Коллинз Уилки - Армадэль. Том 2

у; я лишусь репутации, если нас увидят вместе".

   Я немного подождала. Его рука опять предостерегла меня не затягивать молчания. Я решилась заставить его говорить на этот раз.

   "Вы заинтересовали и напугали меня,- продолжала я.- Вы написали мне очень странное письмо. Я должна знать, что это значит".

   "Поздно спрашивать. Вы выбрали дорогу, и я выбрал дорогу, с которой уже нельзя вернуться назад".

   Он дал этот странный ответ тоном совершенно для меня новым, таким, который растревожил меня еще более, чем его молчание.

   "Слишком поздно! - повторил он.- Слишком поздно! Теперь остается только задать мне один вопрос".

   "Какой?"

   Когда я спросила это, внезапный трепет передался из его руки в мою и слишком поздно показал, что мне лучше было бы молчать. Прежде чем я успела отодвинуться, прежде чем я успела подумать, Мидуинтер обнял меня.

   "Спросите меня, люблю ли я вас",- прошептал он.

   В эту самую минуту голова его упала на мою грудь и какая-то невыразимая мука, терзавшая его, вырвалась наружу, как это бывает с нами, в рыданиях и слезах.

   Мое первое впечатление было самое дурацкое. Я была готова выразить бурно протест и защищаться самым решительным образом. К счастью или к несчастью, я, право, не знаю, я утратила чувствительность юности и сдержалась, не оттолкнула его руками, и готовые сорваться слова протеста замерли на моих губах. О Боже! Какой старой чувствовала я себя, когда он рыдал на груди моей! Как я жалела о том времени, когда он мог бы пользоваться моей любовью! А теперь он обладал только моей талией.

   Желала бы я знать, печалилась ли я о нем? Впрочем, это все равно. По крайней мере, рука моя легла на его голову, и пальцы мои нежно стали перебирать его волосы. Страшные воспоминания о прошлом вернулись ко мне и заставили затрепетать, когда я коснулась его волос, однако я продолжала их перебирать. Какие дуры женщины!

   "Не стану упрекать вас,- произнесла я кротко.-- Не скажу, что вы злоупотребляете моим расположением. Вы страшно взволнованы, я дам вам время подождать и успокоиться".

   Зайдя так далеко, я постаралась сообразить, какие придумать к нему вопросы, которые я горела нетерпением задать, но была слишком смущена, я полагаю, или, может быть, слишком нетерпелива, чтобы сообразить. Я высказала то, что занимало главное место в моих мыслях, в словах, ранее пришедших мне на ум.

   "Я не верю, чтобы вы меня любили,- сказала я.- Вы пишете мне странные вещи, вы пугаете меня таинственными намеками. Что вы хотели сказать в вашем письме словами: "...что для мистера Армадэля будет гибелью, если вы вернетесь ко мне"? Какая опасность может быть в этом для мистера Армадэля?.."

   Прежде чем я успела закончить этот вопрос, он вдруг поднял голову и отнял от меня руки. Я, по-видимому, коснулась какого-нибудь тягостного предмета, который привел его в чувство. Не я отступала от него, а он отступал от меня. Я обиделась, сама не знаю почему, но обиделась и поблагодарила его с самой горькой выразительностью за то, что он вспомнил, наконец, об уважении, которое я заслуживаю!

   "Вы верите сновидениям? - вдруг спросил он очень странно и резко, не обращая внимания на то, что я ему сказала.- Скажите мне,- продолжал он, не давая мне времени ответить,- имели вы или ваши родственники какие-нибудь сношения с отцом или матерью Армадэля? Были вы или кто-нибудь из ваших родных на острове Мадере?"

   Поймите мое удивление, если можете. Холод пробежал по моим членам. Очевидно, он знал тайну того, что случилось, когда я находилась в услужении у миссис Армадэль на Мадере, по всей вероятности, прежде чем он родился! Это было довольно удивительно само по себе. И он, очевидно, имел свои причины соединять меня с этими происшествиями - это было еще удивительнее.

   "Нет,- сказала я, как только смогла решиться заговорить.- Я ничего не знаю о его отце и матери".

   "И ничего об острове Мадере?"

   "Ничего об острове Мадере".

   Он отвернулся и начал говорить сам с собой.

   "Странно! Так, как я стоял на месте тени у окна, она стояла на месте тени у пруда!"

   При других обстоятельствах его странное поведение могло бы испугать меня; но после вопроса о Мадере мной овладел такой сильный страх, который несравним с обыкновенным испугом. Не думаю, чтобы насчет чего-нибудь другого в моей жизни я имела такое твердое намерение, как теперь насчет того, чтобы выведать, как он узнал об этом и кто он таков. Для меня было ясно, что я возбудила в нем какое-то тайное чувство моим вопросом об Армадэле, чувство, которое было так же сильно в своем роде, как его чувство ко мне. Куда девалось мое влияние на него? Я не могла понять, куда оно девалось, но должна была и стала действовать так, чтобы заставить его почувствовать это влияние опять.

   "Не обращайтесь со мною жестоко,- сказала я.- Я не хотела обидеть вас. О, мистер Мидуинтер! Здесь так пустынно, так темно, не пугайте меня!"

   "Не пугать вас?"

   В одно мгновение он был опять возле меня.

   "Не пугать вас?"

   Он повторил эти слова с таким удивлением, как будто я разбудила его и обвинила в чем-то, что он сказал во сне.

   У меня уже было желание, видя, как я его удивила, напасть на него врасплох и спросить, почему мой вопрос об Армадэле произвел такую перемену в его обращении со мной, но, после того что уже случилось, я побоялась слишком скоро возвращаться к этому вопросу. Что-то бессознательно подсказывало мне оставить пока Армадэля в покое и говорить с Мидуинтером прежде о нем самом. Как я уже писала вам в одном из прежних писем, я заметила в его обращении и наружности некоторые признаки, убедившие меня, что, несмотря на свою молодость, он совершил или пережил что-то необыкновенное в своей прошлой жизни. Я спрашивала себя каждый раз, когда видела его, все с большим и большим подозрением: тот ли он, кем казался? Первое и главное мое сомнение состояло в том, настоящим ли своим именем он зовется. Имея сама тайны в минувшей жизни и в былое время несколько раз принимая вымышленные имена, я, вероятно, поэтому подозреваю других, когда нахожу в них что-нибудь таинственное. Как бы то ни было, имея это подозрение, я решилась испугать его, как он испугал меня, неожиданным вопросом с моей стороны - вопросом о его имени.

   "Я так огорчен, что испугал вас,- шепнул он с той покорностью и с тем смирением, которые мы так искренне презираем в мужчине, когда он говорит с другими женщинами, и которые мы все так любим, когда он говорит с нами.- Я сам не знаю, о чем я говорил,- продолжал он.- Мои мысли страшно расстроены. Пожалуйста, простите меня, если можете, я сам не свой сегодня".

   "Я не сержусь,- ответила я.- Мне нечего прощать. Мы оба неблагоразумны, мы оба несчастны".

   Я положила голову на его плечо.

   "Вы правда любите меня?" - спросила я нежно, шепотом.

   Рука его снова обняла меня, и я почувствовала, как его растревоженное сердце забилось еще быстрее.

   "Если бы вы только знали,- шепнул он в ответ,- если бы вы знали,.."

   Он не мог сказать ничего более. Я почувствовала, как лицо его склонялось к моему, и, опустив голову ниже, остановила его в ту самую минуту, когда он уже хотел поцеловать меня.

   "Нет,- сказала я.- Я ничего более как женщина, приглянувшаяся вам, а вы обращаетесь со мною как будто я ваша будущая жена".

   "Будьте моей женой!" - шепнул он с жаром и попытался приподнять мою голову.

   Я опустила ее еще ниже. Ужас воспоминаний прежних дней, известных вам, охватил меня и заставил задрожать, когда он попросил стать его женой. Не думаю, чтобы я лишилась чувств, но что-то похожее на обморок заставило меня зажмурить глаза. В ту минуту, как я закрыла их, мрак как будто рассеялся, словно блеснула молния, и призраки тех других мужчин явились в этом страшном видении и молча глядели на меня.

   "Говорите со мной,- шепнул он нежно,- моя возлюбленная, мой ангел, говорите со мной!"

   Голос его помог мне прийти в себя; во мне осталось довольно смысла, чтобы вспомнить, что время проходит, а я еще не задала вопрос о его имени.

   "Положим, что я питала бы к вам такие же чувства, какие вы питаете ко мне,- сказала я,- положим, что я любила бы вас так нежно, что доверила бы вам счастье моей будущей жизни..."

   Я остановилась на минуту, чтобы перевести дух. Было нестерпимо тихо и душно, воздух как будто замер с наступлением ночи.

   "Честно ли вы женитесь на мне,- продолжала я,- если женитесь под вашим настоящим именем?"

   Руки его отпустили мою талию, и я почувствовала, как он вздрогнул. После этого Мидуинтер сидел возле меня неподвижно, холодно, молча, как будто мой вопрос лишил его дара речи. Я обняла рукой его за шею и положила голову на его плечо: несмотря на чары, которыми я пыталась пленить Мидуинтера, мои старания произвести неотразимое впечатление не дали результатов.

   "Кто вам сказал? - спросил он и вдруг остановился.- Нет,- продолжал он,- никто не мог сказать вам. Что заставляет вас подозревать?.."

   Он опять остановился.

   "Никто не говорил мне,- отвечала я,- и не знаю, что заставляет меня подозревать. У женщин бывают иногда, странные фантазии. Настоящее ли ваше имя Мидуинтер?"

   "Я не могу обманывать вас,- продолжал он после нового непродолжительного молчания.- Мидуинтер не настоящее мое имя".

   Я придвинулась к нему еще ближе.

   "Какое же ваше имя?" - спросила я.

   Он колебался. Я приподняла свое лицо так, что моя щека коснулась его щеки. Я настаивала, приложив мои губы к самому его уху.

   "Как! Вы не имеете ко мне доверия даже теперь! Не имеете доверия к женщине, которая почти призналась, что она любит вас, которая почти согласилась быть вашей женой!"

   Он повернул свое лицо ко мне и во второй раз старался поцеловать меня, а я во второй раз остановила его.

   Щека моя опять дотронулась до его щеки.

   "Почему же нет? - сказала я.- Как могу любить я человека, тем более выйти за него замуж, если он чуждается меня?"

   Я думала, что на это не последует ответа, но он отвечал.

   "Это ужасная история,- сказал он.- Она может омрачить всю вашу жизнь, если вы ее узнаете, как она омрачила мою".

   Я обвила его другой своей рукой и настаивала:

   "Скажите мне. Я не боюсь, скажите мне".

   Он начал уступать моим ласкам.

   "Вы будете хранить это как священную тайну? - спросил он.- Это никогда никому не будет известно, кроме вас и меня?"

   Я обещала хранить это в тайне. Я ждала с неистовым нетерпением. Два раза старался он начать, и два раза мужество изменяло ему.

   "Не могу! - заговорил он с какой-то глубокой горечью.- Не могу сказать".

   Мое любопытство, или, лучше сказать, мой гнев я не могла укротить. Он довел меня до того, что я не заботилась о том, что говорю и делаю. Я вдруг крепко обняла его и прижалась губами к его губам.

   "Я люблю вас,- шепнула я с поцелуем.- Теперь скажете ли вы мне?"

   С минуту он был безмолвен. Я не знаю, с намерением ли я свела его с ума, не знаю, невольно ли я сделала это в порыве бешенства, ничего не знаю наверно, кроме того, что я перетолковала его молчание в противную сторону. Я оттолкнула Мидуинтера с яростью через минуту после того, как поцеловала его.

   "Я ненавижу вас! - сказала я.- Вы свели меня с ума и заставили забыться. Оставьте меня! Я не боюсь темноты. Оставьте меня сейчас и никогда не ищите встречи со мной".

   Он схватил меня за руку и остановил. Он заговорил другим голосом; он вдруг приказал, как только мужчины могут приказывать:

   "Сядьте! Вы возвратили мое мужество, вы узнаете, кто я".

   В безмолвии и темноте, которые окружали нас, я повиновалась ему и села. В безмолвии и темноте он опять обнял меня и сказал, кто он.

   Поведать ли вам его историю? Назвать ли вам его настоящее имя? Рассказать ли вам, какие мысли, вызванные моим свиданием с ним, появились у меня и обо всем, что случилось со мною после того?

   Или сохранить его тайну, как я обещала? И также сохранить мою собственную тайну, закончив это утомительное, длинное письмо в ту самую минуту, когда вы горите нетерпением узнать более.

   Это серьезные вопросы, миссис Ольдершо, гораздо серьезнее, чем вы предполагаете. Я имела время успокоиться и начинаю видеть то, чего я не видела, когда взялась за перо, чтобы писать к вам,- благоразумную необходимость трезво смотреть на последствия. Не напугала ли я сама себя, стараясь напугать вас. Может быть, как ни странно может показаться, это действительно возможно.

   Последние две минуты я стояла у окна и думала.

   Немало еще есть времени подумать, прежде чем уйдет почта. Люди только еще сейчас выходят из церкви.

   Я решила отложить в сторону письмо и заглянуть в свой Дневник. Сказать попросту, я должна посмотреть, чем рискую, если решусь довериться вам, а мой дневник покажет мне то, что моя утомленная голова не может рассчитывать теперь без его помощи. Я писала историю моих дней (а иногда и моих ночей) в последнюю неделю аккуратнее обыкновенного, имея свои причины быть особенно осторожной в этом отношении при настоящих обстоятельствах. Если я закончу то дело, которое теперь я намереваюсь начать, было бы безумством полагаться на мою память. Малейшая забывчивость о самом ничтожном обстоятельстве, случившемся после вечера, в который происходило мое свидание с Мидуинтером, до настоящего времени, может закончиться полной гибелью для меня.

   "Полной гибелью для нее? - скажете вы.- О какой гибели говорит она?"

   Подождите немножко, пока я спрошу мой дневник, могу ли рассказать вам".

  

   21 июля, понедельник, 11 часов вечера. Он только что ушел. Мы расстались, как я и хотела, на тропинке у края кустарника. Он пошел своей дорогой - к гостинице, а я - к своему жилищу.

   Мне удалось отговорить его от нового свидания. Я пообещала написать ему завтра утром. Это дает мне вечер передышки, и я надеюсь собраться, успокоиться (если смогу) и вернуться к своим делам. Говорю "если смогу", потому что живо ощущаю, что его рассказ все еще владеет всем моим существом; боюсь, это ощущение никогда не покинет меня. Пройдет ночь, настанет утро, а я все буду думать о письме, дошедшем до него со смертного одра отца, о его бессонной ночи на потерпевшем крушение корабле и, сверх; всего, о том мгновении, когда у меня буквально перехватило дыхание, когда он назвал свое настоящее имя.

   Интересно, смогу ли я избавиться от всех этих впечатлений, если сделаю над собой усилие и запишу их. Во всяком случае, хорошо бы это сделать, а то с течением времени я могу забыть что-либо важное. В конце концов, может быть, именно боязнь забыть что-нибудь, что мне надо помнить,-и является причиной того действия, которое рассказ Мидуинтера продолжает оказывать на меня. Как бы то ни было, а попробовать стоит. В моем нынешнем положении мне надо бы избавиться от лишних мыслей, чтобы подумать о других вещах, иначе я никогда не справлюсь с затруднениями в Торп-Эмброзе, которые еще предстоят.

   Надо бы определить для начала, что же не дает мне покоя.

   Имена! Вот что! Я все повторяю про себя: "Совершенно одинаковые имена". Светловолосый Аллэн Армадэль, которого я знаю уже давно и который является сыном моей старой хозяйки; и темноволосый Аллэн Армадэль, настоящее имя которого я только что узнала и которого все другие знают как Озайяза Мидуинтера. Что еще более странно, так это то, что не отношения родства, не случай дал им одинаковые имена. Отец светловолосого Армадэля был человеком, родившимся с этим именем, но потерявшим право на фамильное наследование. Отец темноволосого Армадэля был человеком, взявшим себе это имя с условием, что он будет наследником фамилии,- и он стал наследником.

   Итак, вот они - двое, и оба - я не перестаю об этом думать - оба не женаты. Светловолосый Армадэль, который в случае женитьбы получал бы восемь тысяч в год, пока останется жить, и оставил бы жене двенадцать сотен тысяч, если умрет; который может и должен стать моим мужем именно по этой причине и которого я ненавижу и презираю, как никогда не ненавидела и не презирала ни одного другого мужчину... И темноволосый Армадэль, с мизерным доходом, который, возможно, и обеспечил бы расходы своей жены на модистку, но только если жена будет очень уж экономной; который только что оставил меня, убежденный, что я не прочь выйти за него, и которого я... да, которого я, возможно, и полюбила бы, но до того, как я стала такой, какая есть сейчас.

   Светлый Аллэн не знает, что у него есть однофамилец. А темный Аллэн хранит тайну и никому еще ее не поверил, кроме сомерсетширского священника (на чье благорасположение он может полностью положиться) и меня.

   Итак, у нас два Аллэна Армадэля - два Аллэна Армадэля - два Аллэна Армадэля... Довольно. Три - счастливое число. Повторила три раза - и вон из головы.

   Что дальше? Убийство на судне? Нет. Убийство, хотя оно и является основной причиной, почему темноволосый Армадэль хранит свою тайну от светловолосого Армадэля меня не касается. Помню, в то время в Мадере говорили, что со смертью на корабле было что-то нечисто. Но действительно ли чисто? Можно ли осуждать человека, у которого обманом отняли невесту, можно порицать за то, что он запер дверь каюты и оставил человека, обманувшего его, утонуть на погибающем корабле. Да, эта женщина не стоила того.

   Что же такое, как мне кажется, касается меня?

   Я знаю наверно, что меня касается одно важное обстоятельство. Я знаю, что Мидуинтеру - я должна называть его этим гадким, ложным именем, а то смешаю обоих Армадэлей, прежде чем кончу,- я знаю наверно, что Мидуинтеру совершенно неизвестно, что я тот самый двенадцатилетний чертенок, который служил миссис Армадэль на Мадере и копировал письма, будто бы получаемые из Вест-Индии. Немногие двенадцатилетние девушки могут подражать мужскому почерку, а потом молчать об этом, как" я, но теперь это все равно. Что за нужда, что только вера Мидуинтера в сновидение единственная причина, заставляющая его соединять меня с Аллэном Армадэлем и с его отцом и матерью. Я спрашивала его: неужели он считает меня настолько старой, что я могла знать их обоих? Он сказал мне "нет", бедняжка, самым невинным образом. Сказал ли бы он "нет", если бы видел меня теперь? Не подойти ли мне к зеркалу посмотреть, видно ли по лицу, что мне тридцать пять лет, или продолжать писать? Я буду продолжать писать.

   Еще одно обстоятельство преследует меня почти так же упорно, как имена.

   Желала бы я знать, права ли я, полагаясь, что суеверие Мидуинтера поможет мне держать его на некотором отдалении. После того минутного увлечения, когда я позволила себе сказать более, чем следовало, он непременно будет: приставать ко мне, он непременно вернется с обычны"* эгоизмом и нетерпением мужчины в подобных вещах к вопросу о том, чтобы жениться на мне. Поможет ли мне сновидение остановить его? Он поочередно то верил, то не верил ему и наконец, по собственному признанию, опять стал ему верить. Могу ли я сказать, что и я также верю? Я имею больше причин верить в это, чем он. Я не только та женщина, которая помогла замужеству миссис Армадэль, помогая ей обмануть ее родного отца, я та самая женщина, которая хотела утопиться, та самая женщина, которая способствовала ряду событий, доставивших Армадэлю его состояние, та самая женщина, которая приехала в Торп-Эмброз для того, чтобы выйти за него замуж, вернее за его богатство, и еще удивительнее: я та самая женщина, которая стояла на месте тени у пруда! Это, может быть, случайное стечение обстоятельств, но оно странно. Я начинаю воображать, что я также верю сновидению!

   Что если скажу ему: "Я думаю так, как думаете вы; я говорю то, что вы писали в вашем письме ко мне. Расстанемся, прежде чем вред нанесем. Оставьте меня, прежде чем оправдается третье видение во сне. Оставьте меня, поставьте горы и моря между вами и человеком, который носит ваше имя".

   Что если его любовь ко мне сделает его равнодушным ко всему другому? Что если он скажет опять эти отчаянные слова, которые я понимаю теперь: "Что должно быть, то будет. Что я могу тут сделать, и что может она?" Что если... что если... Не хочу писать больше. Я терпеть не могу писать! Это не облегчает. Напротив, мне становится хуже. Я стала более неспособна думать об этом сейчас. Далеко за полночь. Завтрашний день уже настал, а я так беспомощна, как самая глупая женщина на свете! Постель - единственное подходящее место для меня.

   Постель? Если бы десяти лет как не бывало и если бы я вышла за Мидуинтера по любви, я, может быть, теперь, прежде чем лечь в постель, зашла бы на цыпочках в детскую взглянуть, спокойно ли спят мои дети в их колыбельках. Желала бы я знать, любила бы я моих детей, если бы они у меня были? Может да, может нет. Это все равно.

   Вторник, десять часов утра. Кто изобрел лаудан? Я благодарю его от всего сердца, кто бы он ни был. Если бы сошлись все несчастные страдальцы душой и телом, которых он успокоил, пропеть ему похвалу, какой бы это был хор! Я имела шесть восхитительных часов забвения, я проснулась со спокойной душой, я написала чудесное письмецо Мидуинтеру, я выпила прекрасную чашку чая с истинным наслаждением, я прохлаждалась за утренним туалетом с необыкновенным чувством облегчения - и все это при помощи маленькой скляночки капель, которую я вижу в эту минуту на камине моей спальни. Капли, вы чудо как хороши! Если я не люблю ничего другого, то люблю вас.

   Мое письмо к Мидуинтеру было послано по почте, и я велела ему отвечать мне таким же образом.

   Я не беспокоюсь насчет его ответа, он может отвечать только однозначно. Я просила время подумать, потому что мои семейные обстоятельства требуют соображения ради его интересов точно так же, как и моих. Я обещала сказать ему, какие это обстоятельства (желала бы я знать, что я ему скажу?) при следующем нашем свидании, и просила его пока держать в тайне все случившееся между нами. А что он будет делать в тот промежуток, когда я буду соображать, я оставляю на его собственное решение, только напоминаю ему, что в нашем настоящем положении, если он останется в Торп-Эмброзе, то это может повести к расспросам о его причинах, и что если он будет пытаться видеться со мною (пока о наших отношениях нельзя открыто объявить), то это может повредить моей репутации. Я предложила писать к нему, если он пожелает, и кончила обещанием сделать срок нашей вынужденной разлуки таким коротким, как только могу.

   Это простое, непринужденное письмо, которое я написала ему вчера вечером, имеет один недостаток, я это знаю. Оно, конечно, удаляет его, пока я закидываю сети и ловлю золотую рыбку в большом доме во второй раз, но оно также приближает неприятный день объяснения с Мидуинтером, если это мне удастся. Как мне с ним справиться? Что мне делать? Я должна бы взглянуть на эти два вопроса так смело, как обыкновенно, но мое мужество изменяет мне, и мне не хочется решать это затруднение до тех пор, пока не наступит время и когда оно должно быть решено. Признаться мне моему дневнику, что мне жаль Мидуинтера и что мне неприятно думать о том дне, когда он услышит, что я стала хозяйкой в большом доме?

   Но я еще не хозяйка и не могу сделать шага по направлению к большому дому, пока не получу ответа на мое письмо и пока не узнаю, что Мидуинтер не будет мне мешать. Терпение! Терпение! Я должна забыться за моим фортепьяно. Вот "Лунная соната" разложена на пюпитре и притягивает меня. Желала бы я знать, хватит ли у меня сил сыграть ее или она заставит меня задрожать от непонятного страха, как недавно?

  

   Пять часов. Я получила его ответ. Малейшая моя просьба для него - приказание. Он уехал и посылает мне свой лондонский адрес. "Две причины,- пишет он,- помогают мне примириться с разлукой с вами. Первая та, что вы этого желаете и что это не надолго; вторая - что, мне кажется, я могу устроиться на службу в Лондоне, чтобы увеличить своими трудами мой доход. Я никогда не желал богатства для себя, но вы не знаете, как я начинаю уже ценить изысканную роскошь, которую деньги могут принести моей жене". Бедняжка! Я почти жалею, зачем писала к нему. таким образом; я почти жалею, что не прогнала его от меня совсем.

   Представляю себе, если бы матушка Ольдершо увидела эту страницу в моем дневнике! Я получила от нее письмо сегодня утром, письмо, напоминающее о моих обязательствах и сообщающее, что она подозревает, что все пошло дурно. Пусть себе подозревает, я не стану трудиться отвечать ей, я не хочу позволить этой негодной старухе надоедать мне в моем теперешнем положении.

   День прекрасный: мне нужно прогуляться, я не должна думать о Мидуинтере. Не надеть ли мне шляпку и сделать визит к большому дому? Все клонится в мою пользу. Шпион не преследует меня, и никакой стряпчий не помешает мне на этот раз. Довольно ли я хороша сегодня? Ну да, довольно хороша, чтобы победить маленькую, неуклюжую, веснушчатую девочку, которой следовало бы еще сидеть на скамье в школе и быть привязанной к доске, чтоб выпрямить ее сгорбленные плечи.

  

   Детство так и слышится во всем, что они лепечут.

   Кроме того, от них всегда пахнет хлебом с маслом!

  

   Как восхитительно Байрон описал этих девочек!

  

   Восемь часов. Я только что вернулась из дома Армадэля. Я видела его, говорила с ним, и итог всего этого можно выразить в двух простых словах: мне не удалось. Столько же вероятности для меня стать миссис Армадэль Торп-Эмброзской, сколько английской королевой.

   Написать Ольдершо? Возвратиться в Лондон? Нет, прежде надо подумать немножко. Нет, еще не теперь.

   Дайте мне подумать. Я потерпела полную неудачу - неудачу при всех обстоятельствах, склонявшихся в пользу успеха. Я поймала его одного на дорожке перед домом: он чрезвычайно смутился, но в то же время был совершенно готов выслушать меня. Я пробовала тронуть его сначала спокойно, потом со слезами и тому подобным. Я взяла на себя роль бедной, невинной женщины, которую он оскорбил. Я сконфузила, я заинтересовала, я убедила его. Я заговорила с таким чувством о его разлуке с другом, разлуке, которой я была невинной причиной, что заставило его противное, румяное лицо страшно побледнеть и просить меня, наконец, не огорчать его. Но какие бы другие чувства ни возбудила я в нем, я не пробудила его прежние чувства ко мне: я видела это по его глазам, когда он смотрел на меня; я чувствовала это по его пальцам, когда он пожимал мне руку. Мы расстались друзьями, но не более.

   Разве для этого, мисс Мильрой, устояла я от искушения, когда знала, что вы каждое утро гуляете в парке? Я упустила время и позволила вам занять мое место в расположении Армадэля, упустила! Я никогда еще не сопротивлялась искушению, не пострадав за это каким бы то ни было образом. Если бы я последовала моим первым мыслям в тот день, когда я простилась с вами, молодая девица... Хорошо, хорошо! Теперь это все равно. Передо мною будущее; вы еще не миссис Армадэль, и я скажу вам еще одно: на ком ни женился бы он, он никогда не женится на вас. Если я не отплачу вам другим образом, верьте мне, что бы там ни вышло, а я отплачу вам в этом!

   К удивлению моему, я не взбешена. В последний раз, когда я была в таком спокойном состоянии при серьезной неудаче, из этого вышло что-то, чего я не смею написать даже в моем собственном дневнике. Я не стану удивляться, если и теперь из этого выйдет что-нибудь.

   Возвращаясь назад, я зашла в квартиру Бэшуда в городе. Его не было дома, и я оставила записку, в которой велела ему прийти поговорить со мной вечером. Я намерена освободить его от обязанности подсматривать за Армадэлем и мисс Мильрой. Я еще не придумала способ разрушить ее надежды в Торп-Эмброзе так, как она разрушила мои. Но когда наступит время и я придумаю - не знаю, до чего доведет меня оскорбленное чувство - и тогда, может быть, неудобно, а может быть, и опасно иметь поверенным такую мокрую курицу, как Бэшуд.

   Я подозреваю, что более расстроена всем этим, чем предполагала. История Мидуинтера опять начинает преследовать меня без всякого к тому повода.

   Тихий, торопливый стук в дверь с улицы! Я знаю, кто это. Только рука старого Бэшуда может стучать таким образом.

  

   Девять часов. Я только что отвязалась от него. Он удивил меня, явившись в расстроенном виде.

   Оказалось (хотя я его не приметила), он был в большом доме, пока я гуляла с Армадэлем, и видел, как мы разговаривали на дорожке, а позже слышал, что говорили слуги, которые также видели нас. Мудрое мнение в людской состоит в том, что "мы помирились" и что господин их, вероятно, все-таки женится на мне. "Он влюблен в ее рыжие волосы" - вот какое изящное выражение употребили на кухне. "Барышня не сможет сравниться с ней, и худо придется барышне". Как я ненавижу грубые привычки низкого класса!

   Пока старик Бэшуд рассказывал это, мне показалось, что он конфузился и терялся более обыкновенного. Но я не приметила того, что с ним было в действительности до тех пор пока не сказала ему, что он должен предоставить дальнейшее наблюдение за мистером Армадэлем и мисс Мильрой мне. Вся кровь, которая только была в слабом теле этого старика, как будто сбежала с его лица. Он сделал необыкновенное усилие над собой; он имел такой вид, как будто был готов упасть мертвым с испуга от своей собственной смелости; но он все-таки задал вопрос, лепеча и заикаясь и отчаянно комкая в обеих руках свою отвратительную шляпу.

   "Извините, мисс Гуи... Гуи... Гуильт! Неужели вы выходите замуж за мистера Армадэля?" Ревнует - если я видела ревность на лице мужчины, то я видела ее на его лице,- он ревнует к Армадэлю, в его лета! Если бы я была в духе, я захохотала бы ему в лицо. Теперь же я рассердилась и потеряла всякое терпение. Я сказала ему, что он старый дурак, и приказала ему спокойно заниматься своим обычным делом, пока я не пришлю ему сказать, что он мне опять нужен. Бэшуд покорился по обыкновению, но было что-то необъяснимое в его водянистых старых глазах, когда он простился со мной, чего я еще никогда не примечала в них прежде. Любви выпала честь производить в людях всякого рода странные изменения. Неужели это действительно возможно, что любовь сделала мистера Бэшуда настолько мужественным, что он даже рассердился на меня?

  

   Среда. Мое знание привычек мисс Мильрой вызвало у меня вчера вечером подозрение, которое я сочла нужным проверить сегодня утром.

   Она всегда имела обыкновение, когда я жила в коттедже, гулять рано утром перед чаем. Когда я сообразила, что часто пользовалась этим самым временем для тайных свиданий с Армадэлем, и мне пришло в голову, что моя бывшая ученица, может быть, вырывает лист из моей книги и что я могу сделать какие-то полезные открытия, если направлю свои стопы к саду майора в этот ранний час. Я не принимала капель, чтобы проснуться рано, провела вследствие этого, ужасную ночь, встала в шесть часов и пошла из своей квартиры к коттеджу по свежему утреннему воздуху.

   Не пробыла я и пяти минут у забора сада, как увидела, что она вышла. Мисс Мильрой также, по-видимому, провела дурную ночь: веки ее были припухшие и красные, а губы и щеки как будто тоже распухли, точно она плакала. Очевидно, у нее было тяжело на душе; что-то, как скоро выяснилось, заставившее ее выйти из сада в парк. Она шла (если только можно назвать ходьбой походку с такими ногами, как у нее!) прямо к беседке, отворила дверь, перешла через мост и все быстрее и быстрее направлялась к нижней части парка, туда, где деревья гуще. Я шла за ней следом по открытому пространству, по-видимому, совершенно неприметно для нее - она была так озабочена,- а когда она замедлила шаги между деревьями, я тоже была между деревьями и не боялась, что она увидит меня.

   Скоро послышались тяжелые шаги, приближающиеся к нам через густой кустарник. Я знала эти шаги так же хорошо, как и она.

   "Вот я здесь",- сказала она слабым голосом.

   Я стояла за деревьями в нескольких шагах, не зная, с которой стороны выйдет Армадэль из кустарника. Он вышел со стороны, противоположной тому дереву, за которым я стояла. Они сели вместе на валу. Я села за деревом и смотрела на них сквозь кустарник и слышала без малейшего затруднения каждое слово, произнесенное ими.

   Разговор начался его вопросом о том, почему она кажется сегодня не в духе и не случилось ли чего неприятного в коттедже. Хитрая девчонка, не теряя времени, произвела нужное впечатление на него: она начала плакать. Он, разумеется, взял ее за руку и старался по-своему грубо и прямо утешить ее. Нет, ее нельзя было утешить. Ее ожидала жалкая перспектива; она не спала целую ночь, все думая об этом. Отец призвал ее в свою комнату вчера вечером, говорил с ней о ее воспитании и сказал ей, что она должна поступить в школу. Место найдено, условия подходят, и как только будут готовы ее платья, она должна ехать.

   "Пока эта противная мисс Гуильт была в доме,- говорила эта образцовая девица,- я охотно поступила бы в школу, мне хотелось поступить, но теперь совсем другое, я думаю теперь не так: я слишком стара для школы, у меня разбито сердце, мистер Армадэль".

   Тут она остановилась, как будто хотела сказать еще что-то, и бросила на него взгляд, ясно завершавший фразу: "У меня совсем разбито сердце, мистер Армадэль, потому что теперь, когда мы опять стали друзьями, я должна уехать от вас!" Такой наглости, которой постыдилась бы взрослая женщина, способна выказать только молодая девица, на "скромности" которой так упорно настаивают противные сентименталисты настоящего времени!

   Даже олух Армадэль понял ее. Запутавшись в лабиринте слов, которые не привели ни к чему, он взял ее - нельзя сказать за талию, потому что у нее ее нет - за китовые усы ее корсажа и предложил ей в виде спасения от школы выйти за него замуж.

   Если бы я могла убить их обоих в эту минуту, подняв свой мизинец, я ни минуты не сомневаюсь, что я подняла бы его. Теперь же я только хотела посмотреть, как поступит мисс Мильрой.

   Она, по-видимому, сочла необходимым (я полагаю, что она встретилась с ним без ведома отца и не забывая, что я прежде нее была предметом расположения мистера Армадэля) выразить добродетельное негодование. Она удивилась, как он мог подумать об этом после его поведения с мисс Гуильт и после того, как отец ее запретил ему бывать у него в доме! Разве он хочет заставить ее почувствовать, как неизвинительно забылась она? Разве это достойно джентльмена предлагать то, что - он знал так же хорошо, как и она,- было невозможно? И так далее, и так далее. Каждый мужчина с головой понял бы, что значит вся эта пустая болтовня. Армадэль принял это так серьезно, что начал оправдываться. Он объявил со своей грубой откровенностью, что он имеет серьезное намерение, что он может помириться с ее отцом и что, если майор непременно захочет обращаться с ним как с чужим, то молодые мужчины и молодые девицы в их положении часто венчаются секретно, и отцы и матери, которые не хотели простить им прежде, прощают им после. Такое дерзкое прямое признание в любви, разумеется, оставило мисс Мильрой только два выбора: признаться, что она думала "да", когда говорила "нет", или решиться на новую вспышку гнева. Она была так лицемерна, что предпочла новую вспышку.

   "Как вы смеете, мистер Армадэль! Ступайте прочь сейчас же! Это необдуманно, это бездушно, это совершенно неприлично говорить мне такие вещи!" - и так далее, и так далее. Это кажется невероятно, но тем не менее справедливо, что он был так определенно глуп, что поверил ей на слово. Он просил у нее прощения и ушел, как ребенок, которого поставили в угол,- самый презренный человек в образе мужчины, на которого только случалось глазам смотреть.

   Она подождала, после того как он ушел, чтобы успокоиться, а я ждала за деревьями, желая посмотреть, как ей это удастся. Взгляд ее украдкой устремился на тропинку, по которой он ушел. Она улыбнулась (справедливее было бы сказать: сделала гримасу, с таким ртом, как у нее), сделала несколько шагов на цыпочках посмотреть ему вслед, опять вернулась назад и вдруг зарыдала. Меня не так легко обмануть, как Армадэля, и я очень ясно видела, что все это значит.

   "Завтра,- подумала я про себя,- ты опять будешь в парке, мисс, совершенно случайно. На следующий день ты заставишь его сделать тебе предложение во второй раз. Через день он осмелится упомянуть опять о тайном браке, и ты только прилично сконфузишься, а еще через день, если он предложит тебе план и если твои вещи уже уложены для школы, ты выслушаешь его". Да-да, время всегда на стороне мужчины там, где замешана женщина, если мужчина будет настолько терпелив, что позволит времени помочь ему.

   Я проследила ее возвращение в коттедж и убедилась в том, что она совсем не приметила, как я подсматривала за ней. Я стояла между деревьями и думала. Дело в том, что на меня произвело впечатление то, что я видела и слышала. Чувства, которые я испытывала, нелегко описать. Эта встреча представила мне все в новом свете, показала мне то, что я и не подозревала до сегодняшнего утра,- она действительно любит его.

   Как ни тяжел мой долг, ей теперь нечего бояться, что я не заплачу все до последнего фартинга. Немалым торжеством было бы для меня встать между мисс Мильрой и ее честолюбием сделаться одной из главных дам в графстве. Но гораздо больнее ударить там, где замешана первая любовь, встать между мисс Мильрой и желанием ее сердца. Не вспомнить ли мне мою собственную молодость и пощадить ее? Нет! Она лишила меня единственной возможности разорвать цепь, связывающую меня с прошлой жизнью, о которой слишком тяжело и подумать. Я поставлена в такое положение, в сравнении с которым положение отверженного, одиноко ходящего по улице, сносно и достойно зависти. Нет, мисс Мильрой, нет, мистер Армадэль, я никого из вас не пощажу!

   Я возвратилась уже несколько часов назад, думала и ничего не придумала. С тех пор как я в прошлое воскресенье получила это странное письмо от Мидуинтера, моя обыкновенная находчивость в непредвиденных обстоятельствах оставила меня. Когда я не думаю о нем или о его истории, мысли мои совершенно притупляются. Я, всегда знавшая, что делать в тех или в других случаях, не знаю, что мне делать теперь. Разумеется, было бы довольно легко предупредить майора Мильроя о поступках его дочери, но майор любит свою дочь, Армадэль с нетерпением желает примириться с ним, Армадэль богат и готов покориться пожилому человеку - рано или поздно они опять будут друзьями, и дело кончится свадьбой. Предупредить майора Мильроя - значит только разлучить их на время; этим нельзя разлучить их навсегда.

   Какой же для моей мести придумать способ, я не знаю. Я могу вырвать у себя волосы! Я могу сжечь дом! Если бы под вселенную была проложена пороховая дорожка, я могла бы зажечь ее и разрушить целый мир... Я в таком бешенстве, в такой ярости на саму себя, что не нахожу никакого способа!

   Бедный, милый Мидуинтер! Да, милый. Мне все равно, я одинока и беспомощна. Мне нужен кто-нибудь, кто кроток и ласков, чтобы ухаживать за мной; я желала бы, чтобы его голова опять лежала на груди моей; мне хочется поехать в Лондон и выйти за него замуж... С ума, что ли, я сошла? Да, все такие несчастные люди, как я, сумасшедшие. Я должна подойти к окну и подышать свежим воздухом. Не выпрыгнуть ли мне из окна? Нет, это обезображивает, и следствие коронера {Коронер - особый судебный следователь, занимающийся расследованием случаев насильственной или внезапной смерти.} позволит очень многим увидеть обезображенное тело.

   Воздух оживил меня. Я начинаю вспоминать, что на моей стороне время, по крайней мере. Никто не знает, кроме меня, о их тайных встречах в парке рано утром. Если ревнивый старик Бэшуд, у которого хватит хитрости на все, вздумает подсматривать за Армадэлем в собственных своих интересах, он сделает это в обычное время, когда пойдет в управительскую контору. Он ничего не знает о ранних привычках мисс Мильрой и придет в большой дом, только когда Армадэль вернется туда. Я еще неделю могу подождать и понаблюдать за ними и выберу время, удобное для меня, чтобы вмешаться в ту минуту, когда увижу, что он преодолевает ее нерешимость и убеждает ее сказать "да".

   Вот я жду здесь, не зная, как дело кончится с Мидуинтером в Лондоне; кошелек мой становится пустее и пустее, и нет никакой надежды, чтобы новые ученицы наполнили его. Старуха Ольдершо непременно станет требовать своих денег назад, когда узнает, что мне не удалось задуманное. Без надежды, без друзей, без будущности - погибшая женщина! Ну, я скажу опять, опять и опять - мне все равно! Здесь я останусь, если продам с себя платье, если наймусь в трактир играть для скотов в буфете; здесь я останусь до тех пор, пока не наступит время и я не найду способ разлучить навсегда Армадэля с мисс Мильрой!

  

   Семь часов. Если ли какие признаки, что время наступило? Право, не знаю. Есть признаки перемены, по крайней мере, в моем положении в здешних окрестностях.

   Две из самых старых и безобразных дам, заступившихся за меня, когда я оставила дом майора Мильроя, сейчас были у меня депутатами от моих покровительниц, чтобы вмешаться в мои дела с нетерпимым бесстыдством сострадательных англичанок. Оказалось, что известие о моем примирении с Армадэлем разнеслось из людской большого дома в город. Единогласное мнение моих "покровительниц" (и мнение майора Мильроя, которого они спрашивали) состоит в том, что я поступила с непростительным легкомыслием, отправившись в дом Армадэля и говоря в дружеском тоне с человеком, поведение которого сделало его посмешищем в окрестностях. Совершенное отсутствие самоуважения в этом деле дало повод к слухам, что я искусно пользуюсь моей красотой и что я, может быть, кончу тем, что заставлю Армадэля жениться на себе. Мои покровительницы, разумеется, были слишком сострадательны, чтобы поверить этому. Они только почувствовали необходимость увещевать меня в христианском духе и предостеречь, что вторая подобная неосторожность с моей стороны принудит всех моих лучших друзей лишить меня защиты и покровительства, которыми я пользуюсь теперь.

   Обратившись ко мне поочередно в таких выражениях (очевидно, затверженных прежде), мои две гостьи выпрямились на своих стульях и посмотрели на меня как бы говоря: "Может быть, вы часто слышали о добродетели, мисс Гуильт, но мы не думаем, чтобы вы видели ее когда-нибудь в полном цвете до тех пор, пока мы не навестили вас".

   Видя, что они намерены раздражить меня, я сохраняла хладнокровие и отвечала им самым кротким, самым тихим и самым благородным образом. Я приметила, что христианское милосердие почтенных людей известного класса начинается, когда они раскрывают свои молитвенники в одиннадцать