Коллинз Уилки - Армадэль. Том 2

дания, когда он произнес эти последние слова. Он взял со стола описание сновидения и оставил меня так же внезапно, как пришел.

   Когда я услышала, как затворилась за ним дверь, мысли мои вернулись к тому, что он сказал. Вспомнив "несчастный день", когда мы в первый раз увидели друг друга, и "доброго гения", советовавшего ему бежать от меня, я забыла все другое. Все равно, что я ни чувствовала бы, я не призналась бы в этом, если бы даже говорила с другом. Кому дело до горя такой женщины, как я? Кто поверит этому горю? Притом Мидуинтер говорил в порыве безумного суеверия, опять овладевшего им. Для него всегда найдется оправдание, для меня никакого. Если я не могу не любить его, несмотря ни на что, то должна покориться судьбе и страдать. Я заслужила эти муки; я не заслуживаю ни любви, ни сострадания ни от кого. Великий Боже! Как я глупа! И каким бы неестественным показалось бы все это читателю, если бы было написано в книге!

   Пробило час. Я все еще слышу, как Мидуинтер ходит взад и вперед по комнате.

   Он думает, я полагаю; ну, я тоже могу думать. Что мне теперь делать? Подожду и увижу. События принимают иногда странный оборот, и события могут извинить фатализм любимого человека, находящегося в смежной комнате и проклинающего день, когда он в первый раз увидел меня. Мидуинтер, может быть, доживет до того времени, когда будет проклинать этот день по другим причинам. Если я та женщина, на которую указывает сновидение, скоро передо мною появится другое искушение - ив лимонаде Армадэля уже не будет водки, если я приготовлю его во второй раз.

  

   Октября 24. Только двенадцать часов прошло после вчерашней записи в моем дневнике, а уже явилось другое искушение и победило меня!

   На этот раз не оставалось другого выхода. Немедленное раскрытие истории всей моей жизни и погибель угрожали мне - не оставалось ничего другого, как уступить необходимости защитить себя самой. Другими словами, не случайное сходство испугало меня в театре вчера. Хорист в опере был Мануэль!

   Не прошло и десяти минут после того, как Мидуинтер вышел из гостиной в кабинет, хозяйкина служанка пришла с запиской в руках. Одного взгляда на почерк, которым был написан адрес, было достаточно. Он узнал меня в ложе, балет между двумя действиями оперы представил ему возможность последовать за мною до самого дома. Я сделала это заключение за минуту, которая прошла, прежде чем распечатала письмо. Мануэль уведомлял меня в двух строчках, что ждет в переулке, ведущем к набережной и что, если я не приду к нему через десять минут, он истолкует мое отсутствие как приглашение ему самому явиться в дом.

   То, что я перенесла вчера, должно быть, ожесточило меня, по крайней мере, прочтя это письмо, я почувствовала себя прежней женщиной, как уже не чувствовала несколько месяцев. Я надела шляпку и вышла из дома как ни в чем не бывало.

   Он ждал меня в начале переулка.

   В ту минуту, как мы встретились лицом к лицу, вся моя несчастная жизнь с ним прошла передо мной. Я вспомнила, как он обманул мое доверие; я вспомнила о жестокой шутке с нашим браком, в который он вступил со мной, зная, что жива его жена; я вспомнила то время, когда я пришла в такое отчаяние от того, что он меня бросил, что покушалась на свою жизнь. Когда я вспомнила все это и когда сравнила Мидуинтера с этим низким, презренным негодяем, которому я когда-то верила, это сравнение потрясло мою душу, я узнала в первый раз, что чувствует женщина, когда в ней не остается ни малейшего следа уважения к самой себе. Если бы Мануэль оскорбил меня в эту минуту, я, кажется, стерпела бы это. Но он не имел ни малейшего намерения оскорблять меня в прямом смысле этого слова. Я находилась в его власти, и его способ дать мне это почувствовать состоял в том, что он обращался со мною с насмешливым раскаянием и уважением. Я позволила ему говорить, что он хотел, не прерывая его, не смотря на него, не позволяя даже моему платью коснуться его, когда мы шли вместе по более безлюдной стороне набережной. Я приметила жалкое состояние его одежды, алчный блеск его глаз, когда взглянула на него в первый раз. И я знала, чем это кончится, так оно и кончилось - требованием денег.

   Да, отняв у меня последний фартинг моих собственных денег и последний фартинг из того, что я успела вытянуть из моей бывшей госпожи, он повернулся ко мне, когда мы остановились на берегу моря, и спросил, могу ли я позволить допустить, чтобы он носил такой сюртук и зарабатывал жалкие деньги на пропитание, служа хористом в опере!

   Отвращение, скорее чем негодование, побудило меня наконец заговорить с ним.

   "Вам нужны деньги,- сказала я.- А что если я так бедна, что не могу их вам дать?"

   "В таком случае,- ответил он,- я буду вынужден напомнить вам, что вы сокровище само по себе, и я буду иметь тягостную необходимость предъявить мои права на вас одному из тех двух джентльменов, которых я видел с вами в опере - тому, разумеется, кого теперь вы удостаиваете вашим вниманием и который живет теперь светом ваших улыбок".

   Я не отвечала, потому что мне нечего было отвечать. Оспаривать его права на меня - напрасно терять время. Он знал так же хорошо, как и я, что не имел на меня ни малейшего права. Но одна попытка сделать это приведет - как он хорошо знал - к тому, чтобы открыть всю мою прошлую жизнь.

   По-прежнему сохраняя молчание, я посмотрела на море - сама не знаю зачем, разве только я бессознательно хотела смотреть куда бы то ни было, только не на него.

   Небольшая лодка приближалась к берегу. Рулевой был скрыт от меня парусом, но лодка была так близко, что я узнала флаг на мачте. Я посмотрела на часы: да, это Армадэль ехал из Санта-Лучии в его обычное время, чтобы посетить нас.

   Прежде чем я убрала часы за пояс, способ выпутаться из ужасного положения, в которое я была поставлена, представился мне так ясно, как будто я увидела его исполнение сию минуту.

   Я повернула к высокой части берега, куда было вытащено несколько рыбачьих лодок, совершенно скрывших нас от тех людей, которые вышли бы на берег снизу. Видя, вероятно, что я имею какое-то намерение, Мануэль шел за мною, не говоря ни слова. Как только мы укрылись за лодками, я заставила себя опять на него взглянуть.

   "Что сказали бы вы,- спросила я,- если бы я была богата, а не бедна? Что сказали бы вы, если бы я могла дать вам сто фунтов?"

   Он вздрогнул. Я видела ясно, что Мануэль не надеялся получить даже и половины названной мною суммы. Бесполезно говорить, что язык его лгал, между тем как лицо говорило правду, и когда он ответил мне, ответом его было: "Этого недостаточно".

   "Положим,- продолжала я, не обращая внимания на то, что он сказал,- что я могу подсказать вам способ получить вдвое больше этого, втрое, впятеро больше, хватит ли у вас смелости протянуть руку и взять эти деньги?"

   Алчный блеск опять появился в его глазах. Голос его стал хриплым от нетерпеливого ожидания моих следующих слов.

   "Кто этот человек? - спросил он.- И в чем состоит риск?"

   Я тотчас все объяснила в самых ясных выражениях. Я бросила ему Армадэля, как могла бы бросить кусок мяса хищному зверю, преследовавшему меня.

   "Человек этот богатый молодой англичанин,- сказала я.- Он только что нанял яхту "Доротея" в здешней гавани, и ему нужен шкипер и экипаж. Вы были офицером в испанском флоте, вы превосходно говорите по-английски и по-итальянски, вы хорошо знакомы с Наполеоном. Богатый молодой англичанин не знает итальянского языка, а переводчик, помогающий ему, ничего не понимает в мореплавании. Он не знает, что ему делать, не может получить помощь в этом чужом городе; он знает жизнь не более этого ребенка, который вон там копается палкою в песке, и все наличные деньги он носит при себе банковыми билетами. Вот каков этот человек! А риск оцените сами".

   Алчный блеск в его глазах разгорался все сильнее и сильнее при каждом слове, произносимом мною. Он, очевидно, был готов решиться на риск, прежде чем я закончила.

   "Когда я могу видеть этого англичанина?" - спросил он нетерпеливо.

   Я перешла к носу рыбацкой лодки и оттуда увидела, что Армадэль в эту минуту выходил на берег.

   "Вы можете видеть его сейчас же",- ответила я, указывая на Армадэля.

   После долгого изучающего взгляда на Армадэля, беспечно шедшего по покатистому берегу, Мануэль отступил опять под прикрытие лодки. Он подождал с минуту, что-то обдумывая, и задал мне другой вопрос, шепотом на этот раз.

   "Когда яхта будет снаряжена,- спросил он,- и англичанин уплывет из Неаполя, сколько друзей поедут с ним?"

   "У него здесь только два друга,- отвечала я.- Тот, другой джентльмен, которого вы видели вчера со мною в опере, и я. Он пригласил нас обоих ехать с ним, но когда подойдет время, мы оба откажемся".

   "Вы за это ручаетесь?"

   "Положительно ручаюсь".

   Мануэль отошел на несколько шагов и, отвернувшись от меня, снова задумался. Я только видела, что он снял шляпу и вытер лоб носовым платком. Я только услышала, что он с волнением разговаривал сам с собою на родном языке.

   С Мануэлем произошла перемена, когда он вернулся. Лицо его побледнело, а глаза смотрели на меня с плохо скрытым недоверием.

   "Один последний вопрос,- глухо сказал он и вдруг подошел ближе ко мне, а затем заговорил, делая ударения на следующие слова: - Ваши какие выгоды в этом?"

   Я в испуге отступила от него. Вопрос напомнил мне, что у меня действительно есть выгоды в этом деле, которые совершенно ясно сводились к тому, чтобы разъединить Мануэля и Мидуинтера. До сих пор я только помнила, что фатализм Мидуинтера открывал мне дорогу, представить Армадэля постороннему, который мог ему помочь. До сих пор единственная цель, которую я имела в виду, состояла в том, чтобы защитить себя, пожертвовав Армадэлем, спасти от огласки, угрожающей мне. Я не писала неправды в своем дневнике; я не притворялась, заявляя, что не чувствую ни малейшего интереса к кошельку Армадэля или к безопасности его в будущем. Я ненавидела его слишком сильно для того, чтобы заботиться о том, какие пропасти откроет мой поступок под его ногами. Но я точно не видела (пока этот последний вопрос не был задан мне), что, служа своим собственным целям, Мануэль мог бы, если бы он осмелился на все ради денег, служить также и моим интересам. Естественное беспокойство защитить себя от огласки перед Мидуинтером заполняло все мои мысли и исключало все другое.

   Видя, что я не отвечаю, Мануэль повторил свой вопрос в другой форме.

   "Вы бросили мне англичанина,- сказал он,- как кусок церберу. Сделали бы вы это так охотно, если бы не имели для этого своих причин? Я повторяю свой вопрос: вы имеете в этом выгоду? Какую?"

   "Я имею две выгоды,- ответила я.- Выгоду принудить вас уважать здесь мое положение и выгоду освободиться от вас навсегда!"

   Я говорила с такой смелостью и дерзостью, каких он еще не слышал от меня. Сознание того, что я делаю негодяя орудием в своих руках и принуждаю его слепо помогать моему намерению в то время, когда он помогает себе, пробудило мое мужество и заставило меня почувствовать, что я стала опять похожа на себя.

   Он засмеялся.

   "Сильное выражение в некоторых случаях составляет преимущество дам,- сказал Мануэль.- Сможете вы или нет освободиться от меня навсегда, мы предоставим будущему решить этот вопрос. Но ваша вторая выгода в этом деле приводит меня в недоумение. Вы сказали мне все, что мне нужно знать об англичанине и его яхте и не поставили условий, прежде чем заговорили. Позвольте спросить, как вы можете принудить меня, как вы говорите, уважать ваше положение здесь?"

   "Я скажу вам как,- возразила я.- Вы услышите мои условия. Я требую, чтобы вы меня оставили через пять минут; я требую, чтобы вы никогда не подходили к тому дому, где я живу, и запрещаю вам иметь сношения каким бы то ни было образом со мною или с тем другим джентльменом, которого вы видели со мною в театре..."

   "А если я не соглашусь? - перебил он.- Что вы сделаете в таком случае?"

   "В таком случае,- отвечала я,- я скажу два слова по секрету богатому англичанину, и вы останетесь хористом в опере".

   "Смелая вы женщина, если считаете, что я имею уже планы на англичанина и что преуспею в них. Почему вы знаете..."

   "Я знаю вас,- перебила я,- и этого довольно".

   Наступило обоюдное молчание. Он смотрел на меня, я смотрела на него. Мы поняли друг друга.

   Он заговорил первый. Зловещая улыбка замерла на губах его, и голос звучал хрипло и тихо, почти шепотом.

   "Я принимаю ваши условия,- сказал он.- Пока вы будете молчать, буду молчать и я, конечно, если только не узнаю, что вы обманули меня. В таком случае наше условие не выполняется, и вы опять увидите меня. Я завтра пойду к англичанину с необходимой аттестацией, чтобы войти к нему в доверие. Скажите мне его имя".

   Я сказала.

   "Дайте мне его адрес".

   Я дала и повернулась, чтобы оставить его.

   "Одно последнее слово,- сказал Мануэль.- На море иногда случаются несчастья. Настолько ли вы интересуетесь этим англичанином, чтобы, если с ним случится несчастье, пожелать узнать подробности происшествия?"

   Я остановилась и со своей стороны стала соображать. Очевидно, я не убедила его, что не имею никаких выгод, отдавая деньги и, как вероятное последствие, жизнь Армадэля в его руки. И теперь стало совершенно ясно, что он довольно хитро старается пристроиться к достижению моей тайной цели, открыв тем самым возможность общения между нами в будущем. Нельзя было колебаться насчет того, как отвечать ему в подобных обстоятельствах. Если "несчастье", на которое он намекал, действительно случится с Армадэлем, я не имела надобности в уведомлении Мануэля. Стоило только поискать между столбцами английских газет, и я узнаю все, с той дополнительной выгодой, что газеты напишут правду. Я церемонно поблагодарила Мануэля и отказалась от его предложения.

   "Нисколько не интересуюсь этим англичанином,- сказала я.- Я не желаю знать, что с ним случится".

   Он смотрел на меня с минуту с пристальным вниманием и с таким участием, какого он еще не показывал.

   "Какую игру ни играли бы вы,- возразил он, произнося слова медленно и значительно,- я не имею претензии узнавать, но я все-таки осмелюсь предсказать: вы выиграете! Если мы встретимся когда-нибудь, вспомните, что я это сказал".

   Он снял шляпу и с серьезным видом поклонился мне.

   "Ступайте своей дорогой, сударыня, а мне предоставьте идти моим путем".

   С этими словами он избавил меня от неприятности видеть его. Я подождала с минуту одна, чтобы успокоиться на воздухе, а потом возвратилась домой.

   Первый, кто попался мне на глаза, когда я вошла в гостиную, был Армадэль! Он ждал, когда я приду, чтоб просить употребить все мое влияние на его друга. Я задала вопрос о том, что это значило, и узнала, что Мидуинтер сказал именно то, что хотел сказать, когда говорил со мною. Он объявил, что не может кончить работу для газеты так быстро, как надеялся, и советовал Армадэлю найти экипаж для яхты, не ожидая никакой помощи с его стороны.

   Мне только оставалось, когда я услышала это, исполнить обещание, данное мною Мидуинтеру, когда он давал мне распоряжения, как действовать в этом деле. Досада Армадэля, когда он увидел, что я решила не вмешиваться, выразилась в такой форме, которая была для меня оскорблением. Он отказался верить моим многочисленным уверениям, что я не имею никакого влияния на Мидуинтера, которое могла бы употребить в его пользу.

   "Если бы я был женат на Нили,- сказал он,- она могла бы делать со мной все, что хотела; и я уверен, что и вы, если захотите, можете делать все, что захотите, с Мидуинтером".

   Если бы ослепленный дуралей хотел заглушить последнюю слабую борьбу угрызения и сострадания, которая еще шевелилась в моем сердце, он не мог бы сказать ничего гибельнее этого! Я бросила на него взгляд, который заставил его замолчать. Он вышел из комнаты, бормоча про себя: "Хорошо говорить о снаряжении яхты. Я ни слова не говорю на здешнем тарабарском языке, а переводчик думает, что и рыбак, и матрос одно и то же. Пусть меня повесят, если я знаю, что мне делать теперь с яхтой!"

   Он, вероятно, будет завтра знать. И если он придет сюда по обыкновению, я также узнаю.

  

   Октября 25, десять часов вечера. Мануэль завладел им.

   Он только что оставил нас, пробыв более часа и говоря все время только о своем удивительном счастье в том, что получил именно ту помощь, какая была ему нужна, в то именно время, когда она всего нужнее для него.

   В полдень Армадэль пошел на пристань со своим переводчиком, напрасно стараясь заставить бродяжническое береговое народонаселение понять себя. Когда он отказался от этого в отчаяние, незнакомец, стоявший неподалеку (я полагаю, Мануэль проследовал за ним на пристань из гостиницы), с улыбкой предложил поправить дело. Он сказал: "Я говорю на английском и на итальянском языках, сэр. Я знаю Неаполь хорошо и привык к морю - это моя профессия. Не могу ли я помочь вам?"

   Последовал ожидаемый ответ. Армадэль навязал все свои затруднения вежливому незнакомцу по-своему, безрассудно и опрометчиво. Его новый друг, однако, настоял самым благородным образом соблюсти все обычные формальности, прежде чем согласится взять это дело в свои руки. Он попросил позволение явиться к мистеру Армадэлю с аттестатами о его репутации и способностях. В тот же самый день пришел он в гостиницу со всеми своими бумагами и "с самой печальной историей" его страданий и лишений как "политического изгнанника", какую когда-либо слышал Армадэль. Это свидание решило все. Мануэль ушел из гостиницы с поручением найти экипаж для яхты и занять место шкипера на пробном плавание.

   Я с тревогой наблюдала за Мидуинтером, пока Армадэль рассказывал нам эти подробности, и потом, когда он вынул аттестаты нового шкипера, которые принес с собой показать своему другу.

   С минуту суеверные предчувствия Мидуинтера затихли, оттесненные естественным беспокойством за судьбу друга. Он рассмотрел бумаги - после того как он сказал мне, что чем скорее Армадэль попадет в руки посторонних, тем лучше,- с самым пристальным вниманием и с самым деловым недоверием.

   Бесполезно говорить, что аттестаты были написаны правильно и удовлетворительны по содержанию. Когда Мидуинтер возвратил их, на щеках его вспыхнул румянец; он как будто почувствовал неискренность своего поведения и заметил в первый раз, что я рядом и также это примечаю.

   "Против аттестатов ничего возразить нельзя, Аллэн. Я рад, что вы наконец получили помощь, которую хотели найти".

   Вот все, что он сказал при расставании. После того как

   Армадэль ушел, я больше не видала Мидуинтера: он опять заперся на ночь в своей комнате.

   Теперь меня мучает только одно беспокойство. Когда яхта будет готова выйти в море и когда я откажусь занять дамскую каюту, не изменит ли Мидуинтер своего намерения и откажется ли ехать без меня?

   Октября 26. Уже начало будущего испытания. Письмо от Армадэля к Мидуинтеру, которое Мидуинтер сейчас принес мне. Вот оно:

  

   "Любезный Мид, я так занят, что не могу прийти сегодня. Кончайте вашу работу, ради Бога! Новый шкипер человек деловой. Он уже пригласил англичанина, которого хорошо знает, в помощники шкипера и абсолютно уверен в том, что сможет собрать экипаж дня через четыре. Я умираю от желания подышать морским воздухом, и вы, видимо, также, или вы не моряк? Снасти подготовлены, запасы прибывают на яхту, и мы поставим паруса завтра или послезавтра. Я никогда в жизни не был так весел. Напомните обо мне вашей жене и скажите ей, что она сделает мне одолжение, если приедет тотчас и распорядится насчет всего, что ей будет нужно в дамской каюте.

   Преданный вам

  

   Под этим текстом было подписано рукой Мидуинтера: "Вспомни, что я сказал тебе. Напиши! Таким образом отказ покажется ему не таким жестоким, и извинись перед ним, что не можешь ехать на яхте..."

   Я написала, не теряя ни минуты. Чем скорее Мануэль узнает (а он непременно узнает это от Армадэля), что решение не ехать на яхте уже принято с моей стороны, тем безопаснее я буду чувствовать себя.

  

   Октября 27. Письмо от Армадэля в ответ на мое. Он выражает церемонные сожаления, что лишается моего общества в пробном плавании, и вежливо выражает надежду, что Мидуинтер убедит изменить мое решение. Подождет немного и узнает, что и Мидуинер не поплывет с ним!..

  

   Октября 30. Ничего нового до сегодняшнего дня. Сегодня же перемена в нашей жизни наконец совершилась.

   Армадэль явился утром в самом шумно-веселом расположении духа объявить, что яхта готова выйти в море, и спросить, когда Мидуинтер может перебраться на судно. Я сказала ему, чтобы он сам спросил об этом в комнате Мидуинтера. Он оставил меня с еще одной просьбой передумать и поплыть с ним. Я принесла еще одно извинение, объявила, что тверда в своем намерении, и села к окну в ожидании результата разговора в смежной комнате.

   Вся моя будущность зависела от того, чем закончится разговор между Мидуинтером и его другом. Все шло так гладко до сих пор. Единственная опасность состояла в том, чтобы Мидуинтер не изменил своего намерения, или, лучше сказать, своего фатализма в последнюю минуту. Если он позволит Армадэлю уговорить себя ехать с ним, разгневанный Мануэль не остановится ни перед чем, он припомнит, что я поручилась ему, что Армадэль поедет из Неаполя один, и он такой человек, что способен рассказать всю мою прошлую жизнь Мидуинтеру, прежде чем яхта выйдет из гавани. Когда я думала об этом и считала минуты, медленно следовавшие одна за другой, а до моего слуха не доходило ничего, кроме шума голосов в смежной комнате, ожидание развязки стало почти невыносимо. Напрасно я старалась приковать свое внимание к тому, что происходило на улице. Я машинально глядела из окна и не видела ничего.

   Вдруг - не могу сказать, через сколько времени - шум голосов прекратился, дверь отворилась, и Армадэль в одиночестве показался на пороге.

   "Прощайте,- сказал он грубо.- Надеюсь, что, когда я женюсь, жена моя не причинит Мидуинтеру такого разочарования, какое жена Мидуинтера причинила мне!"

   Он бросил на меня сердитый взгляд, сердито поклонился и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

   Я опять видела людей на улице, я видела спокойное море и мачты кораблей в гавани, где стояла яхта. Я могла думать, я могла опять дышать свободно! Слова, спасшие меня от Мануэля, слова, бывшие смертным приговором Армадэля, были сказаны. Яхта должна была уйти без Мидуинтера и без меня!

   Охватившее меня чувство восторга почти свело с ума, но это было чувство мгновенное. Сердце мое замерло, когда я подумала о Мидуинтере, который остался один в смежной комнате.

   Я вышла в коридор, прислушалась и не услышала ничего. Я тихо постучалась в дверь и не получила ответа. Я отворила дверь и заглянула в комнату: он сидел у стола, закрыв лицо руками. Я молча посмотрела на него и увидела крупные слезы, струившиеся по его щекам.

   "Оставь меня,- сказал он, не отнимая рук от лица.- Я должен один это перенести".

   Я вернулась в гостиную. Кто может понять женщин? Мы порой даже сами не понимаем себя. То, что он отослал из кабинета таким образом, поразило меня в самое сердце. Я не думаю, чтобы самая невинная и самая кроткая женщина почувствовала это сильнее меня. И это после того, что я сделала! Это после того, о чем я думала за минуту перед тем, как вошла в его комнату! Кто может это объяснить? Никто, а я менее всех!

   Через полчаса дверь его кабинета отворилась, и я услышала, как он торопливо сошел с лестницы. Я выбежала, не дав себе времени подумать, и спросила, не могу ли я пойти вместе с ним. Он не остановился и не отвечал. Я вернулась к окну и увидела, как он быстро шел по улице в сторону, противоположную Неаполю и морю.

   Теперь я понимаю, что он не слышал меня, в то время я нашла его поведение грубым, жестоким по отношению ко мне. Я надела шляпку и в припадке бешенства от этого поступка послала за коляской и велела кучеру везти меня, куда он хочет. Он отвез меня, как отвозил всех других приезжих, в музей осматривать статуи и картины.

   Я переходила из комнаты в комнату с горящим лицом; все с удивлением смотрели на меня. Я пришла наконец в себя, вернулась в коляску и велела кучеру везти меня назад как можно скорее. Я сбросила манто и шляпку и опять села к окну. Вид моря охладил меня. Я забыла о Мидуинтере и думала об Армадэле и о его яхте. Не было ни малейшего ветра, не было ни облачка на небе, широкие воды залива были так гладки, как зеркало.

   Солнце закатилось, короткие сумерки наступили, и их сменила ночь. Я напилась чаю и сидела у стола, думая и мечтая. Когда я окончательно опомнилась и вернулась к окну, взошла луна, а море было спокойно по-прежнему.

   Я еще была у окна, когда на улице увидела Мидуинтера, возвращающегося назад. Я настолько успокоилась, что вспомнила его привычки, и угадала, что он пробовал снять тяжесть с души своей продолжительной прогулкой в одиночестве. Когда услышала, что он вернулся в свою комнату, то решила быть осторожной, чтобы не беспокоить его. Я решила ждать, когда он сам вздумает прийти ко мне.

   Скоро услышала, как отворилось окно в его кабинете, и увидела, из своего окна, что он вышел на балкон и, посмотрев на море, поднял руки вверх. На этот раз он постоял, облокотясь на перила балкона и пристально смотря на море, которое поглощало все его внимание.

   Долго-долго Мидуинтер не шевелился, потом вдруг увидела, как он вздрогнул, упал на колени, сложив руки, держась за перила балкона.

   "Господь да помилует и сохранит тебя, Аллэн! - сказал он набожно.- Прощай навсегда!"

   Я посмотрела на море. Дул тихий ветерок, и гладкая поверхность воды сверкала в лунном сиянии. Я опять взглянула на залив - и между мною и полосой лунного света медленно прошло длинное, черное судно с высокими, похожими на привидение парусами, скользя по воде бесшумно, как змея.

   К ночи яхта Армадэля поплыла в пробный рейс.

  

   Лондон, ноября 19. Я опять одна в большом городе, одна в первый раз после нашей свадьбы. Около недели тому назад я отправилась в путь на родину, оставив Мидуинтера в Турине.

   Дни были так наполнены событиями с начала этого месяца, а я была так утомлена и душой и телом большую часть времени, что мой дневник оставался в забвении; только несколько отметок, написанных так торопливо и сбивчиво, что я сама едва понимаю их, напоминают мне о том, что случилось после того вечера, когда яхта Армадэля ушла из Неаполя. Я попробую, может быть удастся провести их в порядок без большой потери времени; я попробую, не смогу ли припомнить все обстоятельства по порядку, как они следовали одно за другим с начала месяца.

   Третьего ноября, будучи еще в Неаполе, Мидуинтер получил торопливое письмо от Армадэля из Мессины. "Погода,- писал он,- была прекрасная, и яхта сделала самый быстрый переход, какой только мог я предполагать. Экипаж с виду груб, но капитан Мануэль и его помощник англичанин (последний описан добрейшим существом) прекрасно управлялись с ним". После этого счастливого начала Армадэль, разумеется, продолжал плавание и по совету шкипера решил посетить некоторые гавани в Адриатике, которые, по описанию капитана, стоило осмотреть.

   Далее следовал постскриптум, объяснявший, что Армадэль торопился писать, чтобы успеть к неаполитанскому пароходу, и что он снова распечатал письмо прибавить кое-что, забытое им. Накануне отплытия яхты он был у банкира, чтобы взять "несколько сотен золотом", и думает, что забыл там сигарочницу: это была его любимая вещица. Он просил Мидуинтера сделать ему одолжение - постараться найти ее и сохранить до будущего свидания.

   Вот суть письма.

   Я старательно его обдумала, после того как Мидуинтер оставил меня одну после прочтения письма. Я думаю, что Мануэль недаром убедил Армадэля крейсировать в Адриатическом море, в котором гораздо меньше встречается кораблей, чем в Средиземном. Выражения, в которых упоминалось о такой ничтожной потере, как сигарочница, также поразили меня - как предсказание того, что будет. Я заключила, что банковые билеты Армадэля были разменены на золото не по его собственной предусмотрительности и знанию дел. Я подозреваю, что влияние Мануэля было также использовано в этом случае, и опять не без причины. Должна сказать, что во время бессонной ночи эти соображения беспрестанно приходили мне в голову, и время от времени я склонялась к решению о необходимости для меня вернуться в Англию.

   Как попасть туда, особенно без Мидуинтера,- я не могла придумать в ту ночь. Я старалась разрешить это затруднение и заснула, измученная к утру, не придумав ничего.

   Несколько часов спустя, когда я уже была одета, пришел Мидуинтер с известием, полученным с утренней почтой от лондонских журналистов. Издатели газет получили от редактора такой благоприятный отзыв о его корреспонденции из Неаполя, что решили предложить ему более ответственную должность с большим жалованьем в Турине. Редакторские инструкции были приложены к письму и его просили не теряя времени выехать из Неаполя к новому месту службы.

   Услышав это, я успокоила его, прежде чем он успел задать вопрос, тревоживший его, согласна ли я на переезд. Турин имел в моих глазах большую привлекательность в том отношении, что он находится на дороге в Англию. Я уверила Мидуинтера тотчас, что готова ехать так скоро, как только возможно.

   Он поблагодарил меня за готовность поддержать его планы с большей теплотой и ласковостью, чем я это видела в нем последнее время. Приятные известия от Армадэля, полученные накануне, по-видимому, вывели его из состояния отчаяния, в которое он был погружен после отплытия яхты. А теперь сообщение о его профессиональном успехе, а более всего надежда покинуть роковое место, в котором третье видение сновидения сбылось, окончательно (как он признался сам) развеселило и облегчило его. Он спросил, прежде чем ушел отдать распоряжения к нашему отъезду, ожидаю ли я известий от своих "родных" из Англии и распорядиться ли ему насчет того, чтоб мои письма пересылались вместе с его письмами poste restante {До востребования.} в Турин. Я тепло поблагодарила его и приняла предложение. В голове моей тотчас мелькнула мысль, как только он сделал свое предложение, что моими мнимыми "семейными обстоятельствами" снова можно воспользоваться как причиной для неожиданного отъезда из Италии в Англию.

   Девятого числа мы поселились в Турине.

   Тринадцатого Мидуинтер, будучи тогда очень занят, спросил, не хочу ли я избавить его от потери времени и сходить за письмами, которые, может быть, были пересланы нам из Неаполя. Я ожидала случая, который он теперь сам представил мне, и решилась ухватиться за него, не давая себе времени заколебаться. Нам не было писем poste restante. Но когда он задал мне этот вопрос после возвращения, я сказала ему, что для меня было письмо с неприятными известиями из "дома". Моя "мать" была опасно больна, и меня умоляли, не теряя времени, спешить в Англию, чтобы увидеться с нею.

   Кажется совершенно непонятным теперь, когда я далеко от Мидуинтера, но тем не менее справедливо, что я не могла, даже теперь сказать ему заведомую ложь без трепета и стыда. Другие люди сочтут, да и я сама считаю это совершенно несообразным с таким характером, как мой. Несообразно или нет, а я это чувствовала. А что еще удивительнее (может быть, мне следовало бы сказать безумнее), если бы он настаивал на своем первоначальном намерении проводить меня в Англию, скорее чем позволить ехать одной, я твердо верю, что повернулась бы спиной к искушению во второй раз и заставила бы себя возвратиться к старой мечте прожить жизнь счастливо и безбедно с любимым мужем. Обманываю ли я себя в этом? Наверно, обманываю. Теперь важно только то, что случилось.

   А кончилось тем, что Мидуинтер позволил мне убедить его, что я довольно опытна для того, чтобы заботиться о себе во время поездки в Англию, и что у него есть обязанности относительно журналистов, вверивших ему свои интересы, что нельзя поэтому оставлять Турин сразу после того, как он переехал туда. Мидуинтер не страдал, прощаясь со мною так, как страдал, когда видел в последний раз своего друга. Я это видела и как следует оценила беспокойство, выраженное им насчет того, чтоб я писала ему. Наконец я совершенно преодолела свою слабость к Мидуинтеру. Ни один мужчина, истинно любивший меня, не поставил бы своих обязанностей по службе выше своих обязанностей к жене. Я ненавижу его за то, что он позволил мне убедить его! Мне кажется, он был рад избавиться от меня. Мне кажется, он увидел в Турине какую-нибудь женщину, которая понравилась ему. Ну, пусть тогда следует своей новой фантазии, если хочет! Я скоро буду вдовой мистера Армадэля Торп-Эмброзского, и какое мне будет тогда дело до того, кого он любит или не любит?

   О происшествиях в дороге не стоит упоминать, и мой приезд в Лондон уже записан на верху новой страницы.

   Сегодня же единственное, хоть сколько-нибудь важное дело, сделанное мною после того, как я приехала в дешевую и спокойную гостиницу, в которой и нахожусь теперь, было поговорить с хозяином и попросить его помочь мне отыскать старые номера "Таймса". Он вежливо предложил проводить меня завтра утром в какое-то место в Сити, где хранят все газеты строго по номерам. До завтра я должна сдержать, как только могу, мое нетерпение узнать об Армадэле. Итак, я прощаюсь со своим прелестным отражением, которое появлялось на этих страницах.

  

   Ноября 20. Еще нет никаких известий в газетах. Я внимательно пересмотрела каждый номер с того дня, когда письмо Армадэля было написано из Мессины, до 20 числа, и знаю наверно, что если и случилось что-нибудь, то в Англии еще это неизвестно. Терпение! Газеты будут доставляться ко мне каждое утро, и теперь каждый день может принести то, что я более всего желаю видеть.

  

   Ноября 21. Опять нет известий. Я сегодня написала Мидуинтеру, чтобы соблюсти приличие.

   Когда письмо было написано, я впала в сильное уныние - сама не знаю почему - и почувствовала такое сильное желание увидеть кого-нибудь, что с отчаяния, не зная других мест, куда можно было пойти, я отправилась в Пим-лико, надеясь, что, может быть, миссис Ольдершо вернулась в свою прежнюю квартиру.

   В Пимлико после того, как я там была, произошли перемены. Та часть дома, которую занимал доктор Доуно-ард, была еще пуста, но лавку обжили веселые модистки и портнихи. Эти люди, когда я вошла в лавку, были мне незнакомы. Они, однако, без всяких вопросов дали мне адрес миссис Ольдершо, когда я спросила его, из чего я заключила, что маленькое "затруднение", принудившее ее скрываться в прошлом августе, закончилось для нее благополучно. А что касается доктора, в лавке не знали или не хотели мне сказать, что случилось с ним.

   Не знаю, вид ли Пимлико заставил меня сделать глупость или это от злости, право не знаю, но, когда я достала адрес миссис Ольдершо, я почувствовала, что она единственная особа на свете, которую я хотела видеть. Я взяла кэб и велела кучеру ехать на ту улицу, где она живет, а потом решила вернуться в гостиницу. Я сама не знаю, что со мною, разве только я становлюсь нетерпеливее с каждым часом, ожидая сведений об Армадэле. Будет ли будущность менее мрачна, желала бы я знать. Завтра суббота. Поднимет ли покрывало неизвестности завтрашняя газета?

  

   Ноября 22. Субботняя газета подняла покрывало неизвестности. Все слова напрасны, чтоб выразить страшное удивление, в котором я нахожусь, никак этого не ожидала. Я не могу поверить или понять теперь, что случилось. Ветры и волны сделались моими сообщниками! Яхта пошла ко дну, и все до одного члены экипажа погибли!

   Вот описание, вырезанное из газеты:

   "Несчастье на море. Известия, дошедшие до Королевской Яхтенной Эскадры и до страхователей, не оставляют ни малейшего сомнения, что мы с сожалением должны сообщить о трагической гибели пятого числа этого месяца яхты "Доротея" и всех находившихся на борту членов экипажа. Подробности следующие. На рассвете шестого числа итальянский бриг "Надежда", следовавший из Венеции в Марсалу, встретил у мыса Спортивенто (на самой южной оконечности Италии) плавающие предметы, которые привлекли любопытство людей на бриге. Накануне здесь свирепствовала сильная и неожиданно налетевшая буря, свойственная этим южным морям, но такая сильная, какой не помнят много лет. "Надежда" тоже была в опасности, когда разразилась эта буря, и капитан и экипаж заключили, что перед ними следы кораблекрушения; спустили лодку рассмотреть предметы, плавающие на воде. Курятник, сломанные доски были первыми признаками случившегося несчастья; потом нашли легкую мебель из каюты, исковерканную и сломанную. И, наконец, самая интересная вещь - спасательная бочка, к которой была привязана закупоренная бутылка. Эти последние вещи с остатками каютной мебели были подняты на "Надежду". На спасательной бочке стояло название судна: "Доротея". К.Я.Э. (Королевской Яхтенной Эскадры). Когда раскупорили бутылку, в ней нашли лист бумаги, на котором были торопливо набросаны карандашом следующие строки: "У мыса Спортивенто, через два дня по выходе из Мессины. Ноября 5? 4 ч.п.п. (это был час, когда лаг-бук итальянского брига показывал самую сильную бурю) обе наши лодки унесены морем. Руль сломался, и на корме открылась течь - этого мы уже не можем выдержать. Помоги нам, Боже! Мы тонем. Подписано: Джон Миченден, помощник шкипера". Дойдя до Марсалы, капитан брига подал рапорт британскому консулу и оставил найденные предметы у него. Розыски в Мессине показали, что несчастное судно прибыло туда из Неаполя. В этой последней гавани узнали, что "Доротея" была нанята у агента владельца англичанином мистером Армадэлем из Торп-Эмброза в Норфольке. Были ли с мистером Армадэлем на яхте друзья - не выяснено, но, к несчастью, нет сомнений, что сам несчастный джентльмен вышел на яхте из Неаполя и что он также находился на этом судне, когда оно отправилось из Мессины".

   Такова история кораблекрушения, как описали его газеты ясно и кратко. Голова моя кружится, волнение мое так велико, что я думаю одновременно о пятидесяти разных вещах, стараясь думать об одной. Я должна ждать - один день ничего не значит,- я должна ждать, пока буду в состоянии взглянуть на мое новое положение, не будучи ошеломлена случившимся.

  

   Ноября 23. Восемь часов утра. Я встала час тому назад и представила ясно, как мне следует поступить чтобы сделать первый шаг, который необходим в сложившихся обстоятельствах.

   Для меня чрезвычайно важно узнать, что делается в Торп-Эмброзе, и было бы в крайней степени опрометчиво, пока я еще ничего не знаю об этом, осмелиться показаться туда. Остается только написать туда кому-нибудь, и единственный человек, которому я могу написать,- Бэшуд.

   Я только что кончила письмо. Оно озаглавлено: "секретно" и подписано: "Лидия Армадэль". В нем нет ничего, что могло бы скомпрометировать меня, если старый дурак смертельно оскорблен моим обращением с ним и со злости покажет письмо другим. Но я не думаю, чтобы он это сделал. Человек в его лета прощает женщине все, если только женщина подаст ему надежду. Я прошу его как о личном одолжении сохранить нашу переписку в тайне. Я намекнула, что моя жизнь с моим покойным мужем была не очень счастлива и что я почувствовала, как неблагоразумно поступила, выйдя за молодого человека. В постскриптуме я захожу еще дальше и смело пишу ему утешительные слова: "Я могу объяснить, любезный мистер Бэшуд, что могло показаться ложно и обманчиво в моем поведении с вами, когда вы представите мне случай лично увидеться с вами".

   Если бы ему было только шестьдесят лет, я сомневалась бы в результате, но ему за шестьдесят, и я думаю, что он представит мне случай лично с ним увидеться.

  

   Десять часов. Я рассматривала копию с моего брачного свидетельства, которую я позаботилась снять в день свадьбы, и заметила, к своему невыразимому смущению, препятствие к появлению в роли вдовы Армадэля, которое теперь увидела в первый раз.

   Описание Мидуинтера (под его именем), как показывает это свидетельство, совпадает, во всех возможных подробностях с приметами Армадэля Торп-Эмброзского, если бы я вышла за него. Имя и фамилия: "Аллэн Армадэль". Двадцать один год вместо двадцати двух, что можно легко принять за ошибку. Состояние - холостой. Звание - джентльмен. Местопребывание во время брака - гостиница Френта, на улице Дарли. Имя и фамилия отца: Аллэн Армадэль. Звание отца: джентльмен. Каждая подробность (кроме разницы в летах) относится как к одному, так и к другому. Но положим, когда я покажу копию с брачного свидетельства, какой-нибудь дотошный стряпчий захочет взглянуть на подлинник. Почерк Мидуинтера совершенно не похож на почерк его покойного друга. Роспись, которую он сделал в книге, не совпадает с подписью, которой Армадэль Торп-Эмброзский привык подписывать свое имя.

   Могу ли я безопасно действовать в этом деле перед такой пропастью, какую я вижу под своими ногами? Что могу я сказать? Где я могу найти опытного человека, чтобы посоветоваться с ним? Я должна закрыть свой дневник и подумать.

  

   Семь часов. Мои планы опять изменились после последней записи. Я получила предостережение быть осторожнее впредь, которым я не пренебрегу, и, кажется, сумела получить совет и помощь, которые мне нужны.

   Напрасно придумывая, к кому обратиться в затруднении, стесняющем меня, я сделала из необходимости добродетель и отправилась сделать миссис Ольдершо сюрприз визитом ее возлюбленной Лидии! Видимо, бесполезно прибавлять, что я решилась осторожно расспросить ее и не проговориться о своих нынешних секретах.

   Кислая и чопорная старая служанка впустила меня в дом. Когда я спросила ее госпожу, мне напомнили с самой ядовитой многозначительностью, что я совершила неприличный поступок, приехав в воскресенье. Миссис Ольдершо была дома только потому, что нездоровье не позволило ей быть в церкви. Служанка считала, что она навряд ли примет меня. Я, напротив, думала, что она непременно удостоит меня свиданием ради своих выгод, если я скажу мое имя: мисс Гуильт. И оказалось, что я была права. Меня заставили подождать несколько минут, а потом ввели в гостиную.

   Там сидела м