Коллинз Уилки - Армадэль. Том 2

сь эта мысль, и эта мысль еще со мной. Я смотрю на свою руку, когда пишу эти слова, и спрашиваю себя: действительно ли это рука Лидии Гуильт?

   Армадэль...

   Нет! Никогда не буду писать, никогда не буду думать больше об Армадэле.

   Да! Напишу еще раз, буду думать еще раз о нем, потому что я успокаиваюсь, зная, что он уезжает и что море разделит нас, прежде чем я выйду замуж. Его прежний дом уже не будет для него домом теперь, когда после смерти матери последовала смерть его лучшего старого друга. После похорон Армадэль решился ехать в тот же день за границу. Мы встретимся, а может быть, и не встретимся в Неаполе. Изменюсь ли я, если мы встретимся, желала бы знать! Желала бы я знать!

  

   Августа 8. Письмо от Мидуинтера. Он вернулся в Сомерсетшир, чтобы быть готовым к завтрашним похоронам, и приедет сюда (простившись с Армадэлем) завтра вечером.

   Последние формальности в подготовке к нашему браку были выполнены. Я должна стать женой Мидуинтера в следующий понедельник, не позже половины одиннадцатого, что даст нам время, по окончании обряда, прямо из церкви отправиться на железную дорогу и начать наше путешествие в Неаполь в тот же день.

   Сегодня - суббота - воскресенье! Я времени не боюсь; время пройдет. Я и себя не боюсь, если только смогу выбросить все мысли из головы моей, кроме одной: я люблю его! День и ночь, пока не наступит понедельник, я ни о чем не буду думать, кроме этого: я люблю его!

  

   Четыре часа. Другие мысли толпятся в голове против воли. Мои вчерашние подозрения были не простые фантазии: модистка замешана в этом. Мое сумасбродство, когда я вернулась к ней, дало возможность отыскать мои следы. Я совершенно уверена, что не давала этой женщине своего адреса, а между тем новое платье было прислано ко мне сегодня в два часа.

   Его принес человек со счетом и вежливо объяснил, что так как я не пришла в назначенное время на примерку, то платье было закончено и присылается ко мне. Он встретил меня в коридоре, и мне не оставалось ничего более, как заплатить по счету и отпустить его.

   Сделать что-нибудь другое при таком обороте событий было бы чистым сумасбродством. Посланный не тот человек, который следовал за мной на улице, но, видимо, другой шпион, подосланный следить за мной (в этом нет никакого сомнения), заявил бы, что он ничего не знает, если бы я заговорила с ним. Модистка сказала бы мне в лицо, если бы отправилась к ней, что я дала ей свой адрес. Единственная полезная вещь, которую мне остается сделать теперь, это - мобилизовать все свои способности для собственной безопасности и выйти из трудного положения, в которое меня поставила собственная опрометчивость. Если я смогу.

  

   Семь часов. Я опять приободрилась. Мне кажется, что я скоро выпутаюсь.

   Я только что вернулась из продолжительной поездки в кэбе. Во-первых, ездила на станцию Западной дороги взять вещи, которые отослала туда из моей старой квартиры, потом на станцию Юго-Восточной железной дороги оставить эти вещи (записанные на имя Мидуинтера), ждать до нашего отправления в понедельник; потом на почту отправить письмо к Мидуинтеру, адресованное в пасторат, которое он получит завтра утром; наконец, снова сюда, на квартиру, с которой уже не выйду до понедельника.

   Мое письмо Мидуинтеру - я в этом не сомневаюсь - приведет к тому, что он поможет (совершенно невольно) предосторожностям, которые я принимаю для моей безопасности. Недостаток времени в понедельник заставит его расплатиться по счету в гостинице и отвезти свои вещи до венчания. Я попрошу его только отвезти вещи самому на Юго-Восточную железную дорогу (для того чтобы стали бесполезными все вопросы, с которыми могут обратиться к слугам гостиницы) и, сделав это, встретиться у дверей церкви, вместо того чтобы заезжать за мной сюда. Остальное не касается никого, кроме меня. Когда наступит вечер воскресенья или утро понедельника, было бы большое несчастье (так как я теперь свободна от всяких помех), если бы я не могла во второй раз ускользнуть от людей, подстерегающих меня.

   Казалось бы, бесполезно писать Мидуинтеру сегодня, когда он возвращается завтра вечером. Но невозможно просить о том, о чем я была принуждена просить его, не использовав опять в качестве предлога мои семейные обстоятельства; а так как я должна была это сделать - надо признаться в правде - я написала ему, потому что после того, что я выстрадала в последний раз, я не смогу никогда снова обманывать, глядя ему в лицо.

  

   Августа 9, два часа. Я встала сегодня рано, в более унылом расположении духа, чем обыкновенно. Начало этого дня, так как начало каждого предыдущего было для меня скучно и безнадежно уже несколько лет. Мне снилось всю ночь (не Мидуинтер и моя супружеская жизнь, как я надеялась) отвратительные попытки выследить меня, по милости которых меня гоняют из одного места в другое, как преследуемого зверя. Никакое новое открытие не осенило меня. Я могла только угадать во сне то, что я угадываю наяву,- что миссис Ольдершо враг, нападающий на меня во мраке. Кроме старика Бэшуда (о котором было бы смешно думать в таком серьезном деле), кто другой, кроме миссис Ольдершо, может быть заинтересован вмешиваться в мои дела в настоящее время?

   Однако беспокойная ночь принесла один удовлетворительный результат: она дала мне возможность завоевать расположение здешней служанки и заручиться ее помощью, какую она может оказать мне, когда наступит время ускользнуть отсюда.

   Служанка приметила утром, что я бледна и растревожена. Я призналась ей, что выхожу замуж и что у меня есть враги, которые хотят разлучить меня с моим женихом. Это сейчас же вызвало у нее сочувствие, а подарок десяти шиллингов сделал остальное. В перерывах между работой она пробыла со мной почти все утро, и я узнала, между прочим, что ее жених - гвардейский солдат и что она надеется увидеться с ним завтра. У меня осталось достаточно денег, как их ни мало, чтобы вскружить голову любому солдату в британской армии, и если человек, направленный следить за мной завтра, мужчина, я думаю, что, может быть, его внимание будет завтра неприятно отвлечено от мисс Гуильт.

   Мидуинтер приехал сюда в последний раз с железной дороги в половине десятого. Как проведу скучные, скучные часы до вечера? Кажется, закрою ставни в спальне и упьюсь сладостным забвением из склянки с каплями.

  

   Одиннадцать часов. Мы расстались в последний раз до того дня, который сделает нас мужем и женой.

   Он оставил меня, как оставлял прежде предметом любви и всепоглощающего интереса. Те же чувства испытывала и я в его отсутствие. Я заметила в нем перемену, как только он вошел в комнату. Когда Мидуинтер рассказывал мне о похоронах и о прощании с Армадэлем на яхте, он говорил об этом с глубоким чувством, но проявил такое самообладание при этом, которое было ново для меня. Повторилось то же, когда разговор обратился на наши планы в будущем. Мидуинтер был очень раздосадован, узнав, что мои семейные обстоятельства не позволяют нам встретиться завтра, и очень встревожен мыслью, что должен позволить мне одной отправиться в понедельник в церковь. Но за всем этим чувствовалось какое-то ожидание и какое-то спокойствие, что произвело на меня такое сильное впечатление, что я была вынуждена заметить это.

   "Вы знаете, странные фантазии овладели мною в последнее время,- сказала я.- Рассказать вам, какая фантазия овладела мною теперь? Я не могу не думать, что с тех пор, как мы виделись с вами в последний раз, с вами случилось что-то, чего вы мне еще не рассказали".

   "Случилось,- отвечал он.- И вы должны это знать".

   С этими словами он вынул записную книжку, а оттуда два письма. На одно он взглянул и убрал назад; другое он положил на стол передо мной. Придерживая его рукой, он опять заговорил: "Прежде чем я скажу вам, что это и как досталось мне, я должен признаться вам в том, что я от вас скрывал. В этом признании речь идет ни о чем более серьезном, как о моей слабости".

   Он потом признался мне, что возобновление его дружбы с Армадэлем было омрачено, весь период их встреч в Лондоне, его суеверными предчувствиями. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, страшные слова его отца на смертном одре и ужасное предчувствие их предостережением сновидения не выходили у него из головы. День за днем убеждение, что последствия, гибельные для Армадэля, будут связаны с возобновлением их дружбы и с моим участием в достижении этого, все сильнее и сильнее приобретали над ним влияние. Он повиновался голосу, призывавшему его к постели ректора с твердым намерением признаться в своем предчувствии приближающегося несчастья мистеру Броку, и суеверие его подтвердилось вполне, когда он узнал, что смерть вошла в дом прежде него и разлучила их на этом свете навсегда. Он вернулся с похорон с тайным чувством облегчения при мысли расстаться с Армадэлем и с тайным намерением не допускать встречи с ним в Неаполе, о которой они условились. С этим твердым намерением он в одиночестве вошел в комнату, приготовленную для него в пасторате, и распечатал письмо, которое нашел на столе. Письмо было найдено только в этот день - под кроватью, на которой умер Брок. Оно было написано рукой ректора и адресовано Мидуинтеру.

   Рассказав мне это почти такими же словами, как я написала, он поднял руку с письма, лежавшего на столе между нами.

   "Прочтите,- сказал он,- и мне не нужно будет говорить вам, что моя душа опять стала спокойна и что я пожал руку Аллэна на прощанье с сердцем, более достойным любви".

   Я прочла письмо. Моей душе не нужно было побеждать суеверия, в сердце моем не могло возбудиться чувство признательности к Армадэлю, а между тем действие, которое это письмо произвело на Мидуинтера, вполне соответствовалось с действием, произведенным этим письмом на меня.

   Напрасно я просила его оставить у меня это письмо, чтоб можно было прочитать его опять (как я хотела), когда останусь одна. Он решил не выпускать его из рук, он решил держать его у себя вместе с другой бумагой, которую он вынул из бумажника и на которой записано сновидение Армадэля. Я смогла только выпросить у него позволение списать это письмо, и на это он согласился охотно. Я списала письмо в его присутствии и теперь помещаю его в свой дневник, чтоб отметить один из самых достопамятных дней в моей жизни.

  

   "Боскомский пасторат, августа 2.

  

   Любезный Мидуинтер! В первый раз после начала моей болезни я нашел вчера достаточно сил, чтоб пересмотреть мои письма. Одно из писем было от Аллэна и лежало нераспечатанным на моем столе целых десять дней. Он пишет мне с большим огорчением, что между вами произошел большой разлад и что вы оставили его. Если вы еще помните, что происходило между нами, когда вы открыли мне всю вашу душу на острове Мэн, вы поймете, как я обдумывал эти злополучные известия в ночь, которая теперь прошла, и не удивитесь, узнав, что я проснулся сегодня утром, чтобы сделать усилие написать вам. Хотя я вовсе не теряю надежды на свое выздоровление, тем не менее не смею в мои лета слишком полагаться на эту надежду. Пока время еще есть, я должен употребить его на пользу Аллэна и вашу.

   Я не знаю обстоятельств, разлучивших вас с другом. Если мое мнение о вашем характере не основано на обманчивой фантазии, единственное влияние, которое могло повести вас к отчуждению от Аллэна, есть влияние того злого духа суеверия, которое я когда-то выкинул из вашего сердца и которое я опять преодолею, если угодно Богу, если у меня хватит сил высказать письменно мои мысли вам в этом письме.

   У меня нет намерения опровергать выше мнение, что люди могут быть предметом сверхъестественного вмешательства во время их странствования по этому свету. Говоря как человек рассудительный, я признаюсь, что не могу доказать вам, что вы ошибаетесь. Единственная цель, которой я желаю достигнуть, состоит в том, чтобы убедить вас освободиться от парализующего фатализма язычников и дикарей и смотреть на таинственность, которая приводит вас в недоумение, и на тяжелые предчувствия, устрашающие вас, с христианской точки зрения. Если я могу успеть в этом, я очищу вашу душу от призрачных сомнений, которые теперь тяготят ее, и соединю вас опять с вашим другом, с тем чтобы вы не разлучались с ним никогда.

   Я не имею возможности видеть вас; я могу только послать это письмо к Аллэну, чтобы он препроводил его к вам, если он знает или может узнать ваш теперешний адрес. Поставленный в такое положение относительно вас, я обязан обдумать все, что может быть сделано в вашу пользу. Я уверен, что с вами или с Аллэном случилось что-нибудь не только утвердившее в вашей душе фаталистическое убеждение, в котором умер ваш отец, но и прибавившее новое и страшное значение предостережению, которое он сделал вам на своем предсмертном одре.

   В этом-то отношении я буду вам возражать; в этом-то отношении я обращусь ко всему высокому в вашей натуре и к вашему здравому смыслу.

   Сохраните ваше теперешнее убеждение, что происшедшие события, каковы бы они ни были, нельзя примирять с обычными случайностями и обычными человеческими законами, и смотрите на ваше собственное положение в лучшем и в более ясном свете, чем ваше суеверие набрасывает на него. Что вы? Вы беспомощное орудие в руках Рока. Вы осуждены, не имея никакой возможности сопротивляться, навлечь несчастье и слепую погибель на человека, с которым вы с любовью и признательностью соединили себя узами братской дружбы. Все нравственно твердое в вашей воле и нравственно чистое в ваших стремлениях ничего не может сделать против наследственного побуждения вас ко злу, возбужденному преступлением, которое отец ваш совершил, прежде чем вы родились. Чем кончается это убеждение? Оно кончается мраком, в котором вы теперь заблудились, в противоречиях, в которых вы теперь теряетесь, в упорном молчании, которым человек оскверняет свою собственную душу и унижает себя до уровня погибающих скотов.

   Смотрите, мой бедный страдающий брат, смотрите, мой жестоко испытанный, мой возлюбленный друг, выше этого! Опровергайте сомнения, осаждающие вас, с христианским мужеством и с христианской надеждой - и ваше сердце опять обратится к Аллзну, и ваша душа опять успокоится. Что ни случилось бы, Господь милосерд, Господь премудр: все естественное или сверхъестественное случается через Него. Тайна зла, приводящая в недоумение нашу слабую душу, горесть и страдания, терзающие нас в этой краткой жизни, не опровергают одну великую истину, что судьба человека в руках его Создателя и что блаженный Сын этого Господа умер для того, чтобы сделать нас достойнее нашей судьбы. Ничто исполняемое с покорностью премудрости Всемогущего не может быть дурно. Не существует никакого зла, из которого, повинуясь Его законам, не вышло бы добра. Будьте верны той правде, которой научает нас Христос. Поощряйте в себе, каковы бы ни были обстоятельства, все любящее, все признательное, все терпеливое, все прощающее к вашим ближним и смиренно и доверчиво предоставьте все остальное Богу, создавшему вас, и Спасителю, любившему вас больше своей собственной жизни.

   В этой вере я жил с Божьей помощью и с Божьим милосердием с самой моей юности. Я прошу вас убедительно, прошу вас с доверием придерживаться также этой веры: это главная причина всего добра, какое я когда-либо сделал, всего счастья, какое я когда-либо знал; это освещает мой мрак, это поддерживает мою надежду, это успокаивает и утешает меня, лежащего здесь, неизвестно, для жизни или для смерти. Пусть это поддерживает, утешает и освещает вас. Это поможет вам в самом горьком огорчении, как помогло мне; это покажет вам другую цель в событиях, которые свели вас и Аллэна, чем та, которую предвидел ваш виновный отец. Я не опровергаю, что с вами уже случились странные вещи. Еще более странные вещи могут случиться скоро, до которых, может быть, я не доживу. Помните, если наступит это время,- я умираю в твердом убеждении, что ваше влияние на Аллэна не может быть никакое другое, кроме хорошего. Великая жертва искупления - говорю с благоговением - имеет отражение и на людях, даже на этом свете. Если опасность будет угрожать Аллэну, вы, чей отец отнял жизнь его отца, вы, а не кто другой, будете тем человеком, которого Провидение назначит спасти его.

   Приезжайте ко мне, если я останусь жив. Возвращайтесь к другу, который любит вас, останусь я жив или умру. Любящий вас до гроба

   "Вы, а не кто другой, будете тем человеком, которого Провидение назначит спасти его!"

   Эти слова потрясли меня до глубины души. Эти слова заставили меня почувствовать, будто мертвец вышел из могилы и положил свою руку на то место в моем сердце, где скрывается страшная тайна, не известная ни одному живому существу, кроме меня самой. Одно предсказание письма уже сбылось. Опасность, которую оно предвидит, угрожает Армадэлю в эту минуту, и угрожает ему через меня!

   Если благоприятные обстоятельства, которые сопутствовали мне до сих пор, доведут задуманное мною до конца, и если последнее земное предсказание этого старика окажется правдой, Армадэль спасется от меня, что бы я ни делала. А Мидуинтер будет жертвой, которая спасет его жизнь.

   Это ужасно! Это невозможно! Этого никогда не будет! Только при одной мысли об этом рука моя дрожит и сердце замирает. Я благославляю трепет, обессиливающий меня! Я благославляю эти слова в письме, которые оживили дремавшие мысли, пришедшие ко мне первый раз дня два назад. Тяжело ли теперь, когда события без затруднений довольно быстро все ближе и ближе приближают меня к цели - тяжело ли преодолеть искушения идти дальше? Нет! Если есть хоть одна возможность, что с Мидуинтером может случиться несчастье, этого опасения достаточно для того, чтобы заставить меня решиться, достаточно, чтобы придать мне силы победить эти искушения ради него. Я еще никогда не любила его, никогда, никогда, никогда так, как люблю теперь!

  

   Суббота, августа 10. Канун дня моей свадьбы! Закрываю эту тетрадь, с тем чтобы никогда не писать в ней, никогда не раскрывать ее опять.

   Я одержала великую победу: я растоптала ногами мою злость. Я невинна, я счастлива опять. Мой возлюбленный! Мой ангел! Когда завтра я стану твоей, я не хочу носить в сердце ни одной мысли, которая не была бы твоей мыслью так же, как и моей.

  

   Было девять часов утра, понедельник 11 августа. В комнате одной из старинных гостиниц сидел Бэшуд, приехавший в Лондон по вызову сына и накануне остановившийся здесь.

   Он никогда не казался таким несчастным, старым и беспомощным, как теперь. Лихорадка то надежды, то отчаяния иссушила и измучила его. Черты лица заострились, он весь как-то осунулся. Его одежда безжалостно указывала на печальную перемену. Никогда, даже в юности, не носил он такой костюм, как теперь. С отчаянным намерением сделать все возможное, чтобы произвести впечатление на мисс Гуильт, Бэшуд сбросил свою печальную черную одежду, он даже набрался мужества и надел голубой галстук. На нем был длиннополый сюртук, светло-серый. Он заказал его в талию, подобно молодому франту, панталоны красивого летнего фасона из материала в широкую клетку. Парик Бэшуда был намаслен, надушен и расчесан на обе стороны, чтобы скрыть морщины на висках. Он был предметом, достойным насмешки, он был предметом, достойным слез. Его враги - если такое жалкое существо могло иметь врагов - простили бы Бэшуду, увидев его в этом новом платье. Его друзья - если у него остались друзья - были бы меньше огорчены, увидев его в гробу, чем в таком виде. В непрестанной тревоге ходил он по комнате из одного угла в другой; то смотрел на часы, то выглядывал из окна, то бросал взор на стол, уставленный блюдами для завтрака - все с тем же пристальным, тревожным, вопросительным выражением в глазах. Когда вошел слуга с чайником кипятка, он обратился к нему в пятидесятый раз с теми же самыми словами, которые это несчастное существо, по-видимому, только и было способно произносить в это утро:

   - Сын мой будет к завтраку, сын мой очень разборчив. Мне нужно самое лучшее, и горячее и холодное, чай и кофе и все остальное, слуга, все остальное.

   В пятидесятый раз он повторял эти взволнованные слова, в пятидесятый раз невозмутимый слуга давал тот же успокоительный ответ:

   - Все будет в порядке, сэр, вы можете предоставить это мне.

   Вдруг на лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и давно ожидаемый сын небрежно вошел в комнату, с красивой, маленькой, черной кожаной сумкой в руках.

   - Отлично, старикашка! - сказал Бэшуд-младший, осматривая одежду отца с улыбкой насмешливого поощрения.- Вы готовы хоть сейчас под венец с мисс Гуильт!

   Отец взял за руку сына и старался вторить его смеху.

   - Ты такой веселый, Джемми,- сказал он, называя сына тем именем, которым он привык называть его в более счастливые дни.- Ты всегда был весел, друг мой, и в детстве. Садись, я заказал для тебя вкусный завтрак, все самое лучшее! Все самое лучшее! Как приятно видеть тебя. О Боже, Боже! Как приятно видеть тебя!

   Он замолчал и сел за стол. Лицо Бэшуда горело, он делал страшные усилия сдержать нетерпение, пожиравшее его.

   - Расскажи мне о ней,- вдруг сказал он, не в силах больше ждать.- Я умру, Джемми, если буду ждать и дальше. Скажи мне! Скажи мне!

   - По одной вещи зараз,- сказал Бэшуд-младший, которого нисколько не трогало нетерпение отца.- Не позавтракать ли нам прежде, а потом заняться этой дамой. Потише, старичок, потише!

   Он положил на стул свою кожаную сумку и спокойно сел напротив отца, улыбаясь и напевая песенку.

   Никакой наблюдатель, применив обычные методы анализа, не мог бы узнать характера Бэшуда-младшего по его лицу. Его моложавый вид, который придавали ему светлые волосы и полные, румяные щеки, его непринужденное обращение и всегда готовая улыбка, его глаза, смело встречавшиеся с глазами каждого, с кем он говорил,- все соединилось для того, чтобы производить в целом благоприятное впечатление. Никакие глаза, привыкшие читать характеры, кроме, может быть, одних глаз из десяти тысяч, не могли бы проникнуть сквозь обманчивую внешность этого человека и увидеть его таким, каким он был на самом деле,- гнусным существом, обслуживающим не менее гнусные потребности общества. Он сидел тут, шпион по договоренности, в наше время выполняющий заказы клиентов, число которых постоянно растет; он сидел, человек, профессия которого, видимо, необходима для прогресса нашей национальной цивилизации; человек, который в данном случае, по крайней мере, был законным и разумным исполнителем дела, порученного ему; человек, готовый при малейшем подозрении (если малейшее подозрение платило ему) заглянуть в вашу постель и в щелку вашей двери; этот человек был бы бесполезен для тех, кто нанимал его, если бы он мог испытывать хоть малейшее чувство человеческого сострадания к своему старому отцу, он заслуженно лишился бы своего места, если при каких бы то ни было обстоятельствах испытывал чувство сострадания или стыда.

   - Потише, старичок! - повторил сыщик, поднимая крышки с блюд и заглядывая в каждое.- Потише!

   - Не сердись на меня, Джемми,- упрашивал отец,- постарайся, если можешь, понять, как я сейчас взволнован. Я получил твое письмо вчера утром. Я должен был приехать из Торп-Эмброза, я должен провести страшно длинный вечер и ужасно длинную ночь, когда в твоем письме прочитал, что ты узнал, кто она, а больше не сообщил вообще ничего. Неизвестность тяжело переносить, Джемми, когда доживешь до моих лет. Что помешало тебе, друг мой, приехать ко мне сюда вечером?

   - Обедец в Ричмонде,- отвечал Бэшуд-младший.- Налейте мне чаю.

   Бэшуд постарался исполнить эту просьбу, но рука, которой он поднял чайник, так дрожала, что чай не попал в чашку, а пролился на скатерть.

   - Мне очень жаль, что я не могу унять дрожь, когда так сильно встревожен,- сказал старик, когда сын взял чайник у него из рук.- Я боюсь, что ты сердишься на меня, Джемми, за то, что случилось, когда я в последний раз был в Лондоне. Признаюсь, я упорно и безрассудно сопротивлялся возвращению в Торп-Эмброз. Теперь я стал умнее. Ты был совершенно прав, взяв все на себя, как только я показал тебе даму под вуалью, когда она выходила из гостиницы; и ты был совершенно прав, отослав меня в тот же день к моим делам в управительской конторе большого дома.

   Он наблюдал за действием своих слов на сына и нерешительно осмелился на новую просьбу.

   - Если ты не хочешь сказать мне теперь ничего другого,- продолжал он слабым голосом,- расскажи мне, как ты ее отыскал? Расскажи, Джемми!

   Бэшуд-младший поднял глаза от своей тарелки.

   - Это я вам скажу,- отвечал он.- Поиски мисс Гуильт стоили больше денег и потребовали большего времени, чем я ожидал; и чем скорее мы решим финансовые вопросы, тем скорее мы перейдем к тому, что вы желаете знать.

   Без малейшего упрека отец положил свой грязный старый бумажник и свой кошелек на стол перед сыном. Бэшуд-младший заглянул в кошелек, пренебрежительно поднял брови, убедившись, что в нем находился только один соверен и мелкое серебро, и снова положил его на стол. В бумажнике оказалось четыре пятифунтовых казначейских билета. Бэшуд-младший взял себе три билета и передал бумажник обратно отцу с поклоном, выражавшим насмешливую признательность и уважение.

   - Тысячу раз благодарю вас,- сказал он.- Часть этих денег пойдет людям в нашей конторе, а остальная - мне. Один из глупейших поступков, любезный сэр, совершенных в моей жизни, был, когда я написал вам, в то время когда вы в первый раз советовались со мною, что вы можете получить мои услуги даром. Как видите, спешу поправить ошибку. Час или два в свободное время я был готов вам посвятить. Но это дело отняло несколько дней и вышло из ряда обычных дел. Я уже сказал, что не могу тратиться на вас: я написал это в моем письме самыми понятными словами.

   - Да-да, Джемми, я не жалуюсь, мой друг, я не жалуюсь. Оставим деньги. Скажи мне, как ты узнал, кто она?

   - Кроме того,- продолжал Бэшуд-младший, упрямо не обращая внимания на слова отца,- вы получили помощь опытного сыщика - я сделал это дешево. Это стоило бы вдвое дороже, если бы другой человек взялся за дело. Другой человек подстерегал бы и мистера Армадэля, так же как и мисс Гуильт. Я избавил вас от этой издержки. Вы уверены, что мистер Армадэль хочет на ней жениться. Очень хорошо. В таком случае, в то время как мы наблюдаем за ней, мы наблюдаем и за ним. Узнайте, где женщина, и вы узнаете, что мужчина не может быть далеко.

   -Совершенно справедливо, Джемми. Но как же это мисс Гуильт наделала тебе столько хлопот?

   - Она чертовски хитрая женщина,- сказал Бэшуд-младший.- Вот как это было: она ускользнула от нас в магазине модистки. Мы договорились с модисткой, рассчитывая, что, может быть, она вернется примерить платье, которое заказала. Самые хитрые женщины девять раз из десяти теряют свой ум, когда дело идет о новом платье. И даже мисс Гуильт имела опрометчивость вернуться. Это все, что было нам нужно. Женщина из нашей конторы помогала ей примерить новое платье и поставила ее так, чтобы мисс Гуильт мог видеть один из наших людей, стоявший за дверью. Он немедленно догадался, кто она, основываясь на том, что ему было рассказано о ней, потому что мисс Гуильт женщина знаменитая в своем роде. Разумеется, мы этим не ограничились. Мы отыскали ее новый адрес и пригласили человека из Скотланд-Ярда, который знал ее, и мог подтвердить, что мнение нашего человека было справедливо. Человек из Скотланд-Ярда отправился к модистке и отнес от нее мисс Гуильт готовое платье. Он увидел ее в коридоре и тотчас узнал. Вам повезло, должен сказать. Мисс Гуильт - лицо публичное. Если бы мы имели дело с женщиной менее знаменитой, она могла бы стоить нам нескольких недель розысков, и вам пришлось бы заплатить сотни фунтов. В деле мисс Гуильт достаточно было одного дня, а на другой день вся история ее жизни, написанная чернилами на бумаге, была в моих руках. Вот она теперь лежит в моей черной сумке, старичок.

   Бэшуд-отец бросился было к сумке с протянутой рукой. Бэшуд-сын вынул из жилета ключик, подмигнул, покачал головой и опять положил в карман.- Я еще не кончил завтракать,- сказал он.- Не спешите, любезный сэр, потише.

   - Я не могу ждать! - закричал старик, напрасно стараясь сохранить самообладание.- Теперь половина десятого! Сегодня две недели, как она уехала в Лондон с мистером Армадэлем, она могла обвенчаться с ним через две недели! Она может обвенчаться с ним сегодня! Я не могу ждать! Я не могу ждать!

   - Нельзя знать, что вы можете сделать, пока вы не попытаетесь,- возразил Бэшуд-младший.- Попытайтесь, и вы узнаете, что следует ждать. Что стало с вашим любопытством? - продолжал он, искусно разжигая огонь нетерпения отца.- Почему вы не спрашиваете меня, зачем я называю мисс Гуильт лицом публичным? Почему вы не желаете знать, каким образом получил я историю ее жизни, написанную чернилами на бумаге? Если вы сядете, я вам расскажу, если вы не сядете, я ограничусь завтраком.

   Бэшуд тяжело вздохнул и вернулся к своему креслу.

   - Я хотел бы, чтобы ты так не шутил, Джемми,- сказал он.- Я хотел бы, мой милый, чтобы ты так не шутил.

   - Шутил? - повторил сын.- В глазах некоторых людей эта шутка выглядит довольно серьезно, могу вам сказать. Мисс Гуильт была под уголовным судом, и бумаги в этой черной сумке - ее следственное дело. Вы называете это шуткой?

   Отец вскочил и посмотрел через стол на своего сына с таким восторгом, который трудно было ожидать.

   - Она была под уголовным судом! - вскричал он с глубоким вздохом удовлетворения.- Она была под уголовным судом!

   Он тихо и как-то странно засмеялся и с восхищением щелкнул пальцами.

   - Ха-ха-ха! Это испугает мистера Армадэля.

   Сына, несмотря на то что он был порядочный бездельник, испугал взрыв чувств, который последовал у отца после этих слов.

   - Не волнуйтесь,- сказал он угрюмо, сменив насмешливое обращение, с которым он объяснялся до сих пор. Бэшуд опять сел и вытер лоб носовым платком.

   - Нет,- сказал он, благодарно улыбаясь своему сыну.- Нет, нет, я не буду волноваться, как ты просишь, я могу теперь ждать, Джемми, я могу теперь ждать.

   Он ждал теперь с большим терпением. Время от времени Бэшуд-отец кивал головой, улыбался и шептал про себя: "Это испугает мистера Армадэля!"

   Но ни словом, ни взглядом, ни движением не делал он попытки, чтобы поторопить сына. Бэшуд-младший закончил свой завтрак не спеша, куражась над отцом, закурил сигарету, посмотрел на него и, увидя отца все так же непоколебимо терпеливым, открыл наконец черную сумку и разложил бумаги на столе.

   - Как вы хотите, чтобы я рассказывал,- спросил он,- длинно или коротко? У меня здесь вся ее жизнь. Адвокату, защищавшему ее во время этого процесса, было необходимо сильно возбуждать сочувствие присяжных. Он очертя голову кинулся описывать несчастья ее прошлой жизни и растрогал всех в суде самым искусным образом. Последовать мне его примеру? Желаете вы знать все о ней подробно с того времени, когда она носила коротенькие платьица и панталончики с оборкой, или предпочитаете тотчас перейти к ее первому появлению на скамье подсудимых?

   - Я хочу знать все о ней подробно,- с жаром отвечал отец.- Самое худшее и самое лучшее, особенно худшее. Не щади моих чувств, Джемми, что бы там ни было, не щади моих чувств! Не могу ли я сам взглянуть на бумаги?

   - Нет, не можете: это будет для вас все равно что тарабарская грамота. Благодарите судьбу за то, что у вас есть такой умный сын, который умеет выбрать главное из этих бумаг, придать им надлежащий вид. В Англии не найдется и десяти человек, которые могли бы рассказать вам историю этой женщины так, как могу рассказать я. Это талант, старичок, и талант такого рода, который дается не многим. И вот он где.- Он ударил себя по лбу и взялся за первую страницу рукописи, лежавшей перед ним, с нескрываемым торжеством от мысли показать свое искусство, что стало первым выражением чувств, проявленных им.- История мисс Гуильт начинается,- сказал Бэшуд-младший,- на рынке в Торп-Эмброзе. Однажды, этак с четверть столетия назад, странствующий шарлатан, торговавший духами и лекарствами, приехал в город в своей повозке и показал как живой пример превосходства своих духов, помады и тому подобного хорошенькую девочку с прекрасным цветом лица и чудными волосами. Его звали Ольдершо, у него была жена, помогавшая ему в парфюмерной части его торговли, а после его смерти она повела всю торговлю одна. Последние годы ей везло. Она та самая хитрая старуха, которая не так давно нанимала меня сыщиком. Что касается хорошенькой девочки, вы знаете хорошо, как и я, кто она. Когда шарлатан рекламировал товар народу и показывал на волосы девочки, молодая девица, проезжавшая по рынку, остановила свой экипаж, чтобы послушать, что он там такое говорит, увидела девочку, которая сразу же приглянулась ей. Эта молодая девица была дочь мистера Блэнчарда Торп-Эмброзского. Она поехала домой и рассказала своему отцу о судьбе невинной жертвы шарлатана. В тот же вечер за Ольдершо послали из большого дома и, когда те явились, стали их расспрашивать. Они назвались ее дядею и теткою - разумеется, ложь! - и охотно согласились позволить ей ходить в деревенскую школу, пока они останутся в Торп-Эмброзе, когда такое предложение им было сделано. План был приведен в исполнение на следующий же день, а еще через день Ольдершо исчезли и оставили девочку на руках сквайра! Очевидно, она не оправдала их ожидания в качестве рекламы, и вот каким образом они позаботились обеспечить ее на всю жизнь. Это первый акт комедии для вас! Довольно ясно до сих пор, не так ли?

   - Довольно ясно, Джемми, для людей умных, но я стар и туп. Я не понимаю одного: чья же это была дочь?

   - Весьма умный вопрос! С сожалением должен сообщить вам, что на него никто не может ответить, включая и мисс Гуильт. Бумаги, с которыми я работаю, основаны, разумеется, на ее собственных показаниях, полученных ее адвокатом. Она могла только припомнить, когда ее спросили, что ее била и морила голодом где-то в деревне женщина, бравшая на воспитание детей. У этой женщины была бумага, в которой было сказано, что девочку звали Лидией Гуильт, и она получала годовую плату (от нотариуса) до восьмилетнего возраста девочки. После достижения этого возраста плата прекратилась. Нотариус не мог дать никаких объяснений. Никто не приезжал навещать девочку, никто ей не писал. Ольдершо увидели ее и подумали, что она может служить им вместо рекламы. Женщина отдала ее за безделицу Ольдершо, а Ольдершо оставили ее навсегда Блэнчардам. Вот история ее происхождения, родства и воспитания. Она может быть дочерью герцога и лавочника. Обстоятельства могут быть романтические в высшей степени или самые пошлые. Представьте себе, что захотите,- никто не опровергнет вас. Когда вы закончите предаваться вашей фантазии, скажите, я переверну листок и буду продолжать.

   - Пожалуйста, продолжай, Джемми! Пожалуйста, продолжай!

   - Потом начинается какая-то семейная тайна,- продолжал Бэшуд-младший, перевернув бумаги.- Брошенной девочке наконец посчастливилось. Она понравилась милой девице, у которой был богатый отец. Ее баловали в большом доме и много занимались ею как новой игрушкой мисс Блзнчард. Вскоре мистер Блэнчард и дочь его уехали за границу и взяли девочку с собой как горничную мисс Блэнчард. Когда они вернулись, дочь была уже вдова, а хорошенькая горничная, вместо того чтобы вернуться с ними в Торп-Эмброз, вдруг очутилась одна-одинехонька в одной школе во Франции. Лидия Гуильт была отдана в это первоклассное заведение, где ее содержание и воспитание были обеспечены до тех пор, пока она не выйдет замуж и не устроит свою жизнь, с условием, чтобы она никогда не возвращалась в Англию. Это все подробности, которые удалось от нее получить стряпчему, писавшему эти бумаги. Она не захотела рассказать, что случилось за границей, не захотела даже после стольких лет сказать замужнее имя своей госпожи. Разумеется, совершенно ясно, что она знала какую-то семейную тайну и что Блэнчарды платили за школу на континенте для того, чтобы удалить ее. Совершенно ясно, что она никогда не сохранила бы эту тайну, если бы не видела способа воспользоваться ею для собственных выгод когда-нибудь в будущем. Чертовски умная женщина, которая недаром таскалась по свету и видела все превратности жизни за границей и дома у себя!

   - Да-да, Джемми, совершенно справедливо. Скажи, пожалуйста, как долго оставалась она во французской школе?

   Бэшуд-младший посмотрел в бумаги.

   - Она оставалась в школе,- отвечал он,- до семнадцати лет. В это время в школе случилось кое-что, кратко описанное в этих бумагах как "нечто неприятное", а дело было просто в том, что учитель музыки влюбился в мисс Гуильт. Это был господин средних лет, имевший жену и семейство, и видя, что обстоятельства не оставляют ему никакой надежды, он взял пистолет и, вообразив, что у него в голове есть мозг, размозжил его. Доктора спасли его жизнь, но не рассудок. Он кончил там, где ему было бы лучше начать,- в доме сумасшедших. Так как красота мисс Гуильт была причиной этого скандала, то, разумеется, было невозможно - хотя оказалось, что она была совершенно невинна в этом деле,- чтобы она оставалась в школе после того, что случилось. Уведомили ее "друзей" (Блэнчар-дов). Друзья перевели ее в другую школу - в Брюссель на этот раз... О чем вы вздыхаете? В чем теперь затруднение?

   - Я не могу не пожалеть о бедном учителе музыки, Джемми. Продолжай!

   - Судя по ее собственному рассказу, и мисс Гуильт о нем жалела. Она была серьезно потрясена и "обращена" (как они это называют) к религии одною дамой, у которой она жила перед отъездом в Брюссель. Патер в бельгийской школе, кажется, был человек разумный и видел, что душевное состояние девушки принимает весьма опасное направление. Прежде чем святой отец успел ее успокоить, он сам занемог, и его сменил другой патер, который был фанатиком. Вы поймете, какое участие он принял в этой девушке и каким образом он действовал на ее чувства, когда я вам скажу, что через два года после пребывания в школе она объявила о своем намерении закончить жизнь в монастыре! Можете вытаращить глаза: мисс Гуильт как затворница есть женский феномен, который не часто приходится видеть. Женщины престранные существа!

   - Поступила она в монастырь? - спросил Бэшуд.- Ей это позволили, такой молодой и одинокой, и никто не отсоветовал ей?

   - Блэнчардов спрашивали так, для формы,- продолжал Бэшуд-младший.- Они не были против того, чтоб она ушла в монастырь, вы можете себе это представить. Самое последнее письмо, какое они получили от нее,- я за это поручусь - было то письмо, в котором она прощалась с ними на этом свете навсегда. Обитатели этого католического монастыря, разумеется, не хотели себя компрометировать. Правила их не позволяли ей постричься, пока она не выдержит годового испытания, и если она вызовет сомнение, то держать испытание еще год. Она выдержала испытание в первый год и начала сомневаться, выдержала второй год и на этот раз отказалась от пострижения без дальнейших колебаний. Ее положение было довольно неловкое, когда она опять очутилась на свободе. Сестры в монастыре больше не принимали к ней участия. Содержательница школы отказалась взять ее в учительницы на том основании, что она слишком хороша собой для этого места. Патер считал ее во власти дьявола. Ничего не оставалось более, как написать опять Блэнчардам и просить их помочь ей начать жизнь учительницей музыки. Она написала своей госпоже. Ее прежняя госпожа, очевидно, сомневалась в искренности намерения девушки постричься в монахини и воспользовалась случаем, представленным ей прощальным письмом, чтобы прервать все дальнейшие отношения со своей бывшей горничной. Письмо мисс Гуильт было возвращено почтовой конторой. Она навела справки и узнала, что мистер Блэнчард умер, а его дочь уехала из Торп-Эмброза в какое-то неизвестное место. Мисс Гуильт написала наследнику, получившему Торп-Эмброзское имение. На письмо ответили нотариусы, которым было поручено призвать на помощь закон при первой же ее попытке получить деньги от какого бы то ни было члена торп-эмброзской фамилии. У мисс Гуильт оставалась последняя возможность узнать адрес местопребывания ее бывшей госпожи. Фамильные банкиры, которым она написала, ответили, что им не велено давать адреса этой дамы никому, не испросив прежде позволения ее самой. Это последнее письмо решило вопрос - мисс Гуильт не могла сделать ничего более. Имея деньги в своем распоряжении, она могла бы поехать в Англию и заставить Блэнчардов два раза подумать, прежде чем вести дело слишком свысока. Не имея ни полпенни, она была бессильна. Так как она не имела ни денег, ни друзей, вы можете удивляться, как она содержала себя, играя на фортепьяно в концертном зале в Брюсселе. Разумеется, мужчины осаждали ее со всех сторон, но находили ее холодной, бездушной, как камень. Один из этих отверженных джентльменов был иностранец и познакомил ее со своей соотечественницей, имя которой не могут произнести английские губы. Будем называть по ее титулу - баронессой. Обе женщины понравились друг другу уже при первом свидании, и новая страница открылась в жизни мисс Гуильт. Она стала компаньонкой баронессы. Все выглядело внешне вполне прилично; все было преступно на самом деле.

   - В каком отношении, Джемми? Пожалуйста, подожди немножко и скажи мне, в каком отношении.

   - В каком отношении? Баронесса любила путешествовать, и ее всегда окружал избранный круг друзей, которые были одного образа мыслей с нею. Они переезжали из одного города на континенте в другой и казались такими очаровательными людьми, что везде заводили знакомства. Их знакомые приглашались на приемы к баронессе, и карточные столы составляли неизменную принадлежность мебели салона баронессы. Понимаете ли вы теперь, или я должен вам рассказать, что карты не считались криминалом на этих пиршествах и что в конце месяца счастье неизменно переходило на сторону баронессы и ее друзей. Все они были шулеры, и у меня нет ни малейшего сомнения - не знаю, как у вас,- что обходительность и наружность мисс Гуильт служили приманкой, а это делало ее драгоценным членом общества. Ее собственные показания состоят в том, что она не знала, что происходит, и совсем не разбиралась в карточной игре, что у нее не было ни одного друга на свете, к кому она могла бы обратиться за помощью, что она любила баронессу по той простой причине, что баронесса была ее искренним и добрым другом с начала и до конца. Верьте этому или нет, как хотите. Пять лет путешествовала она по континенту с этими шулерами высшего полета и, может быть, была бы с ними и до сих пор, если бы баронесса не поймала в Неаполе богатого англичанина по имени Уолдрон... Ага! Это имя поразило вас, не так ли? Вы вместе со всеми читали о процессе знаменитой миссис Уолдрон, и вы знаете теперь, кто мисс Гуильт. Мне не нужно вам говорить?

   Он остановился и посмотрел на отца с большим недоумением. Бэшуда совсем не поразило открытие, вдруг сделанное ему. После первого естественного удивления он взглянул на сына со спокойствием, которое было чрезвычайно странно при сложившихся обстоятельствах. В его глазах появился какой-то новый блеск, а на лице заиграл румянец. Если бы было можно подумать это о человеке в его положении, он как будто ободрился, а не пришел в уныние от того, что услышал.

   - Продолжай, Джемми,- сказал он спокойно.- Я один из тех немногих, которые не читали о процессе, я только о нем слышал.

   Все еще про себя удивляясь, Бэшуд-младший откашлялся и продолжал.

   - Вы всегда отставали и всегда будете отставать от века,- сказал он.- Когда мы дойдем до процесса, я могу рассказать вам о нем столько, сколько вам нужно знать. Пока мы должны вернуться к баронессе и к мистеру Уолдрону. Несколько вечеров сряду англичанин позволил шулерам действовать, другими словами, он платил за представленную возможность ухаживать за мисс Гуильт. Когда ему показалось, что он произвел на нее необходимое впечатление, Уолдрон без всякого милосердия раскрыл весь заговор. Вмешалась полиция. Баронесса очутилась в тюрьме, а мисс Гуильт вынуждена была выбирать: или принять покровительство Уолдрона, или опять остат