Шпиндлер Карл - Царь Сиона

грядущем добросовестном разделе его. Сдайте же, дети Авраама, все ваши избытки. Не скрывайте вашего достояния, дабы Отец Небесный не покарал вас! Пока не придет час, мы будем заботиться о ваших одеждах, о вашей пище. Дьякон Гейтерман, ты тотчас же отбери все, что найдешь здесь и что не служит к удовлетворению первой необходимости.

   Этот странный указ, пришедшийся по вкусу только что состоявшемуся народному собранию, поразил слушателей удивлением, которого они, по крайней мере в первую минуту, не могли преодолеть. Дьякон Гейтерман, мужичонка из пришельцев, возведенный в сан дьякона, набросился со своими помощниками на лежащие кругом пожитки Вернеке и пришельцев из Шоппинсена, Зеста и Гамма.

   - Господи, помилуй! Еще и это!.. Где же ваши обещанья? - спросила убитая горем и обессиленная хозяйка "Роз".

   - Что значат обещанья? - насмехался Книппер-доллинг.- Разве я обещал, или пророки? Дай-ка лучше твои сокровища, накопленные ростовщичеством, старая брюзга.

   - Разве мы,- кричали в свою очередь пришельцы,- для того пришли сюда чтобы быть ограбленными? Нам обещали совершенно иное!

   Тут Книппердоллинг совершенно рассвирепел и спросил сурово:

   - Что нужно вам, ленивые брюханы и прожорливая саранча? Отца Небесного взыскуете вы или ада? Преклоняетесь перед советом Господа или заветом Ваала? Меч да падет на вас, если вы согрешите хотя одним звуком. Разве вы не делите с нами свободу, воздух, жизнь, воду и пламя, соль и землю? А мы не смеем поделить с вами ваши проклятые, заплесневелые деньги? Бойтесь, безумцы, меча, говорю я вам.

   Угрозы подействовали, и грабеж беспрепятственно продолжался своим порядком.

   - Время не терпит,- промолвил Ринальд, обращаясь к Анжеле.- Пора, если вы намерены спасти что-либо из добра мастера Людгера.

   Помня свои обязанности по отношению к отцу и сознавая, что она не в силах помочь бабушке, Анжела последовала за Ринальдом.

   Медленно и молча двигались они по улицам, содрогаясь при виде попадавшихся им на глаза картин.

   Время масляничного угара приближалось к концу. И раньше, с давних лет, эти дни года отличались в Мюнстере безудержным разгулом; теперь же, под влиянием происходящих бесчинств, они приняли особенно разнузданный, нахальный характер. По улицам шатались взад и вперед уже не отдельные замаскированные бездельники: грязные шутки черни нашли многочисленных выразителей. Все, что почиталось до сих пор священным или достойным уважения, сделалось теперь мишенью для самого беспощадного глумленья. Целый город обратился в сумасшедший дом.

   Кузнец Губерт Рюшер напялил на себя одежды каноника и запрягся в плуг, а гогочущие шуты гнали его по мостовой и скакали по сторонам.

   Шутовское общество молодых людей, известное в народе под кличкой "шинкари", соорудило на этот раз отвратительную, горбатую, в человеческий рост куклу - подобие епископа - и возило ее среди бела дня по городу, с факелами, при трубных звуках и взвизгиваниях флейт. На рынке состоялось торжественное заседание уголовного суда, и подсудимого приговорили, как языческого епископа, завзятого пьяницу и позор человеческого рода, к смертной казни через сожжение на костре.

   Еще не потухло пламя костра и голубоватые искры бегали по обратившейся в пепел кукле, когда задыхающаяся Анжела добралась с Ринальдом до дома отца.

    

   Дом мастера Людгера невольно вызывал сравнение с незыблемой скалой среди бушующего моря. Мир и тишина царили в покоях; непоседливый хозяин покинул их, чтобы принять участие в уличных беспорядках. Анжела и Ринальд были одни в приветливых комнатках. Девушка, в изнеможении, опустилась в широкое кресло, а ее светившийся и грустью, и радостью взгляд не отрывался от друга ее детства и выдавал ее смущение.

   - Я стою перед вами, моя дорогая, точно жалкий грешник,- неуверенным голосом прервал наконец молчание Ринальд, терзаемый потребностью самоосуждения.

   - Почему, Ринальд?

   - Ваше внезапное появление так поразило меня, словно вы поймали меня на месте преступления. Я думал, вы далеко, и вдруг... Я до сих пор не могу придти в себя... Это - колдовство, это чудо!

   - Не осуждайте меня, Ринальд, за то, что я покинула родной угол. В доме бабушки я чувствовала себя в большей безопасности, чем в кругу отцовских товарищей. К сожалению, теперь все переменилось; я сама не знаю, что меня ждет и где придется мне очутиться.

   - Ваш батюшка найдет исход, он должен вырвать вас из этого водоворота, который с каждым днем все свирепее засасывает наш город. Если бегство еще возможно, то теперь самое время. Неприятель воздвигает лагерь с поразительной быстротой. Город окружен; кто знает, долго ли будет свободен въезд и выезд из него? Епископ намерен окончить игру одним ударом.

   - Безумцы, зачем восстали они на своего отца? - проговорила Анжела.- Поверьте мне, Ринальд, епископ - благородный человек.

   - Как легко обворожить женское сердце! - проворчал студент сквозь зубы и даже топнул в негодовании ногой.

   - Что с вами? - спросила девушка.

   - Будьте добры,- насмешливо отвечал он,- назвать мне хоть один честный поступок этого достойного господина. Я лично мало знаком с благородством его души.

   Анжела уже раскрыла было рот для поспешного ответа, но, опасаясь выдать слишком явно свою заветную тайну, спохватилась и ответила сухо:

   - Соберитесь с мыслями, Ринальд, может быть, и в вашей памяти найдется случай, доказывающий снисходительность графа. Мне кажется, по отношению к вам он сдержал свое слово.

   - Гм... Так и вам известно, что я, только благодаря капризу графа, гуляю на свободе? - надменно спросил Ринальд.- Какую цель преследовал он при этом, выше моего понимания. Думаю, он принял во мне участие только потому, что хотел избежать назойливых приставаний моего старого опекуна. Старик хотел загладить этим свою ошибку, в которую он впал, отрекшись от меня за мое чистосердечие.

   Анжела сказала, добродушно улыбаясь:

   - Если это и так, Ринальд, то я все-таки просила бы вас чем-нибудь вознаградить доброго пастыря за его раскаяние. Выйдите из того опасного круга, в котором вы запутались. Вы слишком честны, чтобы одобрять совершавшиеся вокруг нас насилия, и достаточно умны, чтобы ждать добра от этих заблуждений.

   Ринальд покачал головой.

   - Я не так легкомысленно меняю знамя моих убеждений. Из мрака к свету! Путем смерти к жизни! Вот мой девиз. Германия колеблется на своих устоях, отечество грозит преобразиться под натиском бури. Могут ли быть договоры с тиранией? Она стремится связать нам и язык, и руки, а на наше сознание наложить оковы. Если душа жаждет свободы, тело подлежит беспощадному уничтожению. Или полное возрождение, или пусть вовсе его не будет. Алтари наши запятнаны, а потому - долой их! Наши нравы порочны и напоминают языческие, а потому их надо пересоздать заново. Надо уничтожить расточительность и помочь беднякам. Своеволие единичных личностей должно уступить место неумолимой строгости закона, общего для всех. Нет, новый Союз будет походить на старый не больше, чем пламя на воду, сияние солнца на полуночный мрак. Другого спасения нет!

   - Я не понимаю, Ринальд, сокровенного смысла вашей речи, но сердце мое полно боязни. Как бы было хорошо, если бы тысячи миль отделяли нас от этого города! Я бы не боялась ни за отца, ни за бабушку, ни за вас!

   - Ты боишься за меня, Анжела? - спросил, не помня себя от радости, Ринальд.- Так я еще не окончательно потерял тебя, мое бесценное сокровище?

   В сильном испуге вырвалась Анжела из его объятий и спросила:

   - Потерял?.. Меня?.. Что должно это значить?

   - Я с ума сошел! - проговорил Ринальд, схватившись за голову и как бы сердясь на минутный порыв.- Разве можно вам понять мои глупые речи? Действительно, вы сокровище, только не мое. И как мог я потерять то, что мне не принадлежало? Я тот бедняк, которому снился клад; а когда жаворонок разбудил его, он вновь сделался нищим, задремавшим под кваканье лягушек.

   - Вы строги к себе, да и ко мне тоже,- тихо промолвила Анжела, и слезинка затуманила ее глазки.

   - Сердце женщины мягко как воск,- горячо продолжал Ринальд.- Оно готово страдать не только по жениху или другу. Хоть я и стал вам чужим, пролейте все-таки хоть одну слезу над моей участью. Возможно, что вы и правы, что я паду в предстоящей битве, что и этот город со всеми его распрями обратится в одну общую могилу. Но что значат несколько тысяч людей в экономии всех народов земного шара? Пусть здесь погибает свобода: в другом уголке вселенной она воспрянет вновь. Предначертания судьбы должны исполняться. Гус умер на костре, но еще жив Лютер. Лютер проклял иконоборцев Карлштадта, но они еще не вымерли. Голова Мюнцера слетела на плахе, но из каждой капли его крови выросли полки анабаптистов, и мир будет заселен ими. Пусть же прольется и моя кровь, лишь бы она принесла обильную жатву. Кому какое дело до человека, у которого нет ни отца, ни матери, ни друга, ни возлюбленной?

   Анжела вскочила и в слезах выбежала в соседнюю комнату. Ринальд замолчал с сокрушенным сердцем. До него доносились всхлипывания девушки. Он пошел за ней желая ее утешить.

   - Зачем ты говоришь такие вещи, Ринальд? - с нежным упреком обратилась к нему Анжела.

   - Ты обо мне плачешь?

   - Слезы - это моя молитва к Богу, я прошу Его просветить твой разум!

   - Ты за меня молишься, Анжела?

   - Я не переставала думать о тебе, Ринальд.

   Он снова заключил девушку в объятья, она не сопротивлялась и склонила голову к нему на плечо.

   - Так слушай же,- начал он нежно.- Слушай: я люблю тебя, люблю безумно.

   Она покачала головой.

   - Ты сомневаешься во мне, в моей клятве? Возможно ли сомненье в такой священный час, когда я после долгих лет дерзнул открыться тебе в любви?

   Девушка взглянула на него долгим взором, как бы стараясь проникнуть в его душу.

   - Ты любишь меня, а не хочешь исполнить моей просьбы, не хочешь своротить с опасного пути,- прошептала она.- Ты любишь меня, а не перестаешь терзать мое сердце? Ты любишь меня, а говоришь о своей смерти и вызываешь в моем воображении картину твоей ужасной гибели?

   Ринальд на мгновенье задумался, но затем решимость блеснула в его взоре, и он твердо ответил:

   - И все-таки я люблю тебя, Анжела!

   Девушка закрыла лицо руками. Она поняла, что теперь всякие просьбы были бы напрасны. Тот, кого она любила, возбуждал в ней чувство негодования как вероотступник. Тем не менее она была счастлива, узнав, что он ее любит: он изменил алтарю, но ей остался верен. Его верность - ей порука, что настанет время, и он отвернется от тех идолов, которым теперь курит фимиамы. Она простила ему свои страдания... Быть его ангелом-хранителем - вот заветная мечта ее сердца, и Анжела твердо надеялась теперь, что эта мечта осуществится.

   Наступившее молчание тяготило молодого человека.

   - Не пора ли подумать о деле, для которого мы пришли сюда? - спросил он добродушно.- Магистрат дал мне чин прапорщика, и под моим надзором находится часть насыпи у Биспинских ворот. В ней есть старый склеп; суеверные люди не отваживаются туда проникнуть, а охотники до чужого добра знают, что там нечего взять. Я бы хотел припрятать в этом укромном месте все наиболее ценное из имущества мастера Людгера: сам он ведь и не подумает об этом.

   Разделяя план Ринальда, Анжела принялась разбираться в шкапах и ящиках и вынула несколько ценных вещей, над сохранением которых стоило потрудиться. Тут были подарки князей и знатных господ, друзей и близких, скромные украшения покойной матери и, наконец, наполненный золотом железный сундучок, обернутый полотном.

   При виде этой драгоценной вещицы, Ринальд шутливо заметил:

   - А я не подозревал, что твой отец такой богач! Анжела задумчиво взглянула на сундучок и сказала, передавая его Ринальду:

   - Отец никогда не прикасался к этим деньгам, потому что они епископские, а епископ оскорбил его гордость артиста, предложив ему их. Это - плата за картину святой Елены...

   - Постой! Говори правду! - прервал ее Ринальд в сильнейшем волнении.- Сознайся: это плата за твое собственное изображение?

   - Да,- ответила, слегка покраснев, но не смутившись, Анжела.- Отец нарисовал мой портрет в царском одеянии Елены. Таков был его каприз.

   - Проклятые деньги! - и Ринальд с угрожающим видом приподнял сундучок.- Я понимаю, почему твой отец не хотел к ним притрагиваться... Твой портрет!.. Проклятье! Какая цель была у епископа? Зачем понадобилось ему, чтобы твой портрет красовался на стенах Дюльменского замка?

   - К чему эта злоба? Ты - загадка для меня, Ринальд. Епископ поступил с тобой великодушно, а потому я и верю в его добропорядочность, хотя видела графа только мельком, и то только раз, в день присяги.

   Ринальд в смущении опустил глаза; Анжела стояла перед ним в гордом блеске невинности; и пыл, и смущение Ринальда сделались ей понятны, она остерегалась передать ему дословно свой разговор с епископом и, как и раньше, промолчала о своем участии в освобождении Ринальда.

   Простота, с какой она рассказала о своем посещении епископского дворца, совершенно обезоружила студента; он упал перед Анжелой на колени и в раскаянии молил ее:

   - Прости мне, моя дорогая, мои прегрешенья перед тобой! Я не решаюсь сознаться в них, так тяжелы они. Прости мне, как прощает Отец Небесный греховную жизнь человека, обращающегося к Нему с горячей мольбой о помиловании!

   - Ты ничего не сделал, Ринальд, такого, за что тебя нельзя было бы простить, - ответила Анжела, смеясь и забыв весь мир под наплывом радостных ощущении.

   Под окнами забили барабаны. Ринальд вскочил.

   - Мне пора в окопы. Главнокомандующий и начальники частей идут проверять часовых. Эти драгоценности я отнесу в безопасное место и, если смогу, вернусь еще сегодня же. А тебе Анжела - моя Анжела, не так ли? - я поручаю извиниться перед твоим отцом, как только он вернется домой, за наш грабеж. Прощай, ненадолго! Я ухожу от тебя таким счастливым, каким еще ни разу не бывал. Бог не покинет нас, и звезда счастья закатилась для нас не навеки. Теперь, Анжела, теперь я уже не ищу смерти.

   - Я исправлю его, наставлю на истинный путь и спасу его,- прошептала ему вслед Анжела.

   Когда отец ее вернулся домой, он нашел в лице дочери бесстрашную праведницу.

   Близость Анжелы, точно близость небожителей, наполнила опечаленного отца неземным счастьем.

   -Постой минутку, я сложу свою ношу, которая спрятана у меня под плащом, а потом как следует обниму тебя.

   С этими словами он чрезвычайно осторожно вынул две картины и сложил их в угол. Затем, со слезами на глазах, заключил он дочь в объятия и, прыгая как ребенок, засыпал ее такими ласковыми словами, какие могут придти в голову разве только жениху.

   - Ты опять будешь со мной, и навсегда со мной? Ты теперь уже больше не покинешь меня? Пусть Стальговен заботится о бабушке, не лишай меня твоих попечений. Можешь не беспокоиться; я пораздумал и опомнился. Sang-Dieu! To, что теперь делается в Мюнстере, не может продолжаться. Я знаю об этом из лучших источников, из первых рук. Взгляни, голубка, как это дурачье отделало картины. Я тайно унес их из богомерзки разграбленного собора.

   Он с грустью в сердце развернул перед ней две картины: образ Иоанна, писанный на железной доске, и Божией Матери, почти в естественную величину, на полотне. Они были сорваны с подрамников, значительно попорчены и наскоро закатаны художником, чтобы их можно было пронести.

   -Взгляни! - продолжал огорченный Людгер.- Вот образцовое произведение старца-монаха Франко, а вот поразительное творение талантливого Вильгельма Рейнского¹. Грубый штукатур Бернгард Мумме вырвал их из рамы и попортил. Из чувства благоговения перед святыней и талантом художников я сделался вором.

  

   ¹ Вильгельм Рейнский или Кельнский - живописец 1350-1370 годов, которого прославляли немецкие летописцы.

  

   Дело, дочь! Так как уже смеркается, то я запрячу плоды моего воровства в кладовую. Подожди, я скоро вернусь.

   Он ушел со своим драгоценным кладом, а Анжела стала, по привычке, заправлять лампу. Едва вспыхнуло яркое пламя и Анжела собралась пойти запереть дверь, как чья-то мужская фигура с легкостью и проворством кошки проскользнула в комнату, остановилась на мгновенье, как бы чем-то озадаченная, на пороге, и с подавленным криком радости упала к ногам девушки.

   До безумия испуганная, Анжела отскочила назад; из-под башлыка короткого, толстого крестьянского плаща показалась красивая русая голова; полные смущения и нежности глаза глядели с мольбой о прощении, а чарующий голос шептал нежные слова:

   - Не отталкивайте меня, прекраснейшая в мире и боготворимая мною с верностью оруженосца; ради любви к вам я презрел смертельную опасность.

   На коленях перед дочерью Людгера стоял красавец Христофор Вальдек, паж епископа.

   Узнав его, девушка спросила в испуге:

   - Сударь... Что вам угодно, сударь? Что привело вас в этот город, в этот дом?..

   - В этот город, в этот дом, в среду еретиков и под топор палача? Моя любовь, моя любовь! С прошлого мая месяца я уже не человек: я пылающий факел, пожирающий самого себя. Я продал бы душу дьяволу, лишь бы вырвать вас из мира и сохранить для себя, и заставить вас смилостивиться надо мной; но я не нашел такого чернокнижника, который обучил бы меня магии. Наконец, когда моя страсть и грозящая вам опасность достигли крайнего предела, я понял, что человеческая храбрость достигнет всего - и, без дьявола и колдовства, смело ворвался в эту Гоморру. Не отталкивайте меня,- или я заколю себя перед порогом вашей двери.

   Юноша указал на блестящий кинжал, а искаженное волнением лицо ручалось за правдивость его торжественного уверения. Анжела подняла дрожащего, как в лихорадке, Вальдека.

   - Вы больны! - проговорила она, всплеснув руками.- Вы в лихорадке, вы говорите безумные речи, сударь. Зачем губите вы вашу молодость? Что может прельщать вас в бедной девушке? Вы вращаетесь при дворе, рождены быть графом, рыцарем, а я - дочь художника. Вспомните, как вы молоды: я много старше вас. Пощадите, наконец, мое сердце; разве мне легко видеть вас в таком отчаянии? Спрячьте кинжал и придите в себя.

   Просьбы Анжелы произвели сильное впечатление на исступленного юношу. Он спрятал кинжал, схватил Анжелу за руки и сказал более спокойным голосом:

   - Клянусь Богом и вашей невинностью, я не пьян, не зол и не сумасшедший. Если любовь, которая охватила меня, безумие, то в мире нет ничего лучшего, чем такое сумасшествие. Но простите, я надоел вам своей речью. Я не для того пришел, чтобы терзать вас. Я пришел, чтобы увести вас. Пойдемте!

   - Сударь! Что с вами? - вскричала Анжела и вырвалась из его рук.

   - Что тут такое? Что с тобой? - спросил вошедший Людгер, не заметив молодого пажа.- Sang-Dieu! Боже, прости мне, я божусь, как конюх! Но, ради Создателя, что нужно этому человеку в моих комнатах?

   Появление художника окончательно смутило юношу, и он заговорил убежденно и быстро, но уже без прежнего воодушевления.

   - Не сердитесь, дорогой мастер. Я здесь для того, чтобы помочь моим друзьям, вам и вашей дочери. Епископ решил никому не давать пощады, кто до начала осады не покинет добровольно городских стен. Воспользуйтесь мгновением, дорогие мои; завтра по вашим башням и валам загремят пушечные жерла. Знамена воздвигнуты, окопы сооружены. Перед Либфрауенскими и Людгерскими воротами расположились набранные епископом полчища. На пепелище святого Морица раскинул палатку главнокомандующий Штединг. Вы окружены со всех сторон. Тайно и переодетым проскользнул я сюда; там, в лагере, могут счесть меня за перебежчика. Я нашел священника, скрывающегося еще здесь. Он сообщил мне, что есть ход, который идет от одного дома во двор епископа, к слабо укрепленному рву по ту сторону реки. Следуйте за мной.

   В течение речи Христофора художник обнаруживал волнение. Он уже колебался, не принять ли предложение пажа.

   Но в это время Ринальд, внезапно войдя в комнату, загремел:

   - Черт возьми. Что я слышу,- и он смерил горящими глазами пажа и Анжелу. Девушка поспешила к нему навстречу, но он, отстраняя ее, продолжал, обращаясь к Людгеру:

   - Кто, кроме глупцов, рассчитывает на великодушие Вальдека? Разве не подверг адским мучениям подчинившихся ему жителей Цесдорфа и Варендорфа? Кто ты, лукавый искуситель? Как тебя зовут? Отвечай же!

   - Я не обязан давать тебе ответ, еретик,- грубо ответил Христофор.

   Ринальд поднял сверкающий меч.

   - Ты хочешь, чтоб я проколол тебя, щенок? Анжела защитила собою пажа. Испуганный Людгер схватил левую руку своего друга.

   - Ты дрожишь за этого кудрявого мальчугана? - злобно спросил Ринальд.- Что это значит, Анжела?

   - Эх, что значит твой крик и твоя запальчивость, Ринальд! - возразил Людгер, и слова полились из его уст неудержимым потоком:

   - Кто дал тебе право допрашивать мою Анжелу? Morbleu! Что тебе за дело, если Анжела сносит присутствие молодого человека? И даже если бы она его любила? Разве она когда-нибудь беспокоилась о твоем расположении?

   Анжела решительно встала между молодыми людьми и проговорила, обращаясь то к Христофору, то к Ринальду:

   - Благороднее этого врага вы, господин юнкер, не встретите в целом городе. А к тебе, Ринальд, я обращаюсь за помощью. Проводи этого юношу и выведи его невредимым из города. Благороднейшая цель привела его сюда. А вы, благородный молодой человек, если вы когда-нибудь считали меня достойной уважения, исполните мою просьбу. Не огорчайте меня и вашего высокого покровителя. Идите, идите же, ночь надвигается, и скоро на каждом шагу расставят дозорных.

   Быстро и властно схватил Ринальд руку Христофора. Напрасно пытался юноша проститься с Анжелой. Стремительно и не подарив любимую девушку даже взглядом, Ринальд увел порученного его охране молодого человека.

   - Скажи, пожалуйста,- подступил к Анжеле Людгер- что мне прикажешь думать о поведении Ринальда? У него такой тон, как будто он твой глава.

   - Ты угадал отец,- чистосердечно и ласково ответила Анжела.- Мы любим друг друга. Как только окончатся бедствия нашего города, Бог освятит наш союз священным обрядом.

   - Sang... Боже мой! Язык мой прилип к гортани! Без моего разрешения? Вы скрыли от отца, что ему надлежит знать первому. Нет, Ринальду не быть твоим мужем... Я уже просватал тебя и дал за тебя слово. Ты выйдешь замуж за Герлаха фон Вулена.

   - Отец! Ради всех святых! Как могли вы?..

   - Parbleu! Я хорошо придумал. Дворяне останутся, в конце концов, господами и положения, и имений, а тогда Герлах фон Вулен, без всякого сомнения, сделается бургомистром. Я вбил себе в голову,- добавил Людгер, добродушно улыбаясь,- что буду целовать твое платье, как подобает жене бургомистра.

   Убитая этой вестью, Анжела упала без чувств в объятия отца.

    

   В течение немногих дней внешний и внутренний вид злосчастного города изменился до неузнаваемости. Окруженный лагерем, как бы сжатый кольцом из оружия, Мюнстер, только благодаря своим окопам, удержал некоторое свободное пространство впереди своих стен. И стар и млад с увлечением работали над возведением укреплений, которые уже заслоняли собой крыши самых высоких зданий. Дороги были отрезаны, но мюнстерские граждане надеялись на свои запасы, к тому же им не представлялось никакой надобности увеличивать число своих приверженцев, так как и дома, и улицы кишели пришельцами. Из лагеря в город поодиночке переходили солдаты, частью для того, чтобы насладиться его прославленной свободой, частью желая избежать нужды, свирепствовавшей в лагере епископских приверженцев, так как купцы и крестьяне боялись вступать в какие-либо сношения с этими дикими шайками, более известными в качестве разбойников, чем в качестве храбрецов.

   В стенах осажденного Сиона всего было вдоволь. Количество ртов никого не смущало. Новообращенные спокойно ждали чудес, которые ниспошлет им Небесный Отец. Таким образом жили изо дня в день.

   Это было какое-то беспорядочное существование. Часы, большей частью разбитые, колокола, превращенные в жалкие обломки, не призывали больше к молитве. Церкви стояли в развалинах, разграбленные и опустошенные, школы были закрыты, судилище пусто. Рынок превратился в арену возмущения и разных мистерий. За исключением валов, где обыватели стойко исполняли свои обязанности, повсюду был страшный беспорядок.

   В городе царствовало вообще мрачное недовольство и озлобление, столкновения между партиями уже носились в воздухе. Патриций не мог простить простолюдину его минутного превосходства, простолюдин, хотя и одетый в богатые лоскутья ограбленного им леновладельца, никак не мог забыть его былого богатства и силы.

   Об этом и о многом другом вели таинственный разговор двое мужчин, медленно направлявшихся к дому Германа Рамерса. Один из них, в грязном кожаном нагруднике и шароварах, был старший бургомистр Герман Тильбек; его спутник, носивший шлем, панцырь и кольчугу, был никто иной, как Герлах фон Вулен. Указывая на темный, сырой, узкий вход в дом Рамерса, Тильбек произнес:

   - Это здесь, войдем!

   Герлах быстрым взглядом окинул резьбу, украшавшую балкон над дверьми, и сказал:

   - Эти драконы с разинутыми пастями - верный портрет того, кто скрывается тут. Кстати, с каких пор этот мошенник здесь?

   - Он удалился от света для беседы с Небесным Отцом с тех пор, как булочник Маттисен одержал верх над ним,- ответил Тильбек.

   Друзья взобрались наверх и вошли в тускло освещенную комнату. Плотный тяжелый занавес делил ее на две половины. Перед занавесом на полу сидел Ян Бокельсон, с полузакрытыми глазами, как будто в глубоком сне.

   Друзья с низким поклоном остановились в почтительном отдалении от пророка, и Тильбек робко заговорил:

   - Мы будем скромны. Скажи, что тебе открылось? Слишком долго ты стоишь вдали от общественной жизни, а она в тебе так нуждается!

   - Праведный дремлет, когда грех бодрствует, но день засияет для праведников.

   - Мы надеемся на это,- отозвался более смелый Герлах.- Республика похожа на погибающее судно, носимое волнами; неужели руки, имеющие возможность бросить ему якорь спасения, останутся связанными?

   - Конечно нет! - ответил пророк.- Отец открыл мне дела будущего. Слушайте меня. Я хотел мира, но побеждает меч. Если бы мы промедлили еще три дня, все бы пропало. Маттисен забыл свои обязанности судьи и превратился в тирана. Господь его накажет. Господь не хочет, чтобы бразды правления находились в руках ничтожества. Соль земли да восторжествует! Вы и ваши братья - соль земли.

   - Если знатный род и ум, рассудительное мужество и благородные цели возвышают людей, то мы по праву можем причислить себя к первым в стране,- заметил Герлах.

   - Господь отдает дерзкого в ваши руки.

   - У Маттисена и Книппердоллинга множество приверженцев. Как нам начать дело?

   - Мужественное слово и смелое дело всегда одерживают победу.

   - Не дашь ли ты нам какой-нибудь знак? Не выступить ли внезапно перед народом, приверженным к Маттисену, и не успокоить ли его твоими речами, сладкими как мед? - спросил Герлах.

   - Я ничтожнейший раб неба,- после продолжительной паузы ответил Ян,- мои уста должны молчать. Вы сами устроите все дело; власть будет в ваших руках.

   Герлах недовольно пожал плечами.

   - Не того мы от тебя ждали,- вкрадчиво заметил Тильбек.- Под твоим знаменем мы победим. Обаяние Роттмана пало, но чернь ненавидит нас, она умертвит нас, если ты не наложишь на нее узды.

   - Разве я всемогущ? - дико вскрикнул Ян, и снова воцарилась продолжительная пауза.- Что вы намерены предпринять, если победа останется за вами?

   Герлах смело воскликнул:

   - Свободное рыцарское государство! Долой епископа! Свободный город во главе с благородными правителями чистой веры, как ты ее проповедуешь, а Роттман распространяет. Твой пророческий дар да направит наши шаги. Император по горло занят разными делами и только тогда заметит созданное нами государство, когда уже будет поздно.

   - Я недостойнейший из моих братьев и принадлежу Господу; но я испытаю вашу силу, так повелел Всемогущий. Завтра буду на Рынке. Принесите с собой оружие, и с Божьей помощью нечестивый сам обнажит перед нами свою слабую сторону. Не беспокойте меня больше, друзья!

   Патриции вышли.

   - Мы не стали умнее от его разговоров,- проворчал Герлах.- У пророка всегда в запасе какая-нибудь хитрость или двусмысленность. Как вы полагаете, Тильбек?

   - Я рассчитываю на его зависть,- с хитрой улыбкой ответил последний.-Ведь обоим посланцам Божиим тесно вместе. Я за спокойное выжидание; да и что нам делать? Мы дали себя увлечь слишком далеко. Эта сволочь совсем от рук отбилась, и еще неизвестно, какие новости преподнесет нам епископ. Подвернись только случай, и мы уж его не упустим!

   - Хитрый лейденский мошенник должен, наконец, открыто пристать к нам,- отозвался Герлах.- Толстый Маттисен будет его дразнить до тех пор, пока... ну, увидим, что покажет нам завтрашний день.

   В то время, как эти достойные мужи, разговаривая таким образом, возвращались к своим друзьям, перед удалившимся от света пророком стоял уже другой приглашенный, на этот раз человек из народа, кузнец в черной от копоти одежде.

   - Я отчасти виноват в беспорядке, царствующем теперь в нашем добром городе,- смело говорил Губерт Рюшер.- Моя горячая кровь и острый язык вестфальца виной тому, что я говорил в то время, когда благоразумнее было молчать; но, клянусь, я взялся за ум; опьянение прошло. Я не стану говорить о папе и епископе; я с ними не подружусь ни за что на свете; но власть голландского булочника невозможно долее переносить. Ты хоть и его земляк, но я считаю тебя ученее и набожнее. А потому научи, как нам избавиться от баварского молодца?

   - Не суди апостола, выдающего себя за посланца Божия,- ответил Ян.

   - Ну, да, я знаю; ворон ворону глаз не выклюет. Но он в своих проповедях преследует тебя насмешками за то, что ты мирно живешь в уединении.

   - Если он насмехается над праведником, Господь его накажет. Будем молиться, мой брат, молиться и любить.

   - Молиться? Пожалуй, я - друг молитв и пения. Любить? Пожалуй; но молитва Маттисена это - злоба, проклятия и ругательства. Любовь Маттисена совсем особого рода. Разве ты не знаешь о ночных собраниях мужчин и женщин, устраиваемых ложным пророком в доме Книппердоллинга, об огненном крещении, происходившем там? Как только Маттисен доходил до двадцать восьмого стиха первой главы первой книги Моисея, так лампаду опрокидывали и бесчинствовали напропалую!

   - О, пощади мой слух от нечестивых речей и не повторяй клеветы, распускаемой на наш счет язычниками,- набожно произнес Ян.

   - Да поразит меня гром, если все, что я сказал, неправда,- с жаром возразил Губерт Рюшер.- Это устроено для того, чтобы доставить удовольствие этому волку в овечьей шкуре и проклятым богачам да дворянам. Он хочет сделаться главой города, и леновладельцы тайно держат его сторону. Но наши занятия пришли в упадок; богачи зарывают свои сокровища, заставляют нас терпеть нужду и даже не щадят чести наших жен и дочерей. А потому мы хотим спихнуть это чучело - и тебя, как более достойного, поставить на его место, чтобы благословение Божие сошло на нас, и чтоб неприятель ушел от наших стен. Ты всегда проповедовал мир, дай же его нам!

   - Разве я всемогущий? - спросил Ян, точно так же, как четверть часа тому назад спросил у патрициев.

   - Нет, ты не всемогущий,- чистосердечно ответил кузнец.- Ты такой же смертный, как и все прочие. Но многие вбили себе в башку другое: они считают тебя всесильным посланником Господа, ясновидящим, волшебником и тому подобное. Не скрою, что я тебя считаю умной головой, помышляющей только о том, как бы наловить побольше рыбы в мутной воде! Впрочем, я ничего против этого не имею; умнейший пусть занимает и почетнейшее место. Ты еще не дал нам повода к неудовольствию, и ты умеешь приручать людей медовыми речами. Того же мнения и многие из моих друзей, а потому держись за нас, ремесленников! Ты будешь нашим старшим проповедником и будешь жить в довольстве, если только поможешь нам одолеть дворян и важных бар. Когда мы справимся с этими мошенниками, мы учредим народное правление и передадим себя во власть императора как свободный город государства, или заключим союзы с ганзейскими городами и со всеми странами, которые, в чем я ни чуточки не сомневаюсь, скоро последуют нашему учению и превратят мир в громадное, свободное, народное государство. Так помоги же нам поскорее достичь этого - ты, выдающий себя посланником Божиим!

   - Я это сделаю, я это сделаю, неверующий, близорукий язычник, жид! Я это сделаю, и не пройдет трех дней, как дом моего отца очистится от нечистивых животных.

   Пророк встал при этих словах и, тяжело дыша, приблизился к кузнецу.

   - Дрожи, еретик, покайся! Обратись на путь истинный, ибо ты увидишь, как рухнет почитавшееся великим! Рыцари, графы и дворяне - враги Господа, но злейший Его враг - ложный пророк Илья. Господь хочет просветить твой разум. Ты на себе испытаешь исполнение обета. Смело заговори завтра с ложным пророком, и при этом слове он падет ниц, как языческие боги перед ковчегом завета. Да, завтра, когда на небе засияет солнце, все будет по-иному!

   Ян замолчал и снова уселся на земле. Он дал знак вошедшим Рамерсу и Блусту увести кузнеца. Они исполнили это немое приказание.

   После того, как двери за ними закрылись и замолкли шаги уходивших, занавес, у которого сидел Ян, всколыхнулся, и оттуда приветливо склонилось к нему улыбающееся личико Дивары.

   - Я не вовремя посетила тебя, Ян,- тихо сказала она.- Как раз сегодня все ходят к тебе, и я едва ли улучу минуту уйти отсюда так же незаметно, как пришла; но ты меня должен вознаградить за обиды, причиняемые мне мужем.

   - Утешься и надейся, Дивара! Ты слышишь, как все его ненавидят и презирают. Его господство не продлится долго; другой призван на его место.

   В эту минуту кто-то громко постучал в дверь. Дивара снова скрылась за занавесом. Румянец исчез с ее лица, когда она услыхала грубый голос мужа, громко кричавший:

   - Ян Бокельсон, слуга Божий! Открой двери, прикажи твоему дерзкому прислужнику удалиться.

   - Маттисен! Что ему нужно здесь в эту пору? - промолвил Ян дрожащим шепотом.

   - Я вижу, как отверзается передо мной могила! - также тихо сказала ему Дивара в ответ.

   - Тише!

   И лейденский пророк потушил лампу в ту минуту, когда гарлемский булочник, устранив с дороги Петера Блуста, силой ворвался в комнату.

   Глубокий мрак, внезапно окруживший Маттисена, поразил его.

   - Что это значит? Ян, где ты? - спросил он, объятый ужасом: ему показалось, что здесь кроется покушение на его жизнь.

   - Сюда, мой брат, приблизься ко мне! - ответил ему второй апостол.

   В то время, как булочник осторожно и нерешительно сделал несколько шагов вперед, боясь обнаружить свой страх, Дивара, как тень, проскользнула к дверям.

   - Петер Блуст! - громко приказал Ян.- Божий ангел отходит от меня. Закрой глаза, чтобы его величие тебя не ослепило!

   Петер послушно пал ниц у порога и, переступив через тело слуги, Дивара исчезла.

   Близорукие глаза Маттисена едва заметили женскую тень, но все же он начал смелее:

   - Что за комедию с духами ты со мной играешь, брат мой? Ты говоришь о лучезарных ангелах, а здесь царствует мрак могилы.

   - Ты не веруешь, Маттисен; в противном случае твои очи были бы открыты для чудес! Петер Блуст, зажги опять лампу для этого слепца!

   Когда лампа была зажжена, гарлемский булочник с любопытством оглядел комнату и приблизился к сидевшему неподвижно Яну.

   - Я не допытываюсь, Ян,- начал он,- был ли у тебя страж небесного трона или жаждущая обращения язычница. Я прихожу как друг, не как шпион. Уж слишком долго, Бокельсон, ты живешь вдали от света и тяжких трудов, возложенных на нас Отцом. Почему ты их не делишь больше со мной? Смотри, чтобы филистимляне не напали на Самсона.

   - Ты - избранник, ты - орудие. Я - дуновение ветра в тростнике. Тебе дано в удел могущество, мне - смирение.

   Маттисен дружески опустился на землю рядом с Яном, который при этом немного отодвинулся в сторону и ощупал скрытое под его одеждой оружие, которое он всегда носил при себе. Маттисен, понизив голос, продолжал самым простосердечным тоном:

   - Я не знаю, что и как нас разъединяет. Но в раздорах погибают даже сильнейшие. Теперь, когда мы одни, снимем маски и поговорим без громких фраз.

   - Говори. Я готов слушать твои мудрые речи.

   - Настало загадочное время. Неведомый дух творит чудо за чудом. Два чужестранца, вооруженные лишь скрижалями святого учения, стали во главе многолюдного города, и их простое слово служит законом. Но змей искуситель часто повергает в тревогу легковерную чернь. Эти дураки видят опасность перед своими стенами, видят, что обещания Писания не исполняются, и желают возврата к прежнему позорному состоянию. Еще немного, и влияние пророков погибнет, как погибла уже власть епископа и других. Ты грешишь против собственного благополучия и против нашего Небесного Отца, оставаясь в бездействии и с гневом удаляясь от твоего собрата. Когда мы соединимся воедино, ты пустишь в дело твою изобретательность и ум, а я - смелость и силу воли: тогда мы можем подняться и стоять высоко до тех пор, пока с города будет снята осада или пока нам не представится другого удобного выхода. Когда общественное добро перейдет из рук дьяконов в наши руки, нам, без сомнения, удастся избегнуть всякой опасности и вместе с приобретенными богатствами сбежать в дальнюю страну.

   - Ты просветлен свыше, брат, и я отвечаю "да" на твое "да" и "нет" на твое "нет" Но что я могу сделать для твоего благополучия? Ты сам так плохо обо мне отзывался в своих проповедях, что теперь все по праву сомневаются во мне. Твое порицание огорчает меня до глубины души, ибо ты старше и опытнее меня и насквозь видишь все мои слабости и недостатки. Я очень робок мой брат, поэтому избрал себе в удел молитву и смиренно предоставил тебе всю власть.

   Слова эти, сказанные слезливым, плачущим тоном нимало не укрепили доверия гарлемского булочника к Яну. Ему в них ясно почуялась опасность, которую он до сих пор едва лишь предугадывал. Его опасения превратились в мучительную уверенность, и он с удвоенным рвением старался вновь привлечь на свою сторону ускользавшего союзника.

   - Если я тебя порицал,- проговорил он со смущением,- то припиши это вспыльчивости моего нрава, а не моей злобе. Речь моя сурова; я держусь того мнения, что людей должно силой понуждать к добру. Ведь сам Бог, Бог Израиля - гневный, карающий Бог! Твоя наклонность к примирению, к укрощению возмущенных сердец, прощению и миру были мне ненавистны: они медленно ведут к цели. Теперь я убедился, что сила и кротость, спаянные воедино, вернее всего ведут к цели, и с новой верой возвращаюсь к тебе. Мы поделимся властью. В Новом Израиле сам Царь Небесный будет его владыкой, два наместника будут за Него управлять: - духовный будет Ян Бокельсон, светский - Ян Маттисен. В качестве неограниченных властителей силы и совести народной мы будем торжествовать до тех пор, пока нам самим не заблагорассудится удалиться. Друзья поддержат нас.

   Ян спокойно выслушал этот план и сразу понял кроющиеся в нем хитрые козни.

   - Пусть будет по-твоему, мой брат,- ласково ответил он.- Завтра мы опять выступим вместе перед народом, Роттман созвал их на праздник примирения; Дузентшуер воспламенится и возбудит в умах мысли о новом правлении, причем каждому будет казаться, что это его собственная выдумка. Мы объявим имена новых правителей государства и вынудим согласие у пораженной толпы. Конечно, хорошо было бы присоединить еще к этому кое-что вроде чуда, которое потрясло бы народ и дало бы ему высокое мнение о нашем могуществе.

   - Я уже изготовил кое-что,- быстро отозвался Маттисен.- Ловкий лазутчик донес мне, что большая толпа жаждущих крещения выступила в поход из Голландии в Мюнстер. На этот раз они вооружены. Лазутчик пошел опять на разведку, и, как только донесет, что голландцы идут по его пятам, мы сами отправимся в лагерь неприятеля и вызовем его на бой. Когда епископские приверженцы увидят себя среди двух огней, они будут побеждены и оставят за нами поле б