Жаколио Луи - Грабители морей

я этого легкие сани. Теперь нам остается только следить за ним в оба глаза.

   - Как же ты это сделаешь, если мы дали господину Эдмунду слово остаться на станции?

   - Не лучше ли рассказать все герцогу?

   - Боже тебя сохрани!

   - Отчего?

   - Если ты можешь доказать, что Густапс и Надод одно и то же лицо, то говори, но если не докажешь, то выйдет только одна неприятность. Нас с тобой окончательно объявят сумасшедшими и не будут верить ни одному нашему слову.

   - А ты, пожалуй, прав, - сказал Гуттор, всегда в конце концов соглашавшийся с доводами товарища.

   Действительно, в словах Грундвига было много справедливого, но не это главным образом побуждало его к молчанию. Грундвиг вообще любил действовать тайно и уж потом, когда задуманное дело удалось, объявлять о нем. Так и теперь он решился не говорить ничего, а только следить за Надодом, рассчитывая, что в конце концов бандит сделает какой-нибудь ложный шаг, по которому его можно будет вывести на чистую воду.

   Крепкое телосложение Гуттора, который был лет на пятнадцать моложе Грундвига, помогло ему поправиться так быстро, что через несколько часов он уже был почти совсем здоров и только чувствовал небольшую боль в тех местах груди, где ему ставили банки. Он рассчитывал, что на следующий день ему можно будет выехать вместе с остальным караваном.

   Иорник и Густапс вернулись из своей экскурсии очень поздно и не спешили с отчетом к герцогу, хотя сани, в которых они ездили, давным-давно уже были распряжены и убраны.

   Фредерику Биорну хотелось узнать поскорее, чем кончилась поездка эскимосов и потому он сам послал за ними, желая их расспросить.

   Эскимосы отвечали посланному от герцога, что они только приведут в порядок свои костюмы и сейчас же явятся.

   Читатель увидит ниже, что Густапс и Иорник не без причины прошли сначала к себе в палатку, а не явились прямо к герцогу.

   Войдя в помещение станции, они искусно разыграли сцену изумления при виде лежащего Гуттора. Они держали себя так, как будто сейчас только узнали о приключении с богатырем.

   Когда Иорник начал излагать Фредерику Биорну результаты поездки, Густапс вдруг перебил его, жестом показывая, что он желает что-то объяснить.

   - Что он говорит? - спросил герцог у Иорника.

   - Он находит, что здесь очень жарко, и просит позволения снять на минуту капюшон.

   - Сколько угодно! Есть о чем спрашивать! - отвечал герцог.

   Эскимос, не торопясь, развязал ремни капюшона и откинул его.

   Показалось черное скуластое лицо, настоящее лицо эскимоса.

   Грундвиг и Гуттор были изумлены.

   Не такого человека ожидали они увидеть. Тут даже Грундвиг нашел, что Гуттор слишком уж увлекся своим воображением, когда ему показалось, что он видел белые руки и белую шею Густапса.

   - Но ведь не во сне же я это видел! - думал бедный богатырь.

   Когда он после ухода эскимосов поделился своим раздумьем с Грундвигом, тот отвечал:

   - В темноте тебе могло показаться... глаза твои были воспалены от холода... не мудрено было ошибиться...

   Старику хотелось прибавить:

   - Что же касается до слышанных тобою слов, будто бы сказанных немым, то это, по всей вероятности, был не более, как шум ветра.

   Однако он промолчал, не желая огорчать друга.

   Что бы он сказал, если б знал, что в пещеру приходил настоящий эскимос, не имеющий ничего общего с Густапсом, который все время спокойно сидел у себя в палатке?

   Эскимос был тот самый, который принял сани от Густапса и Иорника по их приезде и который рассказал им о приключении с Гуттором. Узнав, что богатыря подняли около палатки, Густапс понял, что Гуттор подглядывал за ее обитателями. Осмотрев ее материю, Густапс нашел даже дырку, проколотую богатырем. Тогда-то он и задумал подставить вместо себя другое лицо, чтобы обмануть обоих норрландцев.

   Простоватого эскимоса ему без труда удалось уговорить, чтобы он вместо него пошел к герцогу.

   - Тебе даже говорить ничего не придется, - говорил Иорник, - потому что Густапс немой. Тебе только придется из учтивости сослаться на жару и попросить у герцога позволения снять капюшон, который перед уходом ты наденешь опять.

   Эскимосу подарили за будущую услугу пачку табаку. Он согласился, и все произошло как по писаному. Фредерик Биорн для поддержания связи со всем персоналом своей экспедиции каждый раз приглашал к своему ужину двух моряков и двух эскимосов. Из последних в тот раз оказалась очередь за Густапсом и Иорником. За столом их места пришлись между Гуттором и Грундвигом. Ужин шел весело. Пили за здоровье воскресшего богатыря, пили за успех экспедиции. Все заметили, что Грундвиг в этот вечер был какой-то сонный и едва ворочал языком.

   - Слабеет наш старик! - заметил Пакингтон на ухо герцогу Норрландскому.

   - Ведь уж и лет ему много, - так же тихо ответил Фредерик Биорн. - А если б вы знали, как много он потрудился за свою жизнь! Другой бы не вынес и десятой доли того, что вынес он.

   Друзья разошлись спать довольно поздно.

   На другой день Грундвиг проснулся с головной болью, как от угара, и пошатнулся, когда встал на ноги.

   - Господи! Что же это такое со мной! - пробормотал он.

   Кругом было все тихо. Гуттор крепко спал, ослабев от вчерашней потери крови.

   Старик крикнул, но ему не отозвался никто.

   - Непонятно! - сказал он и направился к двери, но на пороге столкнулся с молодым моряком Эриксоном, выставившим из двери свое добродушное, веселое лицо. За Эриксоном шел эскимосский вождь Рескиавик.

   - Ух, как здесь жарко после холода на улице! - вскричал молодой моряк. - Здравствуйте, господин Грундвиг, как ваше здоровье? Как поживает наш друг Гуттор?.. Надеюсь, что он теперь долго будет помнить...

   Эриксон говорил как-то особенно бойко и развязно. Видимо, ему хотелось оттянуть ту минуту, когда придется отвечать на неизбежные вопросы.

   - Где герцог? - круто перебил его Грундвиг. - Где все остальные? Отвечайте, Эриксон!

   - Они, вероятно, еще недалеко отъехали, мой дорогой Грундвиг, - пролепетал юноша. - Впрочем, это зависит от езды... Могут встретиться препятствия...

   Как будто свод пещеры обрушился на старика.

   - Они уехали! - вскричал он. - Они нас бросили - и меня, и Гуттора!

   Опустившись на рогожу, которою был покрыт пол, старик горько заплакал.

   Эриксону сделалось жаль его до глубины души.

   - Полноте, что вы! - возразил он. - Где же они вас бросили? Они оставили при вас меня и Рескиавика и еще одного из наших, но он теперь привязывает собак...

   - Собак?.. Что ты путаешь? - спросил Грундвиг.

   - Ну да, собак. Нам оставили сани и лучших собак господина Эдмунда. Он непременно желал этого. Он сказал: "Если уж старику окончательно невтерпеж оставаться здесь, то пусть он нас догоняет".

   - О, дитя, дитя!.. Милое, дорогое дитя!..

   Гуттор тем временем успел проснуться и расслышал конец разговора.

   - Грундвиг! Грундвиг! - позвал он слабым голосом. - Я не знаю, что такое со мной... Точно меня дурманом опоили.

   - Да ведь и со мной то же самое! - отвечал старик, вдруг озаренный внезапной мыслью. - Я был вчера так слаб, да и сегодня утром опять... Кто же бы это мог сделать?

   - Грундвиг! Грундвиг! - вскричал Гуттор, привставая на постели. - Помоги мне подняться, надо ехать... Наши господа погибли!..

   - Что ты говоришь? - сказал старик, получив как бы электрический удар.

   - О, припомни все хорошенько!.. Это они, негодяи, подсыпали нам чего-то... Да опомнись же, сообрази!.. Ах, Боже мой, ты все перезабыл!.. Вспомни говорящего немого!

   При этих словах Грундвиг вспомнил всю вчерашнюю сцену, ударил себя по лбу и с ужасным криком повалился без чувств на пол.

   Гуттор сделал над собой усилие, чтобы подняться, но почувствовал невыносимую боль и опрокинулся навзничь.

   Эриксон и Рескиавик бросились к ним обоим.

  

  

   Прошло пять месяцев с тех пор, как экспедиция под начальством Фредерика Биорна покинула первую устроенную им станцию на противоположной стороне Гудзонова мыса, и в течение всего этого времени не было ни слуху ни духу о Грундвиге и Гутторе, оставленных на этом посту с Эриксоном и двумя эскимосами.

   После неслыханных трудов и целого ряда благополучно одоленных препятствий, наши исследователи достигли, наконец, знаменитой ледяной стены, почти отвесно поднимающейся на тысячу двести ярдов в вышину и преграждающей, как говорили, всякий доступ к свободной ото льда земле, где на зиму укрываются птицы почти всех северных морей.

   Вычисления показывали 89® 33' северной широты; следовательно, до пункта географического полюса было уже не более двенадцати миль. Этот полюс не вполне совпадает с полюсом холода. Путешественники шли вперед, руководясь компасом, прямо к северному центру, ежедневно отмечая на карте пройденный путь. Небо было необыкновенно чисто и, благодаря полярной звезде и соседним созвездиям, позволяло делать наблюдения вполне успешно.

   Наши исследователи прибыли почти к самой цели своей экспедиции; они находились накануне своего полного торжества, но встречавшиеся им до сих пор препятствия были ничто в сравнении с тем, которое возникало перед ними в виде ледяного барьера. Вообразите себе, читатель, ледяную кристаллизованную гору без малейших неровностей, почти отвесную, вершина которой как бы подпирает небесный свод. Прозрачность ее так велика, что звезды отражаются в ней, как в самой чистой воде... Путешественники смотрели и дивились: никогда еще перед глазами человека не являлось такого величественного зрелища. Оно превосходило всякое воображение. Звездное синее небо отражалось в кристально-прозрачном неподвижном льде; земля отражала величие Божьего мира...

   Фредерик опомнился первый.

   - О чем ты задумался, Эдмунд? - спросил он брата.

   - Сам не знаю, - отвечал тот, возвращаясь к действительности. - Не находишь ли ты, брат, что перед лицом такого величия человек невольно чувствует все свое ничтожество и проникается не только презрением к смерти, но даже жаждет ее, желает растворить свою ничтожную душу в этой неизмеримости?

   - А, и ты тоже замечтался, как я! - сказал Фредерик Биорн. - Действительно, зрелище бесподобное, но вот вопрос: каким образом перешагнем мы через это препятствие?

   - Придется вырубать ступени во льду и лезть при помощи наших лестниц.

   - Я то же думаю, но мне кажется, что прежде чем окончательно решиться на что-нибудь, мы должны посоветоваться с нашими проводниками. Их мнением нельзя пренебрегать: они полгода служили нам так преданно и успешно.

   В нескольких шагах поодаль стоял Густапс и, скрестив на груди руки, тоже смотрел на прозрачную ледяную массу. Чудное зрелище подействовало и на него. Под влиянием нахлынувших чувств этот старый бандит, вся жизнь которого была одно сплошное злодейство, на один миг сделался лучше и почти готов был подбежать к братьям Биорнам и сказать им:

   - Двадцать уже лет я веду беспощадную борьбу с вашей семьей. Во время этого путешествия я сто раз имел возможность зарезать вас и убежать, но я этого не сделал... Перед лицом этой величественной природы забудьте прежнее, скажите слово прощения, и я исчезну навсегда, так что вы никогда обо мне не услышите...

   Он уже сделал шаг навстречу братьям, но в ту же минуту ему показалось, что он слышит голос Фредерика: "Нет, никогда не прощу я убийце моего отца и брата! Прочь от меня, гнусный злодей!"

   Ложный Густапс остановился. Он снова сделался свирепым зверем.

   Когда он после случая с Гуттором уехал со станции, он решил привести свой преступный замысел в исполнение немедленно. Иорник только и дожидался сигнала. Густапсу стоило лишь сказать: "Нынче ночью" - и кровавое дело совершилось бы.

   Но - странное дело! Потому ли, что в нем охладело горячее желание убить своих врагов, или по врожденной причудливости характера, но Густапс этого сигнала не давал и откладывал со дня на день убийство Биорнов.

   До сих пор его жизнь состояла только из преступлений и разврата: других интересов у него не было. Приняв участие в экспедиции, он увлекся ею и вошел во вкус новой жизни. Когда Иорник приставал к нему с вопросом: "Скоро ли?" - Густапс отвечал ему: "Еще успеем".

   Эскимос, которому было решительно все равно убить что человека, что моржа, удивлялся этим отсрочкам. Они ему нисколько не нравились. Он желал поскорее исполнить то дело, ради которого его наняли, и получить свою плату. Однажды он даже дал понять Густапсу, что убьет Биорнов, не дожидаясь его приказания.

   - Вот что я тебе скажу, Иорник, - холодно ответил ему самозванец. - Если ты осмелишься сделать что-нибудь подобное, я тебя задушу собственными руками. Понял?

   Иорнику осталось только покориться.

   Так прошел первый месяц. Однажды на экспедицию напала стая белых медведей, штук около десяти. Эдмунд выбежал первый на крик оленей и лай собак и едва не поплатился жизнью, но был спасен другом Фрицем, который заслонил собою своего господина и завязал борьбу с самым сильным из зверей. Победа в этой борьбе осталась за цивилизацией: ручной медведь задушил дикого.

   Покуда это происходило в одном углу лагеря, в другом углу еще два медведя напали на Густапса с Иорником. Несчастные проводники едва не погибли, но их спас подоспевший Фредерик Биорн с матросами. Покуда матросы спасали Иорника, герцог Норрландский всадил в одного из медведей кинжал по самую рукоятку.

   Негодяй решил, что за такое великодушие он даст обоим братьям еще отсрочку на десять дней...

   Проходили недели, месяцы. Построена была уже одиннадцатая станция. Наконец, Густапс объявил, что ему хочется участвовать в открытии полюса и что он позволит Иорнику убить Биорнов лишь после того, как это открытие состоится. Иорник протестовал, но Густапс остался непреклонен в своем решении.

   - Наконец, не все ли тебе равно? - сказал он эскимосу. - Свою плату ты получишь во всяком случае.

   Иорник успокоился на время.

   Так как на пройденных станциях оставался всякий раз гарнизон, то до стены дошли только пятнадцать человек эскимосов и сорок европейцев. Впрочем, этого количества вполне было достаточно для предстоящих работ.

   Во все время похода умерло только двое, да и те были американцы. Смерть их приключилась по их же собственной вине. Несмотря на увещевания Фредерика как можно более разнообразить свою пищу, американцы питались почти исключительно солониной и консервами и заболели скорбутом. Их схоронили в ледяной земле, и Эдмунд пропел над ними своим прекрасным голосом трогательную молитву De profundis. Биорны Норрландские исповедовали католическую религию по примеру своих предков, несмотря на то, что были окружены лютеранством.

   Таким образом, путешественники благополучно добрались до той стены, через которую еще не переступили. У основания ее построили последнюю станцию, которую назвали Гаральдовской, и затем Фредерик объявил недельный отдых, чтобы дать своим людям набраться сил для окончательного и решительного дела.

   Фредерик и Эдмунд позвали на совет Густапса и Иорника. Эскимосы выразили мнение, что нужно хорошенько осмотреть все основные стены, с какою целью всем путешественникам разбиться на два отряда и пойти в противоположные стороны, имея в виду сойтись опять вместе на Гаральдовской станции. План этот был одобрен и принят. Один отряд, под начальством Густапса и Иорника, пошел налево, а другой - направо, под начальством Фредерика и Эдмунда. Каждый из людей взял по топору и по лому и на три дня провизии. Вожди отрядов взяли по дюжине ракет, чтобы в случае успеха уведомить о том товарищей.

   Фредерик Биорн рассчитывал отыскать такое место, где окажется наиболее удобным совершить восхождение на ледяную гору.

   Оба отряда выступили со станции в восемь часов утра по хронометру Эдмунда. Погода была ясная, сухая, при 52® мороза, но эта температура не пугала путешественников, они к ней уже привыкли и были одеты тепло.

   Фредерик и Эдмунд были взволнованы, хотя и сами не могли дать себе отчета, по какой причине. Пакингтон, по обыкновению, шутил и смеялся, стараясь развеселить товарищей, но это ему не удалось: Биорны не покидали своей серьезности.

   О чем они думали? О родовом замке, об Эрике, который ждет их там? Об убитом отце, о погибшем Олафе? Или, наконец, о дяде Магнусе, который, быть может, все еще ждет помощи, а, может быть, и умер уже?..

   Да, именно. Они думали обо всем этом понемногу.

   Так ли они идут? По той ли дороге, по которой шел дядя Магнус?

   Старик из розольфской башни говорил им:

   - Идите прямо на север, прямо на север! Идите, не отклоняясь от стрелки компаса! Вы дойдете до высокой стены, через которую мы вместе с Магнусом переступили и видели с ее вершины свободную землю с тропическою растительностью, с озерами, в которых отражалось солнце, с зубчатыми берегами, с заливами, в которых резвились водяные птицы... На дороге вы найдете наши следы, разные отметки, сделанные нами...

   Никаких отметок, никаких следов не было. Путешественники шли уже несколько часов, а между тем не заметили ни малейшего признака, чтобы здесь проходил кто-нибудь прежде них. Дорога была ровная, а стена возвышалась все так же безнадежно круто.

   Сделали небольшую остановку, чтобы наскоро закурить и утолить жажду, потом снова двинулись в путь. Матросы пели норвежские песни, но звуки их голосов нисколько не вибрировали.

   Воздух не отражал их нисколько, подобно тому, как гладкое тонкое стекло не отражает и даже не преломляет солнечных лучей. Стрелка компаса точно с ума сошла и беспрестанно прыгала на своем острие... Вообще, место было какое-то странное. Люди чувствовали какую-то необыкновенную легкость на ходу и какой-то прилив жизненных сил. Не было ли тут каких-нибудь еще не исследованных токов? Не пришли ли они к тому месту, где сосредоточены все начала земной жизни?.. Что такое значило все это?

   Понемногу путешественниками начал овладевать страх. Вдруг два матроса, шедшие впереди, громко вскрикнули, причем их крик пронесся по воздуху каким-то резким, странным звуком.

   Фредерик и Эдмунд подбежали к ним.

   - Что случилось? - спросил герцог Норрландский.

   - Извольте взглянуть, ваша светлость, - отвечал один из моряков, указывая на стену.

   Братья взглянули, куда им указывали, потом переглянулись между собой и, задыхаясь от волнения, бросились друг другу в объятия.

   Ни тот, ни другой не могли удержаться от слез.

   Сделано было совсем неожиданное открытие.

   В ледяной массе они увидели прорубленные топором правильные ступени, шедшие от основания глыбы до самой вершины ее. Они завивались несколько винтом, чтобы смягчить крутость подъема, и были достаточно широки, чтобы пройти рядом двоим.

   Когда первое изумление прошло, людям приказано было оставить лишние ноши, и восхождение началось. Оно совершалось среди полярной ночи, когда вследствие совершенной безоблачности атмосферы одного света звезд бывает достаточно для того, чтобы ночь казалась начинающимся утром. Людям, поднимавшимся по этой прозрачно-кристальной горе, казалось, что они ступают по бесконечности небосвода и попирают ногами звезды.

   Поднявшись на двести ярдов, путешественники встретились лицом к лицу с новою опасностью: ими стало овладевать головокружение. Между тем с закрытыми глазами идти было немыслимо, так как достаточно было оступиться, чтобы полететь вниз.

   Эдмунд почувствовал головокружение прежде всех.

   - Брат, - сказал он Фредерику, - поддержи меня. У меня кружится голова... Чувство такое невыносимое, что я просто готов броситься вниз, лишь бы избавиться от него.

   - Стой! - крикнул людям Фредерик и затем, обращаясь к брату, прибавил, - обопрись на меня, Эдмунд, и закрой глаза.

   В эту минуту к довершению ужаса один из людей, охваченный головокружением, сорвался и полетел вниз. Он увлек бы в своем падении целый ряд своих товарищей, но, к счастью, бретонец Ле-Галль схватил его своей могучей рукой и удержал над бездной.

   В то же время Фредерик, державший своего несчастного брата, услыхал снизу отчаянные голоса:

   - Ваша светлость, у нас головы кружатся... Что нам делать?

   А герцог и сам не знал, что ему делать.

   Услыхав эти слова, бретонец Ле-Галль вскричал громовым голосом:

   - У кого это там голова кружится? Ах, вы, мокрые курицы! А еще матросами называетесь! Срамники!

   Эта краткая и энергичная речь успокоила толпу. Самолюбие матросов было задето. Они пересилили себя и ободрились.

   Тем не менее положение было критическое. Тогда герцогу пришла в голову великолепная мысль.

   - Ребята! - крикнул он. - Зажгите свои фонари и пойдемте с Богом вперед!

   Он уже зажег свой фонарь и Эдмунда и с удовольствием убедился, что этот свет разгоняет головокружительный отблеск звезд на льду.

   Восхождение продолжалось. На половине пути встретилась площадка, давшая возможность передохнуть. После десятиминутной остановки отряд снова двинулся.

   Целых пять мучительных часов продолжался подъем. Наконец, экспедиция достигла вершины ледяной стены. Все были разбиты усталостью за исключением друга Фрица, который весело прыгал и резвился.

   Путешественники находились теперь на круглой площадке, которая по ту сторону стены понижалась отлогими террасами.

   Фредерик Биорн навел в темноте подзорную трубу и убедился, что почва за этими террасами уже не имеет цвета льда.

   - Ребята! - вскричал он радостно. - Мы достигли цели! Перед нами свободная земля. Скоро взойдет солнце и вознаградит нас за все перенесенные страдания видом ее чудес.

   Помолчав немного, он прибавил с оттенком грусти:

   - Только найдем ли мы там то, чего ищем? Не знаю... Во всяком случае, мы исполнили свой долг... Помните, друзья: ни я, ни брат мой никогда не забудем вашей преданности и верности.

   Моряки ответили герцогу восторженным троекратным "ура!".

   В эту торжественную минуту друг Фриц подошел к Эдмунду и стал тереться об него мордой, как бы напрашиваясь на ласку. Эдмунд приласкал его, но медведь не отходил, продолжая теребить его за рукав. Эдмунд опять погладил его, но зверь не унимался.

   - Послушай, ты мне надоел! - сказал, наконец, молодой человек. - Убирайся!

   Но медведь стоял на своем. Взяв зубами полу шубы Эдмунда, он потащил его к себе. Тогда вступился Фредерик и сказал:

   - Знаешь, брат, мне кажется, что твой Фриц хочет тебе что-то показать. Должно быть, прыгая по площадке, он нашел что-нибудь интересное.

   - Ах, полно, пожалуйста. Просто ему захотелось поиграть со мной.

   - Нет, поверь, ему хочется отвести тебя куда-то.

   - Что ж, я, пожалуй, пойду. Если окажется какая-нибудь глупость, я всегда могу вернуться.

   Эдмунд сделал несколько шагов в ту сторону, куда тащил его медведь. Друг Фриц радостно рявкнул и побежал к самому краю площадки.

   - Это странно! - сказал Эдмунд. - Знаешь, Фредерик, я теперь сам думаю, что Фриц нашел что-то необыкновенное. Пойдем за ним оба...

   - Какой ты стал нервный! - заметил Фредерик. - Что может случиться с тобой хорошего или дурного в этих местах, куда не ступала еще нога человека?

   - Здесь ступали те, которые вырубили эти ступени, - возразил Эдмунд, указывая на ледяную гору.

   - Ты прав, - сказал Фредерик и сделался серьезен.

   Братья направились к краю площадки, где их дожидался друг Фриц. Увидав, что они подходят, медведь пустился бежать вниз по склону.

   Дойдя до места, где перед тем стоял медведь, братья окинули взглядом долину, расстилавшуюся перед ними... Друга Фрица не было: он исчез!

  

   Эдмунд окликнул медведя повелительным голосом:

   - Фриц! Фриц!

   В ту же минуту медведь выбежал из углубления, находившегося внизу площадки. К углублению вела тропинка, очевидно, проложенная человеком.

   - Что тут такое? - сказал молодой человек с легкой дрожью в голосе. - Что суждено нам открыть?

   - Пойдем, пойдем, - отвечал Фредерик, волнуясь не меньше брата.

   В несколько шагов они могли бы дойти до пещеры, но колебались. Их удерживал какой-то таинственный страх, в котором они сами не могли дать отчета. Оба чувствовали сильное сердцебиение.

   Фредерик шел впереди.

   Вскоре они подошли ко входу в небольшую пещеру, края которой носили следы топора.

   Герцог Норрландский обернулся к брату и вопросительно на него поглядел. Оба были до крайности бледны.

   - Что же не входишь? - спросил Эдмунд. - Чего ты боишься?

   Фредерик Биорн сделал еще шаг и опять остановился. Он не осмеливался войти.

   Бывший командир "Ральфа", не боявшийся вражеских пушек, капитан Ингольф-Вельзевул, дрожал от страха!

   - Ну же, брат, пропусти меня вперед, - сказал, наконец, Эдмунд решительным тоном.

   В словах брата Фредерику почувствовался упрек. Он быстро сорвался с места и вошел в пещеру.

   Глухой крик, скорее вздох, чем крик, вырвался из его груди. Он прислонился к стене, чтобы не упасть, и так стоял, не будучи в силах выговорить ни слова.

   Еще бледнее и взволнованнее брата, Эдмунд вошел за ним в пещеру.

   Без крика, без слов, он вдруг сложил руки и медленно опустился на колени.

   Что же такое они увидели?

   В пещере, в нескольких шагах от входа, на табурете античной формы сидел старик с длинной белой бородою и такими же волосами. Глаза его были открыты, а голова несколько наклонена. Старик был как бы погружен в задумчивость. На коленях у него лежала какая-то рукопись, а на рукописи остановилась рука, державшая карандаш, как бы только что написавший несколько строк.

   Старик до того задумался, что не слыхал, как вошли молодые люди, и не повернул в их сторону взгляда.

   Неподвижность его была неподвижностью смерти.

   Братья догадались, кого они видят перед собой. То был Роланд-Сигурд-Магнус Биорн, брат герцога Гаральда, их отца. То был дядя Магнус, тщетно прождавший помощи и незаметно для себя уснувший вечным сном от холода в той самой пещере, которую он вырубил во льду своими собственными руками. Он умер, записывая что-то в своей тетрадке.

   А между тем он сидел, как живой, и нисколько не был похож на мертвого. Иллюзия была такая полная, что Эдмунд даже окликнул его два раза:

   - Дядя Магнус! Дядя Магнус!

   Но старец не услышал голоса племянника, которого он когда-то очень любил и которому, бывало, привозил заморских птиц и удивительные игрушки, рассказывал ему по вечерам занимательные сказки...

   Эдмунду вспомнилось все это, как мимолетный сон, и он невольно представил себе, как этот самый дядя Магнус в течение восьми лет ожидал помощи, и как об этой помощи умолял посланный им старик, которого, по приказанию герцога Гаральда, заперли в башню, как сумасшедшего... Вспомнив обо всем этом, он горько заплакал.

   Успокоившись несколько, братья почтительно приблизились к мертвецу и боязливо заглянули в лежавшую у него на коленях рукопись.

   Заглавие ее было: "Восемь лет в свободной области северного полюса".

   - Восемь лет! - вскричал Эдмунд сдавленным голосом. - Когда же он умер?

   Дальше братья прочли слова, написанные довольно твердою рукой:

   "8 февраля 1819 года. Ничего! Все еще ничего нет!"

   Итак - 8 февраля 1819 года! А теперь было 10 марта того же года... Стало быть, старик умер лишь месяц с небольшим тому назад!

   Прочитав это роковое число, братья зарыдали и, встав на колени перед мертвецом, воскликнули:

   - Прости!.. Прости ты нас!..

   Если бы они ехали несколько скорее, если бы меньше тратили времени на то, чтобы обеспечить себе благополучное возвращение, если бы меньше заботились о построении станций, они поспели бы вовремя, чтобы спасти несчастного дядю, который был еще полон сил и лишь по неосторожности поддался сну, почувствовав холод. Только это его и погубило.

   Печальные мысли! Печальные воспоминания! Они будут терзать обоих братьев всю жизнь... Но одному Богу известно, долго ли эта жизнь продлится.

   Несколько часов провели они в слезах около мертвеца, и только почувствованный ими, наконец, ужасный холод заставил их опомниться.

   Позвали людей, чтобы благоговейно перенести тело усопшего старца. В эту минуту, как бы для того, чтобы сделать минуту еще торжественнее, вся долина вдруг разом осветилась ярким ослепительным светом.

   Действительно, "свободная земля" находилась в центре магнитного полюса. Через каждые тридцать шесть часов оттуда выделялся магнитный ток, и это истечение продолжалось восемнадцать часов, освещая землю магнитным светом. Таким образом, магнитная ночь продолжалась тридцать шесть часов, а магнитный день - восемнадцать.

   По временам магнитный ток достигал такой силы, что поднимался до неизмеримых высот небесного свода. В такие минуты свет бывал виден почти во всех странах северного полушария. Это и есть северное сияние. При меньшем напряжении тока свет бывает виден лишь в более северных странах, а при еще меньшем - только у полюса.

   - Наш земной шар, - объяснил потом Фредерик Биорн Пакингтону, ничего не понимавшему в физических явлениях, - представляет из себя магнит или, если хотите, электрическую батарею, для заряжения которой требуется тридцать шесть часов, а для разряжения - восемнадцать. Разряжение сопровождается выделением яркого света.

   На это янки не преминул заметить:

   - Только подумать, что в течение многих тысяч лет об этой истине имели понятие лишь утки и гуси!

   При свете северного сияния тело дяди Магнуса было перенесено из пещеры, где он испустил последний вздох. На веревках и блоках его спустили с той ледяной горы, на которую он взошел первый, и внесли в станционное помещение.

   Когда эскимосы под начальством Густапса и Иорника вернулись из своей экскурсии, они нашли всех европейцев и американцев коленопреклоненными пред мертвецом, который оставлен был в том же положении, в каком был найден. Можно было подумать, что это старый глава семьи председательствует за общей вечерней молитвой.

   Картина была такая внушительная, что наивные эскимосы пришли в благоговейный ужас и, столпившись вокруг седовласого старца, запели свои священные гимны.

   Даже Густапс был против воли тронут до глубины души. В нем проснулись последние остатки человечности. Он без труда узнал, кто такой этот мертвец. Ему смутно припомнилось детство, припомнилась мать. Он понял горе Биорнов. Невольно брызнули из глаз его слезы и потекли по щекам под маской. Медленно, словно сгибаясь под тяжестью воспоминаний, преклонил он колена перед величественным мертвецом и зашептал молитву, которой выучила его мать еще в детстве.

   Несчастный раскаивался, но было уже поздно.

   В ночной тишине, нарушаемой только молитвенным шепотом присутствующих, раздался вдруг шум, слышавшийся все ближе и ближе. Слышен был голос человека, понукавшего собак, и скрип полозьев по крепкому снегу...

   Кто бы это мог быть?

   Фредерик и Эдмунд пошли к двери, чтобы выйти и посмотреть, кто приехал, но дверь уже растворилась, и братья Биорны отступили назад, пропуская приезжих.

   - Грундвиг! Гуттор!.. Лютвиг!.. Какими судьбами?

   - Слава Богу! - с волнением вскричал Грундвиг.

   - Да святится имя Его! - отозвался Гуттор.

   - Они живы! Живы!.. - вскричали оба друга и бросились друг другу в объятия.

   - Ура! Ура! - заорали четыре американца, оставленные караулить яхту, но тоже приехавшие с матросами, оставленными на клипере.

   Никто не понимал этой сцены, кроме двух человек - Густапса и Иорника. Достойная парочка начала пятиться к дверям, рассчитывая воспользоваться санями Грундвига и убежать.

   Но Грундвиг бодрствовал и сделал богатырю знак. Только что негодяи хотели броситься вон из двери, как Гуттор схватил их обоих за шиворот и вскричал:

   - Стой, канальи! Час возмездия пробил!

   Прибывшие матросы, с Лютвигом, бывшим лейтенантом "Ральфа" во главе, встали и загородили его.

   - Гуттор, что ты делаешь? - вскричал Фредерик и Эдмунд. - Ради Бога, объясни, что это значит.

   - Сейчас я вам объясню, ваша светлость, - весело отвечал Грундвиг. - Я просто обезумел от радости, что вы живы, и не знаю, чему это приписать... Знаете ли вы, кто тот человек, которого Гуттор держит за шиворот правою рукой?

   - Это немой Густапс, - отвечал удивленный Эдмунд.

   - Нет, господин Эдмунд, это не немой и не Густапс!.. Ну-ка, Гуттор, стащи с него маску.

   - Я и сам сниму! - бешено зарычал ложный эскимос.

   И, резким движением руки сорвав с себя маску, он далеко отбросил ее в сторону.

   Оба брата вскрикнули от изумления.

   - Красноглазый!.. Так вот это кто!..

   С искаженным лицом, со сверкающими глазами бандит дерзко глядел на своих врагов.

   - Красноглазый! - повторили еще раз молодые люди.

   - Да, я Красноглазый, одно имя которого приводит вас в трепет, - сказал бандит. - Красноглазый, имевший глупость вас пощадить... Красноглазый, который не будет просить себе пощады, но сохранит ненависть к вам даже и после смерти.

   - Свяжите этого человека и заткните ему рот, - приказал Лютвиг своим матросам.

   - Красноглазый, который вас проклинает! - продолжал бандит. - Красноглазый, который...

   Он не договорил и захрипел.

  

  

   Нет возможности описать, в какое отчаяние пришли Гуттор и Грундвиг, когда узнали, что их господа ускорили свой отъезд лишь по коварному наущению двух эскимосов. Злодеи, разумеется, имели в виду избавиться через это от слишком проницательных соглядатаев. Грундвиг объявил, что едет немедленно по следам экспедиции, оставив больного Гуттора на станции, но Эриксон решительно восстал против этого, говоря, что одного Грундвига, без Гуттора, ему запрещено отпускать.

   - Можете обратиться к Рескиавику, - сказал Эриксон, - он вам то же самое скажет.

   - Если наших господ убьют, Эриксон, то вы будете в этом виноваты, - ответил Грундвиг.

   - Кто же их убьет? - спросил встревоженный лейтенант.

   - Проводники-эскимосы, Густапс и Иорник.

   Эриксон рассмеялся.

   - Что вы только говорите, господин Грундвиг! - сказал Эриксон. - Подумайте, есть ли в этом какой-нибудь смысл?

   Грундвиг, не имея данных убедить молодого моряка, не стал больше ничего говорить и, скрепя сердце, решился подождать выздоровления Гуттора.

   Две недели прошло, прежде чем богатырь окончательно встал на ноги. Он изъявил желание ехать немедленно, чему ни Эриксон, ни Рескиавик на этот раз противиться не стали. Сани были уже запряжены, как вдруг, перед самым отъездом, жители первой станции с изумлением увидали Лютвига с десятью норрландцами и четырьмя американцами, оставленными в бухте Надежды.

   В нескольких словах Лютвиг объяснил причину своего прибытия.

   Дело в том, что однажды утром оружейный мастер клипера отправился в гости к своему приятелю, плотнику яхты. Попивая пиво и покуривая табачок, приятели мирно беседовали, как вдруг оружейный мастер, имевший очень тонкое обоняние, сказал:

   - Знаешь, Джеймс, у тебя на яхте как будто порохом пахнет. Не простым, знаешь, а фейерверочным.

   - У нас такого и нет.

   - Ты точно знаешь?

   - Еще бы не точно, когда у меня ключи от пороховой камеры.

   В этот день о порохе больше разговора не было, но в следующий раз оружейный мастер опять заявил:

   - Как хочешь, Джеймс, но у тебя тут горит фейерверочный порох.

   - Да нет же его у нас!

   - Ты вполне уверен?

   - Вполне уверен.

   - Ну, ну, ладно! Не будем из-за этого ссориться.

   На третий день - опять та же история.

   - Джеймс, хочешь биться об заклад, что у тебя горит порох? - сказал оружейный мастер. - Я ставлю бочонок отличного рому.

   Плотник был большой любитель этого напитка.

   - Идем! - сказал он.

   - Ну, пойдем глядеть.

   Приятели спустились в крюйт-камеру. Там запах был еще сильнее. Оружейный мастер принялся осматривать каждую бочку.

   - Э! Э! - вскричал он вдруг, приподнимая один бочонок. - Какой же он легкий! И для чего это из него выпущен просмоленный фитиль? Кто устроил здесь такую адскую машину?

   Оружейный мастер осторожно обрезал фитиль и обезвредил опасное приспособление.

   Известие об открытой мине быстро распространилось между матросами обоих кораблей. Собрался общий совет под председательством Гуттора и решил, что злодейский умысел следует приписать эскимосам Густапсу и Иорнику. Американцы терялись в догадках о том, какая могла быть у эскимосов при этом цель.

   - Удар предполагался для нас, господа, - объявил им Гуттор. - Слушайте.

   И он рассказал им о "Грабителях", о д