Шпиндлер Карл - Царь Сиона

му деньги, и многим рождение принцев и принцесс, рассказывала сказки и истории о привидениях, но не забывала о пиве и ветчине, стоявших тут же на столе, рядом с лютней, которой мастерски владела дочь мясника, а также чаркой, которую накануне разносила Дивара

   В зале не было ни Дивары, ни Елизаветы Вандтшерер Тем непринужденнее веселились остальные, не стесняемые в эту минуту серьезностью и красотой этих двух женщин Все канделябры в зале были зажжены круглые лампы стоявшие перед высокими резными стульями царских жен, распространяли ровный и мягкий свет и только по временам вспыхивали от дуновения вечернего ветерка, проникавшего в комнату сквозь решетки и занавесы открытых окон. Развешанные по стенам платья и вуали развевались, словно военные знамена, над этим соломоновским rapeмом; ветер время от времени приподнимал зеленые венки украшавшие стоявшую посреди залы колонну. Венки эти обрамляли повешенную на колонне доску, на которой стояли имена всех царских жен. Привешенный тут же на шелковом шнурке грифель служил для того, чтобы отмечать ту из женщин, на долю которой выпадало счастье служить царю сейчас...

   Внезапное появление в зале Яна положило конец танцам, но не прервало всех остальных занятий. Танцевавшие женщины, тяжело дыша, окружили царя и, кто с любопытством, кто с глубоким равнодушием, закидали его вопросами об исходе пожара и о приказах своего повелителя.

   Не удостаивая их ответом, Ян мрачно спросил:

   - Где Дивара, где Вандтшерер?

   На это Модерсон с усмешкой ответила:

   - Одна устала, другая нездорова. Они удалились в свои кельи. С Елизаветой что-то неладно,- прибавила Кнуппер, искривляя свое лицо в ужасную гримасу.- Я уже говорила, что необходимо пустить ей кровь. Она замышляет недоброе.

   Царь схватил лампу и направился к двери, которая вела к кельям. Взоры всех обратились за ним, одни со злорадством, другие с ревностью. На многих лицах появилось выражение затаенной злобы, иные тихонько перешептывались между собой. Вдруг Ян остановился перед колонной с привешенной к ней таблицей: все замолчали, улыбки мгновенно исчезли со всех лиц. Пожав плечами, Бокельсон пошел дальше, и все лица вновь просветлели. У дверей царь обернулся назад.

   - Бросьте музыку и свои шумные танцы! - сказал он со злобой. - Сложите карты... Мало вам того, что вы играете и танцуете, между тем как всем детям Израиля запрещены хороводы и пляски? Не злоупотребляйте своей свободой, когда в доме лежит умирающая. Погасите огни, я требую, чтобы водворилась строжайшая тишина.

   С этими словами он вышел из комнаты, а женщины с удивлением переглянулись между собой.

   - Умирающая? Анжела? Дело зашло уже так далеко? Дешево отделались обе! - шептали они друг другу и тотчас же послали Бушодука справиться о состоянии больной.

   - Она не проживет больше двух дней, говорит врач! - шепотом доложил скороход, на цыпочках вернувшись в залу.

   После этого царские жены весело погасили свечи и разошлись по своим кельям.

   Бокельсон между тем стоял уже в келье Елизаветы. Скрестив на груди руки, сидела она за своим столом и неподвижно смотрела на пламя свечи. Бокельсон подошел к ней с угрожающим видом и гневно спросил:

   - Ты все еще не опомнилась, безумная женщина? Ты продолжаешь настаивать на своем неповиновении.

   Молча, с холодным презрением, взглянула на него Елизавета. Теряя самообладание, он продолжал:

   - Твое каменное сердце не знает даже ревности? Ты спокойно смотришь на то, как в этот дом вступает другая, более молодая и более красивая невеста,- а между тем тебе стоило сказать только одно слово, чтобы удалить соперницу.

   - Ты говоришь о невесте смерти, жестокий,- гордо ответила Елизавета.- Ангел скорее умрет, чем отдастся в объятия дьявола. Анжела не может быть моей соперницей в этом доме, и я никогда не произнесу того слова, которое могло бы ее удалить. Она сумеет умереть, и меня тоже не испугает смерть!..

   Легкая дрожь пробежала по всему телу царя. Наполовину отвернувшись от Елизаветы, задыхаясь от ярости, он тихо сказал:

   - Ты будешь мне сопротивляться до тех пор, пока... пока не лопнет мое терпение? Твое упрямство противоестественно. Тебя не сломили даже смерть твоего отца, смерть твоего мужа, однако в их бледных лицах ты могла прочесть свою участь. Заметь же себе: ты умрешь, как только выздоровеет Анжела, если по-прежнему будешь упорствовать в своем сопротивлении. Если же Анжела умрет, то час ее смерти будет и твоим последним часом, если ты не согласишься заменить мне покойную. Пожав плечами, Елизавета коротко ответила:

   - Позови Ниланда.

   - А если, не говоря уже о том оскорблении, которое ты наносишь мне, отвергая мою любовь,- если я уже теперь имею право позвать палача? Сбрось с себя маску лицемерия, несчастная! Ты думаешь, я не видел, как ты болтала сегодня на победном пиру с юнкером Шейфортом. как он увивался за тобой, нашептывал тебе на ухо и пожирал тебя глазами, когда ты говорила с другими?

   - Ты ошибаешься. Ян Бокельсон! - с едкой усмешкой ответила Елизавета. Болтовня юнкера не имеет ничего общего с тем отвращением, которое я питаю к тебе. Притом же он говорил обо всем, кроме любви! - прибавила хитрая женщина.- Со вчерашнего дня ему известно, как ты поступаешь со своими соперниками... Прочь, прочь с твоими окровавленными руками, коронованный палач,- воскликнула Елизавета, защищаясь от наступавшего на нее Яна.

   Шорох у дверей кельи заставил Яна обернуться. На него смотрели горевшие гневом глаза первой царицы, подслушавшей весь разговор. В следующую же минуту она исчезла. Сделав угрожающий жест по отношению к Елизавете, Ян немедленно последовал за первой царицей.

   Дивара бросилась в свою комнату, и Ян застал ее там у колыбели ребенка. Словно разъяренная львица, набросилась она на него:

   - Чего тебе надо, несчастный? Тебя отвергнет всякая женщина, у которой в груди бьется честное сердце. Чего ты ищешь у этого невинного ребенка,- ты, раб своих страстей? Отчего ты не устраиваешь факельного шествия, как подобает царю, который женится? Почему ты не приказал мне явиться на твой свадебный пир? Твоя невеста могла бы омыться в моих слезах, ты мог бы упиться моими вздохами! Но - не правда ли? Ты помнишь, что благословением этому новому богопротивному союзу послужит мое мщение? Ты замечаешь, что мое проклятие превращает твое брачное ложе в одр смерти?.. Вот тебе награда за твои грехи!

   Ян, которого подобные речи обыкновенно приводили в неистовую ярость - чего и добивалась Дивара,- теперь спокойно выслушал упреки и, потрясенный, опустился, как бледное привидение, на лежавшие рядом с колыбелью подушки и склонил голову на грудь.

   Слабость, овладевшая диким тираном, несколько утишила злобу Дивары, и она, борясь со слезами, продолжала:

   - Что обещал ты мне и что исполнил! На твоей совести лежит погибель моей души. Я была верной женой, ты соблазнил меня; я была религиозна, ты отнял у меня мою веру; в моем сердце было место для сострадания, ты сделал меня жестокой и высокомерной. Я продала свою душу за твою любовь, и как ты обманул меня! Ты, обманывающий всех, ты не был откровенен даже со своей женой! О, небесный Отец пошлет нам тяжкое наказание, и это наказание согласно словам писания падет и на голову этого невинного существа, которое спит здесь, как ангел, среди порока и греха.

   - Оно спит, потому что не должно быть свидетелем твоей несправедливости,- ответил Ян, с трудом собирая свои мысли, принимавшие совсем иное направление.- Разве мы не служим лишь орудием в руке всемогущего Отца? Разве не руководит Он всеми нашими действиями так же, как направляет полет всякой бабочки? О, Дивара, это дитя может служить нам залогом предстоящего счастья и спокойствия. Как я люблю ее, эту маленькую девочку! Разве не назвал я ее Авералью? Подумай: эта дочь для меня дороже всего на свете. И я мог обидеть, оскорбить, обмануть ее мать? Замолчи и будь кротка по-прежнему. Все еще изменится к лучшему.

   Только теперь Дивара заметила, что Ян казался совсем иным человеком. Он тянул слова, в выражении его лица было что-то боязливое, глаза его блестели, пальцы дрожали, он прислонился головой к колыбели и тяжело вздыхал

   - Ты уже тысячу раз повторял одно и тоже мне и всему народу,- начала Дивара, вновь овладевая собой.- Ты предсказывал, что нашим страданиям наступит конец к Пасхе, затем к Троице, наконец, к Рождеству. Я больше не верю тебе; я была бы рада, если бы только я одна сомневалась в тебе. Что ты хочешь сказать своим новым предсказанием?

   Ян нетерпеливо щелкнул языком.

   - Я говорю только, что все кончится лучше, чем ты думаешь, и что я по-прежнему твердо уповаю на Небесного Отца, хотя...

   - Хотя?

   - Хотя подозрительные знамения портят мне мои лучшие дни и недобрые предзнаменования омрачают мои гимны во славу Господа.

   Царь нетерпеливо потер себе лоб.

   - Что с тобой случилось? Что за знамения, что за предзнаменования? - спросила суеверная Дивара.

   - Сядь ко мне, Дивара. Дай, я положу свою усталую голову на твои колени,- робко начал он.- Ты опять прежняя. К тебе вернулись былые кротость и ласковость. Я люблю тебя, Дивара, люблю тебя одну, хотя государственные соображения...

   Он заметил набежавшие уже на лоб Дивары морщины, на минуту остановился и затем продолжал ласкающим голосом:

   - Ты одна пользуешься моим доверием. Дай, я расскажу тебе, что со мной случилось. Твое разумное участие поможет мне прогнать пустые призраки, от которых еще теперь - сознаюсь - кровь стынет в моих жилах.

   Глубоко вздохнув, он продолжал:

   - События последней ночи сильно потрясли меня, и победа только на время подняла мои упавшие силы. Радостное возбуждение тоже подкашивает деятельность сердца и всех чувств. Присутствуя сегодня на парадном обеде, я с трудом исполнял обязанности гостеприимного хозяина. Сон, словно свинцовыми гирями, закрывал мне глаза. Я удалился в свою комнату, ища там отдохновения и покоя. Издали до меня доносились звуки веселого пира, но усилием воли я оторвал свои мысли от этой жалкой мирской суеты и, направив их на книгу из книг, заснул, охраняемый, как я думал, бдительным оком всевидящего Отца. Не знаю, долго ли продолжался этот сон; не знаю было ли то, что его прервало, сновидением или действительностью. Для сновидения оно было слишком ясно; впрочем, и в сновидениях отражается счастье или несчастье спящего.

   - Да, это верно,- подтвердила Дивара.

   - Я лежал, как мне кажется, с открытыми глазами, и лучи заходящего солнца, врываясь в мою комнату, окрашивали мои серые занавесы в красноватый цвет... Вдруг на постель ко мне вскочило какое-то черное животное, напоминавшее рака, но с необыкновенно длинными ногами и клешнями; я уже готовился согнать его, но за ним последовали второе, третье, и вскоре целые тысячи этих бесшумно двигавшихся чудовищ окружили меня со всех сторон, появляясь то из стен, то из пола, то из потолка, и принялись ползать по моему телу, лицу и рукам. Хуже всего было то, что они своими клешнями сдавили мне горло и зажали рот. Я не мог кричать. Я лежал, как связанный, с выкатившимися глазами, и видел, как чья-то сухая, желтая рука протянулась ко мне и стала трясти меня за плечо, слышал, как звенящий голос кричал над самой моей подушкой: "Клятвопреступник, неверный сын! Почему ты не собрал моих костей!" Вдруг картина изменилась: мать сидела рядом со мной, качала меня, как в колыбели, склонялась ко мне и, дыша холодом, шептала мне: "Я говорила тебе, где похоронить меня, в башне Ламберти тепло, а в песках под открытым небом мне так холодно". И каждый раз, когда качая головой и стуча челюстями, старуха повторяла эти слова, она сопровождала их таким воем, что...

   Царь вздрогнул, словно подстреленная дичь, и в ужасе прошептал:

   - Святой Боже, повелитель небес и земли! Слышишь, Дивара, ты слышишь далекую жалобу? Слышишь? Может быть, ты и видишь? - Вытянув руку, он указал на темный угол комнаты.

   - Помоги нам, Боже! - простонала Дивара.- Но мне кажется, что эти звуки идут из комнаты больной.

   - Да, Анжела! - сказал Ян, опомнясь.- Ее убивает радость. Перед ней слишком неожиданно развернулась картина царской судьбы...

   - Не говори о ней, или я уйду! - резко перебила его Дивара.

   Он схватил ее руки и, прибегая к своему обычному средству, ко лжи, продолжал:

   - Не сердись. Ты видишь, какой ужас нагнал на меня этот проклятый сон... Как я могу теперь думать о свадебном пире? Притом же ты ошибаешься. Я хотел только сохранить это сокровище для Ринальда Фолькмара, чтобы Герлах фон Вулен, воспользовавшись законами Сиона, не...

   - Для Ринальда, убить которого ты поручил Вулену? - строго спросила Дивара.

   Ян закусил себе губу, а она продолжала:

   - Не удивляйся, что я знаю об этом злодеянии. Вы говорили о нем недостаточно осторожно, а ухо ревнивой женщины...

   - Представляет цель, в которую попадают как далекие, так и близкие стрелы,- не без злобы докончил Ян.- Ты не поняла меня. Я говорил о Рамерсе. который может продать меня и тебя, так же как он продал Гиллу

   - Ты сам готов был выдать мою голову за очень ничтожную плату в эту последнюю ночь,- мрачно заметила Дивара.- Ян, я не могу тебе этого простить. Ты был готов пожертвовать моей жизнью из-за пустяка, из-за нелепой лжи. Не пытайся переубеждать меня. Я знаю, что я слышала, но я не выдам твоей тайны. Успокойся: но подумай, не даешь ли ты слишком дорогую цену за ничтожного болтуна, Рамерса? В случае крайней нужды Христофор мог бы спасти твою жизнь, если он и не спасет этого ребенка, судьба которого тебя не очень беспокоит.

   - Неблагодарная! Ты больше не веришь в мою звезду? - спросил Ян с колким упреком.- Господь силен. Господь одержит победу, но Он мстителен, и гнев Его ужасен. Рамерс оскорбил Его; Рамерс должен поплатиться за это жизнью. Но так повелел мне Святой Дух,- и Христофор будет жить только до той минуты, пока отец не прижмет его к своему сердцу. С часа на час жду я известий от Ринальда. Тогда я отпущу мальчика, угостив его кое-чем на дорогу...

   - Изверг! - воскликнула Дивара.- И это повелел тебе Святой Дух? Цветущего Ротгера ты угостил мечом, а бедного Христофора наградишь ядом.

   - Но разве жизнь здорового человека не висит часто на волоске, Дивара? Разве молодость представляет ручательство против смерти? И если может умереть здоровый юноша, почему же не погибнуть и тому, кто носит на себе пятно язычества? Не вмешивайся в государственные дела, в заботы об улучшении мира! Качай свое дитя, Дивара. Не думаешь ли ты, что я люблю престол и корону? О, нисколько. Но слова Писания должны были исполниться. И, однако, если бы я мог теперь отказаться от престола...

   - Дай-то Боже! - заметила Дивара.- К чему нам этот блеск, который вначале ослепил меня? Престол в опустевшем и обедневшем городе, корона, на которой тяготеет проклятие заточенного в темницу народа! Разве мы не пленники! Ты видишь, что, несмотря на наши победы, неприятель не отступает, над нами висит уже неминуемая беда, нам грозит неумолимый голод Нужда разрывает все узы. Твои лучшие друзья выдадут тебя епископу, чтобы раз наесться досыта. Весь Сион погибнет из-за кусочка хлеба!..

   - Твои опасения отзываются хлебопекарней, Дивара,- с принужденной усмешкой ответил Ян.- Где же твоя обычная гордость, дорогая? Величайшая героиня все-таки остается женщиной. Ты выказывала неустрашимое мужество на поле битвы; почему же тебя пугает теперь возможность нужды? Что ты сделаешь, если я скажу тебе, что сегодняшний пожар значительно способствует близкому осуществлению твоих опасений? Мы и двор обеспечены еще надолго, но два амбара, принадлежащие народу, сгорели дотла. Испорчено большое количество муки и мяса. Я буду принужден выгнать из города лишние рты.

   - Боже, какая будущность! Отправимся же и мы с тобой сейчас же в далекий путь навстречу беде и несчастьям!

   - Вот как! Ты забываешь, что царствующий не вправе располагать своей жизнью. Зачем отчаиваться? Разве мы не разослали апостолов, чтобы вооружить на борьбу за наше дело весь земной шар?

   Дивара недоверчиво покачала головой

   - В Голландии готовится новое восстание перекрещенцев. Пророки не лгут. Германия не устоит перед примером саксонского курфюрста, который бросился в мои объятия.

   - Остановись, обманщик и шут! Неужели ты надеялся обмануть меня, его землячку? Неужели ты серьезно мог думать, что я не узнаю мнимого курфюрста? Давно ли я видела честного Гаценброкера на лейденской сцене?

   Царь смущенно засмеялся.

   - У тебя хорошая память, Дивара,- сказал он.- Не забудь только, что не одному Гаценброкеру грозит смерть, если бы он вздумал проболтаться, но и всем тем, которым пришло бы в голову просвещать на этот счет народ.

   - Ты так холодно говоришь о смерти людей, которые гебе почему-либо неудобны, а между тем сам так боишься смерти,- обиженно ответила Дивара.- Нет, Ян Бокельсон, судьбе угодно было связать меня с тобой, и я никогда не изменю тебе. Я никогда не покину тебя, хотя и раскаиваюсь в том, что так слепо повиновалась тебе. Я презираю твою кровожадность, твое сладострастие: я дрожу перед твоим коварством и не верю ни в твою любовь, ни в твое мужество: но... Я чувствую, что не могу отказаться от тебя, и, когда наступит день мщения и гнева и все покинут тебя, я и тогда останусь подле тебя, чтобы умереть вместе с тобой.

   Непостижимая сила, увлекающая страстных женщин и заставляющая их делить с возлюбленным даже лежащее на нем проклятие, одержала верх над всеми враждебными намерениями Дивары. Со слезами на глазах подала она руку царю Сиона. Эта преданность вынудила у него настоящее признание. Обняв Дивару, он с несвойственной ему откровенностью тихо прошептал:

   - Успокойся, мы еще будем счастливы. Что нам за дело до гнева епископа, до проклятия императора? Сокровища этого города находятся в моих руках, и если бы над нами действительно разразилась беда, у меня все еще есть выход; тайное бегство. Мы вернемся на родину, к берегу моря, и там сядем на корабль, который увезет нас в Португалию,- страну, не знающую снега и зимних бурь, страну, где никто не знает нашей судьбы. Мы будем богаты и скоро забудем о нашем кратковременном царстве. Я снова вернусь там к своему ремеслу и открою в Лиссабоне суконную лавку. Твоя красота и мое золото приобретут нам друзей. Мы вновь помолодеем под лучами горячего южного солнца, а хороший климат сохранит нам жизнь до глубокой старости. Радуйся же, Дивара! Недалеко то время, когда ты будешь единственной царицей моего сердца.

   Дивара напряженно и боязливо всматривалась в лицо Бокельсона и наконец ответила:

   - Как охотно поверила бы я тебе, как легко забыла бы все, что теснит мою грудь, но ты легкомыслен: не обманываешь ли сам себя? Дорого дала бы я за то, чтобы видеть тебя вне всякой опасности, вдали от всех этих кровавых событий. Я рада была бы забыть все твои недостатки и преступления и не считала бы даже гибель целого города слишком дорогой ценой за наше счастье. Но сумеешь ли ты в минуту крайней нужды исполнить то, о чем говоришь? О, поверь мне: и за тобой следят шпионы. Ревнивый, упавший духом народ тщательно следит за каждым твоим шагом. Где те ворота, которые откроются перед нами? Где сторожа, бдительность которых можно будет усыпить? Где те преданные, верные люди, которые не знают измены?

   - Слушай же,- по-прежнему тихо и таинственно сказал Ян.- Я не легкомыслен, как ты думаешь. Я никогда не забывал о будущем. Ты, наверное, слышала о священнике, которому была известна тайна подземного выхода. Мне выдали его, этого монаха; и теперь весь народ, без единого исключения, думает, что этот ход засыпан, а священник убит. В действительности же оно, однако, не так. Он живет в заточении, в одном из неприступных погребов собора, и получает от меня пищу. Распространенное в народе поверье о том, что в разоренном храме Ваала бродят языческие привидения, ручается мне за то, что ни один любопытный не осмелится приблизиться к пленнику не только ночью, но даже днем. В соборе нет больше никаких сокровищ, к тому же там стоят тяжелые орудия, не поместившиеся на городских стенах, и поэтому ключ от собора хранится у меня. Еще не так давно о пище для священника Норберта заботился один мой верный слуга Но он умер, и с тех пор я собственной рукой доставляю пищу презренному монаху; и если сторожа и видели когда-нибудь, как я в полночь вхожу в собор, то люди думают, что я отправляюсь туда затем, чтобы благословить орудия и очистить их от того проклятия, которое, быть может, наложил на них неприятель.

   - Что за чудесная тайна! Но к чему все это? Ведь одно твое слово или даже - страшно выговорить - твоя собственная рука могла бы устранить этого монаха, который может разболтать нашу тайну.

   Бокельсон пожал плечами и недовольно нахмурил брови.

   - В том-то и дело,- пробормотал он,- что он унес бы в могилу свою тайну. Упрямый грешник все еще не выдал ее, несмотря на мой гнев и всевозможные обещания. Однако он становится уступчивее, сырой погреб оказывает свое действие; его белые волосы уже покрылись зеленой плесенью, голова его день ото-дня слабеет. Так или иначе, но я выведаю от него то, что мне нужно. И тогда мы спасены, Дивара.

   - Спасены? Мне мерещатся новые беды. А что, если неприятель вдруг проникнет через этот ход в город?

   - Ход этот ведет в мой дворец: это я знаю от Изельмуда: коварный шпион сказал мне это на ухо на пытке. Правда, ход этот так искусно спрятан, что все мои поиски не привели ни к чему. Но горе врагам, которые осмелились бы проникнуть в мой дом! Они были бы немедленно открыты, мы изрубили бы одну часть, отбросили бы другую и навсегда засыпали бы потайной ход.

   - Безумный! Мы спим на вулкане. Наше отступление не обеспечено. Мы каждую минуту можем попасть в руки осаждающих, которые...

   Царь вновь усмехнулся, нисколько не пугаясь этих мрачных предсказаний.

   - К счастью,- сказал он,- и епископ, подобно мне, не знает потайного хода, а разыскивать его при помощи волшебного жезла мешают ему наши пушки. В силу старого обычая, только двум старейшим каноникам, одному из братства Вальпургия, другому из общества апостола Павла, могла быть известна тайна подземного выхода. На смертном одре умирающий с глазу на глаз, без всяких свидетелей, передавал свою тайну другому канонику того же общества или же доверял ее епископу. Последний князь, знавший эту тайну, был Эрих. Он умер внезапно; вслед за ним, вскоре после возвышения Вальдека, умер и старый декан, не успев никому передать свою тайну. Это я знаю от Гергарда Мюнстера, на которого вполне можно положиться; и не подлежит никакому сомнению, что из всех, знавших тайну, в живых остался только старый священник Норберт и что подагра, принудившая его остаться в городе у бывшей игуменьи Юбервассерского монастыря...

   - Я готова благословить подагру, если она доставила нам спасителя,- быстро ответила Дивара.- Но развяжет ли Господь язык упрямца? Не доверит ли он кому-нибудь другому того, что должны знать мы одни?..

   - К нему не может проникнуть ни одна живая душа Он лежит, как мертвый в могиле.

   - А что, если он вдруг умрет? - продолжала Дивара с жаром.- Что, если болезнь заставит тебя оставаться дома, а он между тем умрет с голоду? Тысячи опасений рождаются в моей голове, Ян! Голова моей матери не была мне так дорога, как седой череп, несговорчивый язык и упрямые уста этого заживо погребенного священника, которого я не знаю, которого я никогда не видела, но который представляет для меня единственную надежду на твое, на наше спасение!

   - Голова матери! - коченея в ее объятиях, промолвил Ян.- Видишь, как она носится в воздухе? Так преследовала она меня, когда я соскочил со своей постели! Видишь, как она обнимает своими длинными руками всю комнату? Света, Дивара! Где твоя лампа? Ах, она закрывает ее своим саваном; все мрачнее становятся тени. Смилуйся, гневная! Я соберу твои кости... Княжеские похороны... Ах!

   Он упал наземь. Грудь его тяжело вздымалась. Дивара в отчаянии ломала руки, не зная, как успокоить ужасный припадок. Несколько минут спустя Ян пришел в себя и медленно открыл глаза.

   - Это ужасно, Дивара! - в изнеможении сказал он.- Я с трудом могу двигаться. Что ты сказала под конец? Ты говорила о болезни, и она, как вихрь, налетела на меня. И все-таки я должен спуститься в склеп, к священнику. Я уже вчера позабыл о нем. Буря, опасность... понятно... Но я не могу идти один; я слаб, я боюсь. Пойдем со мной, Дивара. Я чувствую, что моя хворость не пройдет так скоро; и я хочу приучить тебя сторожить во время моей болезни старого язычника.

   - Я заслуживаю твое доверие,- гордо ответила Дивара.- Я не коварна, не боязлива, если только мною не руководит ревность. Я иду с тобой. Лесть женщины, может быть, скорее сломит непокорного упрямца, чем строгость царя. Я накину плащ. Мы спустимся по черной лестнице. Надо соблюдать осторожность. Ах, если бы мы могли бежать тоже совершенно одни! Но если мы покинем город с нашими сокровищами, мы не в силах будем их нести.

   - Не бойся измены! - утешал Ян, опираясь на руку Дивары.- Мы начнем вербовать друзей только в последнюю минуту. Быстрота, с которой придется действовать, послужит нам порукой в том, что они останутся нам верны: они просто не успеют нарушить данной клятвы.

   С этими словами они вышли из дворца.

    

   Прошла неделя; скорбь и безмолвие тяготели над осажденным городом. Гордые мечты о прошлом, вновь пробудившиеся было после последней победы перекрещенцев, теперь разлетелись как дым, рассеянные горькой действительностью, все яснее и яснее выступавшей во всей своей ужасной наготе перед глазами ослепленных граждан. Голод, этот неумолимый учитель, провел несчастных сквозь свою суровую школу; нужда вновь научила их трезво смотреть на вещи. Большинство раскаивалось в содеянном; но, не надеясь ни на прощение разгневанного епископа, ни на милосердие царя, оно молча и безропотно покорилось своей участи. Казалось, весь народ готовился к заслуженной гибели. Даже сравнение между собственной нуждой и изобилием, в котором утопал двор, не могло вызвать в нем возмущения против истинных виновников его несчастья. К тому же во дворце царила такая тишина, как и во всем городе, и царь уже целую неделю не показывался своим голодающим подданным. Одни уверяли, что он проводит время в посте и молитве и, наверное, вымолит у Отца Небесного чудо спасения; другие шепотом передавали друг другу слухи об опасной болезни, постигшей властелина. Некоторые доходили даже до того, что утверждали, будто какой-то злоумышленник покушался на жизнь Бокельсона и ранил его; но Господь де в своей благости спас его.

   Однако никто не хотел быть источником подобных слухов, ибо для неосторожного болтуна, как и для предателя, существовала только одна кара; а лица правителей, становившиеся день ото дня все мрачнее, не обещали ничего хорошего.

   В то время, как весь город боролся, так сказать, со смертью, она удивительным образом щадила молодой, незапятнанный цветок, томившийся в доме цариц. Анжела, бывшая, казалось, на краю могилы, стала поправляться, и врач, хотя и соболезнуя о будущности бедняжки, уже произнес слова: "Она будет жить".

   Сильное горе не всегда убивает. Молодые силы часто спасают организм от гибели в то время, когда несчастный страдалец смотрит на это спасение как на жестокость и с радостью приветствовал бы смерть.

   Анжела теперь чувствовала свое горе, сознавала всю глубину своего отчаяния и была в десять раз несчастнее нежели прежде, когда, погруженная в столбняк, она забывала об ударах судьбы, вызвавших это состояние, и до нее лишь издалека едва доносились жалобы, в которых ее безутешный отец изливался у ее ног.

   Ужасное сознание, с каким она отнеслась к своему несчастью - теперь около нее не было даже ее утешителя, ибо Людгер силой был оторван от своей дочери,- побудило ее вызвать в себе искусственно прежнюю бесчувственность, в которой она находилась во время болезни. Она не жаловалась, не проливала слез; молча и безучастно лежала она на своем ложе, но перед ее закрытыми глазами беспрестанно одна за другой проносились картины страстного желания, ужаса и смерти. Надежды не было среди тех образов, которые вели с Анжелой немой разговор.

   Иногда подле нее раздавались голоса: равнодушные речи служителей, перешептывание женщин, у которых хватало мужества и любопытства, чтобы навещать ее в ее келье; изредка слово сожаления из уст хирурга, который еще не отказался вполне от человечности. Анжела безучастно внимала всем этим голосам, не отвечая, не открывая глаз. Она больше не надеялась на появление друга; она боялась только одного голоса - царя. Но этот страх был напрасен. Царь в течение семи дней тоже не являлся в доме своих жен.

   Иногда Анжеле казалось, что она забыта всеми, как друзьями, так и врагом. Эта мысль давала ей успокоение на короткое время. В такие дни она могла часами мысленно молить Бога взять ее к себе вопреки сопротивлению ее молодого, сильного организма, или каким-нибудь образом дать ей знать, что ей позволено самой освободиться от жизни.

   В один из таких часов, после обеда, когда ей казалось, что она совсем одна, слуха ее вдруг коснулся чей-то кроткий голос. "Анжела"! - прошептали чьи-то уста.

   Анжела затаила дыхание, легкая дрожь пробежала по ее телу. Мягкий голос продолжал:

   - Анжела, ты не умрешь, ты выздоровеешь. Не убивай сама себя ядом немого отчаяния. Открой глаза и губы. Неужели в речи человеческой нет никакого талисмана, который бы пробудил твое сердце? Имя твоего отца? Ринальда, жениха твоего?..

   Утешительница умолкла, вздох вылетел из ее уст. Но она коснулась струны, не переставшей еще звучать в душе страдалицы; слова сострадания пали благодатной росой на застывшее сердце, и оно растаяло; статуя ожила и зашевелила своими мраморными членами; мертвая воскресала к жизни.

   Открыв глаза, Анжела увидала у своей постели прекрасную Елизавету и, забыв, что ей угрожало, бросилась на шею своей посетительнице и стала покрывать ее лицо поцелуями. Она не говорила, она только рыдала; но эти потоки слез были облегчением для ее души, которая в эту минуту исцелилась и вновь стала понимать, что значит на земле любовь и дружба.

   - Мой нежный, чистый ангел! - говорила Елизавета.- Да, надежда не обманула меня. Мне удалось вернуть тебя к жизни. В эту торжественную минуту я прошу тебя лишь об одном: собрать все свое мужество и храбро бороться против твоей участи.

   - Моя участь! - повторила Анжела, снова падая на подушки и ломая руки.- О, как могла я забыть о ней! Значит, не для счастья я проснулась здесь, на твоей груди, в твоих объятиях с именем Ринальда на устах! Ах, Елизавета, как ужасна моя участь! Быть в руках этого человека, добычей этого чудовища, при виде которого я с первой же минуты почувствовала ужас, словно меня обдало ядовитым дыханием чумы! Господи Иисусе! Дай мне быстродействующий яд, дай мне острый нож... я хочу, я должна последовать в вечность за своим Ринальдом.

   - Безумная! Ринальд жив, а ты хочешь покончить с собой? - проговорила Елизавета с упреком.

   Анжела посмотрела на нее с удивлением; заставив ее повторить еще раз, что Ринальд жив, она сказала:

   - Значит, бесчестный портняжка солгал? Но в таком случае, не является ли смерть вдвойне моим долгом? Могу ли я снести мысль, что Ринальд жив и подозревает, что я изменила ему, чтобы броситься в объятия этого чудовища? Дай мне кинжал, Елизавета! Дай мне умереть на твоих руках.

   - Ты возбуждена, Анжела, а между тем тебе нужна теперь вся твоя рассудительность,- начала Елизавета убедительным тоном.- Зачем я пришла сюда? Если бы я не могла тебе помочь, ты никогда не видала бы меня здесь, ибо этот дом есть дом проклятия, и я должна сама умереть, чтобы проклятие не запятнало моей чистой одежды.

   - Мне помочь! Ты, слабая женщина? Если бы Ринальд был рядом с тобою, я бы этому поверила, но...

   - О, молчи о нем, когда говоришь со мною! - прервала ее Елизавета с влажными глазами - Если бы он стоял рядом с нами - мне было бы не так легко сделать то, что я намереваюсь сделать Я скажу тебе только, что он всюду находится в большой безопасности нежели был бы здесь, и что само Провидение держит его вдали от Мюнстера. Здесь его ждет погибель, я не думаю, чтобы он добровольно оставался там, где находится теперь, когда прошло уже столько времени; но необходимо, чтобы и ты последовала за ним, для того, чтобы он, желая защитить тебя, не вздумал убежать от своих друзей и, ничего не подозревая, подставить грудь врагу. Ты не понимаешь всего, что я говорю, но время не терпит.

   Несколько дней тому назад царь был ранен стрелой. Рана была легка; стрела, направленная в его нечистое сердце, попала мимо; виновник покушения не пойман. Завтра, однако, Бокельсон снова появится перед народом, свирепее и бесстыднее, чем когда бы то ни было. Вопреки всему миру, этот тиран, полный злобы и безумной жажды мести, хочет довести до конца то, что начал. Завтра же он собирается отпраздновать свою свадьбу с тобой.

   - Никогда! Никогда! - воскликнула Анжела решительно и страстно. Возмущение придало ей силы; она стояла перед Елизаветой, вытянувшись во весь рост и протянув руку, как бы для клятвы.

   - Нет, моя овечка, этого не будет,- продолжала Елизавета.- Но ты должна вооружиться всем своим мужеством и, прежде всего, хитростью. Когда обер-гофмейстер явится объявить тебе приказание царя, ты должна уверить его в своей покорности. Подарки, которые он принесет, ты должна принять...

   - Этого я не могу! - ответила гневно молодая девушка.

   - В таком случае позволь мне действовать от твоего имени, потому что я начинаю сомневаться в твоей рассудительности. Не противоречь, по крайней мере, не делай необдуманных шагов. К ночи жди меня здесь, в твоей комнате. Раньше, чем утренняя заря покажется на небе, ты будешь на свободе. Я передам тебя верному человеку. Но ты должна мне поклясться, что не скажешь ему ни одного слова громко и не откроешь ему лица, пока не будешь в пределах епископского лагеря. Тогда вели себя отвести к кустосу Зибингу; это все равно, что в объятия Ринальда.

   Она вздохнула, порывисто обняла Анжелу и прошептала:

   - Я любила твоего жениха... Это был единственный человек, которого мне дано было любить... Близость его во время осады города была для меня мучением, отравившим совершенно мое жалкое существование. Видеть его и быть ему чужой; любить его и не быть любимой им! Все земные страдания кажутся благодеянием в сравнении с этой мукой! Я поборола это в себе, я все поборола! Ты его любишь, ты должна быть счастлива с ним.

   - Ты его любила так, как я люблю? - спросила пораженная Анжела.

   Опустив голову, бедняжка долго молчала, соображая что-то. Но вдруг она подняла голову и, посмотрев прямо в глаза своему другу, сказала:

   - Ты никогда не лгала, Елизавета. Ты никогда не знала, что такое ложь. Не правда ли, ты меня и сегодня не обманываешь? Ах, в доме злобы человек и сам становится злым и дурным; в этой атмосфере неверия я сама никому не доверяю!

   - Анжела! - воскликнула Елизавета с огорчением - Если бы ты знала, чем я рискую, ты не оскорбляла бы меня так!- Она сделала над собою усилие и, прижимая молодую девушку к груди, прошептала: - Тем, что я делаю для тебя, я хочу искупить все свои грехи; следуй только за мной, повинуйся мне, собери все свои силы и не спрашивай ни о чем.

   - Теперь я слепо верю тебе. Если даже твой план не удастся...

   - Тогда тебе все еще останется один выход - смерть, и я сама подам тебе оружие, в котором отказываю тебе сегодня. Но мы не можем потерпеть и не потерпим неудачи

   - Елизавета! Ты спасаешь мою честь и мою жизнь в это кровавое время, когда даже храбрые мужи не находят спасения! Отчего ты не пользуешься для себя возможностью спасения, вместо того, чтобы великодушно предоставлять ее мне?

   - Я последую за тобой... завтра же,- проговорила Елизавета с усилием.

   Внезапная мысль, молнией пронизавшая мозг Анжелы, заставила ее вздрогнуть.

   - Мой отец! Боже, что будет с ним? - спросила она, хватая дрожащими руками руку Елизаветы.

   - Он также последует за тобой, я позабочусь о нем,- ответила Елизавета с лицом, озаренным радостью

   - Но бабушка, бедная, добрая, старая бабушка? Кто сжалится над ней, если и отец оставит этот город? Для бабушки бегство невозможно!

   - Обрати взор к небу, Анжела. Старушка первая покинула вас. Ей больше не грозят никакие опасности

   Анжела поняла смысл этих слов. Ноги у нее задрожали и подкосились. Елизавета поддержала ее, говоря:

   - Не плачь теперь, ты будешь проливать слезы над ее могилой позже, когда ты, когда Ринальд, когда Мюнстер вновь будут свободны. Ангелы видят твое немое горе и заносят его в книгу любви как чудную жертву за упокой ее души. Постарайся овладеть собою; я слышу приближение врага. Молчи и не удивляйся тому, что я буду говорить и делать.

   Родеус, гофмаршал цариц, с шумом открыл дверь и с неуклюжей важностью вошел к женщинам.

   - Царь благосклонен к тебе, Анжела с Кольца,- проговорил он хвастливо.- Отец Небесный еще раз дал ему доказательство своей великой милости, и первый же день, когда Иоанн Лейденский вновь покажется своему народу, будет днем радости и торжества. Царь, радуясь твоему выздоровлению, хочет завтра исполнить твое горячее желание и принять тебя в число своих жен. Какими словами возвестить мне властителю Сиона твою покорность?

   Анжела с тревогой посмотрела на Елизавету, ища ответа в ее глазах. Елизавета с равнодушно-презрительным видом обратилась к гофмаршалу:

   - Можешь не сомневаться в покорности этой женщины. Разве ты не видишь, что она онемела от восхищения? Можешь смело сказать своему господину, что его преданная раба с покорностью примет его благосклонность.- Она презрительно рассмеялась и прибавила тоном ревнивой соперницы: - Скажи ему также, что я ему желаю счастья, всякого счастья, какого он только заслуживает.

   Родеус многозначительно усмехнулся.

   - Хотя ты несерьезно говоришь, прекрасная царица, все равно, я передам твои слова моему господину. Я уже подумал было, что ты опередила меня для того, чтобы посеять плевелы среди пшеницы, и мне очень приятно услышать как раз из твоих уст, что царская нива растет пышнее и прекраснее, чем когда бы то ни было.

   Елизавета, как бы глубоко возмущенная, повернулась к нему спиной. С насмешливой улыбкой Родеус подмигнул глазами Анжеле, желая этим сказать, что ему понятна раздражительность отвергнутой соперницы. Затем, повернувшись к дочери живописца, он проговорил:

   - Мне велено разложить перед тобой царские подарки; царь хочет, чтобы ты завтра надела эти украшения.

   Анжела молча поклонилась.

   - Можно мне видеть эти подарки? - спросила Елизавета быстро.

   - Отчего же нет, если это доставляет тебе удовольствие? - улыбнулся хитрый Родеус. По данному им знаку, двое служителей разложили на столе перед Анжелой значительное количество разных тканей, одежд и драгоценностей.

   Тут были покрывала и шелковые ткани, дорогое полотно и пурпурные пояса; богатые, украшенные драгоценными камнями пряжки, золотые шнуры для вплетения в косы, богатые ожерелья и браслеты, усыпанные рубинами и гранатами; бесчисленное множество сверкающих колец, которые должны были украсить пальцы невесты, как это любила Дивара; туфли из красного бархата; верхнее платье из серебряной парчи и юбки из тяжелого шелка. Поверх всего этого Родеус положил художественно сделанную корону, обвитую зеленью миртового венка.

   - Я спешу передать царю твои слова и обрадовать его сердце! - произнес гофмаршал с нескрываемой радостью, позволявшей догадываться, что он не надеялся так легко справиться с данным ему поручением и избавиться от подарков.

   Когда он удалился в сопровождении служителей, Елизавета, указывая на богатые дары, прошептала

   - Видно, что царь в свое время хорошо изучил свое ремесло. Эти вещи выбраны с большим вкусом; Дивара была бы вне себя, если бы увидала тебя в этих нарядах. Парчевые одежды Бокельсон, наверное, изготовил собственноручно, как и некоторые из своих собственных одеяний, он же сплел и миртовый венок. Этот плащ принадлежал когда-то жене городского судьи; я его видела на ней. Но драгоценные камни на нем говорят о щедрости царя. Они некогда украшали дароносицу церкви святой Марии.

   - О, что за ужас! Что за гнусное святотатство против Бога и людей! - сказала возмущенная Анжела.

   Елизавета испуганно велела ей замолчать, напомнив, что надо остерегаться шпионов, которые, может быть, подслушивают за стеной. Однако Анжела, хотя и понизив голос, продолжала выражать возмущение, перебирая подарки вещь за вещью, едва касаясь их пальцами, как кровавой добычи:

   - Как отвратительно все это краденое великолепие! - говорила она.- Выбор цветов и драгоценных камней свидетельствует о диком нраве и распущенном воображении развратного царя. Карбункул, гранат, сердолик, эти пурпурные полосы,- не море ли это крови? А отвратительный кошачий глаз на поясе, не напоминает ли он своим холодным блеском зрачки коронованного нечестивца? Ах, сколько глубокого значения в этом миртовом венке, который он обвил железом: слезы, в которых тонет надежда Мне делается страшно при виде этих богатств!

   Винольд, врач, просунул голову сквозь полуоткрытую дверь.

   - Я, право, не могу вас дольше оставить вместе. Простите, госпожа Гардервик: я весь к вашим услугам, но я не могу отказать женщинам, прибежавшим посмотреть царские подарки.

   - Мужество, мужество и притворство! - напомнила Елизавета еще раз молодой девушке.- Необходимо усыпить их недоверие.

   Царские жены, среди которых не хватало только Дивары, считавшей себя оскорбленной и дувшейся поэтому, лениво входили или нахально проталкивались в комнату. Зависть, страсть к нарядам, злорадство, глупость составляли их свиту. Их появление вызвало внезапно резкую перемену в поведении Анжелы. Молодая девушка поняла, что от ее поведения главным образом зависит спасение; в ней поднялась упрямая решительность, преодолевшая робость.

   Она рылась в подарках, как дитя, которое не может досыта наглядеться на них; она охотно и весело отвечала окружавшим ее лживым, навязчивым женщинам. Она не смутилась перед гофмаршалом, явившимся вторично, чтобы перед