Шпиндлер Карл - Царь Сиона

е находя себе места от радости и сжимая в объятиях нового друга.- Я вижу, вы как свои пять пальцев знаете роль этого первого министра. Итак, мы представим пьесу, к великой досаде Геннеса и всех моих врагов. Микя, велите позвать сюда всех наших актеров-бездельников: пусть они лопнут от зависти! И, пожалуйста, будьте внимательны к нашему гостю: я хочу, чтобы ему не на что было жаловаться здесь. Микя, дайте, во что одеться этому доброму человеку. Я не ношу бархата и золотых пуговиц, любезный Бокельсон; но мы дадим вам приличную и чистую одежду. Не сбегите только от нас, дорогой друг и благодетель! Почему вам не попировать с нами на свадебке? Не правда ли, милая, он должен это сделать? Ну, а потом, пожалуй, добрый путь! Я дам вам денег на дорогу и навсегда сохраню в моем сердце благодарную память... И вы также, Микя, не правда ли? Кто бы поверил? Вот человек с сумой и палкой - тот самый, что явился здесь сперва как знатный господин, теперь в образе нищего послан сюда Богом, чтобы вывести меня из затруднения!.. - Вина, Микя, дайте нам хорошего испанского вина: мы должны выпить за здоровье почтенного гостя!..

   Микя с редкой готовностью поспешила исполнить требование и, воспользовавшись случайной минутой, шепнула на ухо торжествующему Яну:

   - Нет, Ян, я не повторю "доброго пути"... Я не хочу прощаться с вами: я хочу, чтобы вы остались здесь, в Лейдене, и заняли место в этом доме, как уже заняли его в моем сердце.

   И, отвечая на ее пожатие руки, Ян проговорил:

   - А я могу ли желать другого, желать лучшего? Да благословит Небо ваши желания и да увенчает их на земле.

    

   В один прекрасный день по улицам Лейдена бродил молодой человек, судя по лицу и одежде - чужестранец и скорее всего немец. Студенческая одежда была ему очень к лицу и своим покроем обличала принадлежность его к числу учеников одного из тех немецких университетов, куда уже проникло новое учение. На нем была шляпа, оставлявшая открытым лоб и сдвинутая направо. Рубаха с узкими складками свободно выглядывала из-под открытой куртки. Очень длинный плащ - остаток монастырской, послушнической одежды прежнего времени - был переброшен красиво одним концом через правую руку, в которой юноша держал маленькую книжку. Левой рукой он придерживал отвесно висевшую сбоку шпагу,- украшение, заимствованное у испанцев,- закрытую, впрочем, плащом так, что виднелись только рукоятка да конец лезвия.

   Прогуливавшийся таким образом молодой человек представлял всей своей внешностью резкую противоположность местным жителям - настоящим голландцам, надвигавшим свои шляпы на самый лоб, застегивавшим куртки вплоть до подбородка, носившим у пояса лишь короткий, широкий нож и укорачивавшим с каждым днем свои плащи, по мере того, как испанцы с каждым днем удлиняли свои. Мы уже не говорим, касаясь этой разницы, о небрежной походке большинства, скрывающей сосредоточенность и большую обдуманность под маской внешней беззаботности или чисто деловой торопливости. В конце концов, однако, голландец своей тяжелой поступью опережал размеренный шаг испанского дворянина.

   Юный студент выступал, как свободный воин; но маленькая заминка, то или другое неловкое движение выдавали по временам, что он недавно только усвоил себе эту осанку и свободное обращение. Были и такие минуты, когда юноша как будто совершенно преобразовывался, опускал голову и, забывая думать о походке, имел такой вид, как будто на нем была еще ряса, причем на его свежем лице появлялись складки, вызванные серьезным размышлением. В такие минуты он по временам останавливался на месте с нахмуренным лбом и мрачным взглядом, опускался на скамейку где-нибудь в тени развесистой липы и, погрузившись весь в книгу, прочитывал несколько страниц, не сознавая окружающего, не замечая снующей возле толпы населенного города. Потом, точно подкрепив свои силы, он снова начинал бродить из улицы в улицу, словно хотел дать время своему телу усвоить вполне принятую внутрь частицу снадобья.

   Возле городских ворот, ведущих в Гравенгаген, он вдруг остановился, как бы пораженный неожиданностью, прикрыл глаза от солнца правой рукой и с немалым удивлением стал всматриваться в появившиеся у ворот и отчетливо выделявшиеся в свете весеннего дня две фигуры - мужчины и женщины.

   - Клянусь Вакхом, это они! - проговорил он про себя, убедившись окончательно в том, что его не обманывает воображение.- Вот радость: такого счастья я никак не ожидал!

   Опершись на свою шпагу, он ждал, пока они подойдут к нему ближе. Мужчине можно было дать лет сорок на вид. У него было белое лицо; черные волосы падали длинными локонами; широкая борода имела щегольской вид. Черты лица его обладали способностью необыкновенно быстро менять выражение, а легкомысленные глаза то смотрели на свет, как глазки невинного шаловливого ребенка, то принимали деспотическое выражение, то терялись в пространстве, обличая полное забвение окружающего внешнего мира.

   Его небрежный костюм, отличавшийся между прочим разнообразием цветов в различных его частях, чрезвычайно шел ему и соответствовал всему внешнему виду. Один чулок сидел на нем хорошо, другой был в складках; ушко сапога высунулось и торчало вверх; шляпа - огромный конус, похожий на гигантскую кеглю,- сидела на голове его, как после чересчур долгого пребывания в шинке.

   Но взор студента не останавливался долго на фигуре этого человека; гораздо больше привлекла его внимание молодая девушка, сопровождавшая отца, которая могла бы служить последнему хорошим примером порядка, чистоты и выбора одежды. В чертах лица ее было мало общего с отцом, кроме выражения доброты и врожденной веселости нрава, кудрей темных волос и выразительных глаз: все остальное в ее лице, в ее движениях и голосе было, очевидно получено в наследство от прекрасной и любвеобильной натуры матери.

   - Да, это мастер Людгер и его Анжела: я не ошибся,- проговорил снова про себя с восторгом студент.

   Тот, кого он называл этим именем, между тем остановился, приподнял и положил одну ногу на другую и без церемоний чесал себе бедро. Какой-то мальчишка, проходивший мимо с корзиной угля, тоже остановился и хохотал, глядя ему прямо в лицо. Заметив это, мастер Людгер крикнул: "Вот я надеру тебе уши!" и поднял руку с таким угрожающим видом, что мальчик предпочел улепетнуть, горланя во всю мочь.

   Анжела в смущении оглядывалась вокруг, и восклицание удивления вырвалось у нее при виде студента.

   - Что там такое, ангелочек?

   - Взгляните, батюшка, разве это не Ринальд? Вон тот высокий молодой человек? Ну, да, конечно, это он и есть. Пойдем, милый папочка, поздороваемся же с ним: он нас тоже узнал; вот он бежит навстречу. Здравствуй, Ринальд!

   - Да ниспошлет Бог счастья и всяких благ моим дорогим друзьям и соплеменникам!- ответил студент, сияя весь от наслаждения радостной встречи.

   - Да, Ринальд, да! - говорил мастер Людгер так же чистосердечно и радуясь, как дитя.- Вот, видишь ли, правда, что гора с горой не сходится, а люди встречаются. Ты сильно вырос, Ринальд, и у тебя уж борода. Время, значит, время... Мы не виделись, кажется, со времени Иова, не правда ли? Но, что значит этот наряд? Удивительно... Шпоры на ногах, меч, которым можно убить целую дюжину воробьев... Черт возьми! Вакхантом ты стал, что ли, или эпикурейцем?.. Я мысленно всегда рисовал себе твой портрет в монашеской рясе.

   - Но, папочка,- заметила Анжела,- рыцарские одежды гораздо более к лицу Ринальду, чем монашеская ряса.

   - Э, милая дочка, так не говорят прямо в глаза молодому человеку. Он и сам прекрасно знает это, и никакой надобности нет ему узнавать об этом из твоих губок. А, как ты думаешь, Ринальд?

   - Не налагайте печать молчания на уста моей дорогой подруги детства, мастер Людгер. Я так счастлив, что слышу опять ее голос. Не отнимайте у меня этого счастья.

   - Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Но рассказывай живей, как ты попал к этим голландцам? Наша история очень короткая. Три месяца тому назад мы отправились в Англию. Я надеялся заработать что-нибудь моей кистью у этого шута, сумасшедшего Генриха¹. видишь ли, милый юноша, на родине теперь нашему брату плохо приходится. Но, увы, и здесь не повезло. Его величество король связался уже с несколькими эльзасскими и швейцарскими бездарными плутами, в том числе, представь себе, оказался и беспутный Гольбейн². И вот мастер Людгер Ринге оказался лишним. Вслед за королем и его приспешники, разумеется, также во мне уже не нуждались. При таких обстоятельствах я, разумеется, не вывез ничего из Англии, если не считать нескольких английских и французских ругательств и проклятий... Кроме того, я оставил там мертвое тело: там умерла наша старая няня, и, благодаря этому случаю, ко всем моим заботам прибавилась еще новая - попечение об этой принцессе, оставшейся на моей шее. Сюда я приехал с целью посетить человека, у которого в доме я жил двадцать три года тому назад, когда расписывал две залы в доме богатого Корнелиса. В те времена все было лучше, чем теперь, милый Ринальд, поверь мне.

  

   ¹ Здесь говорится об английском короле Генрихе VIII (1491 -1547), славящемся крайним своенравием.

   ² Ганс Гольбейн Младший (1497-1543) считается одним из величайших немецких художников.

  

   - Теперь твоя очередь, Ринальд,- сказала Анжела, с нетерпением ожидавшая, пока кончит отец.- Ну, говори же, благодаря какому счастливому случаю мы видим тебя здесь? Вернешься ли ты с нами на родину? У нас есть место в фургоне, так как мы похоронили бедную Лизбетту... Отец, наверное, не будет противиться этому, если ты захочешь занять это место и ехать с нами...

   - Гм, кто знает? - возразил шутливо Людгер, принимая будто бы серьезный вид.

   Ринальд между тем, в ответ на слова Анжелы, взял ее за руку и сказал:

   - Тысячу раз благодарю за предложение, но я не должен возвращаться пока в Мюнстер.

   - Не должен? Почему? Кто может мешать тебе? Понимаешь ли ты что-нибудь во всем этом, батюшка? Я думаю, господин Зибинг, викарий церкви святого Морица, встретил бы его с открытыми объятиями, не правда ли? Разве он не заботился о тебе с ранних лет, милый Ринальд? Не говорил ли ты сам, когда оставлял Мюнстер, что он дал тебе необходимые средства для того, чтобы изучать науки в Кельне? Видишь, я не забыла ни одной мелочи из всего, что касается тебя. Я часто думала о тебе: сказать тысячу раз - это мало.

   Пока она говорила, отец нетерпеливо шагал по широким плитам улицы.

   - Анжела! - воскликнул Ринальд с внезапным порывом нежности. Но, как будто вспомнив о чем-то важном, он остановился, отступил шаг назад и прибавил тихим голосом и печально:

   - Викарий сам, мой опекун, заменявший мне прежде совершенно родного отца, в гневе своем на меня запретил мне возвращаться домой. Еще не пришло время нарушить это запрещение.

   - Если так, нельзя ли узнать, в чем дело, и не можешь ли ты говорить о себе яснее, Ринальд? Мы стоим здесь уже час на солнечном припеке, а все еще не знаем...

   - Скажу вам в двух словах, в чем дело. Я покинул Кельн и вместо теологии стал изучать светские науки у одного профессора в Страсбурге, последователя учения Лютера. Мои верования и все мои стремления принадлежат теперь всецело новому учению. Я не могу оставаться приверженцем мрака, царящего в родном моем городе. По природе я слишком искренен, чтобы лицемерить, как мой соотечественник Бернгард Роттман, столь же неблагодарный воспитанник моего опекуна, которого я нашел в Кельне. Вот я и сообщил господину Герману Зибингу о перемене моих взглядов и намерений в жизни. В ответ на это он прислал мне немногое, оставшееся от моего наследства, и сурово запретил мне показываться ему на глаза. Тогда я, с моим небольшим запасом денег, пришел сюда, в Голландию, и живу здесь в полном одиночестве. Единственный мой спутник - это сочинения доблестного Гуттена. В них я черпаю утешение, когда настоящее становится слишком тяжелым и грозит сломить меня. Вот и вся моя история...

   - Вы стали лютеранином, Ринальд? - спросила Анжела серьезно и печально.

   Он вздохнул, прежде чем ответить.

   - Если вы хотите так назвать это... В известном смысле да, добрая Анжела. Но если это дурно, то я уже наказан жестоко тем, что вы меняете обращение со мной и говорите мне "вы" вместо "ты", которое связывало нас с детства, как брата и сестру.

   Анжела не произнесла ни слова, но продолжала стоять, упорно глядя в землю. Мастер же Людгер в смущении откашлялся, потер себе руки и сказал, запинаясь:

   - Гм, да... Конечно, лютеранин или что другое, если не для нее, то для меня это безразлично. Кто достаточно пожил и приобрел опыт, тот знает, как следует относиться к этим вещам. Я не осуждаю женщин за то, что они так цепко держатся старых учений и верований, но... Это не должно мешать нашей дружбе с вами, молодой человек.

   Они пожали руки друг другу. Эта беседа была прервана пронзительными звуками уличной музыки на мотив веселой песни. Целый оркестр собрался у ворот соседнего дома. Во главе толпы музыкантов находился скоморох в одежде из пестрых лоскутьев, извлекавший самые невероятные, нескладные звуки из инструмента в виде мешка с трубой, причем молодец подпрыгивал и выделывал всякого рода смешные движения.

   - Что это все означает? - спросили Людгер и Анжела.

   - Это свадьба, друзья мои,- ответил юноша.- Хозяин этого дома, другими словами гостиницы "Трех Селедок", справляет сегодня свадебный пир. Я здесь живу, так как гостиница эта приходится мне по карману, к тому же в ее стенах живет человек замечательный в своем роде, которого я изучаю с таким же интересом, как иную книгу. Взгляните, вот он сам стоит на пороге дома. Он кланяется нам. Держу пари, он пригласит вас принять участие в празднестве: меня он уже звал, как своего домашнего, конечно. Я уверен, что он вас тоже пригласит: в своем кругу, сравнительно узком, он также щедр и гостеприимен, как какой-нибудь знатный господин в своих поместьях.

   Между тем на пороге дома показался сам герой торжества, в праздничной одежде и украшенный цветами. Он подал знак музыкантам приостановиться и подошел к Ринальду и его спутникам. С достоинством поклонившись им, он сказал приветливо:

   - Друзья моего почтенного постояльца и нахлебника будут всегда и моими друзьями: осмеливаюсь, господа, просить вас разделить с нами скромную трапезу. Вы окажете большую честь моему дому, если примете милостиво приглашение принять участие в нашем празднестве.

   С этими словами он подал Анжеле букет свежих роз.

   - Возьми, Анжела... Мы должны благодарить за любезное предложение и думаю, что мы могли бы принять его, если...

   Слова Людгера были прерваны грянувшей снова музыкой; но толпа музыкантов разделилась теперь на две части, образовав проход для гостей, которые должны были таким образом с почетом вступить в дом. Хозяин дома шел впереди, следуя испанскому обычаю.

   - Уйдем, отец! - молящим голосом шептала девушка на ухо отцу.- Этот человек мне очень не нравится.

   - Дурочка! Мы тем более должны идти, хотя бы для того, чтобы ты отучалась от застенчивости,- шутил отец.

   - Но я боюсь... Этот человек внушает мне страх,- настаивала Анжела, стараясь склонить отца.

   - Ну, ну, полно, твой страх неоснователен. К тому же я угадываю, что встречу здесь сегодня целое драгоценнейшее собрание настоящих голландских типов. Может ли художник устоять перед таким искушением, как ты думаешь?

   - Дочь ваша не хочет оставаться за одним столом со мной? - сказал огорченный Ринальд.

   Анжела грустно покачала головой и, как бы желая доказать противное, быстро пошла вперед, опираясь на руку отца. В груди Ринальда снова ожили надежды. А художник между тем шептал ему на ухо:

   - У женщин бывает какое-то темное и все-таки очень часто справедливое чутье. У этого человека такой вид, как у самого дьявола, нарядившегося с целью соблазнить какую-нибудь сестру милосердия или послушницу в монастыре. Я должен непременно как-нибудь потихоньку набросать себе его черты. В нем какая-то смесь благородного и низкого. Я никогда еще не встречал в одном лице такого смешения качеств. Кто он такой, скажи?

   - Простой портной, мастер Людгер, но, без сомнения, вы угадали: этот человек заслуживает особого внимания

   - Портной говоришь ты? Да, впрочем, я уже вижу подтверждение этому. Я узнаю среди гостей старшину портняжного цеха, с которым давно знаком. Здравствуйте мастер Стратнер из Гельдерна! Вот ведь где привел Бoг встретиться. Вот кого я имел в виду, Ринальд, когда говорил тебе, что приехал сюда с целью посетить старого приятеля.

   - Приветствую вас, старый друг! - сказал, в свою очередь со степенным видом Стратнер, протягивая художнику руку. - Вы явились кстати, в день радости и веселья.

   Любезный хозяин предложил новым гостям занять места на верхнем конце стола и усадил смущенную Анжелу между отцом и ее студентом. Мастер Стратнер сидел по правую руку от Людгера.

   Напротив этих гостей, на другом конце стола, находились венчавшиеся сегодня жених и невеста. Последняя была вся увешана жемчугом, цепочками и различными украшениями, причем имела точно преображенный вид и очевидно вся сияла торжеством и радостью исполнившихся надежд.

   По сторонам стола места были заняты некоторыми представителями цеха, соседями с их женами и другими лицами, в числе которых находились: казначей магистрата Элиас Гейгеман, стряпчий и поверенный новобрачной вдовы Кампенс, типографский наборщик Стефенс, и еще двое грубоватых подмастерьев, знакомые нам уже актеры Иокум Вангест и Клаас Оверкамп, затем кум Гиле и еще один торговый человек из Амстердама - дальний родственник невесты, отличавшийся резко от всех остальных гостей своим сосредоточенным, набожным и точно окаменелым видом.

   Герд и Натя прислуживали за столом в свежих передниках; еще один слуга, призванный на помощь, возился у очага. Гостиница была закрыта сегодня для посторонних посетителей. Когда все уселись и водворился порядок, жених встал с места и сказал:

   - Достойный духовный отец, обвенчавший сегодня меня с моей дорогой невестой, не может присутствовать, по болезни, здесь, среди нас. Я позволю себе поэтому произнести вместо него застольную молитву. Прошу снисхождения у всех присутствующих: я сделаю это по-своему.

   И он без приготовления проговорил сочиненную им молитву захватывающего содержания, вполне подходившую к данному случаю. Глубокое волнение охватило присутствующих, хотя в речи его проскользнули странные, как бы немолитвенные выражения, и в его манере говорить заметна была некоторая напыщенность, более уместная на подмостках, нежели в устах скромного духовного служителя. Многие заметили также, что он не упомянул ни о Троице, ни о святых и что, говоря о Господе называл его просто "Отцом".

   Анжела, несмотря на всю свою богобоязненность, на этот раз холодно и с неприятным чувством слушала чуждую для нее молитву. Ее отец, напротив, готовый в любую минуту похвалиться свободными взглядами, отсутствием предрассудков, а также веры и благочестия, беспечно осматривался вокруг и с любопытством рассматривал своеобразные головы в пестрой группе гостей.

   Ринальд внимательно слушал говорившего, а Петер Блуст из Амстердама не только слушал, но и кивал одобрительно головой, в особенности выражая удовольствие более заметным образом во время небольших перерывов.

   - Итак, да будет с нами благословение небесного Отца! Да разрешит Он нам теперь подкрепить наши силы земной пищей и в своем милосердии да не оставит нас впредь, просвещая наш дух, бродящий в темноте и влачащий на себе цепи. Аминь!

   Этими словами хозяин закончил молитву, и гости принялись отведывать яства, под которыми гнулся стол. Ринальд говорил мастеру Людгеру, наклонившись к нему за спиной Анжелы:

   - Что вы думаете об этом человеке? Но вы еще не знаете его. Природа щедро наделила его своими благами: остается только желать, чтобы он всегда умел ими пользоваться для хороших целей. Удивительнее всего дар слова, которым он обладает. Но, поверите ли, этот человек, который мог бы, как видите, украсить церковную кафедру, в то же время прекрасный актер и как портной не хуже другого сошьет сюртук, а между тем сумеет занять гостей в своем трактире всякого рода забавными шутками и действиями.

   - Он бывал во многих странах и многое видел,- заговорил, в свою очередь, Стратнер.- Когда-то он был моим учеником и доставил мне много неприятных минут. Должен сознаться, что я его терпеть не мог до недавнего времени. Но удивительные происшествия в его судьбе, а также перемена в отношении ко мне сделали меня его другом.

   - Расскажите, пожалуйста: я люблю всякого рода необыкновенные истории,- сказал мастер Людгер Ринге. И Стратнер начал рассказывать историю Яна Бокельсона с самого момента его появления в городе.

   Казначей магистрата говорил между тем, смеясь, невесте:

   - Никогда, черт возьми, не видал еще я вас такой довольной, как сегодня. И я вам должен сказать, меня радует, что вы так мало огорчаетесь отказом ваших родственников от приглашения на свадьбу. Пусть эти надменные глупцы делают, что хотят. Ведь если бы вы обменялись кольцами с Гаценброкером, они все равно не пришли бы.

   Микя, смеясь, кивнула головой в знак согласия, а Стефенс крикнул через стол:

   - И что они только воображают себе, эти торговцы фитилями? О Гаценброкере они говорили, что он "всего только комедиант", о Бокельсоне - "всего только портной и странствующий поэт".

   - Только поэт,- повторил Ян, презрительно сморщив нос.

   - Да, поэт, который не сегодня-завтра должен заседать в думе,- пророчествовал казначей.- Разве этот пролог или эпилог - не знаю, как его там,- который вы сочинили и посвятили магистрату, не приобрел вам уже благоволения бургомистров? Вы уже почти что получили здесь права гражданства и, разумеется, еще гораздо более возвыситесь, когда обнаружатся все ваши достоинства.

   - Не преувеличивайте моих заслуг, сударь,- возразил Ян, с лицемерным смирением.- Господь - все, человек - ничто; а я один из ничтожнейших слуг Его.

   - Ну, вы слишком скромны... Человек, который знает латинский язык и, не оставляя своего ремесла, сочиняет стихи так легко, что они у него льются, как вода в источнике,- заговорил, в свою очередь, болтливый Гиле.- Правду сказать, с тех пор, как мастер Ян сочинил для меня новый стих, я получаю вдвойне "на чай".

   - А как спешат все в театр, как только объявят, что Ян Бокельсон принимает участие в пьесе и исполняет роль царя,- сказал с увлечением Иокум Вангест.

   Ткач Оверкамп напомнил, как Ян уничтожил сразу все величие Гаценброкера.

   - Ого, да, тот так и полетел в преисподнюю! Желаю всяких благ вам, Бокельсон, и вашей благочестивой супруге, конечно, не менее,- сказал Стефенс льстивым тоном.

   Многие за столом последовали его примеру.

   - Благодарю вас, друзья мои, хотя боюсь, что ваши похвалы сделают меня, пожалуй, надменным. Но переменим разговор: я не люблю вести речь о побежденном сопернике за его спиной.

   Ян пожал руку Мики.

   - Не правда ли, милая? - спросил он.

   На верхнем конце стола Стратнер продолжал между тем рассказывать.

   - Ну вот, когда Гаценброкер увидел, что Ян имеет больше успеха, чем он, и заслужил наивысшее одобрение магистрата, тогда он стал дерзок с ним и хотел удалить его вовсе из дому. Это было как раз в самый вечер накануне предполагавшейся свадьбы: этот глупец вообразил, что держит свою невесту в кармане так же верно как я держу талеры в этом кошельке.

   И болтун потряс туго набитым кошельком.

   -Как ни радует меня встреча с вами, барышня Ринге,- говорил огорченный Ринальд своей соседке,- все-таки я сожалею о том, что вы принуждены сидеть здесь, несмотря на скуку и неудовольствие; общество это вам не может нравиться; к тому же у вас сосед, на которого вы не хотите даже взглянуть. Я вижу, что вам неприятно мое присутствие. Вы меня больше не любите, Анжела.

   - Да, я должна сознаться,- ответила Анжела сухо.- Я вас теперь не так люблю, как прежде.

   Потрясенный до глубины души, Ринальд вскочил с места и выбежал вон. Молодая девушка почувствовала также боль всем сердцем при виде его волнения, но, сохраняя наружное спокойствие, она осталась сидеть неподвижная как статуя.

   - Черт возьми! - воскликнул художник по-английски.- Этот комедиант, по-видимому, был грубый парень. Я думаю, что и невеста была того же мнения, и едва ли ей это нравилось, потому что...

   - Да вот вам доказательство! - ответил Стратнер, указывая на молодых.- Она тут же на месте дала ему отставку и объявила, что выходит замуж за Бокельсона. Поневоле пришлось ему этому поверить; но тогда он пришел в ярость и хотел драться с Яном на ножах. Однако Ян, как умный человек, уклонился от этого и успел так поладить с актерами, что они во всем стали его слушаться и, в конце концов, здорово поколотили Гаценброкера и заставили его уйти из города вовсе. Куда он делся после этого, я не знаю.

   - Не пора ли нам идти, отец? - просила Анжела.- Эти люди начинают шуметь: даже, как видишь пивные кружки летят под стол.

   - Но, куколка моя, это доказательство только, что желтый рейнвейн появится скоро на столе - возразил Людгер, с лакомым видом.- Дитя мое, я люблю рейнвейн. К тому же лица этих людей становятся все более выразительны; а потому мы подождем еще, не правда ли?

   Вслед за этими словами, которые он произнес таким кротким тоном, на какой только был способен, последовало отчаянное проклятье, прогремевшее с одного конца стола до другого.

   - Что такое? Что случилось? - спрашивали, с одной стороны, озабоченная Анжела, с другой, разгоряченный Стратнер Людгера, который топал ногами, как одержимый бесом.

   - Пусть гром и молния поразят эту дьявольскую страну, где даже осенью не дают покоя проклятые насекомые! Взгляните на мою руку! Посмотрите, какой вскочил волдырь!

   - О, это пустяки,- сказал хладнокровно Стратнер.- К этому привыкают понемногу и потом комары оставляют нас с течением времени в покое.

   - Что случилось, милостивый господин и гость мой? - спросил за спиной Людгера услужливый хозяин появляясь с бутылкой и бокалом в руках.

   Неудовольствие Людгера тотчас смягчилось при виде вина, и он чокнулся с хозяином.

   - А вы, милая барышня, позволите предложить также и вам? - произнесла невеста, подавая Анжеле неполный стакан.

   Девушка покраснела и, прикоснувшись губами к вину сказала смущенно:

   - Желаю вам счастья с вашим супругом, любезная госпожа.

   - Небесный Отец снисходит к молениям ангелов своих,- сказал Бокельсон, как бы в ответ на слова Анжелы, в свою очередь чокаясь с ней.

   Но стакан задрожал в ее руке и, испуганная устремленным на нее взглядом Бокельсона, она, не выдержав этого взгляда, отвернулась. Между тем новобрачные рука об руку обходили вокруг стола, чокаясь и принимая пожелания счастья.

   - Какие отвратительные глаза! - с негодованием проговорила про себя Анжела и обратилась к отцу.

   Последний в это время весь погрузился в рассказ Стратнера который продолжал:

   - Ну, так как он теперь обратился ко мне чистосердечно, то я простил ему все прежнее и помог ему вступить в цех. Кройка его, разумеется, оказалась неважной, но я помог ему, приложил свою руку: и его приняли, тем более, что для него, в сущности, важно было только звание. Таким образом, он стал мастером и сдержал обещанное мне. Благодаря уменью красиво говорить и убеждать каждого, он привлек многих на свою сторону, тем более, что ни для кого не был соперником. В конце концов даже те, которые прежде были против меня, теперь подали голоса в мою пользу: и я был избран старшиной. А? Не правда ли, рука руку моет!

   - Говорят, что так, господин старшина.

   - Да, так вот, каждый получил, что ему надо было. Он - жену, она - мужа, а я... но это в сторону. Он сделал карьеру и обязан этим прежде всего мне, а затем жене, госпоже Кампенс. Ну, все, что он там еще рассказывал об ожидающих его наследствах - все это басни, разумеется. Жена этому верит, но родственники все знают, что это одни выдумки, и я тоже знаю. Но что из этого? Он достаточно обеспечен в будущем и без наследства. Ну, а ветреность пройдет с годами.

   - Зачем вы так упорно обращаетесь спиной к вашему соседу? - прошептала на ухо молодой девушке Микя, вернувшись к ней опять.- Это нехорошо с вашей стороны,- прибавила она.

   Анжела испуганно обернулась и взглянула на Ринальда. Она не заметила, как он вернулся и тихо занял прежнее место. Опечаленное выражение его лица произвело на нее такое впечатление, что она поспешила опять отвернуться скорее, чтобы скрыть появившиеся у нее на глазах слезы.

   - Не трогайте барышню,- сказал Ринальд кротко, обращаясь к госпоже Бокельсон.- Я сам виноват. Я обидел ее необдуманным словом и буду ждать, пока со временем она, может быть, простит меня.

   В это время раздался общий смех за столом. Веселье исходило с того места, которое занимал Бокельсон. Все те, кто не знал причины смеха, с любопытством требовали повторения шутки, вызвавшей его.

   - Если это мастер Ян сочинил что-нибудь смешное, пусть он повторит или пусть поставит две бутылки вина! - прохрипел Стратнер во всю силу своих легких.

   - Э, что там! - воскликнул Ян, одушевленный какой-то странной веселостью, напоминавшей проказы гномов.- Я поставлю вам две бутылки, черт возьми, и шутку мою сверх того, если стоит ее повторить.

   - Да, да, хотим слышать шутку! - повелительно требовал общий голос гостей.

   - Помилуй Боже! Что за люди! - со вздохом подумала Анжела, измученная этим окружающим ее пьяным разгулом, мыслью о Ринальде и соседством Бокельсона, внушавшего ей страх.

   - Я хотел только научить Вангеста, как стать невидимкой,- сказал Ян, смеясь, и произнес следующие стихи: "Необходимо для этого шесть вещей - пара кружек прежде всего, наполненных колокольным звоном, потом кукушка, кукующая зимой, собачья шкура, по которой ни разу не пробежала блоха, льстец, не гнувший спины, и амвон, с которого еще не раздавалась ложь. Все это смешайте в одном горшке и прибавьте еще немного черного куриного помета. При помощи этого средства вы можете стать невидимкой и вам удастся все, что вы ни задумаете".

   Шутка это была образцом остроумия, царившего в те времена среди цеховых мастеров, в гостиницах и на всякого рода пирушках. Оглушительные рукоплескания были наградой автору этого внезапно сочиненного стихотворения, который с таким комизмом его произнес, что сам шут его актерской труппы мог бы на этот раз позаимствовать у него.

   - Заметьте только, каким огромным влиянием он пользуется среди этих людей,- сказал Ринальд, который отошел от Анжелы и стоял теперь за спиной у Людгера.- Он трогает их, когда хочет, до слез, с минуту спустя, уже заставляет их смеяться, как Петрушка.

   - Я непременно должен написать его портрет, если только ты можешь мне завтра это устроить - сказал Людгер, отпивая из своего стакана.

   - Ты забываешь, батюшка, что у нас все дни наперечет до дня рождения достопочтенного нашего пробста¹ и что он сам обещал присутствовать в этот праздник в соборе.

  

   ¹ Пробст (Probst - propst, испорченное латинское praepositus) - поставленный во главе. Так называли в средние века эконома. А затем за этим титулом осталось только значение священника, служащего в кафедральном соборе.

  

   Анжела произнесла эти слова с особым ударением. Ринальд молчал, закусив губы.

   - Ты совершенно права, ангел мой: твои слова вполне благоразумны. Правда тоже, что нам предстоит не близкий путь и что лошади у нас далеко не епископские. Ну, половинку дня, я думаю, я могу все-таки украсть для себя. Да, я так хочу, черт возьми! Я не буду спокоен, пока не напишу этого портрета. В этом лице есть что-то такое... Лев, тигр и обезьяна отражаются в нем в одно время, точно в зеркале.

   На лбу художника появились вдруг морщины, точно туча на ясном небе, и, косо взглянув на дочь, он сухо проговорил:

   - Надеюсь, я сохраню еще некоторое значение у себя в доме и могу пожертвовать половину дня своему искусству, не спрашивая ни у кого согласия. Или капризная принцесса думает окончательно держать меня у себя под башмаком.

   Испуганная этим недовольством отца и его дурным расположением духа, Анжела поспешила произнести несколько ласковых слов, тотчас успокоивших брюзгливого старика и превративших его снова в нежного, обожающего дочь отца.

   - Ну, ну, ну... только не огорчайся, милая моя дурочка. Твой голос, разумеется, всегда будет решающим. Как ты хочешь, так и постановит рейхстаг. Да ведь и в самом деле меня связывают с пробстом самые тесные узы благодарности...

   В это время Ринальд подошел к нему вместе с Бокельсоном и шепнул художнику:

   - Переговорите с ним сами. Он достаточно тщеславен для того, чтобы пойти навстречу вашему желанию. Вам нетрудно будет получить его согласие.

   - Вы хотите писать портрет с меня? - обратился к нему Бокельсон.

   Он был польщен этим предложением, но все-таки в тоне его звучала ядовитая насмешка, отравлявшая все его самые льстивые речи, как только он находился под влиянием вина.

   - Неужели такой превосходный художник, как вы, не находит предмета, более достойного для изображения, чем такой незначительный человек - не более, как простой ремесленник.

   - Меня зовут Людгер Цум-Ринге. Вы должны знать о моем искусстве: имя мое достаточно известно далеко за пределами моего отечества,- возразил художник, не стараясь быть вежливым.- И я не знаю, кто превзошел бы меня в живописи где бы то ни было, в любой части света: вы правы, если это хотите сказать. Но, черт возьми, знаменитый и назабвенный Альбрехт Дюрер увековечил своей кистью нюрнбергского башмачника: почему же мне не изобразить лейденского портного, а?

   - О, это большая честь для меня, высокоталантливый мастер; я не могу равняться со знаменитым вашим Гансом Саксом¹. Если я могу произвести что-нибудь в области поэзии, это обнаружится только тогда, когда у меня будет здесь своя школа и свои ученики. Я научу их театральному искусству: тогда со сцены они будут передавать зрителям то, что вынесут от меня.

  

   ¹ Немецкий поэт 16 века.

  

   - Вы положите начало новому будущему, свободному от нынешних оков!- воскликнул студент с восторгом.- Прошло время напыщенных миннезингеров², украшенных золотыми шпорами и настраивающих арфу только в стенах гордых замков: народ сам должен стать предметом поэзии и песнопенья.

  

   ² Так в средние века называли лирических поэтов в Германии.

  

   Анжела снова, как прежде, на улице, с глубоким удивлением взглянула на юношу.

   - Много званых, но мало избранных,- сказал Ян, опустив глаза в землю, как бы опасаясь выдать тщеславное удовольствие, с которым уши его внимали заманчивым предсказаниям грядущего успеха.

   - Бросьте только это ханжеское изречение, дорогой мой хозяин! - воскликнул Ринальд.- Оно вмешивается всюду, как снегирь, сующий свой клюв. Все призваны пользоваться благами мира и здесь, на земле, и там, на небесах; среди всех призванных есть также много избранных. Не безумие ли думать, что наше душевное благо мы можем получать только как вассалы от другого человека, рожденного в прахе, как мы сами? Неужели свобода принадлежит только дворянам, а религия - одним священникам? А мы все, люди, толпа, один вес которой подавляет всех этих немногих избранных, неужели мы должны оставаться вечно безличными? Если все это так зачем тогда нам даны разум и чувства?

   - Черт возьми! - воскликнул художник.- Ринальд какой бес овладел тобой? Твои слова похожи на острый, отточенный, звенящий меч.

   Ян с сосредоточенным видом поднял к небу указательный палец и глухо пробормотал:

   - И цари земные, властители, и все сильные мира сего спрятались в горах и пещерах и взмолились: "Обрушьтесь над нашими головами и схороните нас от глаз Того, Кто восседает на престоле, ибо наступил день Страш- ного Суда, и кто устоит перед лицом Его?"

   Стратнер уснул во время этой беседы. Людгер, напротив, потрясенный пророческим тоном Яна, пришел в возбужденное состояние. Он вскочил с места и, порывисто взяв Анжелу за руку, сказал:

   - Пойдем, дитя! - Эта атмосфера раздражает меня. Эти двое господ могут совратить многих с пути и вселить возмущение против императорской власти.

   - Позвольте мне проводить вас до вашей гостиницы.- сказал Ринальд. становясь вдруг тихим и кротким

   Ян оставался все еще в прежнем положении, неподвижным. Его взор был обращен вверх и, казалось, застыл в созерцании.

   Анжела с каким-то чувством ужаса и гадливости хотела проскользнуть незамеченной: но в эту минуту он очнулся и, не сознавая состояния, из которого только что вышел, сказал любезно и льстиво, обращаясь к девушке:

   - Вы спешите уйти, о прекраснейшая из прекрасных, прелестное творение Небесного Отца? Почему не хотите вы украсить вашим присутствием танцы, которые начнутся здесь, как только заблестят огни?

   Он протянул к ней руки, но она бросилась в сторону, словно увидела перед собой змею, и поспешила уйти, в сопровождении Ринальда.

   - Разве я оскорбил вашу дочь? - обратился Ян холодно к Людгеру.

   - Э, полноте, милейший! - ответил художник, не твердо стоявший на ногах.- Девушке Ринальд нравится больше, чем вы - вот и все. А мне ваша голова нравится гораздо больше, чем голова Ринальда. Вы точно удивительный пророк... В лице у вас много чего-то такого... как бы сказать?.. Рокового... Да, слово найдено. А завтра я приду писать ваше изображение.

   - Когда вам угодно. Мы, простые люди, не можем позволить себе долго праздновать свадьбу. Ремесло предъявляет свои права и в самый медовый месяц. Я к вашим услугам, когда хотите.

   Ян проводил художника до порога дома и остановился перед зеркалом в нижнем этаже.

   - Роковое лицо! - сказал он сам себе.- Еще бы! Я думаю, ты прав, немецкий пес! За этим лицом скрывается больше, чем думают люди, и никто другой не предназначен произвести великие перемены на земле. Да, придет время, о котором говорят пророки, о котором мечтает юность!

   Потом задумчиво и мрачно он прибавил:

   - Ни разу еще эти черты не привлекли симпатии чистой девушки, но почему-то слабые и бесстыдные женщины все соблазняются мной... А мне нравится эта вестфальская девушка, но вместо расположения я видел в ней только отвращение. Гм... Если бы они остались в Лейдене, она принадлежала бы мне, назло самому дьяволу. Ни перед чем не остановился бы я... Разве только, если есть у нее такой талисман, что оберегает неприкосновенность дев.

   Петер Блуст, приказчик, приблизился к нему: и черты лица Яна, когда он его увидел, мгновенно преобразились. Они приняли серьезное выражение, вместо похотливого.

   Качая головой, указал Блуст наверх и сказал:

   - Там Вавилон. Зверь вышел из клетки. Они играют и поют, наряжаются в пурпур и багрец и готовятся к танцам. Как допускаешь ты это в своем благочестии?

   - Друг мой, каждый пусть творит свою волю. Двери дома жениха должны быть открыты гостям; и хотя бы он презирал сам вино, он должен выжимать виноград для других.

   Приказчик глубоко вздохнул.

   - Скоро явится Судья,- сказал он.

   - Да, брат мой: так сказано в Писании.

   - Я пойду домой и буду беседовать с Отцом.

   - О, да, да, любезный брат! Мысленно я буду с тобой.

   - Жажда спасения души не сильна в этом городе.

   - Молись и надейся, брат мой. Дух растет медленно, пока окрепнет.

   - Хорошо. Будем молиться и приносить покаяние, брат мой.

   - Аминь, любезный брат.

   Петер Блуст ушел, а Бокельсон вернулся к прежнему веселому настроению и к бурным желаниям.

   Между тем Людгер с Анжелой и Ринальд все еще прогуливались вблизи. Мужчины вели оживленный разговор, а молодая девушка прислушивалась в особенности внимательно к словам Ринальда. Эти слова, казалось, давали ей ключ к входу в тот странный, пестрый мир золотых мечтаний, в котором юноша жил, слепо и с детским простодушием веря в близкое воплощение его на земле.

   - Но что же ты делаешь здесь? Что нашел ты в этих голландцах? - спросил с пренебрежением Людгер, наступая на ногу прохожему и не думая извиниться.

   - Я буду оплакивать мою несчастную, угнетенную родину в печальных песнях. На родине оставаться я больше не могу. Здесь я ступаю по чужой земле; и только время от времени доносится до меня звон цепей моих братьев. Я думал отправиться в Англию и, может быть, исполню еще это намерение некоторое время спустя. Но здесь живет народ, который составляет отпрыск немецкого народа, выродившийся отпрыск, если хотите, но это родство делает его все-таки дорогим для меня. К тому же здесь, в этих провинциях, зар