни, в продолжение которой, думая умереть, она призналась матери в своей к нему привязанности, и что тут же мать дала слово дочери, по выздоровлении ея, уведомить об этом г-жу Ивашеву и, в случае ея согласия и согласия сына, дозволить дочери ехать в Сибирь для вступления с ним в брак. В этом письме она упоминала также, что дочь ея ни за что бы не открыла сердечной тайны своей, если бы Ивашев находился в прежнем положении, но что теперь, когда его постигло несчастие и когда она знает, что присутствием своим может облегчить его участь, доставить ему некоторое утешение, то не задумывается нарушить светския приличия - предложить ему свою руку. Мать Ивашева отправила это письмо, вместе с своим, к графу Бенкендорфу, и тот, с разрешения государя, предписывал коменданту спросить самого Ивашева, согласен ли он вступить в брак с девицею Ледантю.
Ивашев просил коменданта повременить ответом до другого дня. Мы долго рассуждали об этом неожиданном для него событии. Девицу Ледантю он очень хорошо знал. Она воспитывалась с его сестрами у них в доме и в то время, когда он бывал в отпусках, очень ему нравилась, но никогда он не помышлял жениться на ней, потому что различие в их общественных положениях не допускало его останавливаться на этой мысли. Теперь же, припоминая некоторые подробности своих с ней сношений, он должен был убедиться в ея к нему сердечном расположении. Вопрос о том, будет ли она счастлива с ним в его теперешнем положении, будет ли он уметь вознаградить ее своею привязанностию за ту жертву, которую она принесет ему, и не станет ли он впоследствии раскаиваться в своем поступке, очень его тревожил. Мы с Мухановым знали его кроткий характер, знали все его прекрасные качества, были уверены, что оба они будут счастливы, и потому решительно советовали ему согласиться. Наконец, он решился принять предложение. Разумеется, после этого решения не было уже и помину о побеге. Я даже не знаю, куда девался его искуситель, и как он от него отделался. Не возьми я от него слова подождать неделю, легко могло-б случиться, что эти письма не застали бы его в Чите и пришли, когда делались бы об нем розыски, следовательно, не только бы брак его не состоялся, но и сам он по всем вероятностям непременно бы погиб тем или другим образом...
...Поход наш в Петровский Завод, продолжавшийся слишком месяц в самую прекрасную осеннюю погоду, был для нас скорее приятною прогулкою, нежели утомительным путешествием. Я и теперь вспоминаю о нем с удовольствием. Мы сами помирали со смеху, глядя на костюмы паши и на наше комическое шествие. Оно открывалось почти всегда Завалишиным в круглой шляпе с величайшими полями и в каком-то платье черного цвета своего собственного изобретения, похожем на квакерский кафтан. Будучи маленького роста, он держал в одной руке палку гораздо выше себя, а в другой книгу, которую читал. За ним Якушкин в курточке à l'enfant; Волконский в женской кацавейке; некоторые в долгополых пономарских сюртуках, другие в испанских мантиях, иные в блузах; одним словом, такое разнообразие комического, что если б мы встретили какого-нибудь европейца, выехавшего только из столицы, то он непременно подумал бы, что тут есть большое заведение для сумасшедших, и их вывели гулять...
...Во время путешествия нашего приехали к нам еще две дамы: жена Розена и Юшневская. Последняя, проживая в Тульчине, сообщила мне некоторый сведения о родных покойной жены моей, с которыми она жила в одном месте. Они по отъезде ея собирались ехать на жительство в Петербург, где служил брат жены моей, выпущенный после меня уже из лицея...
...На последнем ночлеге к Петровскому, мы прочли в газетах об июльской революции в Париже5 и о последующих за ней событиях. Это сильно взволновало юные умы наши, и мы с восторгом перечитывали все то, что описывалось о барикадах и трехдневном народном восстании. Вечером все мы собрались вместе, достали где-то бутылки две-три шипучего и выпили по бокалу за июльскую революцию и пропели хором марсельезу. Веселые, с надеждою на лучшую будущность Европы, входили мы в Петровское...
...Десятилетняя тюремная жизнь моя окончилась. Я вступил опять в сношение с людьми, начинал пользоваться кое-какими правами, не скажу гражданина, но человека. В продолжение этих 10-ти лет (мне было уже 36 лет) я много приобрел в разных отношениях, мог обсудить и поверить мои убеждения и окончательно утвердиться в них, мог положить прочное основание своим правилам и религиозным понятиям. Много прочел с пользою и многому научился. Но одного не доставало во мне. Это опытности житейской, которая в каждом из нас, в эти десять лет, скорее уменьшилась, нежели увеличилась. Но этот последний недостаток не мог иметь влияния на наши нравственные элементы; он мог вредить нам во внешней жизни нашей. В сношениях наших с людьми мы могли обманываться, заблуждаться, принимать позолоту за чистый металл; но все это не могло поколебать твердости наших правил и наших убеждений. Одним словом, в большей части из нас - стихия нравственная была более или менее обеспечена от всякаго внешняго и нового влияния. Здесь я считаю обязанностию отдать справедливость и выразить мою признательность правительству. Размести оно нас сначала по разным заводам, отними у каждаго общество товарищей, лиши возможности поддерживать друг друга, смешай с простыми ссыльно-рабочими, подчини местному начальству и общим заводским правилам, легко могло бы случиться, что большая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением, без всяких материальных средств, не имея сношения с родными и находясь еще в таких летах, когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание не так прочно, а ум легко подчиняется страстям и прелести воображения, легко могло бы случиться, говорю я, что многие потеряли бы сознание своего достоинства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы безвозвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь. Поступив же таким образом, как оно поступило, соединив нас вместе, отделив от массы и назначив для надзора за нами людей добрых, оно доставило нам средства не только удержаться на прежней ступени нравственного достоинства, но даже подняться и выше. Правда, что не легко нам было отказаться для этого от последней частицы свободы, которою пользуются все, даже ссыльные, жить в продолжение 10-ти лет строже, чем живут монахи, не иметь ни собственной воли, не располагать даже ни одним шагом своим; но когда эти 10-ть лет прошли, когда все эти лишения остались только в воспоминаниях и сохранились благодетельные результаты, тогда нельзя не признать, что для нас было бы гораздо хуже, если бы правительство предоставило нас общей участи осужденных.
Путешествие наше от Петровского до Байкала летом, в прекрасную погоду, так было занимательно для нас, природа этого края так величественна, так красиво представлялась глазам нашим, что, не взирая на грустные наши думы о разлуке с друзьями и о неопределенной будущности, нас ожидающей, мы, как дети, восхищались разнообразием и красотою тех местностей, которыми проезжали. Особенно великолепны берега Селенги. Мы нередко выходили из экипажа и шли пешком версты по две и по три, чтобы вполне насладиться прелестным зрелищем природы. Иногда глазам нашим представлялись огромные развалины старинных замков самой фантастической архитектуры. Это были прибрежные скалы, до такой степени красиво расположенныя, что мы невольно предавались обману зрения и, подходя к ним, старались отыскивать, вопреки разсудку, следы архитектурного искусства каких-нибудь древностей, может быть, допотопных обитателей этих стран. Бархатные луга по обоим берегам реки испещрены миллионами разного рода цветов, которым не отказали бы место в оранжереях, и ароматический травы распространяли повсюду благоухание в воздухе и казались обширным искусственным садом. Растительность была изумительная. Одним словом, забайкальская природа, особенно местность Читы и берега Селенги, оставили во мне такие впечатления, которые никогда не изгладятся.
Переехав через Байкал на судне, мы прибыли в Иркутск; прожили там около недели, очень ласково были приняты генерал-губернатором Броневским и всеми жителями, с которыми случалось нам иметь сношение. Проведя это время с некоторыми из товарищей наших, выехавших из Петровского и оставшихся по разным причинам в Иркутске, мы отправились в путь к месту нашего назначения тою же самою дорогою, которою ехали десять лет тому назад. В некоторых местах встречали прежних знакомых и везде находили радушие, приветливость и готовность оказать услугу. В Красноярске прожили мы дней десять. Там нашли Фон-Визина, Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутского. Исправление экипажей доставило нам удовольствие пробыть с ними несколько дней. Местный власти не торопили нас выездом. Два казака, нас провожавшие, были в полном нашем распоряжении. В это время начались в Енисейской губернии кое-какие открытия золотых приисков, и потому общее внимание обращено было на этот предмет, который исключительно занимал все умы и служил основою всех разговоров и суждений...
...Проехав Томск и несколько уездных городов, мы прибыли в половине августа в Тобольск. Отсюда я поехал в Туринск уже один, потому что Ивашевы должны были остаться тут недели на две по болезни ребенка и чтобы самим отдохнуть от дальней дороги. Мне же хотелось скорее прибыть на свое место и окончательно устроить свой быт.
Не легко, однако же, казалось мне, устроить его. Помню, что эта мысль тогда сильно беспокоила меня. Помощи у правительства я просить не хотел. Обратиться к товарищам я считал неприличным: мне было тягостно сделать это. Брат мой был небогат, и я не знал, будет ли он иметь возможность присылать мне что-нибудь. Правда, что в Петровском я кое-что получал от него, но весьма неаккуратно и не в известное время. Следовательно, я не мог положительно знать, сколько могу проживать ежегодно. Выезжая из Петровского Завода, я получил из маленькой артели 700 рублей ассиг. и истратил дорогою только 100 р.; остальные привез с собою. При моей умеренности этих денег могло достать надолго, тем более, что жизнь в Туринске дешева; но все-таки рано или поздно они должны были издержаться, и тогда как быть? Я придумывал разный средства приобретать самому кое-что трудами своими, но должен был убедиться, что из этого никакого не будет толку. Ремесленником, земледельцем я быть не мог: ни способности, ни здоровье мое, ни самыя привычки не дозволяли мне и думать о том. Промышленных занятий я также не мог предпринять: для этого нужен капитал, котораго я не имел. Одним словом, как я ни думал, ничего не мог придумать дельного и потому решился, сократив сколько можно издержки свои, предоставить это времени и обстоятельствам, стараясь между тем ознакомиться хорошенько с краем и местными способами. Провидению угодно было вывести меня из этого затруднительнаго положения. Вскоре брат мой известил меня, что он будет присылать мне ежегодно 400 рублей ассиг. Этого было уже довольно для меня; а потом добрый родственник мой, Барышников, доставив мне единовременно 4000 рублей, стал присылать сверх того ежегодно 1000 рублей. Сделавшись, сверх чаяния моего, не только вне всякой нужды, но даже относительно богатым, я перестал думать о своем вещественном быте и мог устроить свой образ жизни согласно своему желанию и своим привычкам. Я упоминаю здесь об этом, чтобы показать, как много я обязан и брату моему и в особенности Барышникову, которые вывели меня из затруднительного положения и, обеспечив материальный нужды мои, приобрели право на искреннюю, душевную мою признательность.
По приезде Ивашевых мы стали жить в Туринске очень покойно. Жители скоро ознакомились с нами и полюбили нас. Чиновники обходились с нами вежливо, приветливо и даже с некоторым уважением. Не входя ни в какия городския сплетни, пересуды, не принимая участия в их служебных делах и отношениях, мы жили собственною жизнию, бывали иногда в их обществе, не отталкивали их от себя, но уклонялись от всякого особеннаго с ними сближения. Это избавило нас от неприятных столкновений и мало-помалу дало нам такое значение в их мнении, что они стали высоко ценить знакомство с нами. К этому много способствовало также, независимо от нашего собственнаго поведения, обращение с нами высших властей. Губернаторы, при посещении города, обыкновенно бывали у нас и обходились с нами самым предупредительным образом. Губернские чиновники, приехавшие по делам службы, сейчас старались знакомиться с нами и проводили у нас большую часть времени. Все это в глазах уездных чиновников и вообще всех жителей придавало нам какое-то значение.
Так было почти во всех местах, где поселены были и прочие наши товарищи. Редко, очень редко встречались исключения. Поведение наше, основанное на самых простых, но строгих нравственных правилах, на ясном понятии о справедливости, честности и любви к ближнему, не могло не иметь влияния на людей, которые по недостаточному образованию своему и искаженным понятиям знали только одну материальную сторону жизни и потому старались только об ее улучшении, не понимая других целей своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря на внешность, мы предпочитали простого, но честного крестьянина худому безнравственному чиновнику, охотно беседовали с первым, между тем как избегали знакомства с последним. Но потом, не раз слыша наши суждения о том, что мы признаем только два разряда людей: хороших и худых, и что с первыми мы очень рады сближаться, а от вторых стараемся удаляться, и что это,- несмотря на внешность их, на мундир, кресты, звезды, или армяки и халаты,- они поняли, что наше уважение нельзя иначе приобресть, как хорошим поведением, и поэтому старались казаться порядочными людьми и, следовательно, усвоили некоторый нравственный понятия. Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей. Присоединив к этому влияние, которое имело открытие золотых приисков, успехи промышленности и торговли, привлекшие в Сибирь множество дельных и умных людей (много, правда, и дряни, безнравственных аферистов), не удивительным покажется, что в продолжение последних 20 лет в этой стране так много изменилось к лучшему.
Действия правительства в отношении нас были двоякого рода. С одной стороны, оно не хотело показаться к нам особенно жестоким, не имея на то никакой причины; с другой - ему не хотелось, чтобы мы приобрели Какое-нибудь значение, не хотелось ослабить в общем мнении важность нашей вины против него и показать, что оно само предает ее забвению. Одним словом, ему хотелось, чтобы мы служили постоянно угрожающим примером для тех, кто вздумает восстать против правительства или ему противодействовать. Имея в виду обе эти цели, оно согласовало с ними свои меры в отношении нас, и потому меры эти никогда не были определенны. В них высказывалось желание как можно ниже поставить нас в общественном мнении, лишить нас всяких средств иметь влияние на общество и вместе с тем не обнаружить своего к нам неравнодушия, не показать явно, что оно поступает для этого вопреки существующих узаконений. В иных случаях оно считало даже нужным явить к нам некоторое милосердие, некоторую снисходительность. Так, например, многим дозволено было служить рядовыми на Кавказе, другим разрешено было вступить в гражданскую службу в Сибири канцелярскими служителями... Посланные на Кавказ служили там нижними чинами по 8 и более лет; многие лишились жизни от пуль горцев или от климата, а дослужившиеся до офицеров возвратились на родину в преклонных уже летах. Поступившим в гражданскую службу затруднялось также производство и не дозволялось занимать сколько-нибудь значительный должности. Жившие в Сибири не имели права отлучаться от мест своего жительства далее 30-ти верст, не позволялось им вступать ни в какие частные должности, ни в какия общественный сделки, ни в какия промышленный или торговые предприятия. Одним словом, отнимались у них все те права, которыми пользуются вообще ссылаемые на поселение в Сибирь. Письма наши должны были итти чрез правительство. Материальные способы тоже были ограничены. Холостым не позволялось получать более 300 руб. сер. в год, а женатым 600 р., и хотя эта мера не достигала цели, потому что частным образом мы без затруднения получали все то, что могли присылать родные наши, и нередко даже из рук самих генерал-губернаторов Западной и Восточной Сибири, но все-таки это показывает, как занималось нами правительство. Ясно было, что ему очень хотелось, чтобы местныя власти поступали с нами строго, без излишняго снисхождения, не доводя этого, впрочем, до той степени, чтобы высшая власть должна была вмешиваться и быть судьею между исполнителями своей воли и угнетенным лицом, на которое оно хотя и негодовало, но на стороне которого могли быть справедливость и общественное мнение.
Во всех своих действиях относительно нас правительство, в продолжение нашего долговременнаго пребывания в Сибири, руководствовалось одним произволом, без всяких положительных правил. Мы не знали сами, что в праве были делать и чего не могли. Иногда самый пустой поступок влек за собою неприятный розыски и меры правительства; а в другое время и важнее что-нибудь не имело никаких последствий. Так например: снятие некоторыми из нас дагеротипных портретов с тем, чтобы послать их к родным, побудили правительство к запрещению не только снимать с себя дагеротипы, но даже и обязало нас подпискою не иметь у себя никаких дагеротипных снимков. К счастию еще нашему, что орудия правительства, т. е. исполнители его воли, принимали в нас участие и оказывали его во всех случаях, где не могли подвергнуться ответственности за особенное к нам снисхождение. Это много улучшило наш быт, который без того был бы очень незавиден. Сверх того, мы были под непосредственным ведением и надзором учрежденнаго императором Николаем корпуса жандармов и II 1-го отделения собственной его канцелярии...
...В 1842 году всем женатым товарищам нашим предложено было отправить детей своих, рожденных в Сибири, в разныя учебныя заведения России со всеми правами прежняго звания их родителей, но с одним условием, чтобы изменить их фамилии. Предложение странное и столь же затруднительное, как и обидное для родителей и детей, когда они войдут в лета. С одной стороны, родителям больно было лишить детей своих всех выгод воспитания и прав преимущественных сословий; а с другой, также прискорбно совершенно отказаться от них, сознать себя недостойными передать им свою фамилию, лишить их, так сказать, законности рождения и подвергнуть обидным упрекам - иметь родителей, не носящих с ними одной фамилии. Кроме Давыдова, все вообще отказались от этой милости, и она не достигла своей цели. Правда, что впоследствии правительство настояло на своем и по смерти некоторых женатых товарищей наших, возвратив детей в Россию, поместило их, с переменою фамилий, в разные учебные заведения.
Через три года по выезде нашем из Петровскаго, отправилась оттуда и последняя категория, так что уже там никого не осталось, Комендант и все прочие офицеры возвратились в Россию. Тюремный замок наш обратили на помещение простых ссыльно-каторжных... Товарищи наши первого разряда поселены были, подобно нам, в разных городах и селениях Сибири.
Не лишним считаю упомянуть здесь, кто и где в это время находился. За Байкалом в Чите - Завалишин 1-й. В Селенгинске - двое братьев Бестужевых и Торсон. В Баргузине - два брата Кюхельбекеры. В с. Кабанском - Глебов. В Петровском Заводе остались на поселении по собственному желанию Горбачевский и Мозган. В Иркутске и в близлежащих селениях: два брата Муравьевых, Волконский, Трубецкой, Юшневский, Панов, Вольф, два брата Поджио, Вадковский, Сутгоф, Бечасный, Быстрицкий, Громницкий, Муханов, два брата Борисовых и Артамон Муравьев. В г. Каинске, Енисейской губернии: Щепин-Роетовский, Соловьев и Арбузов. В городе Красноярске: Митьков, Давыдов и Свиридов. В т. Минусинске: Киреев, два брата Крюковых, Фролов, Тютчев, Фаленберг, два брата Беляевых и осужденный прямо на поселение Мозгалевский. В Туруханске: Аврамов 2-й и Лисовский. В Енисейске: Якубович. В г. Тобольске: Свистунов, Штейнгейль (переведенный из Красноярска по собственному желанию), Фон-Визин, два брата Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутский. В г. Кургане: Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, Фон-Бриген, Фохт, Швейковский и Назимов. В Ишиме: Одоевский. В Туринске: Ивашев, Пущин, Оболенский, Анненков и я. Я жил сначала в Туринске, вместе с Ивашевым. Туда же потом приехали Анненков и Пущин. Когда Ивашев и жена его скончались, а Анненков переведен в Тобольск, то и мы с Пущиным просили перевода - Пущин в Ялуторовск, а я в Киренск. Прожив в Киренске пять лет, меня зачислили в гражданскую службу, и потому я должен был переехать в Омск, откуда, по просьбе моей, был переведен окончательно в Ялуторовск, где и находился до возвращения в Россию. В Ялуторовске: Муравьев-Апостол, Якушкин, Тизенгаузен, Ентальцев и Черкасов. Впоследствии многие отправились на службу рядовыми на Кавказ, а некоторые переведены по просьбе своей в другие места: В военную службу поступили: Сутгоф, Беляевы, Игельстром, Вяземский6, Загорецкий, Кривцов, Чернышев, Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, Назимов, Одоевский, Черкасов и некоторые другие. Одни из них дослужились до офицерского чина и возвратились в Россию, другие умерли на Кавказе от болезней или были убиты горцами.
Несмотря на разсеяние наше по всей Сибири и на отправление некоторых на Кавказ, мы все составляли как будто одно семейство; переписывались друг с другом, знали, где и в каком положении каждый из нас находится, и, сколько возможно, помогали один другому. Редко, очень редко случалось нам слышать что-нибудь неприятное о ком-либо из товарищей. Напротив, все известия доходивший до нас, были самые утешительный; все мы вообще, в тех местах, где жили, пользовались общим уважением, с достоинством шли тем путем, который Провидению угодно было назначить каждому из нас. Я уверен, что добрая молва о нас сохранится надолго по всей Сибири, что многие скажут сердечное спасибо за ту пользу, которую пребывание наше им доставило. Неудивительно после этого, что все искали нашего знакомства, и что некоторые из прежних наших сослуживцев, увидя кого-либо из нас после 20-ти, 30-ти летней разлуки, позабывали различие взаимных общественных положений наших, встречались с нами с прежнею дружбою и откровенно сознавались, что во многих отношениях мы счастливее их.
Но, между тем; время шло обычным путем своим и для нас шло так скоро, что из молодых людей мы сделались стариками. В продолжение 20-тилетней жизни моей в Тобольской губернии большая часть товарищей моих оставила этот мир. В последние годы смертность между нами особенно увеличилась. В 1840 году я потерял друзей моих Ивашевых. Жена умерла прежде от простудной нервической горячки. Ровно через год, и в тот же самый день, скончался и муж от апоплексического удара. Маленьким сиротам их, сыну и двум дочерям, позволено было ехать в Россию к родным, которые впоследствии устроили судьбу их. Также и из других мест доходили до меня часто грустный известия о кончине кого-либо из наших. Фон-Визину, Тизенгаузену и двум Бобрищевым-Пушкиным позволено было возвратиться в Россию к своим семействам. К концу царствования Николая Павловича оставалось нас в Сибири не более 25 человек. В минуту смерти покойный Государь не мог не вспомнить ни день вступления своего на престол, ни тех, которых политика осудила на 30-тилетния испытания<...>
Отрывки из воспоминаний Н. В. Басаргина. Публикуется по изд.: Н. Басаргин. Записки. Пг., изд-во "Огни", 1917.
1 Русско-иранская война 1826-1828 гг.
2 Русско-турецкая война 1828-1829 гг.
3 Анненкова Прасковья Егоровна (Полина Гебль) (1800-1876), жена декабриста И. А. Анненкова.
4 Ивашева (урожд. Ле-Дантю) Камилла Петровна (1803-1839), жена декабриста В. П. Ивашева, вышла замуж за него в Петровском Заводе.
5 Имеется в виду Июльская революция 1830 года во Франции.
6 Вяземский Александр Николаевич - корнет Кавалергардского полка, член Северного общества, переведен в 1826 году тем же чином на Кавказ.