Маурин Евгений Иванович - Людовик и Елизавета

аглостью временщика, он поднял руку для удара. Тогда Бирон крикнул слуге, приказал им держать старика, а сам три раза ударил его по лицу, приговаривая: "Вот тебе от конюха". Затем он приказал вышвырнуть отца вон.

   Мой отец нашел возможность пробраться во дворец и был принят императрицей. Но и тут он не получил ни малейшего удовлетворения. Даже не выслушав его хорошенько, Анна Иоанновна крикнула: "Мало тебе еще, старому дураку!" - и прогнала с глаз долой. Отец вернулся домой, поцеловал жену и прострелил себе мозг.

   Я беззаботно жил в Гейдельберге, ничего не зная о совершившемся. Письмо матери, кратко сообщавшее о смерти отца и об отсутствии средств на дальнейшую жизнь за границей, вызвало меня в Петербург. Тут я узнал подробно о случившемся и о том, как месть Бирона была способна преследовать даже покойников. Моего покойника-отца облыжно обвинили в растрате судовых сумм, его домик отобрали, продав в пользу казны, а тело лишили погребения.

   Должен сознаться, я не создан для сильных страстей. Еще в раннем детстве отец неоднократно смеялся надо мной, уверяя, что я по ошибке родился мужчиной и что, мол, слезливая сентиментальность сделала бы честь любой немецкой Гретхен или Амалии. Может быть, это и так. Другой на моем месте бросился бы к Бирону, убил бы его, удушил бы своими руками, а я только плакал, плакал и плакал... Но и то сказать, мог ли бы я добраться до всесильного временщика? Один ли я страдал от этого бесчеловечного ига?

   Мать ненадолго пережила отца. Она скончалась, призывая меня к мести за попранную отцовскую честь. Кроме того, она дрожащими руками вручила мне сверток из двадцати червонцев, говоря, что это она скопила из отцовских подарков и хозяйственных экономии.

   Похоронив мать, я стал искать занятий... После долгих усилий мне удалось наконец получить маленькое местечко при сенате. Нужно ли было для этого изучать право в Гейдельберге?

   Обойду молчанием всю цепь унижений и мелких обид, которую мне пришлось перенести на службе, и перейду прямо к обстоятельствам, вызвавшим мое личное несчастье.

   Я снимал комнату у вдовы сенатского чиновника Пашенной. У нее была дочь Ольга, девица юная, красивая и добродетельная. Мы полюбили друг друга. Долго я по робости откладывал объяснение. Но природа взяла свое: я открыл Оленьке свои чувства, и она стыдливо призналась мне, что давно любит меня. Мать благословила нас, и мы зажили сладкой надеждой на будущее счастье. В данный момент мы еще не могли повенчаться - у Оленьки не было приданого, а я получал столько, что еле мог перебиваться с хлеба на квас. Надо было обождать лучших времен - ведь я твердо надеялся, что мои знания и трудолюбие выдвинут меня из разряда простых писцов, и мы жили упованием на Бога.

   И вот счастье улыбнулось мне. В начале прошлого 1738 года пронесся слух, что второй министр Немировского конгресса Артемий Петрович Волынский возвратился в столицу и назначен кабинет-министром. Этот слух подтвердился в феврале: Волынский действительно получил это назначение и, как мы и ожидали этого, первым делом взялся за сенат, где царил невозможный беспорядок. Заскрипели перья, забегали курьеры, заметались чиновники - каждый день гроза следовала за грозой.

   Обхожу мелкие подробности. Однажды к министру с бумагами для подписи послали меня. Сделали это по злобе: ведь Волынский приходил в бешенство от безграмотности наших сенаторов, и его гнев обрушивался обычно на посланного. Так случилось и в данном случае. Волынский затопал ногами, забарабанил кулаками по столу, крича, что сенаторам бы свиней пасти, а не государственные дела ведать. Когда на его вопрос, кто писал поданную ему бумагу, я ответил, что писал я, министр окончательно вышел из себя. Тогда я почтительнейше доложил, что уже неоднократно пытался указать своему прямому начальнику на погрешности с точки зрения права и слога, но каждый раз терпел брань за то, что сую нос куда не следует. Слово за слово, министр стал расспрашивать меня, выразил удивление моим познаниям, еще более удивился, узнав, что я проходил университетский курс за границей, и в конце концов спросил, как меня зовут.

   - Что я слышу! - воскликнул он.- Ты - Столбин? Сын Андрея Федоровича Столбина, моего несчастного друга? - тут он опасливо оглянулся: было неосторожно громко называть своим другом, да еще и несчастным, человека, пострадавшего от немилости всесильного Бирона.- Но ведь ты - дворянин,- продолжал он,- почему же ты служишь каким-то сверхштатным писцом?

   Я объяснил, что еще в отрочестве был высочайшей милостью избавлен от общей для всех дворян необходимости служить, так как отличался чересчур хилым здоровьем. После смерти отца мне пришлось поступить по вольному найму и вот уже больше пяти лет как я остаюсь в одном и том же положении без всякой надежды на движение вперед.

   - Ну еще бы! - заметил Волынский.- Где же нашим свинопасам отличить дельного, образованного человека? Вот что, брат,- сказал он, подумав: - сейчас я для тебя ничего не могу сделать, потому что мне самому надо потверже на ноги встать. Пока что сиди в своем сенате, ни словом, ни звуком не заикайся о нашем разговоре, а придет время, я уж не забуду тебя. Возможно, что я возьму тебя к себе в канцелярию. Во всяком случае, будь спокоен за свою участь. Но пока что надо терпеть!

   В последнее время я вообще замечал, что Оленька непрерывно грустна, но объяснял себе ее настроение заботами о нашем будущем. Теперь ее слезы окончательно встревожили меня и мать. Мы стали расспрашивать ее, и в конце концов Оленька созналась, что в последние две недели она постоянно подвергается преследованиям со стороны какого-то немца, одетого очень нарядно и, видимо, очень важного; незнакомец еле-еле говорил по-русски, но с ним постоянно бывал слуга, который и делал от имени господина самые гнусные предложения. До сих пор она не хотела ничего говорить об этом, надеясь, что Госцодь пронесет беду. Но сегодня наглость преследователя дошла до крайних пределов. Она пошла навестить больную подругу, вдруг в глухом переулочке откуда ни возьмись карета, а в карете - тоже молодой немец. Сначала слуга немца старался улестить ее словом. "Мы знаем,- сказал он,- что у тебя есть жених, сенатская голь, но если ты не станешь добрее, то мы упечем его туда, куда и Макар телят не гоняет! Мой высокий господин все может сделать!" Когда же Оленька стала выбиваться, слуги вместе с барином схватили ее и хотели сунуть в карету. На счастье Оленьки в переулке показалась небольшая толпа каких-то мещан. Услыхав вопли девушки и немецкую речь насильников, они с криками: "Бей немцев!" - бросились выручать ее. Карета умчалась, Оленька на этот раз была спасена, но выразила мне опасение, что если немец будет и впредь так настойчиво преследовать ее, то может случиться, что ее и впрямь похитят.

   Я постарался, как мог, утешить девушку, обещал ей при первом же случае пасть к ногам Волынского и просить его охранять мое счастье. Но сам я был несравненно более встревожен, чем хотел показать. Ведь немцы вели себя в Петербурге хуже, чем в былое время татары на Руси!

   Оленька никуда не выходила; я постоянно держал наготове пару заряженных пистолей и завел двух очень злых собак.

   Однажды ночью из своей комнаты я услыхал какой-то подозрительный шум. Сунув одну пистолю за пазуху и взяв в руку другую, я выскользнул на двор. Там я явственно услыхал тихую немецкую речь; какие-то злодеи сговаривались и распределяли роли для нападения на наш домик: хотели осторожно вывернуть подворотню, какой-то Иоганн должен был проскользнуть там и открыть ворота. Далее мне нечего было слушать. Я крикнул по-немецки, что спущу обеих собак и пристрелю первого, кто сунет голову во двор. Для убедительности я сейчас же исполнил первую угрозу, и собаки со зверским лаем кинулись к воротам. С улицы послышалось злобное немецкое проклятие, и вскоре стук колес известил меня, что злодеи отъехали прочь.

   Прошло еще несколько дней. Однажды вечером ко мне явился какой-то чистенький, маленький старичок, который пожелал переговорить со мной по делу, "касающемуся всей моей жизни". Так как разговор должен был происходить под строжайшим секретом, то старичок просил меня отправиться с ним в немецкий кабачок, находившийся улицы за две от нашего дома. Я согласился, но на глазах таинственного незнакомца сунул за пазуху пистолю. Старик усмехнулся и затем сказал, что в этом не представится никакой надобности.

   Как я и ожидал, это оказался посланный от немца-насильника. Попросив меня не сердиться, не вспыхивать и не перебивать его, а дослушать до конца, старичок начал доказывать мне, что я взялся за неравную борьбу. Он сказал, что его господин очень могуществен, так что ему ничего не будет стоить стереть меня с лица земли. Ему стоит сказать слово, и меня прогонят со службы, а то даже отправят в Сибирь. Между тем, если я покорюсь, то получу крупную награду и мне будет облегчено движение по службе. Я молод, скоро забуду первую любовь - мало ли девушек на свете? Да и кроме того, если я люблю свою невесту, то должен ради ее счастья отказаться от нее, потому что я ничего не могу дать ей; если же отступлюсь и дам свободу действия высокому господину, то ее ждет пышная, богатая, привольная жизнь. Я спокойно выслушал и попросил незнакомца передать своему барину, что только негодяй может делать, передавать и принимать такие предложения, а так как из нас троих я-то - не негодяй, то прошу впредь оставить меня в покое.

   - Дерзкий! - в священном ужасе крикнул старик.- Да знаешь ли ты, кого ты осмелился назвать так? Ведь высокая особа, пленившаяся твоей замарашкой-невестой,- не кто иной, как сам Антон Ульрих Беверн, принц Брауншвейг-Люнебургский!

   - Жених принцессы Анны? - с удивлением воскликнул я.- И накануне-то своей свадьбы принц совращает с пути честных девушек? Я очень рад, что вы сообщили мне, кто преследует мою невесту. Теперь-то я сумею наверняка защитить ее и себя!

   - Что может сделать мелкая канцелярская тля против первого лица в империи?

   - Вы забываете,- перебил его я,- что его высочество далеко еще не первое лицо в русском государстве. Забываете и то, что его светлость герцог Бирон не очень-то чтит его высочество, и стоит мне только обратиться к его светлости...

   - Тебя никогда не допустят до него!

   - Да, но зато в качестве сенатского чиновника я бываю с бумагами у правой руки герцога, министра Волынского! - твердо возразил я.

   Этот довод окончательно смутил и выбил из позиции старичка. Он перешел в другой тон, стал предлагать мне денег, но я с презрением заявил ему, что наш разговор кончен.

   Всю ночь я продумал, обращаться ли мне с жалобой к Волынскому или нет. В конце концов я решил, что это было бы неосторожно. Если даже Оленьку похитят, а меня устранят, то остается еще олина мать, которой я сообщу этот разговор и которая в случае чего сама дойдет до Волынского. Следовательно, таким путем я могу достаточно обезопасить любимую девушку, но преждевременно вмешивать в это дело такую высокую особу, как Артемий Петрович, было совсем ни к чему.

   Прошло еще месяца три-четыре. Ни о каких преследованиях более не было слышно. Мы знали, что при дворе деятельно готовятся к свадьбе принцессы Анны Леопольдовны с принцем Антоном, и решили, что все эти хлопоты выбили дурь из головы принца.

   Но мои служебные дела шли все хуже и хуже. Волынский и знаком не давал понять, что помнит данное им мне обещание, а начальники и сослуживцы больше прежнего травили меня. Я видел, что не сегодня-завтра мне придется лишиться и этого скудного источника существования, и сетовал на свою горькую судьбину.

   И опять я увидел просвет. Но увы! - как вы сейчас увидите, этот просвет и был началом моего крайне бедственного положения.

   Однажды, выйдя из сената, я увидел около набережной какого-то господина, похожего на иностранца, а еще более - на еврея; таковым он и оказался. Он подошел прямо ко мне и спросил по-немецки, не могу ли я сказать ему, как пройти на Васильевский Остров. Я с готовностью предложил проводить его, так как и сам шел туда. По дороге мы разговорились. Мой спутник очень подробно и настойчиво расспрашивал меня и в пять минут узнал всю мою подноготную. Тогда меня очень удивляла ловкость, с которой он ставил вопросы, но теперь я отлично понимаю ее: ведь он не хуже меня самого знал, кто я такой!

   После нескольких таких же "случайных" встреч еврей - его звали Вульф - обратился ко мне с предложением. Я ему страшно нравлюсь, я - такой знающий, дельный и милый молодой человек. Неужели мне не жаль губить свою молодость и таланты в мелкой, подневольной службе? Он мог бы предложить мне нечто лучшее. Ведь я служу по вольному найму? Значит, я в любой момент могу бросить службу? Да? В таком случае, почему бы мне не поступить к его патрону, "придворному еврею" Липману? {Липман, которого русские и иностранные современники называли "придворным евреем" и который официально именовался "обер-гоф-комиссаром", был придворным банкиром в царствование Анны Иоанновны и во время регентства как Бирона, так и Анны Леопольдовны. Анна Иоанновна занимала у Липмана деньги через Бирона еще в то время, когда была герцогиней Курляндской, что и обеспечило Липману особо привилегированное положение. Так, в то время, когда евреям вообще было совершенно запрещено жить в Петербурге, он мог держать при себе сколько угодно единоверцев. Липман вместе со своими доверенными агентами Биленбахом, Вульфом и Фермарком усиленно вмешивался в русские политические дела, обделывая всевозможные грязные махинации.}

   В дальнейшем Вульф пояснил мне, что у Липмана имеются коммерческие агенты по всей Европе, так как банкир ведет дела с Голландией, Германией, Австрией, Францией и мелкими итальянскими княжествами. Постоянные сделки нуждаются в контроле человека, знакомого с юридическими науками и безупречно честного. Липман уже давно ищет такого, хотел даже выписать из Германии, но препятствием является незнание русского языка. Я же, по его словам, совмещал в себе все качества, и если бы я согласился поступить, то мне дали бы хорошее жалование, да и вообще - тогда моя карьера была бы сделана.

   Хотя Вульф сумел очаровать меня своей ласковостью и вниманием, но я долго не решался принять его предложение, особенно потому, что Вульф ставил условием следующее: для начала я должен сопровождать Вульфа в его поездке по Европе, которую он предпринимал по поручению Липмана. Я ознакомлюсь в разных городах с сущностью липмановских операций и тогда уже смогу занять в Петербурге свое место. Мне очень улыбалось путешествие по культурной Европе, но я не решался оставить Оленьку беззащитной. Да и ей Вульф не внушал ни малейшего доверия: она инстинктивно чувствовала в нем врага.

   И вот однажды меня без объяснения причин выгнали со службы. Что оставалось делать? Правда, у меня было двадцать червонцев, которые я берег на черный день. Но надолго ли могло мне хватить их? Да и мечтой моей жизни была женитьба на Оленьке! Как мы ни думали, как ни гадали втроем, а иного исхода не было, и я дал Вульфу свое согласие.

   Отъезд был назначен в скором времени. Обливаясь слезами, прижала меня к своему сердцу Оленька. Я сам был глубоко потрясен, но старался бодриться и внушить мужество любимой девушке.

   Я говорил уже, что Вульф сумел всецело пленить меня и внушить мне полное доверие. Просто наваждение какое-то! Я не только рассказал ему о своих двадцати червонцах, но и согласился поместить их у Липмана, который должен был вернуть их мне с хорошими процентами. Вульф обещал мне принести сохранную расписку, но не сделал этого, а я стеснялся напомнить. Так и обошлось без всяких документов!

   Мы проехали Польшу, Пруссию, Померанию, Ганновер, Нидерланды, потом через Амьен и Реймс прибыли в Париж. Везде у Вульфа были спешные дела, но, к моему удивлению, он ни разу не посвятил меня в них, отделываясь шуточками или более чем сомнительными предлогами. Это начинало тревожить меня. Тревога возросла еще более, когда я заметил, что с переездом через французскую границу отношение Вульфа ко мне резко изменилось: он становился все более грубым.

   В Париже мы пробыли недолго и двинулись в карете на Орлеан. Мы сделали два или три перегона, и вот - это было дня четыре или пять тому назад, я уже потерял счет времени! - Вульф приказал посреди дороги остановить карету и повел со мной такой разговор:

   - Ну-с, молодой дурак,- с наглой усмешкой обратился он ко мне,- настало время нам объясниться начистоту. Неужели ты, остолоп, мог серьезно поверить, что я пленился твоими бараньими глазами и из простой симпатии взял тебя с собой в увеселительную прогулку по Европе?

   Я уже не сумею повторить вам в точности, что я сказал ему в ответ на эту наглую фразу и что ответил он мне. Вся кровь приливает мне в голову при одном воспоминании! О, я - очень кроткий, очень тихий человек, но если бы сейчас мне дали этого негодяя, я своими руками разорвал бы его!

   Передам вам вкратце все, что открылось мне из этого разговора. Принц Антон не на шутку пленился моей Оленькой; этой страстью воспользовался Липман, чтобы связать принца рядом обещаний, которые надлежало исполнить после смерти Анны Иоанновны и при воцарении Анны Леопольдовны {Почти вплоть до самой смерти Анны Иоанновны не было в точности известно, кого она назначит своим наследником. В описываемый период времени все считали наследницей Анну Леопольдовну.}. Но и Липману не так-то легко было исполнить свое обещание. Деньгами ни со мной, ни с Оленькой ничего нельзя было поделать, а действовать силой было опасно ввиду острой вражды между принцем Антоном и Бироном. Я сам в разговоре со стариком открыл средства своей защиты, указав, что через Волынского всегда могу пожаловаться Бирону. Следовательно, меня надо было удалить, и тогда уж с беззащитной Оленькой легко было бы справиться.

   Вот они и придумали всю эту комедию с приглашением меня на службу. Вульфу надо было ехать по липмановским делам, взять меня с собой стоило не так уж дорого. Я попался на их удочку и, по мнению Вульфа, мне не оставалось ничего иного, как сдаться на капитуляцию.

   Вульф поспешил указать мне на безвыходность моего положения. Если я не соглашусь на его условия, то он попросту высадит меня из кареты и предложит отправиться, куда глаза глядят. А куда я пойду? Французского языка я не знаю, денег у меня нет; потом оказалось, что у меня пропал кошелек с парой червонцев и все документы; вероятно, Вульф выкрал их у меня на последней остановке для вящего торжества. К тому же условия мне ставили очень легкие. Я должен написать своей Оленьке письмо, в котором отказывался для ее же счастья от нее. Кроме того, я должен поклясться своим Богом, что по возвращении в Россию не буду поднимать шума и жалобы, предам прошлое забвению. Тогда Липман возьмет меня к себе на службу, и мое будущее действительно будет обеспечено.

   Вместо ответа я бросился душить Вульфа. Нечего и говорить, что его клевреты сейчас же схватили меня, оттащили, избили, бросили на дороге, а карета умчалась дальше.

   Много пришлось мне натерпеться в эти три-четыре дня. Кое-как я добрался до Парижа, но мальчишки травили меня, напускали собак, швыряли грязью и камнями. Голодный, измученный, избитый, я добрался волей Провидения до решетки вашего сада. Остальное вы знаете...

   Столбин замолчал, поникнув головой. Молчали и Очкасовы с сочувствием глядя на несчастного.

  

  

   Первая нарушила молчание Жанна.

   - Что же вы думаете делать теперь? - спросила она.

   - Но...

   - Ну, да, вы хотите сказать, что у вас нет прежде всего средств вернуться в Россию. Допустим, что эти средства мы дадим вам. Ну, и что же, вы вернетесь в Россию. А дальше?

   - Я не оставлю этого дела так! Я брошусь к Волынскому, умолю его вступиться за меня и... и...

   - И? Эх, милый мой! А если Бирон успел в это время прийти к соглашению с принцем Антоном? А если ваша Оленька стала жертвой сластолюбия немецкого принца? Если, не перенеся позора, она окончила свою жизнь? Тогда что?

   - Я не переживу этого! - со слезами в голосе вскрикнул Столбин.

   - Как вы еще юны,- с оттенком презрения сказала Жанна,- и как поверхностно задели ваше сердце перенесенные страдания! Хорошо, вы не переживете, с отчаяния наложите на себя руки. Ну, а Бироны, оскорбляющие доблестных старцев, принцы Антоны, соблазняющие русских девушек, Липманы, опутывающие Россию грязными сетями,- они останутся жить, чтобы преследовать других Столбиных, соблазнять новых Оленек? Да что же вы засвидетельствуете своей смертью, безумный? Торжество темных сил? Окончательную победу иностранного сброда над Россией и признание лучших русских, что они вялы и беспомощны?

   - Но что же делать? - с невыразимой тоской воскликнул Петр Андреевич.

   - Не говорили ли вы, что с восторгом ждали воцарения царевны Елизаветы, пламенной поклонницы славных дел отца? Не говорили ли вы сами, что права Елизаветы Петровны были обойдены? Не высказывали ли вы сами, что в случае ее воцарения для России наступила бы новая эра? Так почему же вы не хотите помочь ей вступить на престол, чтобы спасти всех остальных, задыхающихся под невыносимым гнетом иностранного засилья?

   - Ах, если бы это зависело от меня! Я обожаю царевну Елизавету, но что могу сделать я, неспособный устроить даже свою собственную жизнь!

   - А если бы вам дали средства и возможность работать для дела освобождения России? Можете ли вы дать слово, что вы будете готовы - ну, хотя бы во имя своей Оленьки - положить даже жизнь за царевну Елизавету? Или ваш батюшка был прав, когда уверял, что вы по ошибке родились мужчиной?

   - Сударыня! - ответил Столбин, положив руку на сердце и слегка наклоняя голову.- Я уже упоминал, что не создан для сильных страстей. Я не умею становиться в позу, не способен к трагическим выкрикам. Я загораюсь не скоро, но раз уже это случилось, то горю упорно, ровно и долго. Дайте мне дело, если вы это действительно можете, дайте мне возможность послужить нашей родине, и вы увидите, какого надежного помощника обрели вы во мне!

   - Я верю вам,- сердечно ответила Жанна,- и надеюсь, что вы будете нам надежным помощником. Нам нужны именно такие люди, как вы. Другие вспыхивают и сейчас же гаснут. А наша борьба требует упорства...

   - Так говорите, приказывайте, я готов! - с энергией воскликнул Столбин.

   - Не так скоро еще! - улыбнулась Жанна.- Сначала еще надо многое подготовить. Кстати, вы все еще не знаете, с кем вы имеете дело. Мы - единомышленники, нас связывают в будущем общие планы; а в прошлом - общие несчастья. Я могу рассказать вам свою историю, зная, что вы поймете меня...

   - Анюта! - с ужасом воскликнул Очкасов.- Но как же можно...

   - Э, папа! - ответила Жанна, грустно улыбаясь,- разве позор на мне? Нет, я готова встать на площади и кричать всем и каждому, какие ужасы творятся у нас! Только тогда, когда каждый будет знать, что грозит ему самому, его матери, сестре, жене, невесте, только тогда, говорю я, можно рассчитывать на общее единодушие! Не знаю почему,- продолжала она, обращаясь к Столбину,- но я совершенно уверена, что вашей Оленьке ничего не грозит и она благополучно избегнет опасности. Но мало ли других Оленек, которые не отделываются так легко? Я сама из их числа. Если ваша собственная судьба еще не утвердила вас в сознании необходимости решительно восстать против наших ужасающих порядков, то прослушайте мою историю; быть может, она покажется вам назидательнее. Меня зовут Анной Николаевной Очкасовой. Я - дочь отставного генерал-майора Николая Петровича Очкасова, вот этого самого почтенного старца...

   - Который отлично знал вашего батюшку, да-с! - буркнул старик.

   - Подобно вашему отцу, папа тоже был одним из сподвижников Великого Петра и особенно отличился в Полтавском сражении, где...

   - Оставь, пожалуйста, в покое мои подвиги! - проворчал Очкасов.

   - Царь Петр очень ценил отца как образованного человека и знающего офицера. Вскоре после своей поездки в Париж государь пришел к мысли о необходимости держать в иностранных столицах тайных военных агентов, которые могли бы следить за успехами и усовершенствованиями в области военного дела; в Париж он назначил с этой целью моего отца.

   Отец вынес очень лестное впечатление от французской образованности, и когда моя мать умерла, то он взял меня девятилетней девочкой в Париж, где поместил в монастырскую школу. При Петре Втором мой отец вышел в отставку и зажил в стороне от каких-либо дел. Крупное состояние позволяло ему не зависеть ни от службы, ни от царевой милости.

   Меня отец оставил в Париже. Нравы, царившие при петербургском дворе, казались ему слишком опасными для молоденькой девушки: ведь мне было тогда всего около пятнадцати лет.

   Вскоре после вступления на престол Анны Иоанновны мой отец увидал, что и жизнь, и его состояние в большой опасности.

   Вам, конечно, известны обстоятельства, при которых вступила на престол императрица Анна. Партия старых бояр, предводительствуемая князьями Голицыным и Долгоруким, связала избранную государыню "кондициями", ограничившими монаршью власть и дававшими перевес старинной знати. Разумеется, в предполагаемом дележе русской земли были отделены представители других знатных домов. Тогда последние составили свою партию, готовую противодействовать притязаниям первой.

   Нечего и говорить, что обе партии непременно хотели заполучить к себе моего отца. Но он решительно отказался вмешиваться в политические дела, зная, что из этого все равно добра ни для кого не будет...

   - Если бы ты следовала примеру отца, было бы гораздо лучше! - снова буркнул Очкасов.

   - Однажды,- продолжала Жанна,- князь Голицын в присутствии Остермана, по обыкновению игравшего в обе стороны, прямо спросил отца, неужели же он, старый, родовитый боярин, не примкнет к ним, защищающим интересы старой знати? Князь Дмитрий напомнил отцу, как Петр Великий хотел пожаловать дедушке княжеский титул и как дедушка ответил.

   - Я отцовский ответ на память заучил,- вступился Николай Петрович.- Вот он: "Понеже ныне титул весьма легко приобретаются, и каждый пирожник легко князем стать может, то всенижайше прошу меня, государь, от такого бесчестия избавить".

   - Но отец твердо стоял на своем, заявив, что царевы дела ведает только Бог и что негоже никому в такие дела нос совать.

   Ответ отца через Остермана стал известен противной партии, и вот к отцу явился - это было уже после приезда императрицы в Москву - князь Григорий Барятинский, приглашая его явиться вместе с прочими верноподанными дворянами во дворец и обратиться там к государыне с челобитной об уничтожении кондиций и принятии неограниченного самодержавия, как правили отцы и деды. Но и Барятинскому отец дал тот же ответ, опять-таки решительно отказавшись вмешиваться в дела правления.

   Приняв самодержавие, императрица обрушилась карами на вожаков партии старой знати. Главным образом пострадали Голицын и Долгорукие, причем больше всего доставалось наиболее богатым. Это вполне понятно: в то время казна была пуста, а имущество ссылаемых и казнимых конфисковывалось. Поэтому немудрено, если ухитрились нарядить следствие даже над отцом, обвиняя его в сообщничестве с Голицыным. Ведь отец с его крупным состоянием был очень лакомым куском!

   Хотя Григорий Барятинский и лез вон из кожи, показывая на следствии всякие небылицы, но мой отец сослался на Остермана, в присутствии которого дал ответ Голицыну, отказываясь вмешиваться в "царевы дела". Невиновность отца была уже очень очевидна, его осуждение могло только пошатнуть в глазах всей русской знати юный трон. Пришлось объявить его невиновным и даже обласкать. Но мой отец хорошо знал цену этой ласке. Не вдаваясь в обман, он стал исподволь принимать меры, чтобы иметь возможность в нужный момент скрыться за границу. Была куплена небольшая яхточка, которая стояла готовой к отплытию невдалеке от нашего дома на Крестовском. Все имения, которыми отец владел совместно с братом Алексеем Петровичем в Московской, Киевской и Смоленской губерниях, перешли на льготных условиях в собственность дяди. Наличные деньги были переведены в заграничные банки. Разумеется, все это пришлось делать очень осторожно, чтобы не навлечь подозрений.

   Обласкав отца, императрица в то же время пожелала, чтобы он оставил свой затворнический образ жизни и стал появляться при дворе, для чего назначили его камергером. Как ни неприятно было это отцу, но пришлось подчиниться... Собственно говоря, я до сих пор не понимаю, что заставляло отца продолжать жить в России, да еще и в Петербурге, когда имелась полная возможность вовремя укрыться за границу...

   - Гм! - несколько смущенно крякнул старик.

   - По крайней мере каждый раз, когда я спрашивала его об этом, он только крякал в ответ, вот совершенно как сейчас! Думаю также, что не одна забота обо мне заставляла держать меня в монастыре, хотя мне и было уже за двадцать лет. Судя по всему, тут дело было не без романа!

   - Гм! - снова крякнул Очкасов.- Ты уже того...

   - Но в мою судьбу вмешались высшие силы. Однажды императрица Анна Иоанновна напрямик спросила отца, что заставляет его держать за границей взрослую дочь, и приказала немедленно вызвать меня в Петербург, так как она желала зачислить меня в придворный штат принцессы Анны Леопольдовны.

   Отец был очень удивлен, не понимая, как могла узнать императрица о моем существовании, тщательно скрываемом от всех. Но ослушаться было нельзя. И вот немедленно были приняты меры к доставлению меня из Парижа.

   Как ликовала я тогда! Мне шел двадцать первый год - это было в 1735 году,- а я все еще не знала жизни иначе, как из книжек. Правда, читала я много и упорно, но, чем больше погружалась в чтение, тем пламеннее тянуло меня в широкую жизнь.

   Не буду говорить вам, как я была разочарована с первых же моих шагов в России. Все казалось мне диким, грубым, странным. В Париже мне приходилось бывать в семье де Нейлей, видеть там весь цвет аристократии, и то, что я встретила теперь как при дворе, так и в русских семьях, казалось мне чудовищным и ни с чем несообразным. Русская дикость тесно сплотилась с немецкой грубостью. Грязь, неряшливость, уродливый, необузданный разврат, ханжество, грубость обращения - было от чего с ума сойти!

   Семнадцатилетняя принцесса Анна Леопольдовна приняла меня на первых порах очень равнодушно. Это вообще - очень вялая особа и даже нередко под видом нездоровья она отказывалась идти к столу, так как ленилась умыться. Но вялость и лень не мешали ей быть капризной и жестокой: за малейшую провинность она колола булавками своих камеристок.

   Если принцесса относилась ко мне сначала равнодушно, зато ее наушницы, главным образом Адеркас и Менгден, сразу возненавидели меня и старались, чем можно, отягчить мое существование. Тем сильнее привязалась я с первой же встречи к принцессе Елизавете, которая подошла ко мне, спросила мою фамилию, сказала, что отлично знает и любит моего отца, как верного слугу великого преобразователя, и тут же нежно обняла меня и расцеловала. Она прибавила, что с удовольствием зазвала бы меня к себе, чтобы поговорить о ее "милой Франции", но она боится навлечь на меня неприязнь "большого двора". Вообще, при всем дворе царевна была самой очаровательной, самой привлекательной личностью. К сожалению, она появлялась довольно редко, и не всегда мне удавалось побыть с ней.

   Тут я подхожу к сложному клубку, обвившему мою жизнь. У принцессы Анны Леопольдовны была открытая связь с саксонским посланником, графом Карлом Морицем Линаром. Кроме императрицы, решительно все знали об этом, а герцог Бирон даже покровительствовал парочке. Делал он это по злобности: он рассчитывал женить на принцессе своего сына, а когда это не удалось, то глубоко возненавидел жениха принцессы, принца Антона. Заметив зарождающуюся любовь к Линару, Бирон опытной рукой повел интригу и не успокоился, пока не кинул Анну Леопольдовну в объятия красавца-посла, который отличался крайней неразборчивостью в любовных делах.

   Трудно, даже невозможно спокойно и последовательно передавать то, что так близко и болезненно касается самой себя. Я должна скомкать окончание своего рассказа и представить его вам в виде вывода.

   Бирон и Линар принялись подстерегать меня в разных укромных уголках и преследовать выражениями своей любви. Линар из какого-то непонятного молодчества осмеливался даже любезничать со мной на придворных балах на глазах у всех. Это вооружило против меня Анну Леопольдовну, а против Линара - герцога.

   Как я узнала потом, клевреты донесли герцогу, что Линар устраивает свидания в саду с какой-то фрейлиной, лицо которой не успели разобрать. Бирон вообразил, что эта тайная дама сердца посла - я. Однажды - это было весной 1735 года - герцог на придворном балу увел меня в дальнюю гостиную, где пал передо мной на колени и стал умолять меня полюбить его, обещая за это все блага мира. Я страшно перепугалась, молила его встать и не губить меня, однако, он ничего не хотел слышать и, словно безумный, целовал мне руки. Наконец мне удалось вырваться. Не зная, как избавиться от герцога, я крикнула, что паду к ногам ее величества с просьбой защитить меня от наглого преследования.

   Надо было видеть, как изменилось лицо Бирона! Он сейчас же встал, скрестил руки на груди и, сильно побледнев, сказал:

   - Не советую! Гнев ее величества обрушится только на вас же, и мне, право, будет жалко, если такая прелестная головка скатится с плеч под ловким ударом палача! Но я знаю, кого вы предпочли мне! Ну, погодите же! Вы увидите, какой монетой умеет платить Бирон за оскорбление! А теперь дайте мне вашу руку и вернемся в зал. Потрудитесь не делать таких трагических гримас!

   Словно ни в чем не бывало, Бирон повел меня обратно, весело и непринужденно разговаривая. Я силилась улыбаться, но это плохо удавалось мне.

   Бирон тут же приказал особенно тщательно следить за каждым шагом Линара. На беду, в этот вечер после бала у посла было назначено свидание с самой Анной Леопольдовной. Герцогу донесли, что посол тайно прокрался с кем-то в беседку. В полной уверенности, что это - я, Бирон пригласил нескольких человек пойти вместе с ним полюбоваться, как развлекаются русские аристократки, притворяющиеся неприступными и целомудренными. Дозор окружил беседку, герцог с приглашенными ворвался туда, осветил факелами лица влюбленных и... отпрянул в большом смущении, увидев вместо меня принцессу Анну Леопольдовну. Позы застигнутых были слишком красноречивы, количество любопытных свидетелей достаточно велико. Затушить скандал оказалось уже невозможным. Линара удалили от двора и приказали немедленно уехать обратно в Саксонию.

   Все видели, что перед этим я имела на балу довольно оживленный разговор с герцогом, и принцесса Анна прямо обвинила меня в том, что я вывела Бирона на след. Это мнение особенно поддерживала в принцессе госпожа Адеркас, которую тоже прогнали обратно в Швейцарию. Нечего и говорить, что теперь ненависть принцессы ко мне дошла до сверхчеловеческих пределов. Она не постеснялась кинуть мне в лицо тягчайшие упреки и жесточайшие оскорбления, перемешанные с угрозами.

   Зная горячий нрав отца, я не хотела посвящать его на первых порах в свою беду, а решила поговорить сначала с царевной Елизаветой. Мне удалось тайно пробраться к ней, но, когда я раскрыла рот, чтобы начать говорить, то у меня вырвались рыдания пополам со смехом, и все это закончилось глубоким обмороком. Принцесса Елизавета встревожилась, крикнула своего врача Лестока, и оба они принялись хлопотать надо мной.

   Когда я успокоилась, царевна в присутствии Лестока стала нежно и заботливо расспрашивать меня, предупредив, что врача не надо бояться, так как это - ее лучший друг. Я рассказала, как попала между двух огней, как любовь Бирона и ненависть принцессы Анны отравляют мне жизнь.

   - Бедная девочка! - с глубоким сочувствием сказала Елизавета.- Боюсь, что тебе не избежать последствий ни того, ни другого. Единственное спасение - отказаться от службы и уехать куда-нибудь!

   Она посоветовала мне открыть отцу только часть истины. Достаточно будет, если я скажу, что просто боюсь, как бы Бирон не стал преследовать меня любовными домогательствами, потому что он уж слишком любезен. Пусть отец под предлогом моего нездоровья выпросит у императрицы мое увольнение. Только в этом мое единственное спасение!

   - Сударыня! - спросил меня Лесток.- Ведь вы, кажется, принадлежите к старинному русскому роду?

   - Да,- ответила я, удивленная этим вопросом.

   - И ваш батюшка был одним из сподвижников Великого Петра? - спросил он с особенным ударением.

   - Да,- ответила я, все еще не понимая, куда он клонит.

   - Теперь подумайте,- продолжал он,- мыслимо ли было бы что-нибудь подобное, возможно ли было бы такое унижение лучших русских людей, если бы родовитые бояре и сподвижники обожаемого императора не обошли его законной наследницы и дочери, царевны Елизаветы?

   - Мне кажется, что все те, кто способствовал нарушению прав царевны, уже давно каются в этом! - воскликнула я, с обожанием глядя на грустно улыбавшуюся Елизавету.

   - Каются и... только? - небрежно кинул Лесток, устремляя на меня пытливый взгляд.

   Я поняла наконец.

   - Ваше высочество! - сказала я, опускаясь на колени и прижимая к губам руку царевны.- Я - только слабая женщина. Но и женщины иногда совершали большие дела. Клянусь вам, если мне будет дана хоть какая-нибудь возможность содействовать исправлению великой ошибки России, то вся моя кровь, жизнь, состояние - все и всецело будет принадлежать вашему высочеству!

   Царевна нежно подняла меня и поцеловала в самые губы. Этим безмолвным поцелуем мы скрепили наш договор.

   Отцу не удалось вызволить меня со службы. Императрица позвала принцессу Анну, и та при отце заявила, что я вовсе не больна, а просто ленива, и что она ни в коем случае не желает обойтись без меня. Присутствовавший при этом герцог Бирон с кривой усмешкой отпустил по моему адресу что-то ужасно дерзкое и грязное. Отец говорил мне потом, что еле удержался, чтобы не проломить ему головы...

   - И жалею, зачем удержался! - буркнул Очкасов.

   Жанна тотчас же заговорила опять:

   - Во всяком случае мой отец заметил герцогу, что неприлично так отзываться о достойной девице, да еще в присутствии как ее величества, так и отца. Герцог ответил новой дерзостью, отец не полез за словом в карман; но тут вмешалась Анна Иоанновна, прикрикнула на них обоих и приказала уйти да не ссориться.

   - Вы еще обо мне услышите, отец достойной девицы! - небрежно кинул Бирон моему отцу, выходя вместе с ним из кабинета императрицы.

   До того времени я не знала, что у отца уже давно сделаны все приготовления на случай внезапного бегства. Мое положение с каждым днем все ухудшалось, каждый день я молила отца придумать что-нибудь, чтобы избавиться от этой муки. Когда же - это было уже глубокой осенью - отец признался мне, что у него почти все реализовано, а на Невке безмятежно покачивается готовая к отплытию яхточка с иностранным экипажем, я накинулась на него с мольбами и упреками, заклиная немедленно же бежать. Отец поддался моим мольбам и обещал, что через несколько дней он все закончит и мы тайком двинемся в путь: он хотел устроиться так, чтобы Бирону не достались его картины и кое-какие редкости, которые немыслимо было увезти с собой.

   Вдруг императрица опасно заболела. Завещания о престолонаследии сделано не было. Теперь уже я сама просила отца не предпринимать ничего. Если императрица умрет, то никакие Бироны не помогут и впредь держать царевну Елизавету вдали от трона. Я знала, что для царевны мой отец отступился бы от своего невмешательства в политические дела, а в такие важные минуты дорог каждый лишний человек, особенно если он знатен, богат и опытен в воинском деле.

   Здоровье императрицы то немного улучшалось, то вновь вызывало страшные опасения. Моим врагам было теперь не до меня. Анна Леопольдовна целыми днями пролеживала на кровати вместе со своей неизменной приятельницей Юлианой Менгден {Как читатель увидит далее, Елизавета Петровна, явившись через шесть лет после описываемого времени арестовать правительницу, нашла ее в одной кровати с Менгден.}, а герцог, который до того при каждой встрече кидал мне в упор: "А все-таки ты будешь моей!" - теперь даже не замечал моего присутствия. До того ли им всем было! Ведь умри императрица без завещания, так их тут же смели бы с лица земли!

   Так прошел октябрь, и начался ноябрь. Наступили морозы, Нева покрылась льдом, и яхту пришлось отвести далее, почти к Кронштадту. И вдруг дворец облетела весть: камни, которыми страдала императрица, прошли благополучно, и теперь за ее жизнь беспокоиться нечего; еще неделя-другая спокойствия, и императрица встанет с постели здоровая. Беспокоиться нечего!

   Беспокоиться нечего! Да, всем придворным немцам было от чего возвеселиться, а мне - от чего забеспокоиться! Уже на другой день я убедилась в этом. Когда я в коридоре встретилась с Бироном, он широко расставил руки, схватил меня, прижал к себе и воскликнул тоном, которым говорят с женой или любовницей:

   - О, дорогая! Мы не видались целую вечность.

   Вне себя от негодования, я вырвалась и изо всей силы ударила его по лицу.

   - Ах, вот как! - вскрикнул Бирон, бледнея от бешенства.- Ну, погоди же ты, маленькая фурия!

   Я сейчас же кинулась к отцу и сказала ему:

   - Отец, если ты хочешь спасти от бесчестья свою дочь, мы должны сейчас же бежать!

   Увы! Сама природа была против нас! Накануне был страшный мороз, и яхта обмерзла. Надо было сначала обколоть лед. Волей-неволей пришлось отложить бегство еще на сутки. А тут все это и случилось.

   Я была в дежурной комнате, когда ко мне явился камер-лакей с заявлением, что императрица требует меня к себе. Как ни была я удивлена этим странным вызовом, но должна была повиноваться. И вот, проходя по полутемному коридору, я вдруг почувствовала, что мне на голову падает какая-то ткань, и... я очнулась только в маленькой комнате. Должна сказать, что никакого одуряющего вещества в накинутой мне на голову ткани не было, а просто - неожиданность и быстрота, с которыми все это совершилось, привели меня в какое-то отупение.

   Я оглянулась. В комнате были только широкий диван, пара кресел, несколько стульев и простой стол. Совершенно машинально я вспомнила, что здесь когда-то была комната дежурных офицеров, теперь переведенных в другое помещение.

   Передо мной стоял герцог Бирон. Скрестив руки на груди, он с дьявольской иронией смотрел на меня.

   - Я говорил тебе,- сказал он,- что ты будешь моей! Ты не хотела добровольно отдаться... Тем хуже для тебя!

   Я кричала, молила, грозила...

   - Ничего, излей свою душу, девушка! - насмешливо сказал мне злодей.- Тебе это доставит некоторое удовольствие, а для меня совершенно безопасно, потому что из этой комнаты звуки далее коридора не выйдут, а по концам последнего стоят мои верные дозорные, которые вовремя предупредят меня, чтобы я мог зажать тебе рот.

   Что-то ужасное было в этом дьявольском спокойствии. Я замолчала, безумными глазами озираясь по сторонам в надежде выискать хоть какое-нибудь средство спасения. Увы! Мои взоры не могли ничего отыскать!

 &nb