Шпиндлер Карл - Царь Сиона

Берендт! Язычники на радостях стреляют с его башни. Кругом раздаются насмешки и издевательства. Берендт, так-то сбылись твои предсказания?

   - Замолчишь ли ты, червяк! - набросился на него Книппердоллинг.- Еще одно слово, и я размозжу тебе голову!

   - Убей меня, но прислушайся, как там, внизу, хохочет толпа, издевается и проклинает Берендта!

   Шум действительно доносился с улицы, и в окна был слышен крик:

   - Роттман, Роттман, что же ты предсказал? Роттман, монастырь все еще стоит на месте! Обманщик ты, а не пророк!

   Всегда бесстрашный, Роттман теперь растерялся. Между тем снизу, по лестнице, врывались в дом возбужденные граждане. Были между ними и женщины, и монахи, и школьники, и слуги, и католические и лютеранские подстрекатели; все поносили своего любимца и властно требовали от него обещанного чуда. Роттман и Ян Бокельсон, оба сознавали опасность положения; первый из них лишился мужества, но второй бодро готовился выйти из затруднительного положения.

   Ян бросился навстречу толпе, которую не могла задержать гигантская сила Книппердоллинга

   - Зачем бесчестите вы своих ясновидящих и пророков? - яростно напал он на толпу.- Отец внушает им, что открыт вам, слепым и глухим: но Отец, в милосердии Своем удерживающий молнии Свои, не может поддержать колеблющиеся стены языческого храма, сложенные слабыми человеческими руками? Слыхали ли вы об Иопе-пророке? Читали ли вы в священных книгах как он предсказал погибель порочной Ниневии? Он сделал это по велению Отца, и все-таки Ниневия спаслась, потому что покаялась. Виден ли вам теперь перст Божий? Господь смирил гнев свой и вместо казни даровал прощение Ибервассерским монахиням, так как они исполнили божественное предначертание, покинув, по приказанию Роттмана, этого верного слуги Божьего, монастырские стены, а с ними и все, что их привязывало к языческому капищу.

   Пример, взятый из Священного Писания, успокоил шумевшую народную толпу; дикие взоры опьяненных фанатиков смущенно опустились долу. Роттман просиял, точно окруженный ореолом славы: но Ян решил безраздельно воспользоваться плодами своей победы и гневно громовым голосом так закончил свою речь:

   - Склонитесь перед Господом, чтоб вас не постигло наказание, потому что вы все еще не чисты сердцем, и среди вас много грешников. Ни один не скроется от моего ясновидящего ока, и кого я не захочу пощадить во имя христианского милосердия, тот не уйдет от меня, ибо мне дана власть от Бога. Выступи-ка вперед ты остренькая бородка, в коричневой фуфайке, рядом с кузнецом! Хватайте его, друзья, эту острую бородку! Я готов отказаться от себя, если этот молодчина не римский язычник и если у него не спрятано оружие. Хватайте и ту толстую служанку, которая собирается улизнуть, как рыбка в тину. Задержите ее, обыщите ее. У ней из-под передника выглядывает топор, а из кармана - приклад пистолета.

   Названные Иоанном люди были схвачены. На груди у мужчины нашли ладанку, а в кармане кинжал. Анабаптисты выбросили обличенного католика из окна. Но он чудесным образом остался жив и убежал. Проклиная свое любопытство, приведшее ее сюда, испуганная и дрожащая служанка призналась, что ее зовут Ассола, что она служит у доктора Весслинга, врача и ревностного католика, приказавшего ей принести ему оружие на соборную площадь, так как он вместе со своими единоверцами хотел сразиться с еретиками, но боялся выйти вооруженным из дому, чтобы не возбудить подозрения у соседей-анабаптистов. Только благодаря заступничеству случившихся здесь ее прежних господ, бедную девушку отпустили вдоволь поиздевавшись над ней и отобрав у нее оружие. Взоры всех благоговейно были прикованы теперь к мудрому Яну Бокельсону. На прощанье он еще прокричал своим слушателям:

   - Видите ли вы, маловерные, вас предали а вы ничего и не подозревали! Поняли ли вы, что вам, тупоголовым, не восстановить самим Нового Иерусалима что вы должны верить посланным от Отца? Ступайте - молитесь и бодрствуйте; ибо, говорю вам, совершится еще много чудес, пока каждому из вас можно будет сказать "Отец, я достоин Тебя".

   И ослепленные люди пали ниц перед Яном и перед Роттманом, вымаливая себе их прощение. Ян с важным и невозмутимым видом принимал их рабское поклонение

   Роттман же уговаривал их отправиться на свои посты

   - Я прощаю вам ваш грех передо мною,- величественно произнес он.- А теперь запойте:

    

   Во тьме трепещет моя плоть,

   О не оставь меня, Господь!

    

   И ступайте туда, куда призывает вас долг перед отчизной и собственной совестью!

   Дузентшуер горячо обнял Бокельсона и воскликнул:

   - Глядите, вот новый Даниил, преисполненный мудрости! Вот юный Давид, побеждающий Голиафа!

   После этих восклицаний он ушел вместе с распевавшей псалмы толпой. Роттман тоже бросился на шею к пророку и растроганно сказал:

   - Ты спас меня от стыда! Если я это когда-нибудь забуду...

   - Иду осмотреть городские ворота. Кто со мной? - спросил Книппердоллинг.

   Идти вызвались многие.

   - Пойдем, Людгер, и мы,- сказал Ринальд,- я задыхаюсь в этом притоне бунтовщиков и проповедников! Хотя я понимаю что света и истины можно добиться лишь после жестокой борьбы с ложью и мраком, но будущее страшит меня. Пойдем за патрулем^- свежий утренний воздух и опасность пути бодрят меня.

   Людгер долго колебался, но наконец уступил настояниям студента. А в это время стали приходить ее всех сторон самые противоречивые известия

   - Мы овладели цейхгаузом у церкви Святой Эгидии! - с триумфом возвещал кузнец Молленгекке - Нас разбили у кладбища Святой Эгидии!

   - Если Тильбек нам изменит, мы пропали!

   - Мы и так пропали! - вмешался Герлах фон Вулен, только что подошедший в полном вооружении.- Католики на нас наступают, и, если только лютеране им серьезно помогут, то нас живо прогонят с базара и запрут между Текстерскими и Морицовскими воротами; перед нашим фронтом пушки неприятеля, а в тылу воины епископа. Нас - меньшинство. К вечеру город наполнится крестьянами, а им обещаны в награду имущества анабаптистов. Только чудо может нас спасти и даровать нам победу!

   Настала томительная тишина. Вдруг Ян вспрыгнул на стол и заговорил во всеуслышание вдохновенным голосом:

   - О, вы, маловерные! Чудо совершится! Господь сам появится в светлом облаке и будет за нас сражаться! Разве царь Константин не возвестил окружающим, что знамение победы сияло перед ним в небесах? Разве не известно из старинных книг, что Святые Георгий, Мориц и другие явственно вступали в бой за веровавших в них и одолевали врагов? Неужели творец земли и неба сделает для нас, обретших его, менее, чем совершали волшебные силы языческих кумиров! Пусть только настанет день и рассеется тьма, ибо ночь ненавистна праведникам. Взгляните открыто в лицо язычникам: они не выдержат вашего взгляда. Послушайте, о чем они говорят между собой на поле брани, чему учат их проповедники? У них в груди разложение, а в сердцах разлад! Погибель безбожников только отложена до того времени, когда все избранные соберутся под знаменем Отца, ибо в писании сказано "Не разрушайте ни земли, ни моря, ни деревьев, пока мы не положим знаков на челе слуг нашего Господа". Душите же мужей и старцев, юношей и девиц, детей и женщин! Смерть всем! Но не трогайте ни одного из избранных!

   Все бывшие в собрании повторили за ним эти страшные слова. Возбуждение Яна походило почти на умопомрачение, которому он время от времени был подвержен, и потому он гремел дальше:

   - Бегите, спешите на ваши посты, сыны и дщери Союза! Опояшьте свои чресла, воины! Проповедники, ступайте учить по улицам! Раскройте вещие уста ваши, жены-пророчицы! О, вы, кроты, раскройте очи свои, и вы прочтете на небе о пришествии Господа справедливости! Кто истинно верит - увидит и расскажет о том, что видел. Кто призывает Духа - получит его! Кто с верою ждет чуда - получит силу творить чудеса! Камни глаголят, когда на них ступит нога праведника; раны исцеляются от прикосновения руки верующего, потому что добро и зло в воле Отца, а так как мы - дети Отца нашего, то злое остается на долю врагов! Аминь!

   Не находя ничего более сказать, Бокельсон в изнеможении упал в кресло. Речь его воспламенила души слушателей. Воины выбежали из дому с обнаженными мечами, проповедники последовали за ними, чтоб проповедовать по улицам. Гилла, Анна и многие восторженные и взбалмошные женщины с воплем и криком бросились на базарную площадь.

   Дом Книппердоллинга опустел. Пророк Ян и Дивара сидели одни, так как жена Книппердоллинга забилась в отдаленный закоулок дома и усердно молилась.

   - Скажи, что хочешь ты, чтоб я сделала? - спрашивала Дивара шепотом, с напускным смирением.

   Устало, но доверчиво Ян отвечал:

   - Оставайся со мной, развесели меня, очаровательная Абигейл¹. У меня болит и кружится голова; мне почти страшно от того, что Бог говорил моими устами. Лишь только я закрою глаза, как мне представляется старая женщина, которая сегодня...

  

   ¹ Абигейл - жена Набала, жившего на горе Кармеле. Она успокаивала Давида, когда тот грозил ее мужу во время своего изгнания от двора Саула, и так ему понравилась, что он взял ее в жены по смерти ее мужа.

  

   - Ты хочешь сказать, твоя мать?

   - Ну да, конечно... Тень моей матери, хотел я сказать,- нехотя и нерешительно добавил Ян.- Призрак ее глядит на меня с такой грустью, что мне не верится в исполнение ее пророчества. Пророчество это я слышал также и от другой женщины, но той оно, верно, внушено было злым духом...

   - Гм, кто знает? - задумчиво произнесла Дивара.- Если я не ошибаюсь, жена твоя сказала однажды...

   - Молчи о ней! Не поговорить ли нам о твоем муже?.. Что почувствовала бы ты, если бы в схватке сегодняшней ночи он нашел свою гибель?

   С выражением тихой покорности Дивара поцеловала руку Бокельсона и сказала:

   - Решение своей судьбы я предоставила бы только тебе, о мой господин,- только тебе одному, с которым я так долго была разлучена и память о котором я так свято хранила.

   - И я сердился на судьбу, Дивара. В грешном Оснабрюке я часто думал о тебе. Я вернулся на родину не только потому, чтобы уйти от язычников: я надеялся здесь найти тебя. Но если бы Господь чудесным образом не привел тебя ко мне, то я попал бы в Голландию, по примеру жены, в сырую темницу, а не в твои жаркие объятья.

   - Ах, Микя, моя бедная сестрица! - простонал кто-то, поднимаясь с низкой скамьи из-за завешенного ковром стола.

   Испустив испуганный крик, Дивара убежала, а Ян мрачно направился к тому, кто потревожил их мирную беседу.

   - Что ты тут делаешь, Петер Блуст? - спросил он.

   - Я подводил итоги своему прошлому,- отвечал благочестивый купец, в течение всего вечера державшийся вдали от Яна.

   - Не подслушивал ли ты нас?

   - Я никогда не подслушиваю, потому что это грех. Из всего вашего разговора я расслышал только имя моей сестры и вздохнул при воспоминании о ней. Я удивляюсь тебе, Ян Бокельсон! Ты крепкий дуб среди слабых ивовых ветвей. Прежде чем взошло солнце Мюнстера над твоей головой, ты уж подчинил себе самых буйных верховодов. Все они принадлежат тебе, и ты управляешь ими как своими рабами.

   - Потому что я слуга Отца, и Отец говорит через меня!

   - Потому что Отец говорит через тебя,- одобрительно повторил Блуст.- И я тебе предан не менее других. Ты все оставил, чтобы проповедовать новое учение. Кто бы мог поверить, глядя на твое спокойствие, что у тебя жена и ребенок в темнице?..

   - Господь их защитит, все их года сочтены.

   - Ты потерял все свое состояние?..

   - Господь дал - Господь взял, и да будет благословенно Имя Господне!

   - Сегодня на твоих глазах умерла твоя престарелая мать.

   - Оставь отца и мать, чтоб следовать за Христом. Не годилось мне плакать, зная, что теперь она на небесах.

   - Прославляю твою мудрость, Ян! А я, ничтожный человек, мог только втайне горевать, покидая Лейден нищим.

   - Да, Петер Блуст, ты кое-что потерял и в этом обвинял меня. Я буду молить Бога вознаградить тебя.

   - Не унижай меня, брат мой. Прости мне, если я виноват перед тобой словом или делом. Потом, а в особенности сегодняшней ночью, я понял, что так должно было случиться. Теперь, брат мой, я счастлив, хотя хожу в одежде нищего и не имею хлеба и крова. Я верю в новый Союз, я люблю всех людей, как братьев, даже врагов наших, я надеюсь на милость Божию, на обещания Его пророков и на твои святые дела.

   В дверях показался Маттисен и проревел:

   - Ян, Ян, выкажи все свое искусство, внушенное тебе свыше. Решительный день наступил. Епископ объезжает стены города, но еще не может в него проникнуть, язычники колеблются; они боятся боя, победа наполовину за нами, ступай, доверши ее своим красноречием.

   Ян напряг все свои силы, чтобы исполнить это требование.

   Кто может описать зрелище, которое представлял из себя Мюнстер, когда первые лучи солнца осветили его башни? Многотысячная пестрая толпа - чудовище с бесчисленными, судорожно подергивающимися конечностями,- металась по городу. Только благодаря своей несказанной дерзости, анабаптисты, несмотря на свою малочисленность, занимали четыре квартала; староверы обоих толков овладели только двумя. Анабаптисты укрепились главным образом на базаре; они загородили все улицы скамьями из церкви Святого Ламберта и ратуши, каменьями и опрокинутыми повозками; часовня Святого Михаила была заставлена пушками; пушки были размещены везде, где только было можно; чтоб задержать конницу, везде были протянуты цепи, навалены крюки и заостренные колья.

   Соборная площадь была крепостью староверов, берег реки - их лагерем. С обеих сторон не было ни одного невооруженного человека, ни одной безучастной женщины. Давнишняя вражда воодушевляла всех; но только в лагере анабаптистов царствовало полное согласие, слепая вера в справедливость дела и в помощь Божию, вместе с той необузданностью, которая не пренебрегает никаким средством, никаким оружием.

   Хотя католические священники не щадили слов и Фабриц, проповедник из Гессена, не переставал говорить, и хотя и католики, и протестанты рассчитывали только на помощь епископа, но они взаимно не доверяли друг другу. Католики мечтали о полном господстве над городом и только по необходимости принимали помощь Вальдека; протестанты угадывали конечную цель стремлений епископа и заранее дрожали перед тиранией своего союзника. Ко всему этому присоединилась измена. Герман Тильбек, хитрый интриган, перекрещенный втайне со всей своей семьей, друг Роттмана и союзник Книппердоллинга, старался удержать город для своей партии; второй бургомистр Юдефельд, враг анабаптистов, был в то же время яростным противником епископа и также не желал, чтоб город перешел в его руки. Поэтому Теодор Мерфельд и тайно пробравшиеся в город каноники напрасно уговаривали обоих бургомистров впустить епископа в город; ворота оставались запертыми; а католики то льстили, то грозили, то проповедовали о христианской любви и обязанностях граждан.

   Все это делалось для того, чтоб выиграть время, на виду у ненавистного епископа заключить оскорбительный для него договор и дать анабаптистам возможность укрепиться.

   И они умно воспользовались выигранным временем. Все было пущено в ход, чтобы возбудить и без того приподнятые чувства их приверженцев; все было сделано для того, чтоб поразить и испугать врага. Пища и питье в изобилии раздавались народу; пение псалмов не прекращалось; исступленные проповедовали на каждой улице. Портной Георг бегал, как помешанный, вокруг и уверял, что видит Небо отверзтым. Он не переставал кричать:

   - Глядите вверх, глядите на Спасителя со знаменем победы, на Отца в его царствии! Кайтесь, кайтесь.

   Потом он валялся на земле, распростирался ниц крестом и грыз камни.

   Жена городского конюха Тиммермана юродствовала. Бубенчик, привязанный к ее поясу, не переставал звенеть, так как она, как загнанный зверь, безостановочно металась во все стороны; толпы народа стекались на звоны ее колокольчика. Она кричала, пока не охрипла:

   - Кайтесь, сейчас наступит новый Иерусалим! Сейчас сойдет на землю разгневанный Отец!

   Она своим примером сводила с ума других женщин, которые также принимались неистовствовать в кабачке хлебопеков на рыбном рынке; растрепанные, полуодетые, бегали они по улицам, бились головами о камни, бросались навзничь на мостовую и глядели на небо, скрежетали зубами и царапали себе лицо и грудь; иные молились, иные хохотали, и их гнусные песни смешивались с покаянными псалмами мужчин. То был настоящий сатанинский шабаш.

   Проповедь анабаптистов проникла в ряды староверов. Книппердоллинг, безоружный, босой и с обнаженной головой, бегал по укреплениям противоположного берега. Он проповедовал о покаянии. Бургомистр Юдефельд, вне себя от злобы, обнажил уже свой меч, но Тильбек удержал его руку и спас Книппердоллинга.

   - Отведите его в монастырскую башню,- приказал хитрый патриций, указывая на Книппердоллинга.- Там он встретит достойное общество и охладит свой разгоряченный мозг!

   Юдефельд резко заметил своему товарищу по должности:

   - Вы ласкаете злодеев, достойных быть заживо сожженными на костре. Не велика честь разделять с вами общественное представительство!

   - Я прощаю вам вашу горячность,- льстиво говорил Тильбек,- но вы не заставите меня действовать насилием. Вы проповедуете жестокость, я хочу мира. Посмотрим, за кем останется победа.

   Юдефельд с неудовольствием отошел от него. В это время бургомистру Тильбеку подали бумагу от епископа. Граф извещал, что приближается к городу и надеется скоро вступить в него. Он подтверждал привилегии граждан, если анабаптисты переселятся из города или вернутся в лоно истинной церкви. Епископ просил известить всех граждан о содержании письма. Тильбек сознавал, что, так или иначе, пора было прекратить это необычайное волнение и... разорвал письмо и бросил его в реку. Ни представители города, ни граждане ничего не узнали.

   Вдруг в лагере анабаптистов затрещали барабаны, раздались звуки труб, литавр и рожков, точно готовился вспыхнуть бой. Но, вместо многочисленных войск, показался всего лишь один человек, покрытый пеною, полунагой, с налитыми кровью глазами, кричавший изо всех сил - Горе, горе вам, поносящим нас избранников Духа! Мы возвещаем вам мир вместо вражды! Мы молимся о вас, чтоб Небо вас просветило! А знаете ли вы, что случится, если вы не захотите примириться с нами? - Тогда наступит конец мира. Кайтесь! Спасайте души ваши!

   Ян Бокельсон, так странно изображавший из себя вестника мира, отдохнул немного, подозвал к себе нескольких из своих приверженцев с белыми флагами в руках и продолжал более спокойно:

   - На что нам свобода тела, если души наши лежат в оковах? Вы, лютеране, притупившие душу, вы заслуживаете того, чтоб епископ надел на вас тяжелые цепи! А вы, паписты, достойны вражды евангеликов, потому что вы еще ревностнее ратуете против свободы веры! Но из-за вражды и ненависти гибнет царство! Что случилось с лягушками, избравшими себе в цари аиста? Какая участь постигла голубей, вступивших в союз с ястребом? О, мужи Мюнстера, страшитесь вражды, страшитесь коварства лукавого епископа! Но более всего страшитесь гнева Отца Небесного, который не любит кровопролития и братоубийства! Послушайте, что скажут нам герольды мира!

   Посланцы анабаптистов смело пошли навстречу бургомистру Тильбеку, и мирные переговоры начались в лагере староверов. Тильбек и его друзья склоняли народ и совет на сторону новых пророков, и еще ранее полудня между противниками был заключен договор. Он гласил: каждый может верить так, как ему нравится; анабаптистам не запрещается отправлять богослужение по их обычаям; всем недовольным договором разрешается выселиться из Мюнстера со своими родственниками и имуществом, но не разрешается брать в дорогу жизненные припасы.

   Мир был отпразднован залпом из всех находившихся в городе пушек; епископ, стоявший уже у ворот, в горе и гневе повернулся к городу спиной, так как бледные каноники и огорченный воевода фон Вольбек привезли ему известие о том, какое поражение вновь нанесено было его надеждам.

   За примирением последовали новые беспорядки. Недавние враги обнимались и братались; пророков торжественно носили по улицам; восторженные женщины снова видели небеса отверзтыми и полными видений.

   - Кайтесь! - вопили наиболее исступленные.- Вот идет кровавый дождь!

   И они показывали платки, которые казались одним обрызганными кровью, а другим - совершенно чистыми И по городу раздавался всеобщий покаянный вопль.

   С дьявольской веселостью Гелькюпер тихо обратился к Ринальду, с удивлением глядевшему на это зрелище:

   - Взгляните-ка на крышу дома Шверта, господин магистр. Виден ли вам золотой флюгер, который вертится в солнечных лучах и ослепляет толпу? Я не могу устоять от искушения положить забавный конец этому крику: он оглушил меня.

   Гелькюпер взобрался на крышу, снял флюгер и вдруг: исчезли с неба все фигуры, кровь и пламя. Сумасшедшие женщины разом замолчали, переглянулись с удивлением и, сопровождаемые насмешками и хохотом народа, разошлись по домам.

    

   Мирное вдовье жилище старой госпожи Вернекс наполнилось таким же гамом, какой стоял над всем взбудораженным Мюнстером. Всюду по комнатам хозяйки "Роз" валялись и громоздились лари и ящики, куда проворные руки прибирали вдовье богатство. Сама она, обессиленная годами и дородством, сидела в самой отдаленной запертой комнате со своей дочерью Штальгофен и племянницей Анжелой. Из рук кустоса Зибинга она принимала причастие и напутственную молитву, так как порешила навсегда распрощаться с родным городом.

   Лишь только закончился священный обряд, сопровождавшийся обильными слезами, как прогремел пушечный выстрел; оконные стекла задребезжали, а сердца присутствующих учащенно забились.

   - Что за новый ужас готовится нам? - спросила Вернеке, боязливо прислушиваясь.

   Вошла Мета Михельсен, неутомимая ходячая сплетня. С побледневшим лицом - куда девалось ее злорадство! - сообщила она, что пророк Ян Маттисен только что дал знак к большой проповеди на рынке и что распространился слух, будто бы магистрат внезапно сместили и выбрали новый. Выселения приняли такие размеры, что анабаптисты хотят запретить отъезжающим брать с собой пожитки.

   - Мне дурно! - простонала хозяйка "Роз".- Анжела, дитя мое, выгляни в окно, не подъехали ли наши повозки? Меннеман обещал прислать крепкую телегу и четырех лошадей. Теперь так трудно достать повозку, а мне не сидится на месте.

   - Бедная женщина! - проронил Зибинг с искренним огорчением.

   Но в глазах вдовы не заметно было угнетенного выражения, когда она взглянула на него и ответила:

   - Вы больше моего вытерпели, дорогой пастор. Позавчерашний пожар, которым эти чудовища спалили ваш святой монастырь, мог стоить вам жизни. Простите, это я в суматохе еще не спросила вас: каким чудом вы спаслись?

   - Действительно чудом. Я уже был окружен дымом и пламенем, мое платье начинало тлеть, чад душил меня; но ангел - увы, падший ангел! - вынес мое дряхлое тело из развалин. Ринальд был моим спасителем, да, Ринальд, отшатнувшийся от истинного Искупителя!

   - Ринальд? Этот вероотступник? - спросили в один голос женщины; только Анжела продолжала упорно наблюдать из окна и не повернула головы.

   Кустос подтвердил с сокрушенным сердцем: "Вы освободили меня от оков,- сказал молодой человек (нужно сознаться, страшная бородища анабаптиста очень идет к его исхудавшему лицу),- теперь мы в расчете. Пути наши расходятся, а потому прощайте навсегда, но бегите, бегите, как можно дальше!" Тут он покинул меня, и я его уже больше не видел.

   - Телеги не видно и не слышно! - торопливо и в то же время испуганно проговорила Анжела.- А под нашими окнами народ идет толпами, кто просто с палкой, кто с узлами; дети, старцы, едва плетущиеся больные, женщины и мужчины, все сгибаются под ношей, точно вьючные животные...

   Священник и женщины поспешили к окну. Одна только вдова не смогла тронуться с места. Богачи, столь же беспомощные, как и бедняки, покидали свою родину, а анабаптисты ударами подгоняли бегущих и грабили их еще на улицах.

   - Обратитесь на путь истинный, собаки, или подохните! - раздавались время от времени злобные крики, а им вторили мольбы о пощаде.

   Тут же среди беглецов толпились пришельцы из ближних и дальних городов, стекавшиеся со своим добром, детьми и слугами в город, где должны были собраться все праведники, как оповестили о том, в особом манифесте, пророки и Роттман.

   Скорбь вдовы, возраставшая по мере того, как наблюдавшие в окно за происходящим на улице делились с ней впечатлениями, достигла предела, когда в комнату вбежал мальчуган Меннемана и оповестил, что пророки отняли всех лошадей и повозки и разрешили выселяться только пешком. "Язычникам подобает пресмыкаться в пыли"!- провозгласили они, как заметил насмешливо мальчуган, этот еще не созревший, но уже неукротимый еретик.

   - Боже мой, мне не выбраться отсюда! - стонала хозяйка гостиницы "Розы".- А я еще обещала взять с собой вас, Кустос, тебя, моя дочь, и тебя, дорогая Анжела! О, зачем увлекла я тебя из-под охраны твоего отца! Хоть он и еретик, но ведь он не позабыл бы, что ты его дитя, его единственное дитя!

   - Я по собственному желанию рассталась с отцом,- с воодушевлением произнесла Анжела,- раз он открыто стал на сторону анабаптистов моя судьба и ваша - неразлучны, дорогая бабушка!

   Кустос склонил голову и проговорил:

   - Наша жизнь в руках Божиих. Я был бы бесполезным гостем в этом доме, а потому намерен отправиться пешком, хотя бы мне и угрожала опасность!

   - Матерь Божья! - пронзительно вскричала Мета.- Что такое с Гардервикшей? Она как ураган несется по лестнице!

   Влетела Елизавета, воплощение ужаса и гнева.

   - На помощь! - вопила она, врываясь.- Спрячьте меня. Я подняла нож на чудовище, моего мужа. Я задней дверью бежала из дома. Вернеке, Анжела, помогите мне!

   - Несчастная! - воскликнули женщины.- Ты пролила кровь?

   - Нет... Он успел вовремя отстранить удар. Он вернулся с одной из омерзительных попоек. В то время как несчастных изгнанников гонят теперь в стужу, грязь и голод, когда епископ окружил наш город своим лагерем, он, негодяй, пирует и притаскивается домой с награбленным в соборе добром: они разграбили собор. Я защищалась от его пьяных ласк. Спрячьте меня, возьмите меня с собой, госпожа Вернеке! Я, как собака, лягу в солому ваших повозок; я готова быть скамейкой для ваших ног, только вытащите меня из этой срамной лужи!

   На неотступные просьбы красивой, разгневанной женщины оставалось ответить только мучительным отказом. Отчаянию несчастной Елизаветы не было границ; она убежала бы, если бы ее не удержали хлынувшая в дом вдовы толпа людей и происшествие совершенно особого рода.

   Окруженный своими клевретами, стремительно и бесцеремонно вошел Бернгард Роттман; следом за ним величественно выступал тучный мужчина, в длинном, шутовски сшитом священническом одеянии. Оборванный мальчишка нес за ним наполненный водой котелок, другой - огромное кропило, выкраденное из собора. Почетную стражу составляли вооруженные всяческим оружием граждане, с тупыми взорами и важной осанкой. Толстый, изумительно одетый человек был Юлиус Фризе, только что наспех выбранный анабаптистами епископ нового Израиля,- пугало, которое приверженцы Роттмана всюду таскали за собой, дабы придать своим действиям известную долю торжественности.

   - Пришел мой последний час! - простонала Вернеке.- Убийцы! Мы пропали! Боже, сжалься над нами!

   Зибинг мужественно бросился навстречу вломившейся толпе, забыв свой преклонный возраст.

   - Что нужно вам здесь? Оставьте женщин! Вы перешагнете только через мой труп! - восклицал он.

   - Поп, поп! - забушевал скорняк Зюндерман, самый ярый мятежник из шайки.- Хватайте его, братцы!

   Роттман сам ухватил несчастного кустоса за грудь и бросил его в руки своих.

   - Так-то платишь ты за мои благодеяния, Берендт? - грустно спросил увлекаемый Зибинг.

   - Я не знаю тебя, служитель Ваала,- высокомерно отвечал Роттман.- Выведите его из города, друзья мои. Посадите его на свору с лютеранским проповедником и бросьте их перед лагерем Олоферна.

   - Хоть вы все и заслужили смертную казнь,- кричал в ухо хозяйки "Роз" Страпедиус,- как требовал того пророк Маттисен, но бесконечное милосердие братьев снизошло на просьбы Книппердоллинга и Тильбека: вы останетесь в живых, если примете веру нового царства.

   - Топор занесен над деревом и не минует его! - голосом проповедника заговорил опять Роттман.- Разве есть выбор между блаженством и вечным проклятием? На колени, женщины!

   Вернекс, всхлипывая, простирала вверх руки; Анжела всячески старалась ободрить ее; Елизавета застыла, как изваяние.

   - Если так должно быть, то да будет воля Господня! - проговорила Стальховен, опускаясь на колени.

   Мета прибегла, для собственного спасения, к отважной лжи.

   - Я уже крестилась! - вскричала она, не задумываясь.

   Услышав ее слова, Елизавета вышла из оцепенения и со своей стороны добавила:

   - Я тоже крестилась, да и Анжела также.

   - Не лги! - вскричала та гневно, но ее слова были заглушены объятиями Гардсвикши, которая шептала ей, прижимая ее к своей груди:

   - Овечка моя чистая, пусть ни одно пятнышко срама не запятнает тебя!

   Между тем неистовые просветители все упорнее наступали на безутешную старушку, требуя, чтобы она покорилась и тем избегла и земной, и вечной смерти.

   В конце концов доведенная до отчаяния вдова, чувствуя, что последние силы оставляют ее, вскричала вне себя:

   - Мне не уйти от вас, исчадья ада, но пусть ваши руки не прикасаются ко мне! Обещайте мне что я, и мой дом, и имущество мое останемся в безопасности и нетронутыми.

   - Наше слово крепко, даем подписку и клятву,- промолвили торжественно проповедники.

   - Так крести же меня, баранья башка,- заикаясь от гнева и огорчения, продолжала кричать Вернске.- Крести меня во имя дьявола: во имя Господа я уже крещена!

   С поразительной расточительностью вылил Юлиус Фризе целую чашу воды на голову Вернеке и пробормотал обычную формулу:

   - Да возродишься вновь Христовым крещением! Един Бог, едина вера, едино крещение!

   Роттман обнял упорствующую вдову, как сестру во Господе, а свидетели пропели подходящий стих из сборника песнопений Нового Иерусалима.

   - Тронемся и пойдем из дома в дом спасать язычников! - предложил затем Роттман.

   И просветители, с той же смехотворной кичливостью, с какой вошли в дом, высыпали на улицу.

   Старушка была ни жива, ни мертва; ее спутницы, видя, как сильно потрясена она, не посмели проронить слова. Казалось, сам дьявол только что покинул комнату и адский чад еще спирал дыхание.

   По лестнице между тем взад и вперед сновали толпы народа; незнакомые лица заглядывали в дверь и даже в конце концов бесцеремонно ввалились в комнату. Какой то толстяк и с ним долговязый детина, с желтым оттенком кожи и черными, прямыми прядями ниспадающими волосами, одетый в платье духовного лица; потом несколько старых и молодых женщин, подростков и малолетних детей; конюхи и служанки с тюками на плечах, с узлами на головах,- все они предстали перед владелицей дома.

   - Ты одна в этом этаже? - спросил толстяк в полудворянском, полукрестьянском платье.- Отвечай: ты здесь одна живешь?

   - С племянницей,- отвечала удивленная Вернеке, забыв про свое горе.- Я вас не знаю. По какому праву вы задаете мне такие вопросы?

   - Я гограф¹ Шоппингена! - с важным видом отвечал вопрошавший.- А это мой двоюродный брат Берендт Крехтинг, пастор из Гильдегауза. Мы намерены всей компанией поселиться в твоем доме: тебе ведь с девчонкой достаточно места и в этой комнате.

  

   ¹ Сокращенное от Gaugraf - волостной старшина или воевода.

  

   Слуги сбросили поклажу на пол, а пришлые женщины и дети шумливо размещались по комнатам. Вернеке и ее приятельницы не верили своим глазам.

   - Разве вы имеете какие-либо права на мой дом? - спросила Вернеке.

   - Господь призвал сюда потомков Иакова,- отвечал пастор Крехтинг,- и все в Новом Иерусалиме должно быть разделено между ними поровну. Разве они для того пришли сюда из Брабанта и Фландрии, из Фрисландии и Оснабрюка, из Саксонии и Франконии, чтобы не иметь ни кола ни двора? Они найдут здесь все, что покинули в землях Исава. Так значится в воззвании.

   - Здесь и на двадцать человек хватит места,- тараторили женщины пришельцев.

   - Шоппингенцы остановились внизу, в гостинице, и выбросили хозяина за двери, потому что в новом Сионе должно царить благоговение, а не обжорство и пьянство,- сказал гограф, приведший в Мюнстер чуть не все население своего городка.

   Вдруг двери прихожей раскрылись с таким треском, точно их сорвали с петель, и целая свора огромных охотничьих собак ворвалась в комнату; за ними появился Герлах фон Вулен под руку с каким-то незнакомым дворянином; каждая складка лица его выдавала беспутного кутилу и мота. Шествие замыкали несколько негодных слуг в железных панцырях, с самострелами и орудиями для охоты.

   - Здесь ты будешь жить! - кричал Герлах, точно полный хозяин дома.- Этот дом обширен и, насколько я знаю, в нем живет только одна старая матрона, а с нею нечего церемониться.

   - Однако зачем тут эти люди? - спросил чужестранец, Вернер фон Шейфорт.- Здесь стоит гуденье, точно в улье.

   - Дорогу, вон отсюда, к черту всю шайку! - наскочил Герлах на гографа и схватился за широченный меч, торчавший наподобие метлы.

   - Я гограф из Шоппингена! - заорал в свою очередь полукрестьянин.- А это мой двоюродный брат, пастор Крехтинг...

   - Молчать, разрази меня гром! Прах побери гографов, прах побери проповедников! - кричали дворянчики. - Нам нужно место, к черту!

   Слуги с треском бросили на пол оружие и охотничьи приспособления.

   - Мы не уйдем; мы первые заняли место. Попробуйте-ка нас выгнать, нимвродовы дети и отпрыски дикого Исава! - гремел, точно с проповеднической кафедры, Крехтинг.

   - Образумьтесь, болваны! - высмеивал их Вернер.- Я сын Иакова в той же мере, в какой и вы его дети. Что я потерял из моего рыцарского имущества, то трижды возместится мне здесь. А потому я хочу, я должен поселиться тут. На поверку выходит, что все углы заняты. Монастыри полны, дома патрициев и изгнанников набиты до коньков крыши, в жилищах духовных лиц царствуют девчонки и слуги, одним словом - мужичье. Там не место дворянину, и если мой друг привел меня сюда...

   Я поклялся, что ты будешь здесь жить, и сдержу свое слово! - вскричал Герлах.- Выбирайтесь, язычники, не то я доберусь до ваших спин и отмолочу вас так, что только мякина полетит.

   И с этими словами он стал размахивать арапником под носом пастора, а мечом - перед гографом. Те приготовились к обороне. Псы завыли, залаяли и хватали зубами и своих, и чужих; пришлые женщины взывали в окно о помощи.

   - Боже, порази его, испепели это нахальное отродье! - молилась в припадке жгучей злобы Вернеке, а ее подруги хранили молчание.

   Хоть и сомнительная, но помощь явилась. В разгар сумятицы нежданно-негаданно показался в дверях Бернгард Книппердоллинг. Его глаза светились чувством самоудовлетворения, в каждом слове, в каждом движении проглядывала неуклюжая величавость. За ним шла толпа гильдейских мастеров и городских прислужников, и среди них даже городской палач в зеленом одеянии; их сопровождала галдящая кучка черни и солдат.

   - Что такое? Кто кричит? Кто умоляег о помощи? - разразился громом Книппердоллинг, а городские прислужники кричали, расчищая дорогу:

   - Господин бургомистр! Вновь избранный бургомистр! Начальство!

   Порядок наконец был восстановлен. Обе партии жаловались и выгораживали себя. Книппердоллинг глубокомысленно выслушал их и возвестил:

   - В доме Отца моего жилищ достаточно. Легче тысяче нищих найти место под одной кровлей, чем богачу войти в Царствие Небесное. Любите друг друга, ладьте друг с другом, живите в мире, пока Господь не скажет вам: "Весь мир принадлежит вам, его наследуют смиренные".

   Заметив, однако, что его мудрые речи возбуждают во всех неудовольствие, он добавил, яростно потрясая своей цепью:

   - Кто не повинуется, будет наказан плетью. Ты слышишь, Марк?

   Зеленый кафтан поклонился, и Книппердоллинг продолжал:

   - Все равны перед Богом; он не знает ни дворян, ни слуг, а ведает лишь христиан и язычников.

   Угроза заставила умолкнуть глухой ропот. Глава города устремил на старую хозяйку гостиницы "Роз" и ее спутников пронзительный взгляд. Затем он продолжал:

   - Едва успел народ Израилев удалить слабого Тильбека от кормила правления, злого Юдефельда отправить в ссылку, а верных мужей, Книппердоллинга и Киппен-бройка избрать в свои представители, как уже меня оглушают шумными, терзающими мое родительское сердце бесчисленными жалобами. Изгнанные язычники бесовским колдовством смутили дух и разум народа. Да пропадут они! Разве я не вижу перед собой дочь, отрекающуюся от своего отца, жену, гнушающуюся мужем и поднявшую на него руку? Анжела, Елизавета Гардевик, вернитесь к исполнению ваших обязанностей, я вам приказываю это! Ваш отец, ваш муж простят вас, только вернитесь. Я не потерплю, чтобы там царила вражда где место единению.

   - О, моя Анжела, о Елизавета! - стонала Вернеке, обнимая их.- Последуйте их призыву, оставьте меня. Пусть ваша жизнь и ваша свобода не попадут во власть этих жестоких людей!

   Книппердоллинг обратился к своим телохранителям:

   - Террентин, отведи эту раскаявшуюся грешницу к ее мужу! Герлах фон Вулен, будь спутником этой сокрушенной дочери до дома ее отца!

   Торрентин, еще сравнительно молодой горожанин с грубыми манерами, приблизился к госпоже Гардевик. Она оттолкнула его руку. Торрентин шепнул ей:

   - Могу вас заверить, что ваш муж из-за последствий гнева и прошлого кутежа лежит пластом, и даже нет надежды на выздоровление. Что же, вы и теперь не последуете за мной?

   Елизавета удивленно и дико уставилась на него и сказала без колебаний:

   - К смертному одру чудовища? С радостью. Идите вперед!

   Пока оба быстро удалялись, Герлах фон Вулен также перекинулся словами с хорошенькой соседкой и получил короткий отказ.

   - Сударыня, вы рискуете получить в спутники весьма нежелательного компаньона,- сказал раздосадованный дворянчик, намекая на палачей и гражданских прислужников.

   Взоры девушки с томительным беспокойством блуждали кругом, пока не остановились на бледном, неподвижном лице, видневшемся в самых задних рядах толпы. Радость наполнила ее сердце, и все страхи отлетели.

   - Я не пойду с вами,- коротко и презрительно ответила она молодому человеку, отталкивая его от себя затем крикнула звучным голосом:

   - Ринальд, Ринальд! Выходи, проведи меня к мастеру Людгеру, моему отцу!

   Тот, кого звала она, повиновался милому, давно знакомому голосу и, забыв скорбь и сомнения, протискивался сквозь солдат.

   - Я здесь, Анжела, к вашим услугам,- сказал он, хватая ее руку.

   - Анжела, не верь отступнику! - предостерегла ее Вернеке и попыталась удержать племянницу.

   - Как смеешь ты, анабаптистка, осуждать возродившегося? - напустился на нее скорняк Зюндерман.

   Ринальд едва сдерживал сумасбродов, угрожавших несчастной муками и смертью.

   Тогда вновь раздался голос Книппердоллинга:

   - Оставьте в покое эту столетнюю, выжившую из ума старуху! Разве вы не видите, что она от страха лишилась рассудка? Слушайте, слушайте меня, граждане, так говорят пророки: по воле Господней все в Сионе должно быть общим достоянием, никто не должен превозноситься над ближним. А потому бедным приложатся избытки богатых. А потому избраны дьяконы, которым вверен надзор за движимым и недвижимым общим имуществом и забота о