Шпиндлер Карл - Царь Сиона

алебарды и топоры, и смерть в самом деле грозила им, если б в это время не выступил вперед и не остановил покушение капитан Килиан с несколькими из своих друзей. Выйдя на середину, он громко закричал:

   - Прочь руки, кто дорожит своей собственной жизнью! Эти люди - наши пленники, и никто не смеет касаться их. Мы служили не раз князьям и властителям, мы знаем права воюющих сторон и не боимся вас! Мы шли в поход и вернулись как честные воины, а не как разбойники или мясники, бьющие скот. Пусть отведут пленникам, как и прочим рыцарям, помещение в гостинице, а мы станем на страже и не допустим совершить насилие над ними. Место, друзья! Очистите место для наших пленников.

   Они растолкали толпу при помощи копий и ружейных прикладов и увели рыцарей в гостиницу, где тщательно продолжали охранять их. Этот пример подействовал. Возбужденная толпа умерила свою ярость, люди благомыслящие несколько ободрились, и уже вечером того же дня магистрат дозволил брошенным в тюрьму патрициям разойтись по своим домам.

   На следующее утро фон Менгерсгейм выразил желание явиться в собрание магистрата и просил дать ему конвой. Это желание было исполнено. Он обратился к городскому совету с речью, и его охотно слушали, так как он известен был как миролюбивый и доброжелательный ко всем советник епископа. И речь его направлена была к увещанию и общему примирению. Он доказал выборным народам, что они избрали неправильный путь, он развернул перед ними картину будущего и изобразил последствия совершившихся событий. Он представил им, что епископ - человек слишком воинственный и твердый в своих намерениях, чтобы отказаться от выполнения того, что, конечно, считал своим делом. Дальнейшее возмущение и насильственные поступки могут только усилить ожидающую Мюнстер опасность.

   - Вспомните, что епископ не один,- говорил он.- Он в союзе с Кёльном и Триром, также с герцогом Клеве и другими могучими князьями... В любую минуту у него не будет недостатка ни в чем для войны и для того чтобы покорить вас. Какие же силы вы можете противопоставить ему? Помощь ландграфа Гессенского, на слово которого вы полагаетесь? Или вы надеетесь на Шмалькальденский союз, о котором вам наговорили лютеранские проповедники. Одумайтесь, откройте глаза, взгляните вокруг. Все эти споры о римском исповедании или учении Лютера, все эти мессы и проповеди, причастие с вином или без вина,- все это хотя и весьма важно, но не относится вовсе к делу и положению вещей. Епископ Мюнстерский, Оснабрюкский и Мюнденский - законный властитель ваш и всей страны: он не только князь церкви, но в то же время и немецкий князь вообще. Но члены Шмалькальденского союза такие же немецкие князья и никогда не допустят, чтобы один из им подобных склонился перед вами. И разве вы не боитесь, что чернь раньше или позже поступит с вами так же, как поступает она теперь со своими прежними господами? Мне известно, что сам Лютер и его достойный друг, ученый Меланхтон, в обнародованных посланиях к вам открыто порицают со всей строгостью поведение Роттмана и его приверженцев, а также и многих горожан Мюнстера. Итак, предположим, что епископ оставит вам неприкосновенное право исповедывать новое учение, утвердит все ваши права и привилегии и согласится забыть все происшедшее с условием, что вы со своей стороны, признаете снова его власть, чего еще могли бы вы желать, не нарушая справедливости?

   Проникнутое глубоким убеждением красноречие подействовало на слушателей. В их среде было много членов которые сами охотно желали бы прийти к соглашению, другие же не прочь были выиграть время в ожидании благоприятной минуты. И вот, почти единодушный ответ гласил следующее: "Магистрат, со своей стороны, стремится только к мирному соглашению, но желал бы обладать уверенностью в том, что епископ сдержит обещание и что новому исповеданию, принятому большинством граждан Мюнстера, не угрожает никакая опасность. Прежний опыт, однако, доказывает, что такого доверия не может быть без прочных обеспечений. Никто здесь не сомневается в честности и прямоте оратора, но воинственному графу Вальдеку можно верить только в том случае если он даст письменное обещание за своей печатью"

   - А что вы скажете, если я возьмусь доставить вам такое письмо? - спросил с воодушевлением фон Менгерсгейм.- Отцы города Мюнстера в прежние времена не раз доверяли мне свои дела: попробуйте также на этот раз. Отпустите меня на три дня к епископу. Я привезу вам в этот срок письменное согласие епископа и подтверждение ваших прав, или, в худшем случае, я вернусь опять вашим пленником - и да послужит вам порукой мое рыцарское слово.

   После краткого обсуждения этого предложения, обещавшего только выгоду и не грозившего во всяком случае никакой потерей, магистрат решил отпустить рыцаря в лагерь епископа в Бевергерне в качестве уполномоченного от города для заключения мирного условия.

   В тот же самый день почтенный рыцарь отправился в замок епископа, снабженный письменными полномочиями от магистрата с одной стороны и товарищей по несчастью с другой. В тот же вечер в Мюнстере получены были письма с заступничеством за пленных со стороны разных городов и знатных рыцарей, а вслед затем и угрожающие письма из Кёльна и от членов Шмалькаль-денского союза. Магистрат уклончиво отвечал всем, утверждая, что он готов сделать все ради восстановления спокойствия, но что это возможно только при условии предоставления горожанам свободы в исповедании нового учения. Тем не менее, не оставалось сомнения в том, что необдуманное нападение на Тельгтэ вовлекло город в целую сеть новых политических осложнений.

   И все-таки самый опасный враг находился не за стенами города, а в самом городе, в сердцах народа. С каждым днем становилось труднее удерживать власть над ним. Зачинщики не переставали усердно подстрекать его. Старшины гильдий, несмотря на то, что уступили большинству в магистрате, причем некоторые из них в тот день сами высказывались за мирное посредничество, не переставали теперь восстанавливать народ против магистрата.

   - Требуйте,- говорили они,- распущения совета, браните всех его членов, не щадите ни их, ни нас самих, требуйте полной смены магистрата - а там уж видно будет, что следует предпринять.

   Роттман, его шурин Бриксиус и другие проповедники нового учения, вся судьба которых зависела от исхода борьбы между городом и епископом, готовы были перевернуть небо и ад, чтобы не дать остыть возмущению горожан.

   Книппердоллинг, Керкеринг, Киппенбройк и другие, рассчитывавшие устроить кровавую бойню пленных рыцарей и тем положить непроходимую пропасть между обеими партиями, видя свои ожидания обманутыми, неистовствовали и подготовляли новые козни среди своих приверженцев.

   Нерешительный магистрат, зная свои тайные грехи, колебался между всеми крайностями разнородных течений и растерялся до того, что, благодаря его слепому бездействию, своеволие толпы возросло сверх всякой меры. Успех в нападении на Тельгтэ оказал худшее влияние на победителей и, в сущности, принес пользу только подстрекателям. Народ в Мюнстере только и мечтал теперь о сражениях, о штурме и осаде. Горожане не прочь были увидеть войско епископа под стенами Мюнстера и позволяли себе все, что хотели, оправдывая свои действия неизбежностью столкновения. Многие из них в это время занялись по собственному почину укреплением стен, другие делали примерные "вылазки", нападая на проезжих захватывая и грабя все, что попадало им в руки. Третьи, под предлогом расчистки горизонта для наблюдений за появлением врага, уничтожали всю растительность в окрестностях города, не щадя плодовых и других полезных деревьев и кустарников. Дома, мызы и хижины,- все подвергалось насилию, невзирая на жалобы и заклинания владельцев.

   Под влиянием тревожного ожидания с часу на час епископского войска у стен Мюнстера, в городе стали рождаться разного рода слухи. Заговорили о том, что епископ намерен занять войсками монастырь святого Морица, расположенный вблизи городских ворот того же имени, и таким образом обратить этот монастырь в опорный пункт для разрушительных действий.

   Горожане собрались огромной толпой у ратуши и стали требовать, чтобы им дозволили сравнять монастырь с землей. Магистрат, не соглашаясь на это, старался доказать безумие требования и нелепость самого предположения о таковом намерении епископа. Но это сопротивление магистрата только сильнее подстрекнуло чернь.

   Наутро народ собрался на рынке и, вооружившись разрушительными снарядами, двинулся в поход.

   Монастырь был вскоре разрушен, ограблен, осквернен Мраморные изображения были разбиты, картины пробиты или изорваны; великолепный орган подвергся разрушительному действию здоровенных кулаков, между тем как органист и каноники спрятались в глубоких коридорах, спасаясь от бешенства нападающих.

   Чтобы завершить вполне свое дело, толпа решилась сжечь здание. С этой целью пробиты были в разных местах стен и сводов глубокие бреши и начинены по возможности горючим материалом. Но подобно тому как ложный слух едва не повлек за собой окончательное уничтожение монастыря, новый ложный слух и спас его. Разнеслась весть, что войско епископа показалось в поле, что передовые всадники уже переправляются через Верзу, и кто не успеет бежать, тот погибнет от мушкетных пуль.

   И вся толпа бежала от врага, которого никто не видел,- бежала назад в стены города, оставив недоконченным начатое дело разрушения.

   Здесь, в городе, бунтовщиков встретили с торжеством, и тут же они узнали, что Менгерсгейм, более счастливый, чем некогда Регул¹, успел в своем посредничестве и что епископ, соглашаясь на мирный договор с Мюнстером, отменил все установленные ограничения относительно передвижения в городе и окрестностях, конфискацию скота и прочее, все, что вызывало неудовольствие горожан.

  

   ¹ Марк Регуль - римский полководец 3-го века до рождества Христова. Его ставят в пример верности данному слову и преданности отечеству.

  

   Город ликовал. Веселье и радость вместе с песнями вернулись снова в его старые стены; обе стороны обменялись залогами, и пленные получили свободу; торговля оживилась, и жизнь приняла обычный характер. Теперь ожидалось всеми с нетерпением появление епископа и водворение его, а вместе с тем и нового порядка вещей.

   После многих хитрых проволочек и разного рода отступлений то с той, то с другой стороны, состоялось, наконец, полное соглашение. Мюнстерцы сохранили свои права и привилегии и сверх того приобрели право евангелической проповеди в шести городских приходах. Но собор и соборные церкви сохраняли за собой прежние права и установления.

   Этот исход вполне удовлетворил Роттмана, так как он избран был попечителем этих шести приходов и принял титул суперинтенданта². Вслед за тем он женился на вдове синдика Вигера и таким образом достиг осуществления всех своих целей. Место Вигера занял доктор Вик из Бремена, известный как ученый юрист.

  

   ² В евангелических церквях так называлось духовное лицо, которое должно было следить за деятельностью и поведением клира и за церконной казной.

  

   Народ, оказавшийся сильнее синдика, одним ударом уничтожил магистрат, так отечески смотревший до сих пор сквозь пальцы на все его действия, и избрал новый совет исключительно из сторонников перемен в государстве и церкви притом частью из самых крайних.

   Хитрый патриций, Герман Тильбек, и Каспар Юдефельд заняли места бургомистров во главе магистрата; но главами народа в настоящем смысле остались теперь мясник Модерсон, кожевник Редекер и их друзья.

   Среди лиц, более всего ратовавших за новое управление, выделялись Берндт Книппердоллинг, художник Людгер и фанатический мечтатель, слесарь Молленгеке.

   Таким образом утвердился этот гнилой мир, из которого должна была родиться непримиримая война. Таким образом среди триумфа, веселья и песен подготовлялось кровавое будущее.

    

   Стояло прекрасное майское утро. Безоблачное небо, словно голубой шарф, широко раскинулось над Мюнстером и его окрестностью. То было в воскресенье недели о расслабленном. В воздухе стоял радостный гул всех колоколов, наполнявший ликованием все сердца. На чистеньких улицах толпился народ с сияющими лицами в праздничных одеждах.

   В этот день был назначен торжественный въезд епископа, графа фон Вальдека. Он находил неудобным откладывать более вступление в свой сан и принятие присяги от совета и граждан своей резиденции.

   Расставленные по пути въезда всадники дали знать, что князь находится уже не более, как в полумиле от города.

   Капитул каноников поспешил навстречу своему властелину. Длинной вереницей потянулись старые, благородные члены капитула; молодые каноники, толпа викариев, певчих и множество мелких чиновников капитула составляли их свиты. По сторонам этой блестящей процессии вели сотню чистокровных, красиво разукрашенных коней, предназначенных, по старинному обычаю, в дар новому князю. Магистрат Мюнстера, окруженный конной городской стражей, ожидал епископа на равнине Гэст

   Здесь владыка принял от встречавших его сановников торжественное принесение присяги на верность и затем, предшествуемый духовенством и сенатом, медленно проследовал в город.

   Вся Королевская улица была запружена огромными толпами народа. Городским стражникам лишь при помощи оружия удавалось сдерживать толпу на отведенных ей местах; каждому хотелось поближе видеть епископа, причинившего им так много горя.

   Граф фон Вальдек, мужчина лет сорока, отличался крепким телосложением и тучностью. Его манеры и взгляд показывали, что это был человек, полный силы и отваги. Все в нем изобличало дворянина, воспитанного исключительно для военной службы: по-испански остриженная темно-русая бородка обрамляла его лицо; прекрасный меч украшал его бедро. Его уверенная посадка свидетельствовала о привычке и умении управлять конем; на его правой руке сидел ястреб-перепелятник. Его серьезное и строгое лицо носило в то же время отпечаток некоторой кротости, а неопределенное очертание лба ясно свидетельствовало о его скрытности, осторожности и лукавстве, о его способности улыбаться и ненавидеть, прощать и ничего не забывать. Словом, все изобличало в нем человека, не останавливающегося перед какими бы то ни было препятствиями и умеющего выждать удобный момент. Приближавшиеся к нему женщины любили его, тем более, что он никогда не был в их глазах церковником: он еще не принял пострижения; но мужчины составили себе о нем другое мнение. Его вспыльчивость, свирепость и непоколебимое упорство, в связи с привычкой повелевать, наводили на них страх и вселяли к нему всеобщую ненависть.

   Родные братья епископа, многочисленные рыцари, графы со своими свитами окружали князя. Два маленьких значка реяли в воздухе над этой пышной процессией.

   Несмотря на всю пышность и блеск этого торжественного въезда, внимание всех, кроме, конечно, самого Вальдека, останавливал на себе молодой, поразительной красоты паж, ехавший почти рядом с князем. Судя по внешнему виду молодого пажа, ему было не более семнадцати лет: блондин с темными глазами и женственным выражением лица, он в то же время был, по-видимому, полон мужества и страсти. Все знали, что это любимый паж епископа, и не было, конечно, недостатка во враждебных слухах: одни говорили, будто бы паж - переодетая девушка; другие уверяли, будто это - сын епископа, тем более, что имя его, Христофор Вальдек, совпадало с фамилией самого епископа. Во время въезда, красивый паж был все время занят детски-наивным разговором с епископом: то он интересовался боковыми улицами страшным образом огражденными цепями, то указывал на вооруженных обывателей и ремесленников, собравшихся под свои знамена. На все вопросы юноши граф Вальдек отвечал с улыбкой.

   - Они боятся меня и моих всадников, а потому и оцепляют улицы и стоят, словно приготовившись к битве но и я, в свою очередь, верю им очень мало и советую тебе не пить и капли воды, если только она поднесена тебе мюнстерцем.

   У церкви святого Людгера епископ должен был остановиться, принести молитву у алтаря и сделать обычный подарок; чтобы скорее покончить с этим и не дать евангелистам повода к насмешкам и ссорам, он уклонился от этой церемонии, приказав своим слугам передать от его имени должный подарок. Достигнув наконец соборной площади, где стоял его дворец, он сошел с коня и поднялся по каменной лестнице в часовню святого Михаила, возведенную у ворот, выходивших на соборную площадь. Произнеся на коленях молитву перед освященным алтарем и положив тут же в дар кошелек с деньгами, он вдруг взглянул нечаянно на прелестную картину, украшавшую часовню, и простоял перед нею несколько минут, как очарованный; облекшись затем во дворце в архиерейское облачение, он проследовал в собор. Здесь, у главного входа, выстроилось уже все городское духовенство, а немного поодаль встали евангелические проповедники, со своими мрачными лицами аскетов. С валов загремели осадные орудия, раздался величественный гул колоколов; звуки труб, литавр, тромбонов и органов неслись навстречу владыке старой церкви.

   С выражением горделивой благосклонности на лице, вступил он в портал, мельком бросив выдвинувшемуся вперед Роттману и его сподвижникам взгляд, полный ненависти, таившейся в глубине его души.

   - Заметили? - зашептались они между собой.- Смерть и погибель ждет теперь нас, но не мир!

   Обменявшись этими словами, они разошлись по своим домам, с гордо поднятыми головами и с презрительной улыбкой на устах. Видя все это, вооруженные жители ворчали и сердились; им вторили также и разодетые, в полном вооружении, жители маленьких городов, приглашенные магистратом для придания большей торжественности настоящему празднику. Представители цехов очень искусно поддерживали это враждебное настроение.

   - К чему же ведут присяги, договоры и письма? - насмешливо спросил Редекер. - Какой в них прок, если не лежит к ним сердце? Какая будущность нас ожидает? Разве не унизил нас епископ в лице наших проповедников? Ведь мог бы он им уступить хотя бы одно словечко!

   - С нами-то он еще пока поцеремонится, а вот городкам-то сейчас достанется! - вскричал Книппердоллинг, злорадно потирая руки, и прибавил, обращаясь к обитателям этих городков: - Заключим союз оборонительный и наступательный! Пусть нашим знаменем будет святое Евангелие, как тому учил нас святой в образе человека - Роттман. Пусть наше учение совершенствуется все более и более!

   - Евангелие... совершенствуется? - наивно спрашивали жители посадов, а самый почтенный из них, золотых дел мастер Дузентшуер промолвил:

   - Да, Роттман почти святой, хотя имеет еще привязанность к земным радостям. Ну, Лютер тоже ведь сказал: "Кто не любит вина, женщин и песен"...

   - Это имеет другой смысл, которого вы не понимаете - воскликнул Книппердоллинг.- Обыкновенная радость никому не вредна; праведный же Роттман с некоторого времени отказывает себе в самых невинных удовольствиях. Разве вы не заметили, как похудели его щеки, покрытые прежде цветущим румянцем? Разве вы не слышали, как стал глух его голос, прежде столь звучный? Разве вы не обратили внимания на то, что угрюмость не покидает более его лица?

   - Правда,- бормотали граждане.- Роттман теперь сам на себя не похож.

   Книппердоллинг продолжал:

   - Он постится теперь, как однажды Господь в пустыне; не успел он обручиться, как уже отстранился от жены и ищет одиночества; он уже несколько раз был найден в истерике. Несколько раз за замкнутой дверью был слышен его громкий голос, словно он говорил с самим собою, и в ответ ему слышался сверху другой голос, будто ему отвечавший. Словом, он весь - олицетворенная загадка, и я думаю, что мы скоро услышим из его благословенных уст нечто великое и необыкновенное.

   Тут вновь зазвучали колокола; трубы и литавры за глушили последний аккорд гимна святого Павла, исполненного хором певчих соборного капитула.

   Епископ вышел из капитула алтаря и направился к двери, ведущей к дверям колокольни, где для него было уже приготовлено великолепное кресло, вокруг которого собрались вассалы и духовенство города Мюнстера для принесения владыке верноподданнической присяги.

   - Смотрите, слушайте, как бегут эти простофили чтобы тоже присутствовать на этом маскараде! - проскрежетал Книппердоллинг, обращаясь к Керкерингу.- Эти свечи, горящие при дневном свете, красивые ризы, шелковые плащи и дым кадильниц - вся эта мишура так и привлекает этих проклятых тварей! Я же вам говорю, что мы с головокружительной быстротой несемся по наклонной плоскости и дело может кончиться очень печально, если теперь же не выбрать надежного предводителя, способного умело действовать и розгой, и мечом Мы потеряли бы и труд, и время, если бы продолжали бездействовать.

   - Умно сказано! - заметил Керкеринг с хитрой усмешкой.- Предводитель уже найден, да...

   - Но коли так,- отвечал Книппердоллинг, приятно поглаживая бороду,- то в чем же дело, в чем остановка, пора и за работу.

   В это время прибежал Резекер со словами:

   - Хотите видеть, как Тильбек и Юдефельд низкопоклонничают? Теперь присягает магистр: наши отцы города корчат рожи, точно они объелись горьким миндалем.

   По дороге к собору, куда они отправились вместе с другими любопытными, им попался навстречу художник Людгер, опиравшийся на руку своей дочери.

   - Доброе утро, мастер! - проговорил патриций Керкеринг с высоты своего величия.- Разве вас тоже подстрекает любопытство? Почему вы прихрамываете? Не потому ли, что вчера хватили лишнего? Улица у башни с привидениями неважная! В пьяном виде легко вывихнуть себе ногу.

   Людгер скорчил кислую мину, подобную той, какая была у бургомистра и совета во время присяги. Тем не менее он поклонился патрицию, произнеся:

   - Да сохранит вас Бог от подагры, заставляющей меня спешить домой; но если бы то же самое приключилось и с вами, то можете быть вполне уверены, что я никогда не отстану от вас в деликатности и сострадании.

   Керкеринг засмеялся и, не прощаясь, прошел дальше.

   Книппердоллинг высокомерно заговорил с художником:

   - Вы кажетесь таким набожным об руку с богобоязненной дочерью! Я слышал, будто девица Анжела все еще прилежно посещает монастырскую церковь в Юбервассере, для вящего укрепления в догматах христианской религии. Не правда ли, девочка? Одного только я не понимаю, как это мастер Людгер, такой непримиримый враг папства, может интересоваться созерцанием подобного маскарада?

   Анжела покраснела от гнева; Людгер проговорил, заикаясь, в замешательстве:

   - Гм. Я вовсе не ради этого вышел из дома, а потому, что этого хотел доктор... и Анжела приказала... нет не то: она упросила меня... Мне не годится лежать в постели... и потому...

   Книппердоллинг уже давно ушел, а Людгер все еще продолжал говорить, пока наконец Анжела его не остановила и, почти плача, не вскричала:

   - Вот какие люди - ваши друзья, милый папа! Какая насмешка, какое бесстыдство! И вы в состоянии в угоду таким людям говорить то, о чем вы вовсе и не думаете?

   - Милое дитя мое! - возразил на это Людгер.- Ты сидишь дома, ты не знакома с миром, я же должен с волками жить и по-волчьи выть.

   Он еще не успел кончить своей речи, как тяжелая рука опустилась на его шею и грубый голос произнес:

   - Вы должны немедленно явиться во дворец к епископу; владыка желает вас видеть, как только окончится обряд принесения присяги.

   - Его преосвященство? Епископ? - спросил изумленный Людгер у статного телохранителя в роскошной одежде; он едва мог узнать в нем человека, прежде растиравшего у него краски, а затем перешедшего на службу во дворец.

   Тот возразил, смеясь:

   - Успокойтесь, придите в себя, дорогой мастер, с вами не случится ничего дурного. Его преосвященство любовался иконой святого Михаила вашей работы и полюбопытствовал узнать имя художника: пробст, ваш старый покровитель, назвал вас и епископ желает...

   Художник просиял, поправил свое парадное платье кивнул милостиво телохранителю и слащаво произнес:

   - Я уже знаю... я довольно знаю, милый друг... Я скоро предстану; передайте это куда следует... Ну, ступайте добрый Иоганн... я вас не забуду.

   - Какая навязчивость! - прошептал раздосадованный Людгер своей Анжеле.- Sang-Dieu, как мне неприятно идти вслед за ним! Завтра об этом узнает весь город наверное, скажут, что я вдруг перешел на сторону епископа. Не уходи от меня, Анжела, с тобой я везде спокоен и мне кажется, что рядом со мною идет маленький ангелочек.

   Они вошли во дворец, наполненный чиновниками. В мрачной передней, примыкавшей к жилым комнатам владыки, стояло множество народа, духовных и статских особ, с просьбами в руках, с задумчивыми и озабоченными лицами.

   Телохранитель доложил епископу о приходе Людгера и провел его к нему, а Анжела осталась в передней в тоскливом ожидании. Епископ уже успел снять с себя тяжелое священническое облачение и, переодевшись в великолепный рыцарский костюм, восседал на бархатном позолоченном кресле.

   Завидев художника, он милостиво склонил голову и дружественно произнес: "Я с удивлением узнал, что в этом городе живет такой искусный человек, никак я этого не предполагал".

   - Мои работы были одобрены многими монархами,- произнес художник с некоторым самохвальством.

   - Я люблю художество: красиво подобранные краски при верных контурах больше говорят сердцу, нежели произведения резчика или скульптора.

   - Конечно. Работам искуснейшего каменотеса недостает жизни и света, но настоящая жизнь и свет художника исходят от солнца - княжеского расположения, ибо только князья в состоянии поддерживать и питать искусство.

   - Я того же мнения, дорогой мастер.

   И маэстро художник при этих словах вырос на несколько дюймов и даже совсем забыл про свою подагру. Епископ продолжал:

   - Мне хотелось бы получить от вас что-нибудь на память, пока найду возможным сделать для вас что-нибудь большее. Нет ли у вас картины, которую я бы мог приобрести?

   Художник подумал немного и довольно важно ответил:

   - Моя лучшая картина еще у меня дома - святая Елена, нашедшая крест нашего Господа... Эту картину я могу вам рекомендовать, голова нарисована очень старательно - точный снимок с головы моей дочери Анжелы, потому-то мне и не хочется расстаться с этой вещью. Впрочем, если ваше преосвященство прикажет...

   - Я только желаю, но не приказываю, дорогой маэстро! - сказал Вальдек и прибавил с улыбкой:

   - Вы говорите о красивой девушке, сопровождавшей вас ко мне? Это - Анжелика? Где же она сейчас?

   Художник с немым поклоном указал на дверь.

   Не обращая внимания на его замешательство, епископ хлопнул в ладоши и приказал вошедшему камердинеру ввести дочь художника.

   Пошатываясь, с опущенными глазами, вошла Анжела; красивый юноша, паж Христоф, обращавший на себя всеобщее внимание при въезде епископа, ввел девушку за руку и затем удалился с почтительным поклоном.

   Епископ с участием рассматривал красивую девушку и наконец, обращаясь к художнику, произнес:

   - Если ваша Елена похожа на эту девушку, то признаюсь, что более красивой картины я еще не видел. Отправляйтесь сейчас же домой и принесите мне это образцовое произведение искусства, я хочу собственными глазами поскорее убедиться в сходстве.

   Людгер еще раз низко поклонился и сделал дочери знак следовать за собою.

   - Не делайте этого, мой милый! - сказал епископ.- Оставьте ее под моим покровительством до вашего возвращения, она не будет здесь в большей опасности, чем на глазах своего отца.

   Застенчивость Анжелы при этих словах перешла в настоящий страх; она подняла умоляющий взгляд на графа, а Людгер, в замешательстве, начал:

   - Но ваше преосвященство простит... Тут князь повелительно прервал его:

   - Вы не поняли меня, мастер Людгер. Ведь я оказываю вам честь, многие позавидовали бы вам, а вы все еще медлите! Поторопитесь же, если хотите заслужить мое расположение. В силу столь свойственных артистам капризов, вы, может быть, захотели бы вдруг лишить меня лучшей вашей картины. Не желая подобного оборота дела, я и оставляю у себя заложницей вашу дочь. Ступайте!

   Тут уже всякое противоречие было бы неуместным и оставалось молча повиноваться.

   По уходе Людгера, епископ некоторое время молча любовался Анжелой; затем он приблизился к ней и, тихо положив ей руку на голову, произнес спокойным голосом:

   - Меня очень огорчила бы мысль, что я могу быть тебе страшен, дочь моя. Успокойся; епископ такой же человек, как и все другие, а его высокий сан подчас бывает лишь тяжелым для него бременем. Почему бы и ему, хотя на несколько мгновений, не насладиться счастьем. Видеть тебя - мне доставляет удовольствие, я редко встречал такое удивительное сочетание невинности с прелестью. Я бы желал доказать тебе мое расположение. За искусство твоего отца я заплачу золотом; тебе же я хочу оказать милость, которая могла бы возбудить в твоем сердце немного благодарности и признательности ко мне. Чем могу я служить тебе?

   - Милостивейший господин... Ваша доброта... Чем я ее заслуживаю... Кроме просьбы быть милостивым к моему отцу, я ничего другого не могу просить у вас.

   - Проси чего-нибудь для твоей собственной пользы, для личного твоего благополучия. Мне хотелось бы ознаменовать свое короткое пребывание в Мюнстере поступками и делами, способными оставить в памяти обывателей хорошее обо мне воспоминание...

   Если ты по своей скромности не знаешь, чего просить лично для себя, то вспомни хорошенько, быть может твоя подруга, твой родственник, или, вообще, кто-нибудь из близких тебе нуждаются в моей поддержке? Я с радостью готов защитить, осчастливить кого-нибудь из живущих здесь, лишь бы заслужить в твоем сердце каплю благодарности.

   Последние слова епископа потрясли Анжелу до глубины души. Тайная тоска, дремавшая в ней, вдруг пробудилась: и напрасно старалась она скрыть готовую сорваться с уст ее просьбу, боясь неизбежного признания Анжела собралась с духом и назвала друга своего детства, Ринальда, заключенного и томившегося в нимвегенскои тюрьме: она просила епископа освободить этого отважного и заблудшего студента.

   Граф Вальдек смутился. Мрачная тень легла на его лицо. Он усмехнулся горькой улыбкой. Серьезно и пытливо посмотрел он вдруг на оживившееся лицо Анжелы и медленно ответил:

   - Странно, это имя я сегодня слышу уже второй раз. Пресыщенный жизнью старец Зибинг произнес это имя сегодня предо мной впервые, а я жестко отказал ему; теперь же, в наказание за свою жесткость, я должен уступить просьбам цветущей девушки, если хочу сдержать свое княжеское слово.

   - Милостивейший господин! Вы исполните мою просьбу? - радостно воскликнула Анжела и поцеловала руку епископа, продолжавшего в том же духе:

   - Я постараюсь сделать все от меня зависящее; я не властен над наместниками короля, ими распоряжается высшая власть. Но все-таки я надеюсь и рассчитываю, что они отпустят епископского поданного, если этого серьезно будет добиваться владыка.

   Освобождая свою руку из рук Анжелы, он прибавил:

   - Успокойся, моя девочка, Ринальд Фолькмар будет свободен; этот сорви-голова будет препровожден в Мюнстер, и тогда от тебя будет зависеть, наказать или помиловать его. Внуши ему, чтобы он отказался от своих заблуждений, во второй раз правосудие его уже не пощадит.

   Анжела хотела принести епископу свою благодарность, как вдруг вошел Людгер со своей картиной. Епископ отвернувшись от девушки, стал рассматривать картину и довольно хладнокровно и рассеянно произнес:

   - Хорошо, я оставлю ее за собой. Скажите цену.

   Смущенный и оскорбленный Людгер ответил:

   - Клянусь прахом моего отца, я бы никогда не расстался с Еленой, если бы ваше преосвященство не пожелали... Но, клянусь моим покровителем святым Людгером, меньше чем за двести крон я даже и вашему преосвященству не могу ее уступить.

   Епископ отворил дверь, ведущую во внутренние покои и открывавшую богатый вид на капитул и весь двор

   - Господин декан! - позвал князь своего приближенного сановника.

   - Этому художнику следует уплатить двести золотых крон, а картину эту потрудитесь отправить в мой замок Дюльмен. Ступайте мастер, с Богом! Вы свободны

   Звуки труб возвестили время сбора к обеденному столу. Людгер с остальными посетителями вышел из дворца.

   - Что случилось? - спросил он с изумлением свою дочь.- Надеюсь, ты себя хорошо вела и не возбудила его неудовольствия? Я его совсем не узнал, до того он изменился. Моей Елене подарить лишь мимолетный взгляд! Разве я ему навязывался? God damm! Дурацкий король Англии был вежливей этого Вальдграфа! Двести золотых крон недурная подачка! Но картина эта слишком хороша даже для государя! Ведь мог бы он, по крайней мере, назначить мне пенсию, этот голодный епископ, этот обнищавший граф, этот скряга и грабитель.

   Продолжая ворчать, он нечаянно взглянул на противоположную сторону улицы и заметил пробиравшегося там красавца-пажа Христофа Вальдека, не спускавшего с них глаз.

   - Чего еще хочет от нас этот дуралей, преследующий нас, как шпион! - пробормотал Людгер.- Как ты с ним познакомилась?

   Девушка бросила равнодушный взгляд на противоположную сторону и, ответив рассеянным кивком головы на любезный поклон юноши, сказала:

   - Он подошел ко мне в зале и очень любезно занимал меня разговором. Какой он красивый, словно весь точеный, не правда ли, папа?

   - Гм... Я этого вовсе не нахожу и запрещаю тебе впредь вести с ним знакомство. Низкий льстец! Оба они со своим господином ни к черту не годятся. Какое нахальство преследовать нас по пятам! Спусти вуаль, Анжела!

   Девушка исполнила это приказание и сказала:

   - Я ничего лучшего и не желаю. Пойдемте скорее, и тогда он нас потеряет из виду.

   Вскоре Христоф повернул обратно ко дворцу.

   Пир и веселье царили во дворце, но хорошенькому мальчику не по сердцу были ни обед, ни шутки, ни игры, лишь на некоторое время развлекли его немного танцы, когда прекрасные жены патрициев ссорились между собой из-за хорошенького танцора. Увы! На следующий же день Христоф должен был покинуть этот город в свите своего отца. Но его сердце было уже отдано любимой девушке, не выказавшей даже малейшего поощрения его зародившейся любви.

   После отъезда епископа в его мятежной столице тайно, но еще с большей силой и страстью принялись за дело подпольные партии. Роттман на следующий же день произнес новую проповедь против епископа, которую закончил словами:

   - Будьте уверены, друзья и братья, что наши посевы уже пустили свои ростки, а из них произрастет новый Израиль, новый народ Божий, и недалеко то время, когда а смогу открыто разбить последние заблуждения. Я до тех пор не умру спокойно, пока не помогу воздвигнуть храм нового Союза; а пока молитесь и готовьтесь к очищению и покаянию.

   Поклонники нового учения, с напряженным вниманием слушая речь Роттмана, не могли, однако, не переглянуться удивленно, почти с ужасом, увидя какого-то незнакомца, вдруг вышедшего из толпы и бросившегося обнимать сходившего с кафедры Роттмана со словами: "Да благословит тебя Бог, ибо ты праведник, и я хочу, как апостол, прославлять тебя всюду, где только ступит моя нога".

   С этими словами таинственный незнакомец вышел из церкви и скрылся из виду, пройдя церковные ворота. Богомольцы же окружили проповедника и засыпали его вопросами о том, кто этот незнакомец и каков смысл его загадочных слов?

   - Это - простой горожанин из Лейдена, портной,- отвечал им суперинтендант вдохновенным голосом.- Его имя - Иоанн, Предтеча Христа. Недавно пришел он сюда, чтобы от меня недостойного изучить основательно Евангелие. Но,- присовокупил таинственно Роттман,- это еще вопрос, кто из нас и у кого научится больше? Великий Господь! И из праха созидает Он могучие силы

    

   По соседству с маленьким городком Цесфельдом, у заброшенной проселочной дороги, пролегавшей из Оснабрюка к столбовой дороге из Мюнстера в Голландию на открытом со всех сторон холме, стояла небольшая мыза. Холм граничил с поместьями многих графов и вельмож и был известен в окрестности под кличкою На Виппере.

   Каждый случайный обитатель Виппера не был ничьим вассалом, не платил никому никаких податей, беспрепятственно мог открывать на вершине холма на свой собственный страх и риск корчму, единственное доступное там занятие, за полным отсутствием сколько-нибудь годной для хлебопашества земли. Впрочем, таким случайным корчмарям никто не завидовал.

   Помимо ничтожного дохода, приносимого этой корчмой, над нею, по-видимому, лежало какое-то ужасное проклятие. В народе причину всех злосчастий объяснили тяготевшим над Виппером проклятием святого мученика, часовню которого, возвышавшуюся здесь некогда, разорили язычники датчане.

   Благодаря этому предубеждению, содержатели корчмы "На Виппере" разорялись один за другим, и дело дошло до того, что буквально первый случайный пришелец без заявления каких бы то ни было прав и без всяких формальностей мог себе присвоить покинутую, пришедшую в полный упадок мызу.

   Толки об этом злополучном месте росли и крепли все более и более. В народе уже давно решили, что все имеющее хотя бы самую отдаленную связь с Виппером не к добру. Землевладельцы и управители епископа отказались от обладания этим холмом. Даже десятские и полевые сторожа боялись проникать на его вершину, и в конце концов этот покинутый холм превратился в надежное убежище вечно преследуемого бродяги-цыгана, беглого крепостного, спасавшегося от своих кредиторов должника. Спокойно укрывались они в жалкой корчме до тех пор, пока не истощались ее скудные припасы, и беглецы снова должны были отправляться в дальнейший путь, придумывая всяческие ухищрения, чтобы ускользнуть от карауливших их у подножия Виппера десятских.

   Так было летом, когда очень редко кто-либо из порядочных людей решался остановиться на Виппере. Ведь шла молва, что даже пища на Виппере не идет человеку впрок. Зимой - другое дело! Дождь, вьюга и холод заставляли проезжих смотреть на дело другими глазами: все они были рады укрыться от непогоды даже на Виппере. Под закоптелым потолком мызы мирно сидели и десятские рядом с мошенником, преследуемым ими, и кредитор с обманувшим его должником, и люди епископа с наемными солдатами города Мюнстера. Но даже солдатам не приходило в голову обнажать мечи и пускать их в дело против слуг епископа, хотя стоило им лишь переступить за ограду того заколдованного круга, каким являлась корчма "На Виппере", как они снова, точно разъяренные дикие звери, набрасывались друг на друга, и короткое перемирие, казалось, лишь усиливало их непримиримую вражду.

   Январь 1534 года был очень холодный, и дня не проходило, чтобы "На Виппере" не скоплялся народ, несмотря на всякие раздоры партий. Утром двенадцатого января в убогой комнате харчевни, упираясь ногами в низкий очаг, сидели два молодых человека: один бледный, с длинной бородой, в грязной одежде, другой здоровый, в хорошем платье, скорее подходившем к первому, студенту богословия и свободных искусств Ринальду Фолькмару, чем ему, подмастерью ткача Ротгеру Дузентшуеру из Варендорпа.

   Ринальд, бормоча что-то сквозь зубы, несколько раз громко вздыхал, а Ротгер лишь искоса поглядывал на него. Хозяин "На Виппере" - комичнейшая фигура, толстый и круглый, весь в лохмотьях и грязный - даже не посмотрел на студента: слишком уж он привык к людям всякого пошиба.

   Наконец Ротгер не выдержал и с полным чистосердечием обратился к своему печальному соседу:

   - Скажите мне, Бога ради, вы ли это - тот горячий и дикий юноша, каким я вас знал в Лейдене? Когда вы вернулись из Франции, то, выражаясь поэтическим языком, вы были похожи на Марса,- конечно, если можно себе представить Марса в отставке. Я не любил вас, потому что госпожа Микя была к вам очень расположена, я не любил вас, потому что вы постоянно готовы были лезть в драку. Но все-таки мне вас было жаль, когда вы ушли с этими изуверами, особенно теперь, когда мы оба далеки от госпожи Мики, когда и меня жизнь порядком укротила, я готов плакать при виде вашей печали. Я не этого ждал, господин магистр, когда мы встретились на Дюльмерштрассе и вы согласились идти сюда, лишь бы только вырваться из тюрьмы епископа. Здесь вы свободны: люди епископа не гонятся за вами. Что так гнетет вас? К лицу ли печаль юноше, перед которым открыт весь мир, даже если у него нет ни гроша?

   Не поднимая глаз, Ринальд мрачно ответил:

   - Ты еще не видывал горя, друг Ротгер.

   - Ого! Жестоко ошибаетесь! Во-первых, я не знал своей матери, во-вторых, мне решительно ни в чем не везло на чужбине, разве на одну работу, в-третьих, однажды у меня украли все мои пожитки, и я должен был бродяжничать в течение шести месяцев, пока мне не помогла одна душенька, в-четвертых, я хотел бы быть важным барином, но никак не могу этого достигнуть; в-пятых, у меня сумасбродный отец, к сожалению, не имеющий ни гроша и с головой потонувший в долгах, вот и теперь я его разыскиваю везде и всюду, но никак не могу найти. Последняя моя надежда была встретить его "На Виппере" - ну, что ж, мало вам всех этих бед?

   - Но ты все-таки не просидел в тюрьме в течение шестидесяти двух недель, и во всяком случае тебе не приходилось испытывать самой низкой измены со стороны единственного на свете существа, которому ты имел глупость свято верить.

   - Нет, слава Богу! Действительно, странно, что я еще никогда не попадал в тюрьму; ну, а что касается баб... нет... что-то не могу вспомнить, чтобы я хоть одной женщине дал время мне изменить.

   - Будь же и впредь также беззаботно счастлив, легкомысленный сын сумасбродного отца! - с горечью воскликнул Ринальд. Но вот я свободен, свободен! Одно это слово наполняло все мое существо, звучало в душе небесной гармонией, когда я оставлял свою темницу. Мне приказали явиться к епископу, совершенно не знакомому мне человеку, чтобы поблагодарить его за мое освобождение. Я возмутился, но все-таки повиновался этому приказанию, надеялся найти в епископе человека, к которому я мог бы привязаться, как к отцу родному, хот