Маурин Евгений Иванович - Людовик и Елизавета

до того ни единого слова ему не говорить. Распорядившись затем подготовкой ловушки для Ханыкова, Кривой стал выжидать дальнейших событий.

   В канун Введения Ванька явился к Кривому и с унынием заявил, что царевна в этом году отказалась от поездки в монастырь.

   - Уж коли не везет, так и не везет, Семен Никаноронич! - сокрушенно вздохнул Ванька.

   Кривой только улыбнулся.

   - Ну, авось завтра с доктором счастливее будешь! - сказал он.

   Но оказалось, что и тут Ваньке "не повезло": и Лесток почему-то отказался на этот раз от обычного посещения излюбленного ресторана!

   И опять Кривой ничего не сказал, только улыбнулся...

   23-го ноября Ханыков попался в расставленную ему ловушку. Заснул он в объятиях нововосшедшей звезды петербургского полусвета, девицы Эльзы из Гамбурга, а проснулся в какой-то темной каменной конуре. Долго не мог понять Ханыков, что с ним такое случилось. Наконец, когда залитые спиртом мозги несколько прояснились, он сообразил, что его "новоселье" является камерой при Тайной канцелярии.

   Место было таково, что наводило на весьма печальные размышления. Но Ханыков только свистнул и стал с философским спокойствием выжидать, что будет дальше.

   Вплоть до 25-го ноября он оставался в полнейшей неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, а двадцать пятого утром его вызвали к допросу.

   Допрашивали его в самом застенке. Один палач разжигал жаровню, другой подтачивал зубья разных адских инструментов, третий испытывал дыбу. Картина была не из веселых, но на спокойное настроение Ханыкова она нисколько не повлияла.

   "Ну, что же, умереть, так умереть,- подумал он.- Ничего! Немного пожито, зато здорово! Будет чем на том свете землю помянуть!"

   Шаховской приступил к допросу, но оказалось, что со смелым капитаном было не так-то легко сладить.

   На обычные вопросы о звании, чине и летах Ханыков отрезал:

   - Да будет вам, князь, дурака ломать! В первый раз, что ли, меня увидели? Сами не хуже меня знаете, кто я такой. А вот вы мне сначала скажите, по какому такому праву меня арестовали и в чем меня обвиняют?

   - В свое время узнаете,- сухо ответил князь Шаховской.

   - Ну, так и я в свое время на ваши вопросы отвечать буду,- отрезал Ханыков и повернулся спиной к Шаховскому.

   Князь даже зубами заскрипел от бешенства. Будь на то его воля, то скоро бы молодчик заговорил иначе. Но правительница строго приказала с пыткой подождать до тех пор, пока не будут арестованы другие соучастники. Она решилась с тяжелым сердцем пойти "ва-банк": ночью предполагалось двинуть из Петербурга Преображенский полк, на чем уже давно настаивал принц Антон, а как только эта опасная войсковая часть будет вне Петербурга, так сейчас же предполагали арестовать Лестока, Воронцова, а к помещениям царевны и французского посла приставить караул. Анна Леопольдовна долго не решалась проявить этот необходимый акт полноты твердости власти, но последние сообщения из-за границы поколебали ее нерешимость.

   Из допроса Ханыкова правительница рассчитывала получить кое-какие сведения, которые помогли бы узнать имена наиболее опасных членов заговора. Напрасно ей доказывали, что без пытки такой человек, как Ханыков, и слова не скажет; правительница стояла на своем и соглашалась на пытку только после удаления преображенцев.

   Поэтому Шаховской мог только грозить, ругаться, осыпать бессмысленными проклятиями арестованного, но не перейти к действию. Ханыков же то смеялся в ответ, то весьма недвусмысленно говорил:

   - Ну, погоди, князь! Только выйду я отсюда, так я тебя научу, как следует разговаривать с дворянином и офицером!

   - Для этого надо сначала выйти отсюда,- с дьявольской усмешкой возразил Шаховской.

   Так от Ханыкова ничего и не добились. Взбешенный Шаховской приказал отправить арестованного обратно в камеру и ушел с докладом к правительнице.

   Ушел и Кривой. Видно было, что его мучает какая-то тяжелая дума.

   - Да, да, от этого все будет зависеть! - шептал он.

   Дома его ждал уже тот самый агент, от сообщенияткоторого "все должно было зависеть".

   - Ну что? - спросил его Кривой,- сделал, как я тебе сказал?

   - Все сделал, Семен Никанорович!

   - Что же преображенцы?

   - Они шумят и говорят, что не выйдут из Петербурга, не оставят ее высочества на съедение врагам. Если же будет отдан такой приказ, то они пойдут прямо ко дворцу и арестуют правительницу!

   - И они это сделают! - задумчиво сказал Кривой.

   Отпустив агента, он прошелся несколько раз по комнате. Вдруг складки на его лбу разгладились, лицо приняло спокойное выражение: решение было принято, жребий брошен!

   Тогда он велел позвать к себе Ваньку, который был "заказан" еще с утра.

   - Здравствуй, Иуда-предатель! - приветствовал он Каина.

   Тот состроил удивленное лицо.

   - Полно, брат, гримасничать-то! - сурово перебил его Кривой.- Не отвертишься! Давно я за тобой слежу и все теперь знаю! Сказывай, за сколько серебренников ты нас предал?

   - Да что это вы, Семен Никанорович? - вконец разобиделся сыщик.- Вот и служи вам после этого! Я, можно сказать, недосыпаю, недоедаю, чтобы получше услужить, а вы мне экие слова говорите!

   - Полно, говорю тебе! - еще суровее отрезал Семен.- Куда пропал посольский лакей, после того как я хотел его помимо тебя к услугам взять, а вы с ним в кабаке покутили? Почему ни царевна, ни ее врач в обычный день из дома не вышли?

   - Да я-то почем знаю? Мало ли у нас людей пропадает! А что касается ее высочества да доктора, то, может быть, кто-нибудь предупредил их. Может быть, вы сами проболтались зря, а потому на меня валите!

   - Дурашка! - сказал Кривой, внимательно наблюдая за малейшим движением Каина,- кто же мог их кроме тебя предупредить, раз об этом никто не знал? Ведь их никто и не собирался арестовывать; это я нарочно придумал, чтобы тебя поймать! Ну, выкладывай все, что есть! Как далеко заговор зашел?

   Вместо ответа Ванька быстрым движением достал из-за пазухи нож и кинулся на Кривого. Но тот ожидал этого и, выставив вперед руку, вооруженную заряженным пистолетом, крикнул:

   - Стой! Еще один шаг, и я прострелю твою безмозглую башку! А теперь живо! Спрячь нож обратно, руки сложи на груди и подойди ко мне! Да помни: если ты хоть пальцем пошевельнешь, так я тебя тут же пристрелю!

   С глухим проклятием Ванька подошел со сложенными на груди руками к Кривому.

   - Дурашка! - ласково сказал Каину Семен.- Как ты не понимаешь, что если бы я хотел тебе зла, то взял бы тебя в застенок и стал бы под пыткой допрашивать? А я с тобой с глазу на глаз разговариваю! Значит, я тебя не допрашиваю, а расспрашиваю; значит, мне это на что-нибудь нужно, а ты мне стольким обязан, что должен беспрекословно ответить на все мои вопросы!

   - Да ничего я не знаю, Семен Никанорович,- попытался упорствовать Ванька.

   - Не лги, Ванька, ни к чему! Пойми меня, ведь я о твоем предательстве давно узнал; я молчал потому, что хотел окончательно увериться. А нужно мне это было вот зачем. Я не верю в силу и долголетие Брауншвейгского дома. Все это время, пока правительница распоряжалась государственными делами, я присматривался к ней и мало-помалу уверился, что не ей держать в руках кормило власти. И не умеет она, да и руки слабы, да и женщина она больно вздорная. И вот как раз, когда я в этом окончательно уверился, мне пришло в голову, что с тобой в последнее время творится что-то странное. Я придумал фокус с арестом царевны и Лестока, и ты в эту ловушку как кур во щи влопался. Тогда я стал думать: не такой парень Ванька, чтобы зря перекинуться на другую сторону; если же он сделал это, значит, там дела идут хорошо, а у нас плохо. Так зачем же мне-то самому зря пропадать? Принца я не спасу, а себя погублю. Я устал, Ванька, вечно плясать на острие меча; мне надоело постоянно рисковать головой за других. У меня была тяжелая жизнь в прошлом, я всем жертвовал, чтобы добиться спокойной старости. И вот теперь у меня имеется домик, есть и деньги. Я могу спокойно дожить свой век. Но ведь вступи сегодня на престол Елизавета Петровна,- и я сразу всего лишусь; не простят мне прошлой службы! Сейчас в моих руках важная тайна. Если я удержу ее при себе, то дело заговора надолго отсрочится; если же разоблачу ее, но у вас там ничего не готово, тогда это может стоить мне головы. Я не ищу никаких выгод, не жду от нового царствования никаких милостей. Пусть только меня оставят доживать свой век. Вот я и хотел с тобой по душам переговорить. Ведь если бы не я, то плавал бы ты в Москве по мелкой воде, а то и голову на плахе сложил бы. За мою помощь я жду от тебя только одного: будь со мной откровенен. Смотри, я открою тебе все двери: никого поблизости нет, никто нас не может подслушать. Тебе бояться нечего.

   Искренний тон Кривого произвел свое действие на Ваньку. Он понимал что теперь действительно нечего бояться предательства. Ведь того, что уже знал Кривой, было совершенно достаточно для предания Ваньки следствию и пыткам. Кривой этого не сделал, он расспрашивал добром - значит, он действительно не замышляет злого.

   - Я сам многого не знаю, Семен Никанорович,- ответил Ванька подумав.- Меня близко к заговору не подпускают. Велят обо всем доносить, за малейшую услугу платят щедро, но ничего важного не раскрывают. Одно только я понял: дело не за горами. Недавно мне пришлось слышать, как царевна сказала Воронцову: "Момент еще не настал, но он очень скоро настанет!"

   - Она ошибается! - воскликнул Кривой,- да, ошибается, и эта ошибка может ей дорого стоить! Момент именно настал, и, если им теперь не воспользуются, то дело может затянуться и стать сомнительным...

   Они поговорили еще немного и вскоре Кривой отпустил Ваньку, а сам отправился в помещение Тайной канцелярии проверять камеры арестованных.

   Обойдя, чтобы не вызывать напрасных подозрений, всех арестованных и поговорив с каждым из них, Семен напоследок зашел в камеру Ханыкова.

   - А, главному палачу и застеночных дел мастеру почтение! - с незыблемым спокойствием приветствовал его капитан.

   - Ваше высокоблагородие,- без всякого вступления начал Кривой в ответ,- выслушайте меня хорошенько! Сегодня в девять часов вечера вся стража заснет, так как ей в пищу будет подсыпано сонное зелье. Разденьте кого-нибудь из сторожей, оденьте его в свое платье, стащите в камеру, а сами в его платье бегите к ее высочеству и скажите...

   - Что за черт! - вне себя от изумления крикнул Ханыков.- Нет, брат, шалишь! Меня в такую детскую ловушку не поймаешь!

   - Не перебивайте, ваше высокоблагородие! - сурово перебил его Кривой, времени мало и нам могут помешать! Скажите ее высочеству, что момент действовать настал и что завтра может быть слишком поздно. Сегодня ночью Преображенский полк будет обманным образом частями выведен из города и разбит по полуротно, чтобы предупредить возможность с его стороны действовать сообща. Утром последуют аресты главных заговорщиков, причем не пощадят и царевны. Если сегодня ночью ее высочество не арестует правительницу, тогда завтра будет уже поздно. Момент действовать настал! Сегодня ночью или никогда!

   - Что за чудеса! - воскликнул Ханыков.- Да никак последние времена настали, если белое черным, а черное белым становится?

   - Я все время стоял на страже интересов царевны,- с лицемерной искренностью ответил Кривой.- Я ждал решительного момента, чтобы раньше времени не открыться...

   - Так уж не из преданности ли ты Столбина замучил? - презрительно спросил капитан.

   - Я пытался спасти Столбина и хотел дать ему возможность бежать, но пытка была назначена на сутки раньше, чем ждали. Зато я успел подлить ему одуряющих капель, и потому-то Столбин ничего не сказал под пыткой. Он был слабого здоровья, но благодаря каплям не чувствовал боли!

   - Кто тебя знает? - с последними остатками сомнения сказал Ханыков, подкупленный мастерской искренностью, с которой врал Кривой,- может быть, ты и врешь, а может, и взаправду так... А что ты за эту услугу хочешь? - спросил он, озаренный новой мыслью.

   - Я не жду ни милостей, ни награды,- ответил Кривой.- Пусть это доброе дело пойдет лишь в зачет за те невольные прегрешения, которые мне приходилось творить. Скажите только ее высочеству, что я, старый злодей, пришел к ней на помощь в ту минуту, когда, кроме меня, некому было прийти! Больше мне ничего не нужно! Так помните, ваше высокоблагородие, ровно в девять часов! Нельзя терять ни минуты!

   - Ну, а с наручниками как быть? - спросил Ханыков.

   Кривой молча отпер наручники.

   - Сидите смирно, ваше высокоблагородие, пусть из смотрового окна кажется, будто наручники надеты. От всего сердца желаю удачи!

   С этими словами Кривой вышел из камеры.

   Ввиду того, что нам уже не придется возвращаться к нему, скажем несколько слов о его судьбе.

   Прямо из застенка Кривой отправился в свою квартиру, взлл оттуда все, что поценнее, и переехал в заранее купленный и обставленный всем необходимым дом на Выборгской стороне. Хотя Елизавета Петровна знала, чем она была обязана ему, но она помнила добро только тех, кто вертелся у нее на глазах. Поэтому о Кривом совершенно забыли, чему он был очень рад. Там, на Выборгской, его имя ничего не говорило обывателям. После того как Кривой пожертвовал иконостас в свою приходскую церковь, его избрали церковным старостой, и он дожил до глубокой старости, окруженный всеобщей любовью и почтением, а умер в царствование императрицы Екатерины II, искренне оплакиваемый бедняками: при жизни Семена Никаноровича никто не уходил от него без помощи. Так он осуществил свою давнишнюю мечту и сумел после первого кораблекрушения благополучно довести судно своей жизни до тихой пристани.

  

  

   Во дворце царевны Елизаветы Петровны царили уныние и растерянность. Еще с утра царевну расстроила правительница Анна Леопольдовна. Опять произошел неприятный разговор, полный каких-то туманных намеков, неясных укоров.

   - Во всяком случае,- закончила Анна Леопольдовна неприятную сцену,- помните, ваше высочество, что дальше так дело не пойдет. У всякого терпения есть границы!

   И в тоне правительницы было нечто такое, что заставило Елизавету Петровну почувствовать серьезную опасность.

   Царевна вернулась к себе во дворец, но тут ее поджидал вконец расстроенный Лесток. Он получил самые неопровержимые сведения, что его собираются арестовать.

   - Давно уже хотят, вы сами это знаете,- волновался он.- Если бы не Каин, быть бы бычку на веревочке! Да и нам не сдобровать бы. Ну, а теперь дело нешуточное. Боже мой, Боже мой! Чем я заслужил такой конец? Вот служи после этого нерешительным принцессам!

   Царевна, и без того расстроенная, отмахнулась от него. Лесток отправился к Шетарди, но вернулся от него еще более перепуганным: посол тоже получил какие-то сведения и велел передать царевне, что если она в самом непродолжительном времени не рискнет, то все будет потеряно; первого января ждать нельзя, до этого им всем не сносить головы!

   Не успел кончить Лесток, как влетел запыхавшийся Грюнштейн. Он сообщил следующее: гренадерская рота Преображенского полка (наиболее преданная Елизавете Петровне) получила вернейшие сведения, что ее собираются двинуть против шведов; гренадеры волнуются и прислали его сказать, что если царевна не решится повести их, то им придется действовать одним ее именем, что может окончиться печально для всех.

   Получив это неожиданное подкрепление, Лесток с удвоенной энергией напал на цесаревну. Он молил, плакал, доказывал, убеждал, однако Елизавета Петровна по-прежнему отделывалась туманными увертками. Наконец, Лестоку удалось несколько поколебать царевну юмористическим по виду, но глубоко верным по существу доводом.

   - Да как вы не понимаете,- воскликнул он в полном отчаянии,- что под кнутом я скажу все и погублю всех вас!

   Елизавета Петровна знала, насколько труслив и физически невынослив Лесток, и этот довод поколебал ее.

   - Хорошо,- сказала она подумав,- пусть сегодня часам к десяти соберутся все наши! Пусть и Грюнштейн приведет кое-кого из своих! Мы обсудим положение и... если это необходимо, завтра же будем действовать!

   К десяти часам вечера во дворец собрались все близкие царевне люди. Из французского посольства пришла одна Жанна. Грюнштейн привел семерых из своих наиболее решительных товарищей. Кроме того, на совещании присутствовали: Разумовский, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с супругой, Василий Салтыков, Скавронские и Гендрикова.

   Лесток и Жанна изложили присутствующим все то, что им удалось узнать; Грюнштейн сообщил об угрозе, нависшей над преображенцами. Но не успел кто-либо высказаться по этому поводу, как дверь распахнулась и в комнату вбежал капитан Ханыков.

   - Ханыков! Где ты пропадал! - воскликнула цесаревна.

   - Я был предательски арестован, ваше высочество, и спасся каким-то чудом перед самой пыткой. Рассказывать об этом долго, а терять времени нельзя. Ваше высочество! Вы должны сегодня же рискнуть на все. Сегодня поздно ночью Преображенский полк будет мелкими частями выведен из города, завтра арестуют всех вас. Правительство в точности осведомлено о готовящемся заговоре. Если сегодня же не произвести замышленного, то завтра будет уже поздно!

   Все повскакали с мест. Отвечая на расспросы, Ханыков рассказал в общих чертах, каким образом ему удалось бежать и кто сообщил ему все сведения о замыслях правительницы.

   Лесток, бледный, с трясущимися от страха, посеревшими губами подошел к царевне и сказал:

   - Ваше высочество! Момент действовать настал! Неужели вы погубите всех нас, которые всем жертвовали и рисковали за вас? Сегодня или никогда!

   - Сегодня! - стоном вырвалось у Елизаветы Петровны.- Но я не могу... Без подготовки... решиться сразу... Это невозможно! Я не могу, не могу...

   Лесток подошел к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.

   - Выбирайте, ваше высочество! - сказал он.

   Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили ее с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.

   - Ваше высочество, и вы еще колеблетесь? - раздался чей-то тихий, болезненный голос.

   Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.

   После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил ее, но и после того она долго пролежала в кровати от слабости, не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся ее фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.

   Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Ее не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живет только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщенной.

   Каким-то странным чутьем Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее ее вмешательства. Кое-как перемогаясь, она добралась до зала совещанья; в волнении ее никто не заметил и таким образом Оленька все слышала, не будучи видима сама.

   Теперь странный, мистически надтреснутый звук ее голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.

   - И вы еще колеблетесь, ваше высочество,- повторила Оленька.- Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется не отомщенной? Так же, как не отомщенными останутся кровь и слезы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это - минута слабости, она пройдет!..

   Говоря все это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Ее глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущенного взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски - неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.

   Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла ее за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.

   - Молитесь, ваше высочество,- настойчиво сказала Оленька,- молитесь Ей, да просветит Она ваш затемненный ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!

   Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.

   Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.

   - Я готова, господа,- просто сказала она,- готовы ли вы?

   Присутствующие криками радости ответили на эти елова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Ее отнесли в ее комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.

   Совещание не затянулось. До этого времени, когда акт переворота казался чем-то далеким, иллюзионным, горячо обсуждали всяческую деталь и зачастую ожесточенно спорили из-за выеденного яйца. Теперь же было не до того: некогда спорить, когда надо действовать. Да и ничего сложного не было: перевороты, как известно, в России до сих пор совершались совсем просто!

   Приказав заложить сани, Елизавета Петровна отправилась к себе, чтобы переодеться. Жанна пошла с ней, чтобы помочь ей. Цесаревна скоро была готова и уже собиралась уходить, но тут ее точно подтолкнуло к аналою, не котором лежала ее фамильная икона, и она опять принялась долго и пламенно молиться.

   - Клянусь тебе, Боже,- закончила она молитву,- что если Ты дашь мне русскую корону, все прежние ужасы канут в забвение. Клянусь Тебе править в милости, правосудии и законе!

   - Я верю, что Бог принял и выслушал ваш обет! - торжественно сказала Жанна.

   Затем цесаревна и Очкасова пошли к дверям, чтобы соединиться с остальными. В зале их с нетерпением ждал Лесток с орденом св. Екатерины и серебряным крестом в руках. Он надел Елизавете Петровне орден на шею, сунул в руку крест и сказал:

   - Готово!

   Но в этот момент Елизаветой Петровной овладел последний приступ слабости. Ее колени подогнулись, руки беспомощно опустились.

   - Да что еще за комедия! - нетерпеливо крикнул грубый Лесток и, взяв царевну за руку, без всяких церемоний потащил ее на двор.

   Там уже стояли запряженные сани. Елизавета Петровка с Жанной и Лестоком уселись в первые, сзади уцепились Воронцов и Шуваловы. Алексей Разумовский, Салтыков и Грюнштейн с товарищами поместились во вторых санях. Затем все во весь опор помчались в казармы Преображенского полка.

   Вдруг передние сани остановились и потом резко свернули вбок. Елизавета Петровна, как оказалось, приказала сделать крюк, чтобы заехать к Шетарди и сообщить ему о своем решении.

   Действительно, остановившись у ворот посольского дома, она приказала немедленно вызвать маркиза и сказала ему, пораженному и растерянному этим необычным визитом:

   - Пожелайте мне счастья, друг мой! Я мчусь навстречу славе и трону!

   Прежде чем растерянный маркиз успел сказать хоть слово, сани опять во весь опор помчались далее.

   Когда кортеж доехал до съезжей избы полка, часовой забил тревогу. Но Лесток, взявший теперь в свои руки руководство ночной операцией, кинжалом пропорол барабан, а подъехавшие с Грюнштейном гвардейцы кинулись в казармы, чтобы предупредить товарищей.

   В те времена офицеры, за исключением одного дежурного, жили не в казармах, а в городе. Услыхав тревожный бой, сейчас же оборвавшийся, дежурный офицер выскочил с обнаженной шпагой на двор съезжей избы. Его арестовали, причем он не оказал ни малейшей попытки к сопротивлению.

   Вслед за тем на двор выбежали гвардейцы.

   - Знаете ли вы меня, дети? - обратилась к ним Елизавета Петровна,- и знаете ли вы, чья я дочь?

   - Знаем, матушка, знаем! - хором ответили гвардейцы.

   - Меня хотят силой заточить в монастырь! Пойдете ли вы за мной, чтобы помешать врагам надругаться над вашей царевной?

   - Мы готовы, матушка, мы их всех перебьем!

   - Если вы будете говорить об убийстве, тогда я уйду от вас. Я не хочу, чтобы без нужды лилась кровь!

   Солдаты, огорошенные этой неожиданной отповедью, недовольно забормотали что-то.

   Однако Елизавета Петровна быстро овладела положением.

   - Я клянусь умереть за вас, если это понадобится,- воскликнула она, высоко поднимая крест.- Поклянитесь же и вы умереть за меня, но не проливая чужой крови без необходимости!

   Солдаты торжественно дали требуемую клятву.

   Тогда Елизавета Петровна скомандовала: "Идем!",- и в сопровождении трехсот гвардейцев направилась по Невскому проспекту.

   На Адмиралтейской площади она вылезла из саней и пошла пешком. Но снег был довольно глубок, ее маленькие ноги вязли и приходилось идти почти шагом.

   - Матушка, да мы так никогда не дойдем! - взмолились гвардейцы.- Давай-ка лучше мы понесем тебя! - и двое рослых гвардейцев подхватили ее на руки и понесли.

   Быстрым, походным шагом отряд дошел до Зимнего дворца. Тут Лесток отделил двадцать пять человек, которым было поручено арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Затем он выбрал восемь наиболее смелых и развитых гвардейцев, которым надлежало последним ловким ударом обеспечить торжество замысла. Пользуясь знанием пароля и притворяясь, будто они просто совершают обычный ночной обход, гвардейцы с невинным видом подошли к четырем часовым, охранявшим дворцовую дверь, и быстро обезоружили их. Затем во двор вошли остальные гвардейцы. С прежними восемью гвардейцами Елизавета Петровна прошла в кордегардию.

   Бывший там офицер отчаянно закричал "на караул", но солдаты кинулись на него со штыками, и Елизавете Петровне стоило больших трудов спасти офицера от неминуемой смерти. Затем царевна в сопровождении Жанны и восьми гвардейцев поднялась в спальню правительницы. Сама она осталась в глубине комнаты, Жанна же вместе с гренадером Ивинским (тем самым, который впоследствии оказался замешанным в заговоре против Елизаветы Петровны) подошла к широкой кровати, тонувшей в пышных складках балдахина. Мягкий ковер совершенно заглушал шаги вошедших. Да и судя по страстному шепоту правительницы, доносившемуся из-за балдахина, ей было теперь не до того, чтобы слышать что бы то ни было.

   - Милая Юлия,- умирающим от упоения и неги голосом шептала Анна Леопольдовна,- милая Юлия! Как я люблю тебя!

   Звук страстного поцелуя прервал ее шепот. Ивинский резко отдернул занавеску балдахина.

   - Кто осмелился...- гневно начала правительница, но, увидев Жанну, фигура которой была освещена факелами стоявших в глубине гвардейцев, запнулась, вскрикнула и отшатнулась назад.

   Из-за нее показалась растрепанная голова Юлианы Менгден.

   - Очкасова! - раздирающим голосом вскрикнула любимая фрейлина.

   - Да, это я! - ответила Жанна.- Вставайте, ваше высочество, и благоволите одеться! Нам надо свести кое-какие старые счеты!

   Анна Леопольдовна хотела что-то ответить. Но тут ее взгляд упал на группу гвардейцев и царевну Елизавету, стоявших в глубине. Она вскрикнула и упала в обморок.

   Оставив здесь часть гвардцейцев, которым было приказано арестовать правительницу и ее фрейлину, Елизавета Петровна отправила несколько солдат за принцем Брауншвейгским, сама же прошла в детскую, где нянька держала на руках проснувшегося от шума малолетнего императора. Ребенок вдруг замолк и потянулся к ней ручонками.

   Елизавета Петровна взяла его на руки, приласкала, успокоила, после чего сказала:

   - Бедный ребенок! Ты-то ни в чем не виноват, и тебе приходится страдать за чужие грехи. Но я постараюсь, чтобы тебе было хорошо!

   Да, цесаревна "постаралась"! Иоанну Антоновичу было действительно "очень хорошо".

   Но в тот момент она была искренна: суровая судьба Иоанна Антоновича была внушена императрице Елизавете маркизом Шетарди, который намекал даже, что не худо было бы казнить несчастного ребенка, дабы отрезать возможность каких-либо выступлений от его имени.

   Арестовав всю семью правительницы, Елизавета Петровна вернулась к себе во дворец. Там ее уже ждали все недавние враги, приведенные туда связанными. Цесаревна приказала отправить всех их в Петропавловскую крепость, куда было уже приказано отвести правительницу, Менгден и принца Брауншвейгского.

   Тем временем несколько преображенцев поскакали верхами во все стороны, объявляя повсеместно о совершившемся. Занималась заря. Отовсюду к дворцу Елизаветы Петровны стекались толпы. Тут были генералы и крепостные мужики, архиереи и простые солдаты. Все встречали со стороны Елизаветы Петровны самый ласковый прием. В два часа дня комиссия, состоявшая из высшего духовенства и высших государственных чинов, приветствовала цесаревну титулом императрицы всей Руси!

  

  

   - Я в отчаянии, Анри,- воскликнула Жанна, положив свою хорошенькую головку на плечо мужа,- да, положительно в отчаянии! Неужели все мы ошиблись? Неужели все наши старанья ушли впустую, и бедная Россия по-прежнему должна будет страдать?

   - Да в чем дело, птичка моя? - ласково спросил Суврэ, обнимая Жанну.

   - Я не узнаю в императрице Елизавете прежней царевны! Где ее ласковость, доброта, доступность, мягкосердечие? Как только она твердой стопой встала на трон, так посыпались одно самодурство за другим, одна жестокость за другой! Где же все широковещательные обещания, где же все сладкие слова? Туман рассеялся, и за ним оказывается опять каменистая, суровая пустыня. Неужели того, что мы сделали, не к чему было делать? Неужели все жертвы были бесплодны?

   Жанна опять бессильно опустила голову.

   Она была действительно утомлена и физически, и нравственно. Последние дни она даже с мужем редко виделась. Елизавета Петровна требовала постоянного присутствия Жанны возле себя и хотела назначить ее своей гофмейстериной, однако Жанна пока еще избегала решительного ответа.

   - Но ты так и не сказала мне, в чем дело, птичка? - ласково повторил Анри.

   - Да трудно рассказать, милый. Ясных фактов немного, но эта перемена чувствуется во всем. Ты знаешь, как бесчинствовали и бесчинствуют до сих пор гвардейские солдаты? Императрице Елизавете неоднократно пытались жаловаться мирные жители, но если потерпевшие не принадлежат к числу родственников или добрых друзей былых заговорщиков, то их попросту прогоняют вон. "Они потрудились, надо дать им позабавиться!" - сказала однажды императрица... Как могла она решиться сказать такой ужас? Позабавиться за счет мирных жителей!.. Да ведь этому имени нет! И главное, она буквально не выносит ни малейшего противоречия. Я пыталась обратить ее внимание, что новое царствование начиналось именно с того, чего она так хотела избегнуть; с кровопролития... Боже, какая буря поднялась!

   - Но, согласись, Жанна, что ее трудно остановить...

   - А история с Лопухиной? - не слушая его, продолжала Анна Николаевна.- Лопухина уже давно считалась первой красавицей во дворе, и уже давно Елизавета не могла простить ей это соперничество. И что же? Теперь, когда она должна быть выше подобных мелочей, это обстоятельство не дает ей покоя и вызывает с ее стороны самые непростительные выходки. Недавно на куртаг Лопухина явилась случайно причесанной точно так же, как и императрица, причем в ее волосах тоже были цветы. Елизавета Петровна, увидев это, даже побагровела от гнева. Она быстро подскочила к Лопухиной, схватила ее за волосы, растрепала прическу, надавала пощечин и ушла. А когда ей доложили, что с Лопухиной случился продолжительный обморок, она изволила милостиво ответить: "Ништо ей, дуре!" Да и мало ли...

   - Милая Жанна,- сказал Суврэ,- а знаешь, что я тебе скажу? Пусть императрица оказалась не тем, чего ждали. Что за беда? Ты сделала все, что могла, и пожалуй, даже больше... Так не пора ли нам вернуться к своему маленькому Жану, который, вероятно, уже начал забывать свою маму, да к старому дедушке, который ждет не дождется своей дочурки?

   - Я и сама думаю, что это будет лучше всего,- ответила Жанна, целуя мужа.- Однако надо идти! Я должна опять присутствовать на приеме. Сегодня императрица принимает в частной аудиенции разных просителей...- Она встала, сделала несколько шагов, но запуталась в платье и чуть не упала.- Господи,- вскрикнула она,- да я совсем разучилась носить юбку! Нет, что ни говори, а вы мужчины, выбрали себе самый удобный костюм!

   Прием уже начался, когда Жанна вошла в кабинет императрицы. Последняя недовольно поморщилась при виде опоздавшей и кисло сказала ей:

   - Ты знаешь, что я этого не люблю.

   У Жанны скорбно забилось сердце.

   "Боже мой,- подумала она,- и это она говорит мне после всего, что было, после всей самоотверженности, жертв!.."

   Перед императрицей прошел целый ряд лиц. К одним она относилась с беспричинной милостивостью, к другим - с не менее беспричинной жестокостью и суровостью. Жанна то болезненно морщилась, то удивленно раскрывала глаза. И в ее душе все глубже и глубже укоренялось полное, безнадежное разочарование.

   Наконец камергер доложил о Головкиной.

   - Какая это Головкина? - удивленно спросила императрица.- Ведь я приказала сослать в Сибирь графа и его жену?

   - Это - племянница сосланного, ваше величество,- ответил камергер.

   - Наверное, пришла просить за дядюшку! Пусть войдет! Я научу ее, как просить за изменников!

   В кабинет вошла Наденька.

   - Что вам угодно? - сурово спросила ее императрица.- Вы, наверное, явились ходатайствовать за дядю? А знаете ли вы, сколько мне пришлось натерпеться от этого негодяя? И вы решаетесь показываться мне на глаза? Да отвечайте же! Что вы стоите как пень!

   - Нет, ваше величество,- ответила Наденька,- не за дядю пришла я молить ваше величество. Дядя много нагрешил против высокой особы вашего величества и пусть несет заслуженную кару. Да и у него много друзей было - пусть они хлопочут за него. Я же пришла умолять о милости за такого человека, за которого, кроме меня, некому просить!

   - Кто же это, дитя мое? - спросила смягченная императрица.

   - Это - мой жених, ваше величество, храбрый и отважный офицер гвардии...

   - Фамилия?

   - Мельников.

   - Мельников? - не веря своим ушам, повторила Елизавета Петровна,- тот самый Мельников, который помог Миниху, злоупотребляя моим именем, арестовать Бирона, который позорно шпионил за товарищами, обрекал их пытке и казни?

   - Ваше величество,- твердо возразила Наденька,- мой жених всегда говорил, что солдат должен не рассуждать, а исполнять приказания начальства. Он делал все, что ему предписывал долг присяги, и если он принесет присягу вашему величеству, то будет и вам служить до последней капли крови.

   Обдавая смелую девушку молниями разгневанных очей, императрица позвонила и обратилась к вошедшему камергеру:

   - Я приказала арестовать и сослать в Сибирь всю семью Головкиных, между тем эту особу почему-то оставили в покое. Чтобы сейчас же этот недосмотр был исправлен! Да напомните, кстати, чтобы арестованному офицеру Мельникову, как было приказано, не давать никаких поблажек! Ускорить его дело! Разжаловать в солдаты, лишить чинов и дворянства и, побив батогами, сослать в дальний гарнизон!

   - Ваше величество!..- вскрикнула Наденька.

   - Уведите ее! - сурово приказала императрица и принялась расхаживать по кабинету из угла в угол.- Ты чего на меня уставилась! - накинулась она на Жанну.- Недовольна? Не по-твоему я поступила!

   - Ваше величество,- тихо сказала Жанна,- к чему эта лишняя жестокость! Чем виновата бедная девушка! За что постигла ее суровая кара! А Мельников... Да разве неправа девушка, что он только исполнял долг присяги?..

   Елизавета Петровна вспыхнула как порох.

   - Ты, матушка, эту музыку со мной брось! - закричала она подбоченясь.- Мне гувернанток не нужно, выросла я из-под опеки...

   У Жанны уже закипал на сердце резкий ответ, но тут дверь раскрылась, и в кабинет вошла заплаканная Оленька.

   - Мне сказали,- грустно начала она,- что ваше величество хотели видеть меня после приема.

   Елизавета Петровна, еще не успокоившаяся от гнева на Жанну, накинулась теперь на несчастную Ольгу.

   - Ну да, хотела,- закричала она.- Да разве я тебя на казнь зову, что ты ко мне с такой похоронной мордой являешься? Надоело мне это, матушка! Все радуются, все стараются выразить мне свой восторг, а ты, дура, только нюнишь да нюнишь.

   - Как же мне не плакать, ваше величество, когда я думаю, что мой Петя не дожил до этого светлого дня, до этой радости? - с мягкой укоризной ответила Оленька.

   - Да скучно это, матушка! - уже мягче ответила императрица.- Петенька тут, Петенька там... Ну, умер и умер твой Петя, слезами его не воскресишь. Мертвому - могила, живому - радости жизни. Он умер - его похоронили. Ты, слава Богу, жива - тебе надлежит озаботиться своим будущим. Ты что надумала?

   - Я в монастырь пойду,- тихо сказала Оленька.

   - Подумаешь, какая сласть в монастыре! Полно дурить, мать моя! Выходи-ка лучше ты замуж. Есть человек, который мне оказал большие и важные услуги. Он тебя давно без памяти любит и будет тебе верным мужем. Как нарожаешь штук шесть детей, так и забудешь и о монастыре, и о Петеньке. А человек он ловкий... Это - Ванька Каин! - обратилась она к Жанне с пояснением.

   При этом имени Оленьку покачнуло.

   - Я еще не совсем здорова, ваше величество,- тихо сказала она,- и у меня в ушах звенит и разные несуразности кажутся. Позвольте мне уйти, ваше величество! - и, не дожидаясь разрешения императрицы, Оленька шатаясь вышла из кабинета.

   Не помня себя, дрожа от гнева, Жанна подошла вплотную к императрице и скорее прошипела, чем сказала:

   - Как вы решились, как вы осмелились, как вы дерзнули на такое святотатство - предложить Оленьке в мужья человека, предавшего на смерть ее жениха? Как повернулся у вас язык выговорить это?

   Императрица растерялась до такой степени, что даже не рассердилась,

   - Но помилуй, что же тут такого...- начала она.

   Однако Жанну теперь трудно было остановить: слишком много накипело у нее на сердце.

   - Помните ли вы тот момент,- страстно крикнула она,- когда на коленях перед образом вы клялись Богу царствовать в законе, милости и правосудии? С чего же вы начали свое царствование? С крови, с жестокости, с несправедливости! Остановитесь, ваше величество, пока не поздно.

   - Да ты совсем взбесилась! - крикнула Елизавета Петровна, выходя из того оцепенения, в которое ее погрузил неожиданный взрыв Жанны.- Я прикажу тебя в сумасшедший дом посадить! Я тебя научу, как надлежит подданным разговаривать со своей императрицей! Или ты и впрямь ума решилась? Вообразила, что ты - не какая-то Очкасова, а Сам Господь Бог?!

   - Я - не подданная вашего величества,- возразила Жанна, которая обрела все свое спокойствие,- и не Очкасова. Как законная жена маркиза Анри де Суврэ, обвенчанная с ним в парижской церкви святой Екатерины, я - французская подданная и маркиза. Но я звалась своим девичьим именем потому, что не хотела забывать, что я - русская по рождению, что моя бедная родина ждет от меня жертв и работы на ее пользу. Я сделала все, что могла, однако вы, ваше величество, доказали мне, как я ошиблась... Но к чему говорить об этом? Я теперь - француженка и на днях уезжаю на свою новую родину...

   -