Шпиндлер Карл - Царь Сиона

   - Может быть он скоро бы поправился, если бы я не сердилась, считая его виновным, и заботливее ухаживала за ним. Меня вразумил благочестивый Размус, этот истинный служитель Господа и святой человек, которого так постыдно преследуют язычники; он напомнил мне о моих обязанностях к мужу, хотя бы даже последний оказался неблагодарным человеком. И это было в тот самый день, когда...

   Ее прервал звон цепей. К ним приближалась, направляясь к городским воротам, небольшая группа людей в кандалах, сопровождаемая стражей. Вскрикнув от испуга, хозяйка спряталась за дверьми и уже оттуда сквозь щель стала смотреть на улицу.

   Ротгер видел, как один из преступников, находившийся впереди, при виде кабачка, с безумным видом обратил взор к небу и с угрозой стал потрясать скованными руками. Солдаты ударами копий погнали его дальше, и вскоре они все скрылись за воротами.

   - Видели вы его? - спросила вполголоса Микя.

   - Кто этот человек? - в свою очередь осведомился Ротгер.

   - Это тот самый человек, которому мой бедный Ян обязан своей болезнью и безумием. Он явился сюда в полдень, в тот самый день, и принес с собой несчастье. Он был одет как воин, по-видимому, из далекой страны, и спросил хозяина. Ян в это время еще не вернулся. Этот человек имел растерянный вид. Он пил одну кружку за другой и то плакал, то громко смеялся. Я сперва не обращала на него внимания, так как думала о своем горе, но потом его странное поведение заставило меня следить за ним; а тут он показался мне знакомым. Я не ошиблась, потому что он вдруг подошел ко мне и спросил грубым голосом:

   - Разве вы не узнаете меня?

   - Мне кажется, что я вас видела,- ответила я,- но не помню, когда и где?

   Тогда он дико закричал:

   - Я Гендрик Риддер... Что вы сделали с моей бедной Натей?

   - Надо вам знать, что это давнишний возлюбленный и жених нашей служанки. У меня похолодели руки и ноги...

   В это время вернулся муж, и несчастный, как только завидел Яна, стал осыпать его бранью и угрозами и наносить удары, обвиняя его, так же как и бургомистр, в погибели девушки. Наконец, обнажив меч, он готовился нанести ему смертельный удар.

   Я отстранила, как могла, этот удар, так как Ян дрожал в лихорадке и не в состоянии был защищаться. Между тем соседи сбежались и, видя все это, стали выражать свое удовольствие, полагая, что Ян вполне заслужил такое обхождение. Тогда, наконец, правда вышла на свет. Не видя другого выхода, Ян сказал с горестью:

   - Я не дорожу своей собственной жизнью, но мне жаль жену и ребенка. Ради них я должен выдать человека, погубившего бедную Натю. Если бы не жалость к моим, я ни за что не выдал бы тайны...

   - Так он знал?.. И молчал до тех пор?

   - Да, тогда он открыл Гендрику и мне настоящего виновника всей этой истории. Это купец. Вы не знаете его. Некий Петер Блуст. Я чуть не упала, когда он сказал это, потому что этот Блуст мой родственник и его все считают за самого благочестивого человека. Я никогда бы не подумала, что он способен на такой низкий поступок. Гендрик вскочил и убежал с быстротой молнии. Я сейчас же подумала, что это кончится несчастием. И в самом деле, вскоре я узнала, что он собрал всех своих прежних товарищей по школе и по ремеслу и что они разнесли лавку Блуста, разорили его жилище и старались найти его самого и убить. Но ему удалось спрятаться; и едва они покончили с этим делом, как стражники переловили их всех и прекратили бесчинство.

   Муж мой между тем в это время лежал уже в сильнейшем жару и обнаруживал признаки помешательства. И теперь хотя он поправился, возвращаются по временам такие припадки. Он смотрит тогда безумным или впадает как будто в состояние дурачка. Он постоянно читает Священное Писание, но, к сожалению, это не помогает

   - Бедный Гендрик! Мне жаль доброго малого: он хотел отомстить за свою поруганную любовь, как настоящий воин. Жаль будет, если они с ним обойдутся жестоко

   - Ах, друг мой, его осудили только на изгнание из города, оттого что за него и его друзей заступился и спас им жизнь клевский герцог. Да и что было делать? Нати нет в живых, а Блуст спасся. Если он потерял часть имущества,- это только справедливое возмездие за учиненное этим лицемером преступление. Он сам с тех пор не показывается, а что все это правда, я знаю наверное, потому что он сам во всем сознался мужу. Они ведь оба,- говорю это вам по секрету,- братья новой веры и ученики одного и того же проповедника в Девентере. Ян не стал бы, конечно, клеветать на своего брата по Союзу и, разумеется, также не выдал бы его, если бы обстоятельства не сложились так, что необходимость этого требовала.

   - Если вы так думаете, я не стану уверять вас в противном. Дивлюсь только, что за время мы переживаем и как повсюду господствуют преступление и безбожие. Всюду царят заблуждение и беспокойство. Если бы вы знали, что делается у нас, на моей родине. Настоящая пляска святого Витта, которая не щадит и старейших людей. Мой отец, седой старик, также точно одержим злым духом: иначе я не мог объяснить себе его поведение. На днях в Варендорпе поселяне разорили капеллу и мой отец собственными руками бросил в огонь, как полено, изображение святого Антония; а между тем он считает себя евангелистом и лютеранином.

   Пока они таким образом продолжали беседу, на улице показались два пешехода. Они шли медленно, разговаривая между собой, и тот, что поменьше ростом, говорил другому:

   - Я ровно ничего не слыхал о моих добрых мюнстерских друзьях. Я рад был бы сообщить что-нибудь господину магистру или доктору, но невозможность...

   - Прекрасно. Но не зовите меня так. Это звание мне не принадлежит и совсем не к лицу человеку, носящему такое платье.

   Ринальд - это был он - указал на свой сюртук военного покроя и сказал:

   - Вы должны были заметить это с первого взгляда, господин Стратнер.

   Но Стратнер ответил с ехидной улыбкой:

   - В наше время не знаешь, что видишь, и не знаешь, чему верить или не верить.

   - Правда, мастер, правда. Я с горечью готов подтвердить ваши слова. Наша жизнь - какой-то маскарад... Верь, показывайся - кому?.. Поверил ли бы я, если бы мне кто-нибудь, сказал два года назад, что эта горячая грудь задохнется, застынет, как пламя, залитое холодной водой? О, моя родина! Зачем я оставил тебя! Даже в твоем постыдном падении, в твоих предсмертных судорогах ты прекраснее чужбины. Вне самой родины нет спасения для нее. Вижу, что извне, чужими средствами нельзя спасти собственный очаг. Любовь, сострадание, верность... где я найду эти сокровища в чужой земле? Нет, вне родины, в чужих странах я вижу только грабителей, готовых обокрасть мою колыбель, воинов, готовых уничтожить мой народ, людей, готовых сопровождать злорадным смехом погибель нашу... и только! Я дорого заплатил за науку в Англии, где чуть не умер с голоду, и во Франции, где вынужден был работать ради куска хлеба! Все волны океана не смоют с меня того позора, что я служил французам за жалованье!.. Если б не оставался еще на земле ангел... это милое существо там, на родине, в которое я еще верю, хотя и с сердцем, мучимым сомнениями... если б не это... я бы оставил мою жизнь на той же границе, где я топтал ногами герб Валуа на французском знамени!..

   - Сумасшедший немец! - пробормотал про себя Стратнер.- Я рад теперь, что он не принял моего предложения ночевать у меня в доме.

   - Что вы говорите, мастер? Простите мою рассеянность... Я не расслышал, что вы сказали.

   - О, пустое, это не важно... Если не ошибаюсь, впереди видна ваша гостиница, не правда ли?

   - Да, это она и есть. Памятный мне дом. На этом месте я просил ее простить меня... Здесь я видел ее в последний раз. Но, что я вспомнил, Стратнер! Об этом доме рассказывают теперь удивительные вещи...

   - Можно удивляться или нет, смотря, кто как понимает вещи.

   Я предвидел заранее все, что потом случилось. Постойте минутку. Мне кажется, это сама хозяйка стоит у входа, а я не имею желания с ней вести беседу.

   - Как? Вы... Разве вы не старый друг дома?

   - Ну, знаете, дружба держится, пока это возможно. Знакомство с ними не принесет много чести. У этих людей прорвало плотину, как говорится, и они хватались за мои руки, чтобы спастись от наводнения. Эта роль не по вкусу мне была тогда и тем более теперь.

   - Ну, конечно, в несчастии друзья отступают - таков закон на земле.

   - Гм, это и понятно. У каждого свой узелок на плечах. Я несу свой, как всякий другой. На вашем месте я предпочел бы другую гостиницу, хотя бы "Лилию", например.

   - Ну их - "Лилии"! Нет, я останусь верен прежнему хозяину...

   - Да ведь этот малый потерял рассудок, вследствие своей гордости, распутства и преступлений, а его жена... Ну, вы видите сами сейчас, как она любезничает с этим франтом - там. Благоразумный человек не должен бы жить в гостинице, пользующейся такой дурной славой, где девушка убила своего ребенка и бросила в колодец. Глядите, вот целая партия угольщиков зашла туда. Хорошее общество! Я, знаете, думаю исключить Бокельсона из ремесленного сословия.

   - Вы можете это сделать, так как вы, благодаря ему, старшина цеха. Но знаете ли, что я вам скажу? Я не верю ни одному слову из того, что о нем болтают языки. Я решительно не верю! Ян всегда любил искусства и поэзию, а Музы смягчают нравы, и не может быть, чтобы поклонник Муз мог стать таким дурным.

   - Вы еще очень молоды, добрый друг, и мечтаете о розах без шипов... Болваны! - пробормотал он про себя

   Между тем студент заставил его, несмотря на нежелание, дойти до самой гостиницы "Трех Селедок" и заговорил с хозяйкой, которая его тотчас узнала и встретила дружеским приветствием.

   Он указал на косившегося старшину и сказал:

   - Мой добрый друг хотел воспользоваться случаем предложить вам свои услуги как сосед, добрая госпожа, и так же выразить свое расположение вашему мужу, которому он считает себя обязанным как цеховой старшина.

   Микя поклонилась и колко ответила:

   - Мы давненько не видели здесь мастера, поверьте господин Ринальд.

   - Но мысленно я никогда о вас не забывал,- со скрытой насмешкой возразил Стратнер.

   Микя в тон ему, в свою очередь, спросила.

   - Правда, у вас много забот с вашими родными в Гарлеме. Говорят, дела Маттисена плохи?

   Стратнер ответил, покраснев:

   - О, я очень благодарен вам за участие, но дела других гораздо хуже, и пусть каждый метет сор в своем углу.

   Микя дала ему договорить и продолжала:

   - Бедная Диваpa! Я всегда вспоминаю о ней с сожалением. Зачем она попала в руки этого скучного пекаря? Милое созданье! Мы были с ней, можно сказать, подруги детства.

   - Да, можно так сказать, госпожа Бокельсон, хотя, если я не ошибаюсь, моя дочь была много моложе вас. И жребий Дивары еще не из худших, положительно так, госпожа Бокельсон. Если Маттисена дела и не так хороши, то во всяком случае причиной тому не порочность, а, напротив, богобоязненность и жажда не к вину, а к Священному Писанию.

   - Ну, лохмотья остаются лохмотьями,- смеясь, заметил Ротгер. И если кому ремесло не задастся, то результат один, будет ли это от вина или от Библии.

   - Правда,- заметил Ринальд,- лучше было бы, если бы горожане и крестьяне спокойно занимались своим делом, чем затемнять свой ум непонятными словами откровений и пророчеств. Но в этом-то и печальное знамение тяжелого времени, переживаемого нами. Все ждут в темных изречениях пророчества освобождения от нестерпимого ига, под которым изнывает человечество.

   - Говорят,- продолжала Микя ядовито,- что Маттисен, закрыв свою пекарню, продал все имущество и отдал верующим. Куда же он денется с одной милой Диварой?

   - Это ложные слухи,- возразил Стратнер с возрастающим гневом.- Ничего подобного! Не закрыл, не продал. Все это глупая сплетня злоязычников. Не будет этого, пока жив старый Стратнер из Гельдерна. Нет, Стратнер не оставит нищенствовать свою кровь и плоть, хотя он и не держит свой кошель всегда открытым для неисправимых должников. Этого не могут ему простить охотники до чужих денег, но ему до этого дела нет, и он останется старым Стратнером, как был.

   - Не горячитесь так! - продолжала Микя в прежнем тоне.- И справедливейший человек не уйдет от клеветы. Что же удивительного, если одни называют вас "ядовитым грибом", другие говорят, что вы "неблагодарный, злой человек". Третьи, наконец, твердят: "Не все золото, что блестит. Старый Стратнер не так уж силен, и не он первый хвастается богатством, тогда как долговая тюрьма от него ближе, чем бочка с золотом."

   Эти слова Мики были не совсем безосновательны и, затронув больное место, привели Стратнера в настоящее бешенство.

   Он простер вперед руки и, как петух, бросился на Микю, угрожая ее побить; но Ротгер предупредил его, а Ринальд также удержал его за платье.

   - Пустите! - кричал Стратнер.- Я вырву ей глаза, этой низкой лгунье! Скажите, пожалуйста: моя Дивара... мое доброе имя... Га, га, это мне нравится, ей Богу! Моя Дивара - нищая? Га, га... Можно лопнуть!.. Вы разорвете мне сюртук, господин магистр!.. Прочь руку, подмастерье!.. Спрячьте ваше жало, ваш лживый язык, сводница! Я пристыжу вас и всех, кто так думает. Сегодня придут из Гарлема Маттисен и Дивара, сегодня они будут здесь, и вы увидите все, так ли это. Я ничего не пожалею, и они будут богаты и в почести, а вы будете коптеть в вашей избе,- вы, блудники, вы...

   Он произнес еще несколько площадных ругательств, но слова замерли у него на языке, так как в это время из глубины дома послышался страшный крик, напоминавший не то ужасный стон, не то рев дикого зверя. Все испуганно стали прислушиваться. На лестнице раздались неверные шаги... Кто-то спускался быстро вниз.

   - Иисусе Христе, помилуй нас!.. Это он! - вскрикнула Микя, побледнев, как мел.

   Ротгер и Ринальд выпустили старшину, который, в свою очередь, вытянув шею, заглядывал в шинок, так как любопытство пересилило в нем гнев. Сидевшие за столом закоптелые гости сдвинулись плотнее, насторожив уши и выпустив из рук карты.

   Между тем Ян, бешено перепрыгивая по ступеням лестницы, ворвался в комнату. Вид его был ужасен. Бледное лицо казалось еще мертвеннее, благодаря ночной одежде; худые, длинные руки как будто кому-то угрожали, причем в правой он держал скрученный из веревок бич, а в левой - тяжелую, переплетенную Библию. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из своих впадин, как у человека, одержимого тяжелой болезнью или безумием, и с диким видом блуждали вокруг, ни на чем не останавливаясь. Несколько мгновений прошло таким образом, пока, наконец, он заговорил, с пеной у рта, и произнес текст Священного Писания: "Не говорил ли я вам, что дом мой наречется молитвенным домом всех народов? Вы же сделали из него разбойничий вертеп'".

   Дважды повторил Ян это изречение с возрастающим бешенством и затем бросился на гостей, осыпая их ударами. Они же, в страхе перед сумасшедшим или привидением, каким он им казался, не смели прибегнуть к физической силе и старались только уклониться и убежать. Но едва только они очутились за порогом, как бешенство Яна обратилось на предметы, находившиеся в шинке, и он стал бить посуду и все, что попадалось ему под руку.

   Микя, с ужасом видя разорение своего хозяйства, воскликнула, ломая руки:

   - Что делаешь ты, Ян? Или ты совсем потерял рассудок? Друзья мои, неужели никто не поможет бедной женщине?

   Ротгер, не раздумывая долго, бросился на безумца с тем, чтобы удержать его. Стратнер последовал его примеру, радуясь случаю поколотить ненавистного ему человека. Ринальд старался успокоить плачущую женщину, восклицая в то же время: "Несчастный! Какой злой дух вложил эти слова Искупителя в покрытые пеной уста безумца, как бы для того, чтобы осмеять и унизить святое Евангелие! Кто поможет этому несчастному?"

   Между тем соседи собрались вокруг беснующегося и напавших на него людей, с трудом уклонявшихся, впрочем, от его зубов и когтей.

   - Перестаньте вы реветь! - говорили некоторые хозяйки.- Он совсем не сумасшедший, а только притворяется.

   - Превосходный комедиант, в этом надо отдать ему справедливость,- насмешливо проговорил Иокум ван Гест, товарищ детства Яна.

   - Ого! Да это кровь вопиет на нем,- заметил другой, подымая руку к небесам.

   - Вздор! - проговорил ткач Оверкамп.- Это он обращается к истинному Богу; добрый дух борется в нем с дьяволом и берет верх над ним, потому он и уничтожает своими руками свое распутное хозяйство.

   - Я также думаю, что этот фигляр притворяется - проговорил Ротгер, озлобленный до крайности сопротивлением Бокельсона.

   Последний между тем вдруг точно ослабел и застыл, опустился и принял окаменелый вид. Глаза его смотрели безжизненно в пространство, как бы ничего не видя пред собой.

   - Он умирает! - вскрикнула Микя и сорвала с себя чепчик, собираясь распустить волосы.

   - Однако сердце у него бьется так же мерно, как язык у колокола,- насмешливо проговорил Стратнер.- Дайте-ка горячий уголек, и мы живо прогоним от него смерть.

   Одни ответили на эту шутку грубым смехом, другие ропотом сожаления. В то же время звучный женский голос произнес вдруг над толпой:

   - Во имя Господа Бога, отец, что вы делаете здесь? Стратнер быстро оглянулся, выпустил из рук щипцы, которые схватил перед этим, и воскликнул, отчасти сердито, отчасти умиленно:

   - Дивара, дочь моя! Где ты? Подойди ко мне.

   - И да будут они, как одно тело, и муж да будет господином ее! - проговорил в ответ ему мрачный голос, принадлежавший великану, стоявшему рядом с Диварой.- Идите сюда, мастер Стратнер, если хотите видеть госпожу Маттисен и приветствовать ее.

   Маленький старшина с досадой подошел к своему высокому, как башня, зятю, представлявшему разительный контраст со своей юной, цветущей супругой. Он имел угрюмый и дикий вид, со своей огромной головой и густыми космами волос, напоминавших львиную гриву, тогда как огромные навыкате глаза его то выражали печальную задумчивость, то краснели и закатывались, как у подстерегающего хищного зверя.

   Приветствие, которым обменялись отец и дочь, прошло почти незамеченным присутствующими, кроме Мики. Она кивнула головой Диваре и сделала движение рукой, как бы говоря: "О, видишь ли, в каком ужасном положении ты меня находишь"

   Все взоры между тем были обращены на Яна, который, услыша речь Дивары, моргнул и слегка повел глазами. Он при этом также пошевельнулся, как бы намереваясь встать.

   - Слава Богу, наш бедный Лазарь встает из гроба,- насмешливо сказал Ротгер.

   Но внезапная дрожь охватила в это время Бокельсона при приближении человека, которого он прекрасно узнал сквозь дрожащие ресницы своих закрытых глаз. Петер Блуст наклонил к нему свое неподвижное, точно изваянное из камня, лицо и сказал своим обычным тоном Иеремии:

   - Встань, брат мой, и следуй за мной, ибо поистине велит мне Господь говорить с тобой.

   Ян с опущенными глазами, но внимая словам этим, без сопротивления последовал за своим спутником. Толпа молча следила за их шествием но хозяйка жалобно вскричала

   - Ах, братец, что нужно вам здесь? Зачем оскверняете вы дом этот вашим посещением?

   Эти слова вызвали в толпе снова обмен замечаниями

   Имена Петера Блуста и Нати переходили из уст в уста, сопровождаемые различными возгласами. Купец сухо ответил Мике:

   - Мне нет никакого дела до тебя женщина. Пойдем брат мой - продолжал он - То, что я должен сказать тебе, не должно касаться слуха неверующих и непосвященных.

   Он взял Яна под руку и повел его, как слабое дитя, в хорошо знакомую ему спальню

   Микя тихонько оставаясь незамеченной, последовала за ними до самых дверей комнаты. Ротгер встал возле лестницы, оберегая ее от напора толпы, которая заняла весь трактир и, несмотря на все убеждения Ринальда, не хотела тронуться с места Между тем Маттисен говорил на улице Гтратнеру совершенно спокойно, но уничтожающим тоном

   - Вы низкий скряга и болтун, у вас много слов на языке, но мало денег в кармане. Вы - настоящий служитель Ваала и Маммона¹! По совести говоря, у вас же ведь ничего и нет, и сами вы нищий. Вы хотите, чтобы я месил хлеб за хлебом, как вы кладете заплату за заплатой? Но я за вашей славой не гонюсь. Знаете ли вы, что достаточно малой доли проквашенного теста в горшке для того, чтобы все тесто стало кисло?

  

   ¹ Ваал - главный Бог древнего Вавилона. В глазах евреев это было воплощение всякого язычества. Маммон - олицетворение богатства, земных благ.

  

   - Грубиян! Он порочит своего родного тестя,- с гневом закричал Стратнер, обращаясь к своей дочери - Дурак, он не может говорить иначе, как выражениями своего ремесла, все равно как если бы я вечно поминал аршин и ножницы.

   - Маттисен говорил словами Священного Писания, которого вы отец, не знаете,- холодно ответила Дивара

   Гтратнер замолчал как будто его облили холод ной водой, так как он не ожидал услышать этот ответ от своей, обыкновенно веселой, какой он знал ее, дочери.

   Между тем в спальне Бокельсона перед настороженными ушами Мики, Петер Блуст все тем же ровным голосом продолжал:

   - Брат мой, ложью и клеветой ты испортил мне жизнь на земле. Гендрик сказал мне все. Не отрицай, брат мой, ибо все равно я прощаю тебя.

   Ян пробормотал что-то в свое оправдание. Кровь застыла в жилах у Мики, когда она услышала опять слова Блуста:

   - Не старайся оправдываться передо мной: судить будут не здесь... Я прощаю, говорю тебе. Прошу тебя дружески об одном - верни мне деньги, занятые у меня. Верни хоть половину или часть их, но деньги мне нужны, так как я не могу долее оставаться здесь между язычниками. На все их злые наветы я могу ответить только: "Я невинен". Но они этому никогда не поверят.

   - Не понимаю, чего требуешь ты от меня? - спросил Ян, вдруг приходя в себя.- Я ничего тебе не должен и не знаю, о чем ты говоришь.

   - Как? Вспомни, брат мой. В тот день, когда ты был у меня в лавке... в тот день, когда приходила твоя жена... Ты жаловался на дела. Разве тогда я не дал тебе денег?

   - Ты ошибаешься, право... Я ничего не брал у тебя.

   - Но те деньги, которые ты должен был в тот самый день отдать казначею... Ты же взял их у меня!

   - Быть может, память моя ослабела во время болезни... В таком случае, покажи расписку.

   - Какую расписку?

   - Долговую расписку. Мою подпись. Ведь ты купец и не даешь денег взаймы без обеспечения и расписки.

   - Теперь я понял тебя, брат мой. В сердце твоем царят злоба и несправедливость. Мне здесь больше нечего делать, и я отряхаю прах от ног своих. Но я прощаю тебя.

   - Ты очень щедро расточаешь прощенье и милость, Петер Блуст. Но разве я просил тебя об этом? Или нет суда в Лейдене? Не существует ли присяга для того, чтобы убедиться в истине? Я ожидаю тебя твердо во всякое время, если хочешь спорить на законном основании.

   Блуст с грустью покачал головой и сказал:

   - Наступили времена, когда ничего святого нет у людей. Но любовь никогда не исчезнет, и с ней останется вера. Пусть я уйду от тебя нищий и голодный: я все же богаче тебя и прошу Господа, да простит Он тебе твое лицемерие... Обо мне Отец Небесный позаботится

   Он ушел, не медля здесь больше.

   За дверью дома Микя, плача, упала к его ногам и просила его принять от нее то, что муж ее у него так позорно выманил. Но он отстранил ее со словами:

   - Уйди от меня, женщина, и кайся вместе с твоим мужем. Обо мне позаботится Отец Небесный.

   Уходя и пробираясь среди народа, он слышал, как говорили, указывая на него:

   - Вот тот, что погубил Натю и ее дитя!

   Он кротко смотрел на говорившего и спрашивал:

   - Кто призван судить, кроме Господа? Не осуждайте невинного, друзья мои!

   Любопытство и удивление перед таким странным поведением сделали то, что народ бежал за ним, одни с насмешками и бранью, другие - проникнутые невольным уважением.

   Долговязый Маттисен, глядя на все это, ударил тестя по плечу и сказал, указывая на Петера Блуста:

   - Вот настоящий апостол, так как он оставил все свое имущество и ушел искать Царствия Божия, и вот, как видишь ты меня, старый язычник, я сделаю то же и последую за ним.

   - Вы себе много позволяете с отцом вашей жены,- проговорил с гневом Стратнер из Гельдерна.

   Маттисен презрительно засмеялся и сказал:

   - Виновата ли грязная раковина в том, что в ней помещается прекрасная жемчужина? Должен ли я благодарить соломинку за то, что на ней возрастает пшеница сам-шестьдесят?

   - Ах ты, Боже мой, опять он принялся сравнивать все с мукой, из которой печет хлеб! - проговорил Стратнер со вздохом, закрывая уши руками.

   Но Маттисен отнял его руки и сказал спокойно и решительно:

   - Ты напрасно старался направить и меня по своему пути, старый ростовщик. Господь просветил меня, и я продал все, что имел, и оставил ремесло. Вчера я покончил со всем этим, а сегодня ухожу учиться Святому Евангелию и распространять это учение на земле.

   - О, святые угодники, помогите! - воскликнул Стратнер в ужасе.- Правда ли это, дочь моя?

   - Он так сказал - ответила она гладя на мужа блуждающими глазами

   Стратнер стоял, как окаменелый, и едва мог проговорить:

   - Дитя мое, дитя, что случилось с тобой!

   - Господь, Отец наш Небесный, просветил нас после долгой ночи невежества и мрака,- ответил Маттисен - Как Саула; отвратил Он нас от зла, чтобы исцелить нас. Мы идем искать Новый Иерусалим, идем воздвигнуть его. Да, мы прощаемся с тобой и твоим богатством, старый мытарь и грешник.

   - Прости ты, кого я должна звать отцом на земле! - сказала в свою очередь Дивара.- Да просветит и тебя также Отец Небесный'

   - Но прежде, чем мы уйдем отсюда,- проговорил Маттисен,- я чувствую в душе желание познакомиться с Яном Бокельсоном, о котором здесь, в Лейдене, и далеко за пределами его так много говорят неверующие Это его дом. Пойдем. Дивара, к нему.

   Стратнер бросился вперед, стараясь удержать их и умоляя.

   - Не входите в этот дом. Это вертеп, в который не должны ступать честные люди. В этом доме живут раздор и стыд.

   - Тем лучше, старый язычник. Сын Божий охотно посещал такие места, ибо где грех, там и раскаяние, когда наступит час.

   - Дивара, дитя мое, мое милое дитя! Ты в ослеплении порываешь все узы крови. Дивара, услышь меня! Не следуй за мужем по крайней мере в этот вертеп.

   - Он господин мой,- ответила кротко Дивара.

   - Стратнер, не сдерживая более своей ярости, с проклятием отвернулся от дочери и быстро удалился.

   Маттисен и Дивара вошли в дом, покрытый дурной славой.

   Они нашли Микю с распущенными волосами, на руках Ринальда и Ротгера

   - Помогите! - кричала она.- Спасите! Он убьет меня, он поклялся убить меня, чтобы увенчать этим все свои преступления.

   В то же время предстал перед ней супруг, в легком дорожном платье, с широкой шляпой на плече и с палкой в руке, между тем как под мышкой он держал Библию.

   Микя закрыла лицо. Дивара с трудом узнала черты некогда любимого ею мальчика, ученика отца, и ее глаза оставались прикованными к его лицу. Его черты оставались серьезны и строги,- в них не было ни следа безумства или гнева. Но голос его строго звучал, когда он заговорил с женой.

   - Не бойся, жена! - сказал он.- Я не ищу смерти. Еще твой час не наступил. Но ты опять усомнилась во мне. Ты поверила дерзкой клевете ложного пророка и змеиным речам неверующих, а потому я отрекаюсь от тебя, уходя отсюда добровольно в изгнание. Видишь ли этот плащ на мне, видишь ли этот посох?.. То и другое я принес с собой в дом твой, и только это я беру, уходя отсюда. Смирение будет моей опорой, пока не исполнится пророчество, пока Господь не вложит меча в мои руки... Будь это теперь - ты искупила бы твою вину, но... Смирение - посох мой. Исправься ты; а мне, своему недостойному сыну, укажет путь Отец Небесный.

   Маттисен быстро подошел к нему и, с минуту пристально глядя на него, сказал:

   - Ты будешь орудием Господней воли: дай мне братский поцелуй.

   - Я давно уже знаю тебя, по духу знаю тебя,- ответил Ян, благословляя его.- Приветствую тебя, брат Маттисен!

   - Благослови также жену мою. Иоанн!

   И Маттисен указал на Дивару, опустившуюся на колени у ног Яна.

   - Дивара! - воскликнул Ян, пораженный изумлением.- Если благословение грешника может принести благодать, прими его, Дивара.

   Микя, в слезах изливая беспокойство и сомнения, выбежала за дверь. Ротгер толкнул студента и спросил:

   - Как вам нравится комедия, разыгрываемая этим актером?

   Но Ринальд взглянул на него с упреком и сказал:

   - Вы ничего не смыслите в этом, милый друг. Этот человек предназначен совершить великое, и он на пути к этому.

   Городской стражник просунул в это время голову в дверь и сказал:

   - Квартальный послал меня к вам. Соседи жалуются на шум в вашем доме. Говорят, вы дурно обращаетесь с женой, гоните в дверь гостей? Я должен остановить беспорядок, а вы, мастер, пожалуйте объясниться сами...

   - Иди! - сказал ему повелительно Ян.- Иди и скажи пославшему тебя, что ты видел меня завязывающим башмаки и готовым отрясти прах от ног своих.

   Стражник стоял с открытым ртом. Ян, заметив Ринальда, сказал ему ласково и с тихой грустью:

   - Вы видите меня, ученый муж, в нищей одежде, тогда как оставили меня в брачном наряде. Но только в пыли и покрыв голову пеплом, можно войти в Новый Иерусалим. Не напоминаю ли я вам оленя, преследуемого охотниками и собаками в лесу между серебряными стволами? Но поистине исполнится пророчество, хотя бы тирания держала топор тысячами рук. Я не стану говорить о гидре, потому что это - языческое сравнение, и кто поверит, что животное может иметь сто голов? Но срубите ольху - из ствола ее вырастут новые побеги: так и Новый Израиль возродится из собственной крови и почерпнет благородство в своем позоре. И таким-то образом возрастет новое колено Давидово и воссияет вновь, как утренняя звезда.

   Ринальд пожал протянутую руку.

   Маттисен снова обнял только что приобретенного друга.

   - Ты будешь также первым в Новом Сионе и займешь место рядом со мной,- сказал он хвастливо.- Следуй за нами, оставь все за собой, как я, и следуй в путь за нами!

   Ян хотел о чем-то спросить, но в это время вдали раздался звучный напев и в конце улицы показалась процессия мужчин, женщин и детей, наподобие пилигри- мов. Но песни их не походили на песни богомольцев; то были песни нового рода, и некоторые из них казались странными. Впереди всех этих людей с котомками и нищенскими сумами шел бледный как смерть, истощенный человек, одетый во власяницу.

   - Кто эти люди? - спросили в один голос Ринальд, Ротгер и сам Ян.

   Маттисен торжественно ответил:

   - Эти люди оставили родину, чтобы уйти от язычества и пойти навстречу Спасителю. Они идут в Вестфалию и Фрисландию, где воздвигнуты прекраснейшие амвоны проповедников Евангелия. Они идут учиться, чтоб потом самим стать апостолами и проповедниками учения.

   Тот, кто впереди всех,- это Петр Шомакер - святой муж. Я горжусь тем, что этот святой человек также и мой учитель. Эмден, Аурих, Оснабрюк, Подерборн, Мюнстер, как заблудшие овцы, примут этих людей и будут собирать в свои сердца семена истинного учения. Следуй за нами, Ян!..

   - Следуй за нами! - повторил за ним сам Шомакер, поравнявшийся в это время с гостиницей.

   Он остановил пение и сказал:

   - О, сын благочестивой, святой матери! Покайся, как мы все, и пойди искать Отца. Тебя ждет великое будущее - так сказано в пророчестве. Оставь все, что имеешь, и возьми крест! Бедные да будут богатыми, и Господь пошлет нам манну небесную для утоления голода.

   Ян мучительно раздумывал. Между тем на улице собрался народ, и все зашумело, забурлило.

   - Перекрещенцы! Перекрещенцы! - кричали взрослые и дети, не понимая хорошенько, что это значит.

   Стражники бежали к ратуше звать бургомистров. Квартальные делали напрасные попытки разогнать анабаптистов и народ. Странники снова начали петь. В одном из окон верхнего этажа гостиницы показалась Микя с ребенком на руках.

   - Ян! Ян! - кричала она.- Что ты задумал? О, не оставляй меня и ребенка, не бросай нас!..

   Ян быстро оглянулся и пошатнулся. Закрыв глаза рукой, он пробормотал:

   - Уберите девку, уберите прочь кровавое дитя!..

   Отягченная преступлением совесть помутила его рассудок, и в эту минуту он думал, что видит не жену, а Натю с ее мертвым ребенком.

   - Христос, Боже, спаси нас! - пели странники. Некоторые из них громко выкрикивали:

   - Покайтесь, исправьтесь, примите крест... А народ шумел, и одни кричали:

   - Бейте их, бросайте их в реку! Другие же кричали:

   - Не трогайте их! Пусть идут, несчастные. Господь с ними!

    - Новый Сион! - воскликнул снова Шомакер, схватив правую руку Яна, между тем как Маттисен держал его левую.- Новый Союз, могучий Союз! Пусть следует за нами всякий, кто желает освятиться знамением Союза!..

   - Скорей, скорей,- советовали лица из толпы, сочувствовавшие сектантам, и сплотились в круг, охраняя богомольцев от враждебной партии.- Идите, пока не пришли бургомистры.

   - Вот так сволочь,- смеялся Ротгер, бормоча про себя вестфальскую поговорку: "Скакать на коне и грабить не стыдно - это делают лучшие в отечестве".

   - Вот потому-то и нужен Новый Союз,- возразил Ринальд со сверкающими глазами, повторяя свою любимую мысль.- Откуда же придет спасение, и кто низвергнет владычество сильных на родине, если не новый Союз, могучий Союз?

   - Мы идем, Ян! Но разве не исполнится на тебе пророчество твоей матери? - с диким фанатизмом воскликнул Шомакер.

   И, увлекаемый буйным порывом, как это случалось с ним время от времени, спасаясь от призрака погибшей Нати, стремясь за прекрасной Диварой и в ужасе перед грозившим ему преследованием и наказанием, Ян бросился с порога своего дома в толпу странников, и они двинулись вперед.

   - Верните его, верните его ради Господа! - умоляла Микя, и Ринальд, спеша исполнить ее просьбу, бросился вперед, но...

   Как некогда пляска святого Витта, как кружение беснующихся и кающихся братьев заражающим образом действовали на толпу, увлекая также зрителей и заставляя их проделывать то же, так и теперь безумие ищущих Отца заставило, в числе других, и Ринальда последовать за другими, не думая о возвращении.

   "Мюнстер! Мюнстер! Мюнстер!"

   Одно это название города бродило в его разгоряченном мозгу, шумело в ушах, срывалось с уст.

   Так они шли вперед, дабы исполнилось пророчество.

    

    

    

    

   Наступили святки, последние праздничные дни в году, которые обыкновенно радостно справлялись в Вестфалии. Но жизнь горожан в мюнстерском епископстве, и в особенности в главном его городе, странно сложилась в это время: в ней не было как раз того единодушия, которое одно только и могло бы скрасить и оживить рождественские праздники. Древний Мюнстер, очень населенный, богатый и обильный всяким добром, гордившийся знатностью своих благородных родов и своими благородными учреждениями, всегда роскошный и веселый именно потому, что был богат и знатен, к концу 1532 года совсем изменил свой внешний вид и внутренний характер. На улицах и площадях, в церквах и городских учреждениях, в ратуше и в частных жилищах все пошло не так, как прежде; гостеприимство, которым издавна славился город, теперь исчезло, потому что все родственники перессорились между собой, и каждый недоверчиво замкнулся у себя дома. Гостей принимали, но уже не было прежнего радушия; в собраниях чувствовалось отсутствие взаимного доверия, в обществе - отсутствие веселья и приятного препоовождения времени. Мужчины сидели по трактирам и шинкам, крикливо и шумно рассуждая о войне и мире, а не то собирались на тайные сходки и там перешептывались друг с другом, или также втихомолку составляли полурелигиозные, полумятежнические общества, постоянно что-нибудь выдумывая, строя воздушные замки и проповедуя восстание и революцию. Беспокойные, жадные до новостей женщины подражали своим мужьям и отцам: ведь и им тоже представлялось, что новое Евангелие сулит им ту свободу, о которой они так пылко мечтали. Женщины более умеренного образа мыслей, осторожные и благочестивые, держались в стороне и лишь изредка собирались потолковать о печальном положении городских дел у какой-нибудь приятельницы, разделявшей те же воззрения и не пускавшей к себе возбужденных неистовых приверженцев той или другой партии.

   Одним из таких домов была гостиница "Розы" в улице святого Эгидия. Хозяйка этой гостиницы, госпожа Вернеке, поручила заботу о посетителях одному из своих родственников, а сама устроилась в верхнем этаже; она была уже старуха, болезненная и тяжелая на подъем.

   Обыкновенно жизнь таких одиноких вдов проходит без особенных радостей, но госпожа Вернеке была всегда весела и довольна своей судьбой. Веселый нрав каким она отличалась в молодости, не покидал ее и теперь; правда, ноги служили ей плоховато, но зато язык отличался большой подвижностью; у нее сохранился также и прежний прямой, открытый и твердый характер. Оттого-то приятельницы и не переставали навещать ее, а ее хорошенькая внучка Анжела, дочь живописца, самое дорогое, что ей осталось на старости лет, часто и охотно забегала к веселой бабушке, умевшей рассказывать так много интересного про старину.

   Посещения Анжелы доставляли старухе самое большое удовольствие после посещения ее духовника и друга, господина Германа Зибинга, состоявшего теперь кустосом в богоугодном заведении святого Маврикия. Хозяйка "Роз" была уверена, что господин Зибинг, как руководитель на пути в Царствие Небесное, стоит превыше всех людей. Что касается Анжелы, то эта цветущая девушка, очень похожая на свою мать и нисколько не похожая на отца, унаследовала всю ту любовь, которую питала в свое время госпожа Вернеке к своей младшей и рано умершей дочери. Кроме того, Анжела была единственным звеном, которое еще, до известной степени, привязывало бабушку к ее зятю, живописцу Людгеру. Прямодушная старуха никогда не была особенно расположена к художнику, она никогда не мирилась с его причудами и странностями. Она хвалила его только за два качества: за то, что он - отец Анжелы и за то, что он не женился во второй раз.

   Об этом она и говорила как раз поздно вечером в день Рождества, когда Анжела, стоя перед ее креслом у окна светелки, так нежно держала в своих ручках ее ожиревшие руки и так ласково смотрела в ее глаза хотя уже немножко выцветшие от старости, но все еще живые и блестящие:

   - Он хорошо сделал, внучка, что не привел к тебе мачехи,- говорила добрая бабушка.- Но теперь, милая моя овечка, скоро надо будет устроить тебя иначе. Конечно, ты очень еще молода; но ты уже выросла настолько, что тебе неудобно оставаться в холостом хозяйстве твоего отца. Если бы он был как все,- куда бы ни шло; но ведь он частенько и сам говорит и делает, и своим новым приятелям и подмастерьям позволяет у себя в доме говорить и делать такие вещи, которые ничему путному не научат благонравную девушку. Да вот хотя бы та страшная божба, к которой он теперь так привык как ворона к воровству. Мне говорили тоже, что он, кажется, понемножку становится еретиком. А это все тебе совсем не годится.

   Анжела печально кивнула головкой и сказала: