Шпиндлер Карл - Царь Сиона

я и оттолкнувшему меня, но все же единственному на земле человеку, имевшему смелость оказать мне свое покровительство. И словно кающийся грешник пришел я в Дюльмен, вошел во дворец епископа и увидел на стене... о проклятие, о ужас!., портрет моей возлюбленной! Дрожа всем телом, я спросил кастеллана, каким образом портрет этот попал в Дюльмен, но он только сатанински улыбался,- и я понял все: я вспомнил слабости Вальдека, увы слишком хорошо всем известные!

   Я немедленно убежал и теперь не хочу больше никогда видеть ни этого тирана, ни священника, ни эту женщину, так низко павшую. О, если бы я мог уничтожить весь мир, со всей его бездной горя и вероломства!

   Ринальд даже заплакал от злобы. Хозяин "На Виппере", смеясь, возразил:

   - Все в жизни одна лишь комедия, мой милый друг (си?) Богу одна только комедия. И не стоит убиваться из-за того, молодой человек. Пусть волнуются другие, сколько их душе угодно, но я,- взгляните лишь на мое упитанное тело, и вы убедитесь, что оно само по себе лучшее доказательство моих слов,- я никогда никакого горя не принимал близко к сердцу. Ха, ха! И какая бы беда со мной не случилась в будущем, уж я ей не поддамся.

   Ринальд поднял свои большие глаза на видимо рисовавшегося оратора.

   - Ты, верно, родился не в этих стенах? - медленно спросил он.

   Трактирщик, смеясь, покачал головой:

   - Вы так хорошо говорите на нашем языке. Разве вы чужой в стране, что спрашиваете меня об этом? Нет, я родился не здесь: тут только умирают. Я сын честных бюргеров из Мюнстера и хозяйничаю здесь очень недавно. У моего отца был дом в Зальцгассе; теперь этот дом - собственность моих кредиторов. Мой отец был господским портным; я же успел выучиться только класть заплаты. У моего отца, кроме дома, была еще и одна жена; у меня их было две: одна хуже другой. У моего отца был только один сын и, к сожалению, он остался в живых; у меня была масса детей и все умерли, равно как и их матери. Работа была мне в тягость, но я любил балагурить, и дело дошло до того, что скоро никто не хотел больше давать работы веселому Гелькюперу. Но не умирать же с голода из-за этого! Сперва я тунеядствовал, затем, как и многие другие бедняки, примкнул к бунтовщикам. Наконец, я стал последователем Берента, и тем более яростным, чем больше глупостей он говорил; а другие приверженцы "нового" и "новейшего" учений кормили меня за это.

   - Как! - воскликнул пораженный Ротгер. Вы стали перекрещенцем, друг Гелькюпер?

   - Господи, Боже мой, отчего же нет? - возразил, смеясь, хозяин "На Виппере".- Что значит для меня название, раз сущность дела меня вовсе не касается? В моих глазах жизнь лишь кукольная комедия. Лишнее пятно на старом сюртуке,- что ж из этого? Глупость неистощима: ну, и я тогда же... Сначала дело шло хорошо. Не успели заключить гнилой мир, как снова началась война. Роттман стал проповедовать перекрещение, необходимость новых порядков и равномерное распределение имущества. Мы кричали "виват!" и угощались на славу. Лютеране были недовольны, а католики и пикнуть не смели. Весело было!

   - Хорошее веселье! - бормотал Ротгер.- Мой отец из-за всех этих историй сошел с ума и странствует со своими проповедями по всей стране, стараясь свести с ума других.

   - Кто же виноват,- продолжал насмешливо Гелькюпер,- что ваш отец относится серьезно к этим глупостям? Пока я кричал и возвещал о "Новом Иерусалиме", я смеялся исподтишка. Все это - ерунда! А все же, благодаря ей, я могу существовать, чего же вам более?

   - Мне кажется, что тут не одна только ерунда,- серьезно произнес Ринальд.- А что же было дальше? Я после своего заключения точно вновь родился. Весь мир как-то чужд мне.

   - Что ж, вся эта история продолжалась самым глупым образом. Магистрат, раньше во всем шедший наперекор епископу, теперь, не в силах справляться с новой ересью, смирился и попросил у епископа помощи; он, пользуясь преимуществом своего положения, в свою очередь, начал издеваться над магистратом. Он не захотел даже слушать многочисленных просьб магистрата о помощи, пока перекрещенцы не будут выгнаны из города. Магистрат не на шутку взялся за дело, и я уже побаивался; но, к счастью, это продолжалось недолго. Стоило нам только раз ночью поднять страшный шум на улицах и пустить в ход оружие, как магистрат уж смирился перед нами. Был заключен договор, гласящий "о полной свободе веры". Но разве это не кукольная комедия?

   - Да к тому же и очень противная! - сказал Ротгер, а Ринальд мрачно прибавил:

   - В этом кроется больший смысл, чем ты думаешь. Это свободные веяния нового века, которые никому не удастся подавить.

   - Мне это недоступно,- со смехом произнес Гелькюпер.- А впрочем, я знаю только то, что Роттман и его приверженцы взяли верх! Гессенский ландграф прислал лютеранских проповедников против "тысячелетнего царства", но мы запретили им проповедовать. Епископ прислал францисканца, ратовавшего за католичество; этого мы прогнали вместе с лютеранами. Наконец, господин фон Вальдек на последнем земском сейме объявил городу войну, разыгравшуюся со всеми ее ужасами. Смешно было глядеть, как старые калеки стали уходить, точно на родине им уж нельзя было доживать остаток своих дней. Жаль только, что они захватили с собой свои деньги, а епископ в деревнях огнем и мечом добился того, что народ опять перешел в католичество. Поэтому и ваш отец убежал из Варендорфа, господин Дузентшуер, а ему было бы лучше сидеть тут "На Виппере", как вы и предполагали, чем попасть в плен к епископу.

   - Ужасное безумие! - вздыхая, проговорил Ротгер со стиснутыми кулаками. Ринальд же сказал:

   - Добровольные мученики всегда были предвестниками победы. Новый мировой порядок именно в Германии должен распространиться по всем странам и повсюду прочно укорениться. Так я себе это и представил, одиноко томясь в нимвегенской тюрьме.

   С трудом сдерживая смех, Гелькюпер возразил:

   - Вы, господин, ученый и верующий: это именно так или что-нибудь в этом роде, но я ораторствовал в Мюнстере в пьяном виде, попал в драку, во время которой ранил к несчастью, цехового старшину Штульдрегера. Хотя я тоже получил шрам от Леонгарда Прика, бросившегося на меня с ножом, но все-таки счел нужным на некоторое время оставить город, потому что Штульдрегер - шурин мстительного магистратского судьи Виндемоллера, врага всех перекрещенцев. Первые шаги мои были направлены к Випперу, и я пришел как раз вовремя: старый хозяин этой корчмы был при смерти. Он издыхал, как кот, вон в том углу, где теперь спит недавно пришедший сюда человек, впрочем он, по-видимому, проспит до Страшного Суда.

   Приезжие посмотрели в мрачный угол, где на куче сухих листьев спал человек, укрывшись с головой косматой шкурой. Гелькюпер продолжал:

   - Итак, хозяин умирал, а я, жалея его, опустил ему голову пониже, чтобы ускорить конец. Потом я похоронил его у забора и таким образом хозяйничаю теперь вместо него и буду хозяином до тех пор, пока мои доброжелатели из Мюнстера не придут за мной.

   - Это не так-то скоро будет,- усмехнулся Ротгер - Магистрат опять опомнился и собрался с силами; перекрещенские проповедники выгнаны из города.

   - Это верно, мой мудрый парень,- улыбаясь, возразил Гелькюпер.- Но народ привел их в тот же день обратно через другие ворота. Это несомненно, и если мои вести верны, то сегодня или завтра будет конец сопротивлению мудрого магистрата. И да здравствует тогда братство и равенство! Помереть со смеху, не правда ли! Одна душа, одно тело, один союз праведных, одно царство избранных будет на земле! Ха, ха, ха!

   Гелькюпер все еще судорожно смеялся, как вдрут в убогой комнате раздался громовой голос.

   - Один Бог, одна вера, одно крещение! Господь да будет с вами, мои милые!

   - Это Маттисен, булочник из Гарлема!

   С этими словами студент и подмастерье вскочили со своих мест. Вошел огромного роста человек в странном одеянии из звериных шкур; за ним шла усталая Дивара неся маленький узел и дрожа от холода.

   - Это вы, Ринальд, страдалец! - начал булочник, подавая студенту свою могучую руку.- Я не рассчитывал более увидеть вас в земном Иерусалиме. Мы спаслись от ярости языческого наместника и вернулись домой, уповая лишь на Господа. Мы похоронили старого хвастуна и ростовщика, отца этой женщины; против ожидания, не много мы получили в наследство, хвастать нечем! Во сне явился мне Господь и приказал идти в Оснабрюк, как об этом мне писал и Ян, пророк, тайно проповедовавший там. Женщина тоже согласилась на это, и мы отказались от всех земных благ, чтобы пойти туда, где, по обещанию, нам за все наши жертвы воздастся в десять тысяч раз.

   В это время к нашим знакомцам неожиданно присоединился еще один собеседник.

   - Глас вопиющего в пустыне, откуда ты! - спросил поднявшийся на куче листьев человек, одетый точно так же, как и Маттисен.

   Они обнялись, как братья, а Дивара, радостно изумленная, целовала руки проснувшегося и шептала:

   - Приветствую тебя от имени Господа, Ян Бокельсон, прославленный учитель, апостол среди язычников!

   - Ян, вы ли это! Ваше появление настоящее чудо! - воскликнул студент восторженно, протягивая руку бледному, испитому молодому человеку.

   - Бокельсон, портной из Лейдена! - воскликнул немного испуганный Ротгер.

   - Глас вопиющего в пустыне, откуда ты? - торжественно повторил Ян, наморщившись и, в то же время, тихонько ободряя Дивару незаметным пожатием руки.- Горе нам, брат, предсказания пророков еще не исполнились; и знай, что Ваал торжествует, но ты все-таки иди вперед, а я уж не могу больше бороться.

   - Как это, Ян? Разве ты не писал, что...

   - А разве я только что не сказал: в Оснабрюке победил Ваал, и здесь, пред тобой, оклеветанный, изгнанный апостол Небесного Отца! Безумие там взяло верх, и я ухожу, снимая с себя овчину Крестителя, ухожу ждать в своей хижине лучших дней.

   - Лицемер! - пробормотала сквозь зубы Дивара, так что ее слышал только Ян, робко отскочивший от нее.

   Но Маттисен с силой произнес:

   - А что если дом твой снесен бурей, и несчастье постигло всю твою семью? Ты, видно, согрешил, Ян; иначе Отец Небесный открыл бы тебе, что случилось с твоими близкими. Твоя жена Микя с ребенком в тюрьме. Берегись показываться в Лейдене. Бергем - твой враг, равно как и твоя сестра, там у тебя нет ни одного друга!

   - Что мне делать? - спросил растерявшийся Ян. Ему все еще мерещилась погоня за ним из Оснабрюка.

   Маттисен угадал его мысли и еще раз повторил:

   - Ты, верно, согрешил, если потерял веру в Бога. Но соберись с духом и молись усердно... Разве непременно из Оснабрюка должно распространяться новое учение? Разве не всякая деревушка, где проповедуют дети Небесного Отца, может стать оплотом Сиона?

   Ринальд с увлечением добавил:

   - А почему Мюнстер не может быть местом, откуда исходит новое учение и новый мировой порядок? Деспотизм там свергнут, население полно мужества и веры, и почва вполне подготовлена проповедникам. Там ваше место, Бокельсон! Вы сами выходец из народа: вы сумеете подействовать на него и привязать его к себе!

   - Но,- сказал Ян, обращаясь с печальным лицом к Маттисену,- меня мучат дурные предчувствия относительно Мюнстера. С тех пор, как я его оставил, я несколько раз хотел вернуться туда, но что-то всегда удерживало меня. Я предчувствую, что несчастье ждет меня там!

   - Малодушный! - рассердился Маттисен и отвернулся от Бокельсона. Дивара бросала на него сердитые взгляды; он не в силах был противостоять им и вдруг воскликнул, точно озаренный какою-то новой мыслью:

   - Кто называет меня слабым и малодушным? Мною руководит высшая сила; я иду за вами!

   - Идем! - ответил булочник и отворил дверь.- Солнце еще высоко, мы сегодня же будем в городе!

   - Я готов! - ответил Ян, насилу справившись со своим страхом и не спуская глаз с Дивары.

   - И я с вами! - быстро решил Ринальд.

   - Что вы делаете? - увещевал его Ротгер; но студент горячо воскликнул, указывая на широкую равнину:

   - Все мое отечество объято мертвым сном, и не в моих личных силах разбудить его. Мне кажется, я явственно вижу перед своими глазами башни Мюнстера; там в его стенах, найдет приют Спаситель мира; звон церковных колоколов разбудит всю Германию, и заржавевшее оружие очистится кровью противников. И мною, друг, и мною руководит высшая сила!

   - Идите, идите! Вам дорога в сумасшедший дом, насмехался Гелькюпер,- Вот будет мне весело, когда я увижу, как вы поплатитесь за все ваши затеи!

   В середине маленького двора Ян вдруг остановился как вкопанный. Несмотря на холод, пот градом катился с его лица; он весь дрожал и не мог тронуться с места

   - Нет! Нет! - кричал он.- Не могу дальше, я не должен идти! Я вижу у ног моих большую черную, глубокую могилу! Чего ты от меня хочешь, призрак? За что?

   И он беззвучно шептал имя Нати.

   Растроганная Дивара схватила Маттисена за руку, чтобы остановить его. Но он сердито вырвался от нее и начал браниться:

   - Предоставь сумасшедшего своей судьбе. Нет у него настоящей веры, и да будет он проклят!

   Но тут булочник, в свою очередь, остановился. У ворот стоял крестьянин с тележкой, на которой, едва прикрытая от зимнего холода, лежала жалкая умирающая женщина, с искаженным в предсмертных судорогах лицом. Крестьянин принялся снимать несчастную с тележки.

   - Что тебе надо, друг? - обратился к нему Маттисен пока Дивара хлопотала около больной.

   Крестьянин хладнокровно ответил:

   - Я хочу ее оставить "На Виппере", чтоб она не умирала на моей тележке.

   - Кто она такая? - спросил, прибежав, Гелькюпер

   - Умирающая? - ответил пораженный Ротгер.- Я ее знаю, и это перст Божий!

   Он осторожно взглянул на Яна, перед которым все еще стоял его призрак.

   - Умирающая? Внесите ее. Умереть "На Виппере" можно; только родиться там нельзя.

   И Гелькюпер, хотя и со смехом, но все же помогал вносить женщину.

   - Господи Боже, кого я вижу? - спросил Ян дрожащим голосом, наклонившись и протянув руки вперед.

   - Это ваша мать, ваша мать, Ян Бокельсон! - ответил Ротгер с упреком.

   Ян стоял точно пораженный молнией, корчась в нервной судороге.

   - Вот открытая могила, представившаяся тебе! - говорил ему Маттисен.- Подойди смело, как подобает мужчине, к смертному одру своей матери, не зря посланной тебе Богом в эту минуту!

   Ян пошел вслед за булочником, как овца на бойню. Наступила торжественная тишина, нарушаемая лишь шорохом листьев, на которые положили тяжело дышащую женщину. Потом крестьянин тихо произнес:

   - Я должен был отправить бедную женщину в Цесфельд, чтобы, пересылая из общины в общину, ее довезли до Голландии. Вот судьба былой крепостной: у нее нет даже угла, где она могла бы умереть спокойно!

   Умирающая очнулась от своего оцепенения и, неподвижно смотря перед собой, тяжело простонала:

   - Кто оставляет родину, для того она закрыта навсегда. О, мой сын, Иоанн!

   И, узнав вдруг стоявшего возле нее сына, она радостно воскликнула, воздев руки к небу:

   - Сын мой, Иоанн! Ты был возле меня, а я отчаивалась увидеть тебя!..

   - О, мать! - пробормотал Ян в смущении подав ленным голосом.

   Затем она погрузилась в тихое забытье и только время от времени взмахивала руками в воздухе, как часто делают умирающие. Потом, собравшись с силами, она заговорила с выражением безумного восторга на лице, с детской лаской в голосе:

   - Ты изгнал меня из своего сердца, Иоанн, но вот ты вернул меня теперь снова в твой дворец, царственный сын!

   По лицам окружающих пробежала усмешка, смешанная с ужасом. Ян, с остановившимся взором, жадно прислушивался к словам матери. Она продолжала.

   - Да будешь ты благословен, сын мой! Ты достиг предначертанного тебе Господом. Ты властвуешь, и великолепен твой новый храм! Как роскошна твоя горностаевая мантия, о царь! Как мягко это ложе! Склони голову перед твоей крепостной, жестокий властитель! Ты не дал ей камня с твоего поля, вместо подарка, теперь же она покоится под сенью короны сына своего - мать царя.

   - Подумай о Небе и вечной жизни несчастная! - сказал ей Ротгер.

   Она наморщила желтую кожу на лбу и презрительно возразила

   - Молчи ты, чьи уста изрекают одно поношение! Кто сказал тебе, что-я умираю? Нет, я хочу жить и буду долго еще жить потому что сын мой любит меня. Ян, не правда ли, ты любишь меня? Ты никогда не переставал меня любить?

   Эти раздирающие сердце слова заставили Яна опуститься на колени; крупные капли слез выступили у него на ресницах.

   - Осанна в вышних королю! - воскликнула умирающая.- Я родила его для того, чтобы он уничтожил зло на земле! Чтите Господа на небесах и наместника Его на земле.

   Она снова впала в прежнее забытье. Видя это Ян наклонился к ее уху и воскликнул с отчаянием:

   - Если вы в самом деле пророчица, мать, дайте мне знак! Скажите, что я должен делать?

   С тяжелым усилием она приподнялась и ответила

   - Они придут за тобой... возьмут тебя... следуй за ними и судьба твоя исполнится... Золотой трон ждет тебя... Христос увенчает тебя... Поцелуй меня, владыка мира!

   И она уснула навеки в то время, как холодный поцелуй сына коснулся ее щеки. Он закрыл ей глаза и встал с земли.

   - Да не скажет никто,- проговорил он с лицемерным достоинством,- что пророчество - пустой звук. Отец Небесный показал близорукому этот труп в видении, и близорукий человек не понял Отца своего. Но теперь, когда здесь лежит мертвой та, что родила и вскормила меня своей грудью, та, которую я всегда нежно любил как она меня,- теперь я понял указание свыше и верю тому, что предсказала умершая: ведь устами умирающего глаголет Господь Бог!

   Он ясным взором осмотрелся вокруг, и внимание его остановило на себе мрачное лицо Маттисена. И, угадывая, что должно таиться в гордой душе пекаря, он поднял глаза к небу с выражением кроткого смирения и глубоко вздохнул, как бы с трудом сдерживая рыдания.

   - Она предсказала мне венец,- проговорил он.- Но, как зрелый муж, я не мечтаю о себе; мой дух просветлен, и я знаю, что не царская корона и не земное величие ждут меня. Нет, мне суждено нести прекраснейший венец - венец мученический. Кровью моей я должен запечатлеть истину проповедуемую пророками, и святость Нового Союза. Да свершится же воля Господня!

   - Наконец! - воскликнул Ринальд в крайнем возбуждении.- Наконец! О, избранник Божий, ты не должен более колебаться: иди, и пусть твоя речь напоит жаждущих и наставит ищущих пути. Мы последуем за тобой, потому что ты призван возродить наш народ. Ты, если захочешь распространишь всюду бесконечную благодать, а я буду защищать твою жизнь моим собственным телом

   Ян поднял руки к небу. Дивара взяла его за руку и повела к двери.

   - А ваша мать? - спросил Ротгер сурово.- Кто отдаст ей последний долг на земле?

   Ян вздрогнул, но быстро овладел собой и ответил:

   - Кто похоронил Моисея на горе, при грохоте грома и блеске молний?

   Гелькюпер между тем громко воскликнул:

   - Горожане из Мюнстера! Они идут сюда... Смотрите! Они идут толпами, точно процессия, с оружием, знаменами и посохами. Они поют псалмы. И цесфельдцы с ними... Гром и молния! Ваш отец, Ротгер, впереди всех, рука об руку с каким-то странным человеком... О, да! Ведь тут можно умереть со смеху!

   - Отец! Наконец-то я нахожу вас после долгой разлуки! - восклицал Ротгер, бросаясь на грудь старого золотых дел мастера из Верендорпа. Но тот оттолкнул его со словами:

   - День этот принадлежит Господу. Мирские дела потом. Прежде обратимся к благочестивым людям, к этим странникам - предтечам тысячелетнего царства.

   Ротгер с изумлением отошел. Спутник Дузенштуера, странный человек в необычайно желтой одежде, с суровым, окаменелым лицом, указал на Яна. который охотно спрятался бы от него, и произнес нараспев:

   - Вот он - избранник Отца Небесного!

   - Аллилуйя!..- запели мюнстерцы и цесфальдцы.- Мы недаром оставили дома свои и не напрасно раскинули сети!

   - В чем дело? Чего вы ищете? - спрашивал Маттисен строго и торжественно.

   Ротгер и Ринальд не могли объяснить себе присутствия Петра Блуста в этой толпе.

   Петер Блуст между тем склонился перед Маттисеном и сказал, растягивая слова:

   - Как сказано, должно совершиться паломничество, но не в Рим и не ко Святому Гробу Старого Иерусалима, а к яслям Нового Сиона. Идут верующие из Гельдерна, Брабанта, Тюрингена и Дании... Эти ясли язычники зовут Мюнстером. И я также был в числе тех странников и сидел на берегу Вифезды¹.

  

   ¹ Вифездой называлась в древнем Иерусалиме купальня у Овечьих ворот. В нее порой сходил ангел Господен и возмущал воду, и кто первый влезал в купальню по возмущению воды, тот избавлялся oт болезней.

  

   - И ангел Господен возмутил воду,- ревностно прервал его Дузентшуер.- Тогда язычники были побеждены, и отныне царствие Христово и истинное крещение будут возвещаемы без помехи!

   - И апостол Роттман, благословленный Господом,- продолжал Блуст,- говорил вчера с кафедры: "Пусть выйдут верующие из всех городских ворот и очистят дороги от епископских слуг; в знамении Союза встретят они пророков Илью и Еноха; и они последуют, за ними и будут проповедовать в Мюнстере, и возродят народ к новой вере".

   - И мы прогнали епископских слуг,- кричали в толпе,- и дошли до Цесфельда, и Божий человек Дузентшуер пошел с нами навстречу пророкам.

   - Илья и Энох! - воскликнул вдруг золотых дел мастер и упал к ногам пророков.

   Блуст, в свою очередь, склонился перед Яном, который не верил глазам и ушам своим. Толпа, потрясая оружием и посохами, тоже восклицала:

   - Илья и Энох, восставшие от смерти пророки и апостолы.

   Бокельсон спросил Блуста:

   - Скажи, брат мой, что ты замышляешь против меня? Вспомни последний наш разговор и скажи, могу ли я верить твоей дружбе?

   На это Блуст, не глядя на него, ответил:

   - Не судите да не судимы будете. Разве я могу знать; вправе ли я был упрекать тебя? Быть может, ангел Господен говорил тогда твоими устами для того, чтобы испытать меня. Или, может быть, и то, что дьявол тогда овладел языком твоим против твоей воли, чтобы завлечь меня в свои сети и обнаружить мое малодушие. Не слишком ли коротко время нашей жизни, и должно ли терять его в пререканиях? Ты - светоч на земле, я только искра, а малое должно покоряться великому. Если ты погрешил в чем в жизни, ты искупишь это многократно, когда водворишь в Мюнстере новое царство Израиля и просветишь народ. Там средоточие мира, села¹.

  

   ¹ Темного происхождения слово, встречающееся в Псалтыре. По всей вероятности, оно означало перерыв в пении псалма, наполнявшийся трубными звуками. Села обыкновенно встречается в конце строфы. Оттого это слово употребляется как аминь, конец.

  

   - Чего вы кричите - Илья и Энох! - с жаром воскликнул Ринальд, ставший открытым приверженцем голландских крестителей.- Этот зовется Иоанном, и он есть Креститель, предтеча Господа!..

   - И меня тоже зовут Иоанном,- сказал Маттисен косо взглянув на Ринальда.

   Но граждане ответили:

   - У нас существует предание, что в тяжелые времена придут Илья и Энох и уничтожат зло и притеснения, и мы будем так называть вас, потому что на вас указал Роттман как на пророков, пришедших спасти нас.

   - В Мюнстер! В Мюнстер! - восклицала фанатичная толпа.

   Ян и Маттисен обменялись значительными взглядами. Но пекарь шепнул, ему:

   - Будем единодушны и воспользуемся благоприятной минутой. За наши лишения и жертвы народ вознаградит нас.

   - Там, на дороге, ждут телеги и лошади,- говорили мюнстерцы.

   - Нет, мы пойдем пешком, в прахе, как подобает нам,- возражали пророки.

   Гелькюпер лукаво подстрекнул горожан:

   - Глупцы! - сказал он.- Вы забываете, что ведь кумиров носят на плечах.

   Петер Блуст и двое мюнстерцев в самом деле подняли Боксльсона на плечи. Другие понесли также Маттисена. Ринальд последовал за ними, сопровождая Дивару.

   Дузентшуер, затянув псалом, снова пошел впереди воющей толпы. Гелькюпер, узнав о столь благоприятном для него обороте дел в Мюнстере, бросил ключи от дома "На Виппере" на стол, воскликнув:

   - Пусть хозяйничает здесь, кто хочет! Я же не намерен прозевать интересное представление в Мюнстере. Едем же, Ротгер, не стоит вам очень огорчаться холодным приемом вашего отца: у него в голове не все в порядке... Но что делать! Глупые люди тоже нужны на свете, хотя бы для того, чтобы знать, кто не дурак.

   Ротгер покачал головой и печально ответил:

   - Бегите, если хотите, за этими комедиантами. Я предпочитаю остаться здесь и похоронить этот труп. Бедный сирота, я буду думать, что хороню свою мать.

    

    

   Бокельсон без труда разгадал, по речам Маттисена и по выражению его лица, когда тот шел за последователями пророка в Мюнстер, что в душе его, вместе со стремлениями в царствие Христово, уживались и другие вожделения. Властолюбие, зависть, любовь к роскоши волновали его порочное сердце. А так как те же вожделения волновали и Иоанна Лейденского, то нельзя было рассчитывать на продолжительное и прочное согласие между обоими пророками. Ян сознавал это, сознавал и свое духовное превосходство над грубым гарлемским булочником; но рассудок и присущая ему трусость побуждали его до поры до времени идти с соперником рука об руку, хотя цели того и другого были совершенно различны. К тому же все, что пришлось теперь видеть Бокельсону было для него так ново, неожиданно, казалось ему таким необычным и невероятным, что он не мог еще остановиться на выборе средств.

   В самом деле, события, разыгравшиеся перед ними, превосходили все самые смелые их мечты. Маттисен, бедным изгнанником покинувший родину, Бокельсон, с позором и стыдом прогнанный из Оснабрюкера, возвращались теперь триумфаторами на руках ослепленной черни.

   Город сгорал от нетерпения, терзаясь желанием осуществить безумные мечты своих подстрекателей и проповедников. Судя по многим знаменательным признакам, в будущем можно было ожидать богатой жатвы.

   Уже настала ночь, когда чужеземцы вступили в ворота Мюнстера. Их спутники ликовали, факелы и фонари освещали им путь; но этот уличный шум относился не к ним; лишь изредка кое-кто из бежавших останавливался ненадолго перед ними и мельком их оглядывал. По-видимому, другое, более важное обстоятельство взволновало население Мюнстера. Вооруженные люди бежали по улицам, пушки были расставлены на всех площадях, повсюду стояли часовые, цепи запирали каждый проход; Ринальд не узнавал своего родного города.

   Соломенные венки спускались с некоторых домов, и толпившаяся перед ними чернь свистала и богохульствовала:

   - Го, го! Глядите, тут живут идолопоклонники, приверженцы Рима. Го, го! Вот притон лютеранских лицемеров и ханжей! Выходите! Вы, пожиратели Бога, мы вам покажем, что такое миропомазание! Выходите же, некрещенные язычники!

   - Который час? Который час? - спрашивали другие из мечущейся толпы.- Еще только десять часов? Значит остается еще два часа до его разрушения? Как? Он сказал, что оно наступит в полночь?

   - Кто? Что? - взволнованно спросил Ринальд и остановил одного из бежавших мимо.- Что такое разрушится?

   - Женский монастырь Ибервассер. Это предсказал Роттман,- грубо ответил спрошенный, вырвался и побежал по направлению к монастырю.

   Толпа монашек из монастыря Ибервассер, с циничным видом разгуливавших в изодранном монашеском одеянии и в мирских лохмотьях, столкнулась с апостолами и их спутниками.

   - Куда вы направляетесь? Зачем поворачиваете за угол? Тут живут католики. А какой ваш боевой клич?

   - Свет и свобода! - ответил им Ринальд и ворвался в толпу.

   - Да, да, так, так! - вторили монашенки.- Вы из наших, ступайте за нами, мы вам укажем путь.

   Взявшись за руки и приплясывая, они пустились в дальнейший путь.

   - Христос! Христос! - возглашали из окон противники анабаптистов свой боевой клич.- И стрелы свистели во мраке ночи

   - На площадь, на площадь! - настаивали спутники Яна и Маттисена.

   Многочисленные факелы и смоляные бочки разливали по площади целое море огня. Среди мечущейся толпы расположились вооруженные люди. Пушки, ядра, кучи оружия загромоздили широкую улицу. Под аркой большого дома стояла красавица Гилла, в беспорядочном одеянии, с распущенными волосами, с возбужденным лицом, и говорила народу с необычайным воодушевлением:

   - Упорствующий в своем безбожии будет наказан мечом за то, что не покаялся в духе. Кто дерзнет предстать перед Отцом, не имея на челе своем знака истинного крещения? Креститесь вторично, дайте смыть с себя клеймо богохульственного первого крещения. Кайтесь, спешите! - Через три дня - конец миру, и горе вам тогда! Разве вы не видите на небе вооруженного всадника, с обнаженным мечом в руке! Горе, горе вам, сынам и дщерям Мюнстера!..

   Толпа поглядывала с любопытством то на небо, то на ораторшу. Гилла чувствовала, что уже теряет силы.

   - Унесите ее, эту священную дщерь Нового Союза! - раздался властный, грубый голос из толпы, посторонившейся, чтобы дать дорогу своему любимцу, Книппер-доллингу, приближавшемуся к ним с возбужденным лицом и воспламененным взором в сопровождении Бернгарда Роттмана. Бледное лицо последнего было страшно искажено, вследствие сильного напряжения от продолжительных речей и пения. Вокруг раздались хриплые голоса проповедников, заглушавшие немецкие церковные песни. Всякий, у кого была алебарда в руке, пел свой псалом.

   В этом бешеном вихре Роттман, Книппердоллинг и некоторые другие предводители анабаптистов столкнулись с пророками из Голландии. Хотя Роттман и сам был удивлен тем, как быстро исполнилось его легкомысленное предсказание, но он принял своего ученика, или уже учителя, Бокельсона из Лейдена, и гарлемского апостола смиренно и с благоговением; беспокойный бред Маттисена и странное его поведение нашли себе многих последователей в партии анабаптистов.

   - Мир вам, посланцы Бога! - торжественно провозгласил Роттман.- Близок день спасения, помогите ускорить его наступление. Язычники с оружием в руках стоят на кладбище Ибервассер, исповедующие же Отца заняли эту часть города. Базарная площадь и ратуша за нами: кто победит нас, если вера наша крепка и тверда? Горе им, желающим нашей погибели! Мы приготовим им участь, которую они предназначали нам!

   - Святые мужи, почтите дом мой своим посещением! - крикнул Книппердоллинг.- Совет Израиля соберется у меня. Направьте на путь истины наше совещание вашим разумом, просвещенным от Бога.

   - Что нам будет внушено Духом Святым, то узнаете и вы, наши братья! - хвастливо отвечал булочник. Ян Лейденский, однако, добавил:

   - Сила за Господом, но она еще щадит язычников. Прекрасна сила, но покаяние и прощение еще прекраснее!

   По первым же речам пророков определилось и их положение. Маттисен прослыл сейчас же вожаком насильственной, непримиримой партии; более человечные, медлительные, осторожные и трусливые признали с этой минуты вождем своим лейденского портного.

   Собрание в доме Книппердоллинга было многочисленно. Жена торговца сукнами должна была приветливо принимать вождей восстания, хотя в душе и негодовала на непрошенных посетителей; дочь же ее Анна разносила кушанья и напитки, расточая вокруг себя задорные взгляды и легкомысленные улыбки; она была тоже возбуждена, но возбуждена радостно. Она рисовала в своем воображении, что большой и богатый город уже во власти ее отца, сама же она занимает первое место среди мюнстерских горожанок. Она мечтала о том, как Дивара, несмотря на свою красоту, стала бы тотчас ее подругой, а пророчица Гилла и так была ей родня.

   С тех пор как Гелькюпер отстал на улице от Ринальда, чтобы присоединиться к своим старым друзьям, студент остался один. Никто не обращал на него внимания, как вдруг он в числе входивших и выходивших из дома Книппердоллинга заметил человека, один вид которого заставил его содрогнуться. То был Людгер.

   Художник тоже узнал его и обратился к нему по-прежнему сердечно, но грубовато. Он громко воскликнул:

   - Черт побери!.. - Я не то хотел сказать... Приветствую тебя, Ринальд. Тут распустили слухи, будто тебя обезглавили, четвертовали или сожгли. ...Прости Господи, я чуть было опять не произнес проклятия!.. Ты из наших? А что, разве я не предсказывал, что ты этим кончишь?

   - Мне все кажется, что я попал в чужую мне страну,- ответил Ринальд, потирая лоб.- Слух и зрение мое как бы заволок туман. Дай Боже, чтобы завтра я разобрался в этом хаосе; из того, что я видел до сих пор, мне мало что нравится...

   - Ты, Ринальд, еще ничего не видел. Только в полночь начнется настоящая кутерьма: сперва разрушится женский монастырь Ибервассер, а за ним последует светопреставление: днем позже или раньше, точно неизвестно. Но мы все останемся живы, и Господь снизойдет на землю и будет здесь вождем праведников... Не находишь ли ты этот титул слишком ничтожным?

   - Это сказано иносказательно, дорогой мастер,- улыбаясь отвечал Ринальд: - Не будет ни светопреставления, ни сошествия Господа на землю; но из этого смятения вырабатывается новый закон и новое царство.

   - Ты ведь ученый, и верно прав. ... Гм! Гм! Без твоей просвященной особы мне все чего-то недоставало. Я так рад тебя видеть, хотя борода твоя и всклокочена, а круглое лицо твое ужасно исхудало. А мое дитя, Анжела... Анжела... девочка-то моя как обрадуется!.. Погоди... Черт побери, я и забыл ведь! Ах, Боже мой! Она ведь не моя больше, не моя Анжела...

   При последних словах художник заплакал навзрыд. Глубочайшее родительское горе отразилось в чертах его лица. Ринальд, ранее желавший, что Людгер заговорил об Анжеле, при имени ее почувствовал сильную боль в сердце. Казалось, горе отца возбудило все таившиеся в его сумасбродной голове подозрения и всю его прежнюю ревность; он пожал художнику руку и сказал:

   - Если вы расположены ко мне, то не говорите о ней. Не будем вспоминать ее, она сама себя погубила.

   - Согласен,- отвечал все еще плача Людгер.- А все-таки... Гм, да, не будем больше о ней вспоминать. О чем бишь, была речь? О твоем приезде. А кто те пророки, с которыми ты прибыл? Удивительные теперь настали времена, Ринальд! Пророков и ясновидящих, чудес и привидений и не оберешься. Книппердоллинг даже от меня требовал, чтобы я предрекал будущее. Но, хотя они меня и вторично крестили, - оно, знаешь, надежнее: вдруг первое-то крещение окажется недостаточным,- я о себе, однако, не мечтаю, и дух Божий не говорит со мной, как они любят выражаться.

   Вдруг раздался голос Яна из окружавшей его густой толпы.

   - Мир, мир да будет в Сионе, дайте язычникам одуматься! Отец не хочет смерти всех, он желает их Обращения. Итак, с наступлением дня займемся делом обращения и да не устрашат нас их пули и стрелы Господь победит.

   Маттисен с неудовольствием повернулся к нему спиной. Книппердоллинг и его сподвижники ворчали. Тогда Ян еще более возвысил свой голос и заговорил:

   - Не ропщите, потому что Господь сказал: еще не настал день, когда я вымету ток свой. Не дрожите перед оружием язычников, но и не гневайтесь на их упорство. Многие из них обратятся к Отцу; но не поучайте в языческих храмах, учите только на улице и в христианских домах! Имеющий уши, да услышит! Итак, если один придет с мечом, а другой с масличной ветвью, то вы разве не охотнее послушаете того, у кого масличная ветвь? Книппердоллинг,- ты - брат нового Союза а горишь диким желанием боя и спора. Если Господь пожелает твоей крови, разве не лучше ей течь по белой рубашке невинного апостола, чем по одежде воина? Ступай, храбрец, бросься в ряды нечестивых и проповедуй им новый Союз. Ступай, и ты увидишь, как последуют они за тобой, увидишь, что Отец защитит каждый волос на голове твоей. Я кончил. Испытайте и действуйте.

   Роттман и проповедники анабаптистов шумно выразили Бокельсону свое одобрение, а Киппердоллинг склонился под ярмом воображаемого долга, которое пожелал возложить на него чужой проповедник.

   - Не наш ли это гость из Лейдена? - спросил Людгер своего молодого друга.

   - Он самый,- отвечал Ринальд.- Человек этот предназначен совершить великие дела. Те, которые разрушают тиранию, всегда выходят из праха ничтожества. Настал последний час всякому насилию и поповству: из развалин своеволия и слепого рабства поднимается снежно-белая, как лилия, чистая, христианская республика... Памятно ли вам еще лицо этого воодушевленного оратора? Вот теперь оно заслуживает скорее, чем прежде, быть перенесенным на полотно.

   Людгер почесал за ухом и покачал головой.

   - Разве ты не знаешь, что творения художников признаны теперь греховными и достойными проклятия? Моя совесть не допускает меня воспроизводить образ и подобие Божие! И чего ради я стану писать его, в сущности? Моя последняя картина была Анжела, и после нее я не дотронусь до кисти.

   - Опять Анжела,- вздохнул про себя Ринальд. Роттман прошел мимо юноши, вернулся назад, схватил его за руку и ласково заговорил:

   - Это ты, Ринальд? Я давно соскучился по тебе, мой друг!

   Студент, охваченный горестными воспоминаниями об Анжеле, военной службе и тюрьме, поспешил ему ответить:

   - Да, это я, и отдаюсь вам теперь душой и телом на вечные времена. У меня ничего более не осталось на земле, кроме стремления к свободе и надежды дожить до освобождения своей отчизны. Было время, когда я не одобрял твоего образа действий, Бернгард; но теперь понял, что ты был призван положить начало новой эры и я наперекор всему иду за вами.

   Роттман горячо, как брата, обнял мечтателя и собирался уже произнести назидательную речь, как в комнату вбежал переодетый в женское платье мальчик, взволнованно разыскивая хозяина дома. Со лба у него катился градом пот: его переодеванье плохо помогало ему пробираться в народной толпе.

   - Мне поручено вам передать записку,- запыхавшись, обратился он к Книппердоллингу.- Господин Герман Тальбек, бургомистр, дал ее мне. Я едва мог добежать сюда: улица у собора занята пушками и стрелками, замышляющими напасть на вас на базаре врасплох.

   Предводители поспешно вооружились и, с Маттисеном во главе, шумно выбежали из дому.

   - Туда им и дорога, этим сумасбродам! - сказал Роттман, улыбаясь и беря из рук Книппердоллинга записку.- Наш друг, бургомистр, не выдает своих и я держу пари, это он шлет нам добрые вести.

   - Это верно! - радостно подхватил Книппердоллинг.- Он и его приверженцы, хотя и делают вид, что враждебны нам, но стараются обескураживать язычников. Тильбек пишет, что епископ предложил ворваться со своими рыцарями в город и водворить порядок, если горожане откроют ему одни из ворот, находящихся в их руках. Но, сообщает нам Тильбек, этого не случится, и мы можем не беспокоиться.

   - Епископ? - спросил Ян с поспешностью, под которой он желал скрыть свой страх.- Горе и вам, и городу, если вы дадите дьяволу соблазнить себя! Гнев Божий жестоко разразится над вашими головами. Мир возможен со всеми, только не с епископом. Он ужас праведников, он зверь в образе человека!

   Громкий треск раздался по городу над кровлями домов; в то же время пробило полночь.

   - Слушайте! Что это такое? - восклицали люди на улицах и в домах.

   - Часы бьют двенадцать!.. Церковь монастыря Ибервассер разрушена!.. Нет, то осадные пушки!.. Католики и лютеране приближаются, они идут на соборную площадь!.. У кладбища Эгидии идут на приступ и завязался бой!

   Так шептались и говорили в народе.

   Гелькюпер, как кошка, вскочил в дом Книппердоллинга, где стоял невообразимый гам и крик. Однако портняжка перекричал всех.

   - Монастырь не разрушился,