Маурин Евгений Иванович - Людовик и Елизавета

ково терпеть все это! Господи, где взять сил! Хоть бы самую маленькую надежду, а то ходишь как во тьме!.."

   Она вдруг прервала нить своих мыслей и с тревожным удивлением приникла к окну. Карета уже подъезжала к дворцу царевны, и теперь видно было, что около дворца толпился народ, который смеясь показывал пальцами на что-то.

   "Господи, что там случилось еще?" - испуганно подумала царевна.

   Но загадка сейчас же разъяснилась, как только камер-лакей распахнул дверцу кареты: из дворца доносились звуки громоподобного баса, распевавшего "аки лев рыкающий" духовные стихи так, что голос певца разносился далеко вокруг.

   - Опять он нехорош? - с неудовольствием спросила царевна камер-лакея, сбрасывая ему на руки шубу.

   - Точно так, ваше императорское высочество,- ответил лакей, сразу понимая, о ком спрашивают его.

   - И давно он?

   - Надо полагать, с утра, ваше высочество. Только так-то Алексей Григорьевич недавно разошелся... Все тихонькие лежали...

   - Позвать мне Лестока! - приказала Елизавета Петровна, быстро поднимаясь по лестнице.

   Алексей Григорьевич Разумовский, голос которого трубой архангела раздавался по всему дворцу, был в ранней юности простым пастухом, обладавшим великолепным басом и любившим подпевать в церкви дьячку. Однажды полковник Федор Степанович Вишневский, командированный императрицей Анной Иоанновной в Венгрию за вином и возвращавшийся обратно в Петербург, проезжая Малороссией, заехал в село Лемехи и был немало поражен, когда услыхал несшийся из церкви такой бас, какого, пожалуй, у самой императрицы в придворной капелле не было. Вишневский навел справки о певце. Ему сказали, что это поет пастух Алешка, сын пьяницы-казака Григория Разума, которого прозвали так потому, что подвыпив (а это было его обычным состоянием) Григорий Яковлевич обыкновенно приговаривал про себя:

   - Что за голова! Что за разум!

   Вишневский увез с собою пастуха и определил его в певческую капеллу императрицы Анны Иоанновны.

   В 1732 году Настасья Михайловна Нарышкина (впоследствии вышедшая замуж за Измайлова), бывшая одной из интимнейших подруг Елизаветы Петровны, слушая обедню в придворной церкви, обратила внимание на эффектного, плечистого гиганта-брюнета, ласкавшего глаз выражением нервной силы, которой дышало все его существо, а слух - мягким, рокочущим басом. Нарышкина, которую мемуары современников рисуют женщиной необузданно-страстной и до ужаса распущенной чувствами, сразу воспламенилась и поставила своею целью как можно скорее вкусить ласк красавца-певца. Это оказалось нетрудным, и когда в самом непродолжительном времени Настасья добилась своего, действительность превзошла все ее ожидания.

   Полная страстной истомы, Нарышкина в качестве доброй подруги прямо из сильных объятий Разума отправилась к царевне, чтобы поделиться с нею ощущениями. Елизавета Петровна заинтересовалась, попросила подругу рассказать ей все подробно, и Нарышкина с удовольствием исполнила эту просьбу. Любопытство царевны дошло до такой степени, что она воспользовалась первым случаем, чтобы лично проверить рассказ Настасьи. Нарышкина, продолжая быть верной подругой, предоставила царевне случай к тому. Свидание, устроенное Нарышкиной, решило дальнейшую судьбу Разума: Елизавета Петровна выпросила певчего себе, и с 1733 года Алексей Григорьевич уже числился в ее штате.

   Всем было ясно, что не пение прельстило царевну. Разумовский (как его стали звать позже) очень скоро потерял голос, но покровительница перевела его (номинально) в музыкантный хор, игравший на бандурах. Мало-помалу она все более проникалась доверием к Алексею Григорьевичу, и в описываемое время Разумовский был уже ее полным управляющим.

   Мы только что сказали, что он скоро потерял голос. Но бывали случаи, когда этот голос внезапно возвращался к нему.

   Обыкновенно очень тихий, добрый, очень простой, отнюдь не заносчивый, с умом, склонным к мягкому, необидному юмору, Разумовский страдал наследственным пороком и запивал подобно отцу. В пьяном виде его отец бывал очень свиреп, так что однажды сын был на волосок от смерти: отец в припадке беспричинного пьяного бешенства бросил в него топором. Эту черту сын тоже унаследовал от отца. В пьяном виде он либо начинал неистово распевать духовные стихи, либо предавался дикому бешенству, ломал мебель, выбивал рамы - вообще производил немалое бесчинство. Бывало и так, что бешенство следовало за пением. Но иначе, как в пьяном виде, Разумовский не пел - это и было тем случаем, когда к нему возвращался утраченный голос.

   Так или иначе, но, когда во дворце цесаревны начинали звенеть стекла от баса Разумовского, вся прислуга спешила отойти подальше, чтобы не случилось греха. Только два человека - сама Елизавета Петровна и доктор Лесток - могли безбоязненно появляться перед пьяным, остальным же, кто бы это ни был, грозили большие неприятности. Так впоследствии, уже после воцарения Елизаветы, Разумовский любил устраивать охоты, от участия в которых старались увернуться кто только мог. Ведь охота заканчивалась грандиозной попойкой, а попойка - припадками бешенства. Однажды Разумовский без зазрения совести выпорол Рюриковича, Салтыкова, будущего победителя Фридриха Великого. А когда граф Петр Шувалов не сумел отбояриться от участия в одной из таких "охот", то жена графа поспешила зажечь свечи перед всеми иконами и по возвращении мужа, узнав, что дело обошлось без порки, поспешила отслужить благодарственный молебен.

   Елизавета Петровна многое, но только не любовь к вину унаследовавшая от матери, всеми силами старалась удержать своего любимца от неумеренного пьянства. Разумовский искренне, нежно, глубоко любил свою Лизу и боролся с собой, чтобы не огорчать ее. Но яд, унаследованный вместе с кровью отца, делал свое дело, и нередко цесаревне приходилось собственноручно вытрезвлять любимца.

   Теперь она быстро поднялась по лестнице во второй этаж, где Разумовскому были отведены две комнаты, сообщавшиеся потайным ходом со спальней цесаревны.

   Картина, которую она там застала, заставила ее вскрикнуть от негодования. На широком диване лежал с закрытыми глазами красный, потный Разумовский. Перед ним на столике стояли большая фляга водки, объемистая чарка, кусок черного хлеба, соль в деревянной солонке и две деревянных плошки с солеными огурцами и кислой капустой. В стороне от него на большом кресле у окна удобно расположился Лесток, с видом ленивого довольства потягивавший вино. Лицо врача, почти сплошь заросшее густыми, клочковатыми, когда-то глубоко черными, а теперь седеющими волосами, дышало циничной иронией. В тот момент, когда Елизавета Петровна входила в комнату, Разумовский на хриплой ноте оборвал свое пение, приподнялся, открыл заплывшие глаза и почти ощупью нашел флягу, чтобы налить себе еще чарку.

   - Выпей, выпей, Алексей Григорьевич,- с гаденькой улыбочкой сказал Лесток,- выпей, маленький, а то ты что-то с голоса спадать стал!

   - Алексей! - топая ногой, крикнула цесаревна.- Сейчас же брось пьянствовать! Как тебе не стыдно! Стоило мне на два часа уехать, как ты уже готов? Хорош! А еще божился мне... Как тебе не стыдно!

   При звуках голоса цесаревны Разумовский вздрогнул, выронил полную чарку, которая, упав на стол, разлилась, и, стремглав бросившись опять на диван, отвернулся лицом к стене.

   - Цесаревна!.. Лебедка ты моя белая! - забормотал он сконфуженным, пьяным лепетом.- Но, Б-б-боже ты мой... что я с отцовой кровью поделать могу? - и он вполголоса запел: - "от юности моея многи борют мя страсти..."

   - И ты хорош тоже,- крикнула Елизавета Петровна, с бешенством подступая к невозмутимо сидевшему Лестоку,- нарочно спаиваешь человека, делаешь себе из этого развлечение... Бессовестный, подлый!

   - Одно слово: гнусь и василиск соблазнительный! - хрипло отозвался Разумовский.

   - Но помилуйте, ваше высочество,- спокойно ответил Лесток,- ведь я - артист в душе и очень люблю музыку, а ваш Алешенька поет только в пьяном виде! Не правда ли, принцесса, у него все еще отличный голос?

   - Был, да весь вышел! - рявкнул Разумовский.

   - Лесток! - даже завизжала от бешенства Елизавета Петровна.- Сейчас же вытрезвить мне его! Ну!

   - Ну, вот... Для чего пил? - недовольно отозвался пьяный.- Жаль добра, чать!

   - Но я совершенно не понимаю, чем вы недовольны, принцесса? - с невозмутимым спокойствием возразил Лесток, наливая себе еще стакан вина.- Вы сами жаловались мне, что в последнее время ваш Адонис все чаще оказывается не на высоте своего призвания, а ведь известно, что стакан вина...

   Но цесаревна не дала ему докончить свою лекцию. Резким движением, похожим на пощечину, она выбила у него из рук стакан и тот звеня покатился по полу, прихотливыми струйками разбрасывая кровянистую влагу старого бургундского.

   - Еще одно слово и я прикажу запороть тебя до смерти! - крикнула царевна, окончательно выведенная нахальством Лестока из себя.

   Лесток, знавший цену бурным вспышкам Елизаветы Петровны, встал с кресла, потянулся и сказал:

   - Ладно уж! Сейчас принесу все, что надо! А все-таки жаль вина!.. Уж очень славный сорт попался в этом присыле! - и он не спеша отправился к выходу.

   Между тем цесаревна, гнев которой сразу упал, подошла к Разумовскому и, присев около него на диване, воскликнула:

   - Ах, Алеша, Алеша, как ты меня огорчаешь!

   Разумовский тяжело повернулся и заговорил, обнимая цесаревну:

   - Уж прости, Лиза....

   Но он не договорил: цесаревна порывистым движением сбросила его руку и со слезами в голосе сказала:

   - Нет, оставь меня, Алексей!.. Ты обижаешь меня объятиями в такую минуту. Ведь не ты меня обнимаешь: вино обнимает...

   Она остановилась, увидев входившего в комнату Лестока.

   В руках у врача были стакан с водой и рюмка, из кармана торчало горлышко пузырька. Следом за Лестоком шли несколько лакеев, которые несли: один - громадный таз, другие - ведра с водой.

   Увидев эту процессию, Разумовский полуподнялся с дивана и что было мочи заорал:

   - Прочь, нечистая сила! Расшибу!

   Но Елизавета Петровна с силой, которую трудно было ждать от ее тонких, холеных рук, схватила его за шиворот и пригнула обратно к подушке.

   - Тише, Алексей,- сказала она, и от звуков ее спокойного голоса гигант сразу съежился и притих.

   Лесток откупорил пузырек и накапал из него несколько капель в рюмку, отчего по комнате понеслась струя аммиачного запаха. Разбавив капли водой, он поднес рюмку Разумовскому, и тот, хотя и морщась, но покорно выпил лекарство.

   Затем под голову Разумовского подставили таз, и лакеи принялись поливать ее ледяной водой. Разумовский фыркал, кряхтел, стонал, по временам пытался отбиваться, но каждый раз властный окрик цесаревны заставлял его смиряться.

   - Ну-с, а теперь,- сказал Лесток, когда все было кончено и лакеи удалились,- теперь надо дать нашему богатырю проспать часа два, и он встанет, как встрепанный!

   - Ляг и засни, Алексей! - сказала Елизавета Петровна,- потом я приду к тебе наведаться. А ты, Лесток, иди ко мне, мне нужно поговорить с тобой...

   - Весь к услугам вашего высочества, и даже во всех отношениях! - ответил Лесток, противно осклабясь.

   Елизавета Петровна ничего не ответила на эту выходку - она уже привыкла смотреть на Лестока как на грязное, противное, но необходимое домашнее животное.

   Молча дошли они до будуара царевны.

   - Лесток,- грустно сказала она, усаживаясь и жестом приглашая сесть Лестока,- неужели тебе не совестно смотреть мне в глаза? Ты знаешь, как я ненавижу пьянство, знаешь, как Алеше вредно пить, и забавляешься тем, что спаиваешь его?

   - Неужели вы могли серьезно думать, что подобная картина способна доставить мне развлечение? - ответил Лесток, пожимая плечами.- Я слишком люблю все изящное, чтобы наслаждаться видом пьяного мужика. Но я - прежде всего доктор и как врач...

   - Как врач, ты должен морить людей, чем можешь?

   - Ну, к чему такие выкрики? Неужели вы не понимаете, что ваш Алешенька неизлечим? Медицинская наука знает много болезней, с которыми борьба не под силу, и среди них одно из первых мест занимает наклонность к пьянству, которая передается по наследству. Чем дольше такой больной воздерживается от вина, тем жаднее он на него накидывается потом, а если его удержать, то больным овладевает смертельная тоска, которая зачастую доводит до самоубийства. Я видел, что Разумовский слоняется, как тень, что он места себе не находит; видел, что как он ни удерживается, а все равно к ночи напьется, и тогда жди от него припадков бешенства, которые могут закончиться даже горячкой. Поэтому я предпочел, чтобы он пил под моим наблюдением, так как я мог в нужный момент принять необходимые меры. Вы явились слишком рано! Алексей не допил положенного, и теперь припадок повторится скорее, чем если бы вы дали ему допиться до конца...

   - Но неужели ничего, ничего нельзя поделать? - с тоской спросила Елизавета Петровна.- Неужели все ваше искусство действительно бессильно?

   - Но что же может поделать наука против от рождения отравленной крови! - воскликнул врач.- Я даже больше скажу вам: Разумовский все равно должен был бы спиться, даже если бы это не было наследственным. Ваше высочество, вам следовало бы оставить Разумовского в покое на некоторое время. Вот почему, например, Лялин и Шубин в последнее время в таком пренебрежении?

   - Но ведь ты знаешь, что Лялин влюбился в одну из моих камеристок; не буду же я делить его с нею! Ну, а Шубин - слишком мальчик...

   - Очаровательный, восхитительный мальчик! - с горячностью подхватил Лесток.

   - Но слишком ребенок. А Разумовский - муж в полном значении этого слова... Ах, как я люблю его, Лесток!

   - Люблю, а потому гублю. Вот это по-женски! Но я положительно не понимаю, откуда у вас такая страсть к людям низкого звания! Ведь Разумовский - просто здоровенный мужчина. Неужели нет других, которые могли бы соединить все его качества с благородством рождения!

   - Где эти "другие"?

   - Где? Ну, а я чем плох?

   - Ты? - цесаревна окинула врача презрительным, уничтожающим взглядом.- Да разве ты - человек, мужчина? Ты - просто какой-то ползучий, мохнатый гад...

   - И однако этот мохнатый, ползучий гад имел случай доказать вашему высочеству в прошлом, что он все-таки мужчина, и мужчина не из последних! - невозмутимо подхватил Лесток.

   - А знаешь, почему это случилось? - надменно сказала царевна.- Когда я заметила, что ты строишь мне масляные глазки, я думала: неужели это грязное чудовище все-таки имеет в себе хоть что-нибудь человеческое?

   - И вы убедились, что да?

   - Довольно об этом! - вспыхнула Елизавета Петровна.- Я не для того привела тебя сюда, чтобы вспоминать старое! Запомни раз навсегда, милый мой! "Ce ne ex est pas pour vous que le four ehauife!" {Французская пословица, означающая дословно: "Не для вас топится печь", и соответствующая русскому. "Не про вас писано". Согласно секретгейшему донесению прусского посла от 23-го декабря 1742 года Елизавета Петровна, еще будучи царевной, ответила этой французской пословицей Лестоку, пытавшемуся воскресить прошлые времена.}

   - Если вы привели меня не для того, чтобы вспоминать старое,- все так же невозмутимо ответил Лесток,- то скажите, что нового вы желаете сообщить мне?

   - Ах, Лесток, Лесток! - сказала цесаревна, с обычной легкостью переходя от надменности к унынию, от гнева к подавленности,- я не могу больше переносить теперешнее свое положение! Сегодня я опять наткнулась на жестокое оскорбление... Когда же это кончится?

   - Но, ваше высочество, нельзя же сидеть сложа руки и ждать, пока Бог пошлет избавление! Это было бы чудом, а Вышние Силы в последнее время стали скуповаты на чудеса. Бог помогает только тому, кто сам стремится к чему-либо, а вы...

   - Но что же я могу поделать? Я бессильна, хожу как во тьме, и нигде не блеснет спасительный свет надежды!

   - Но вы умышленно закрываете глаза, принцесса! Послы предлагают вам исход...

   - Но разве я могу пойти на него? Разве могу я уничтожить дело рук отца? Да что ты говоришь, Лесток! Конечно, ты - иностранец, тебе дела нет до России! Иначе ты не стал бы советовать мне отдать врагам приобретенные русской кровью земли.

   - Пусть я не русский по рождению, но я так давно живу здесь, так свыкся с вами, с вашими интересами, что чувствую себя совсем русским. Вы часто в припадке гнева называете меня грубым животным, грязной личностью, циником, бессердечным эгоистом. Но что же в таком случае удерживает меня здесь, подле вас? Ведь я мог бы продать вас с вашими планами правительнице и был бы награжден больше, чем могу ждать от вас. Я мог бы давно уехать за границу - ведь здесь я ежеминутно рискую головой... И я все-таки здесь... Значит, не так уж чужды мне интересы и ваши, и России.

   - Но как же можно, заботясь о русских интересах, говорить об уступке земель?

   - Ваше высочество! Во-первых, по-моему, лучше царствовать над урезанной страной, чем быть насильно постриженной в монахини. Во-вторых, можно подписать обязательство и не отдать обещанного. В-третьих, можно только обещать отдать, но не исполнить обещания. Прежде всего надо вовлечь в дело послов, затащить их в интригу так, чтобы им не было возможности пойти назад. Ведь наше дело надо только сдвинуть, а дальше оно пойдет само. Во всяком случае, надо действовать, действовать и действовать...

   - Но как?

   - Позвольте мне завтра опять сходить к Шетарди, уполномочьте меня свести с ним настоящие переговоры, а не отделываться смутными намеками, на которых послы ничего строить не могут. Тогда увидим!

   - Ну, что же, Лесток, сходи, я буду тебе очень благодарна. Только не верю я в Шетарди - уж очень юрок да изворотлив! Нолькен - тот честнее, проще; да он, кажется, весь в руках у маркиза...

   - Полно, ваше высочество, как Шетарди ни изворотлив, а на всякую змею найдется свой капкан!

   - Что же, начинай, действуй! Заранее спасибо тебе... Только не верю я этому... Ну, прощай, пойду к себе...

   Елизавета Петровна грустно пошла к себе в туалетную, где ее уже ждала для ночного туалета Мавра Егоровна, жена Петра Ивановича Шувалова, сумевшая занять при царевне, а впоследствии и при императрице Елизавете незыблемое положение, более влиятельное и могущественное, чем любой из ее фаворитов или министров.

   Отдаваясь ловким рукам Мавры, которая осторожно и быстро расплетала волосы цесаревны, Елизавета думала:

   "Хоть бы свет откуда показался! Господи, я мечусь словно в пустыне и во мраке! Господи, изведи меня из этой тьмы!"

  

  

   Жан Брульяр был в отвратительном настроении духа. Как мы уже видели в позапрошлой главе, лакей не без основания заподозрил, что переводчик Шмидт уединяется в заброшенную комнату дома французского посольства вовсе не для переписки бумаг и что здесь кроется какая-то тайна дипломатического свойства, раскрытие которой может дать ему, Брульяру, немалую выгоду. И вот, как назло, в последние месяцы Шмидт ни разу не уединялся в эту комнату для "переписки"! Он изредка заходил к послу, но оставался у него ненадолго, и Жану не удавалось узнать, о чем они говорили. Он пробовал подслушать, но это было не так-то легко, потому что камердинер Пьер постоянно держался начеку. И таким образом Жану приходилось бессильно опустить руки в тот самый момент, когда навстречу ему блеснула надежда счастья и когда осуществление этой надежды было так необходимо: картежник, волокита и пьяница Брульяр редко когда бывал при деньгах и с каждым месяцем все больше и больше запутывался.

   Правда, он знал, что политическая тайна - оружие обоюдоострое: раскрытие ее несет иногда деньги, иногда - нож, иногда - славу, почести, счастье, иногда - яд, тюрьму, пытки. Но Жан был игроком и не боялся крупных ставок в борьбе за преуспеяние.

   Вообще это был очень интересный тип, из которого - родись он в других слоях общества - вышел бы незаурядный авантюрист. О своем прошлом Брульяр ничего не говорил, но, судя по некоторым его замечаниям, иногда прорывавшимся у него в разговоре, он перепробовал много карьер и бурно провел до сих пор жизнь. Оставалось даже неизвестным, к какой же нации принадлежит он в сущности. Брульяр говорил почти на всех иностранных языках довольно бегло, но очень неправильно. По-французски он говорил с заметным каждому французу немецким акцентом, но он объяснял это тем, что провел детство и раннюю юность в Германии. Немцам он выдавал себя за немца, а французский акцент произношения объяснял пребыванием среди парижан, которые испортили ему немецкую речь, как исковеркали и имя. "Ведь на самом деле,- говаривал он в таких случаях,- я - не Жан Брульяр, а Иоганн Брюллер".

   Достоверно известно было только то, что Брульяр пятнадцатилетним мальчиком поступил на службу к Кампредону, тогдашнему послу при русском дворе. В 1726 году Кампредона отозвали, и Жан, которому было 17 лет, остался при Маньяне, секретаре посольства, исполнявшем функции не замещенного никем посла. Маньян ценил в Жане проворство, смышленость и беглое знание немецкого языка, а также приличное знакомство и с русским: двух лет пребывания в России оказалось достаточным, чтобы юноша вполне удовлетворительно освоился и с этим языком. Правда, Брульяр был всего только лакеем, но Маньян рассчитывал сделать из него тайного агента.

   Ему пришлось отказаться от этой мысли, когда обнаружилась пропажа компрометировавшего Францию в глазах Англии документа. Виновность Жана установлена не была, но подозрение пало на него. Некоторое оправдание этому подозрению сказалось в том, что Жан по рекомендации английского посланника отправился в Англию лакеем к какому-то знатному лорду. Он не ужился долго и там, попал в Италию, но оттуда вынужден был бежать в Австрию. В конце концов он попал в хорошо знакомый ему Берлин, где слонялся без дела, пока не узнал, что в Берлине будет проездом новый французский посол при русском дворе, маркиз де ла Шетарди. Последний охотно согласился взять его к себе, так как послу было важно иметь в числе прислуги лицо, владеющее русским языком. История с пропажей документа, которую ему пришлось узнать, не остановила его. Шетарди был достаточно беспринципен, чтобы видеть тут что-либо особенное: каждый норовит стащить то, что плохо лежит, и Маньян был сам виноват: зачем "плохо положил". Сам Шетарди был очень осторожен и одинаково не доверял ни Жану, ни честному, до глубины души преданному ему Пьеру, ни остальной прислуге. Даже не все секретари посольства были посвящены в политические интриги маркиза; да и те, кого он по необходимости удостаивал доверия, многого не знали.

   Жан ясно видел, что здесь, как говорится, "не пообедаешь", потому что к документам не было ни малейшего подступа.

   Немудрено, что он обрадовался, когда заподозрил тайну заброшенной комнаты, и пришел в уныние, увидев, что эта тайна ускользает от него. Он воспользовался удобным случаем, чтобы тщательно исследовать комнату, но ничего подозрительного в ней не заметил: комната как комната. Да и трудно было что-нибудь заметить: ведь потайной ход за книжным шкафом находился в стене, имевшей окно, благодаря чему казалось, будто вся эта стена поворачивала под прямым углом, за которым и была секретная комната, однако это, благодаря окну, совершенно маскировалось. Жан выстукал все стены, тщательно осмотрел занавеску перед дверью, подумал, что она настолько широка, что в ней легко спрятаться и подглядеть, чем занимается Шмидт, исползал по всему полу, в надежде найти хоть какую-нибудь трещинку в паркете, за которым мог скрыться потайной люк, но нигде ничего не нашел.

   Безуспешно ходя вокруг не дававшейся ему тайны, Жан упустил другой секрет, который мог бы, пожалуй, дать ему больше реальных благ, чем первая. Однажды вечером он заметил, что во двор въезжает таинственная карета со спущенными занавесками, которая и прежде привлекала его внимание. Жан как раз собирался улизнуть в игорный вертеп, но тут решил воспользоваться благоприятным случаем, дававшим ему возможность подглядеть на этот раз посетителя, чего прежде ему никак не удавалось. Однако, увидав, что это - какая-то женщина (ее лицо он не мог видеть), Жан только презрительно пожал плечами и спокойно ушел. Он знал, какой ловелас его хозяин, знал, что интрижки маркиза насчитываются десятками, но видел в этом просто забаву умеющего пожить человека, а никак не деловое занятие посла, последнее же его совершенно не интересовало!

   Между тем, если бы Жан дал себе труд последовать за таинственной посетительницей, то он увидел бы, что благодаря редкой рассеянности Пьера (в любовных делах Ше-1 тарди всецело доверял камердинеру) была возможность проскользнуть в комнату, откуда можно было подслушать разговор посла с гостьей. А из этого разговора он усмотрел бы, что фрейлина ее высочества правительницы Анны Любочка Оленина подслушивает государственные секреты и сообщает их французскому послу. Дорого заплатила бы Анна Леопольдовна за подобное разоблачение!

   Действительно, Любочка и на этот раз, как всегда, явилась к маркизу с важными открытиями. Сначала, конечно, надо было отдать долг важности - "ведь они так долго, так долго не виделись, целую вечность!" У Любочки был в спальне Шетарди свой особенный шкаф, где хранились кое-какие запасные принадлежности ее туалета. И вот, когда ласки "милого Жака" порядочно растрепали ее, Любочка накинула на голые плечи легкий кружевной пеньюар и, усевшись на колени Шетарди, принялась весело болтать, помахивая по воздуху крошечными туфельками, одетыми прямо на босую ногу.

   - Ну, что новенького на нашем горизонте, крошка? - спросил Шетарди, наливая Любочке рюмку старого вина.

   - Мой милый, чего-чего, а уж новостей у нас всегда много!.. Просто не знаешь с чего и начать. Для начала нечто сенсационное: граф Морис Линар просил и получил руку Юльки Менгден!

   - Быть не может! - воскликнул Шетарди, от изумления чуть не роняя бутылки с вином.- Ты чего-нибудь не поняла!

   - Уж поверь, мой милый, что я никогда ничего не спутаю! Я понимаю, что это должно казаться очень странным, но это - факт. Предложение Линара принято и одобрено правительницей. Пока еще помолвка будет держаться в большой тайне, но через несколько месяцев ее объявят официально. Вероятно, это приурочат к июню-июлю, когда правительница предполагает разрешиться от бремени. Этим думают зажать рот разным сплетням, которые неминуемо будут высчитывать, что со времени вторичного приезда Линара {По проискам Бирона Линар был уволен от русского двора и затем был вторично прислан в качестве посла.} в Россию до июля пройдет как раз положенное время...

   - Но я все-таки не понимаю... Ну да, женитьба Линара, одобренная правительницей, может послужить известной ширмой, но женитьба именно на Менгден - вот тут я окончательно смущаюсь в догадках. Ведь и без того правительница делила свою нежность между Линаром и Юлией Менгден. Да ведь теперь Анна Леопольдовна должна известись ревностью, тем более, что она не будет знать, кого к кому ревновать - Линара к Юлии или Юлию к Линару!

   - Они все трое отлично устроятся! Вот именно, ко всякой другой женщине Анна стала бы ревновать, а к Юльке!..

   - Но это - какое-то странное сочетание...

   - Почему? Нисколько! Юлька - человек с очень сильным, властным характером, у нее совершенно мужской склад характера и злые языки уже давно прохаживаются на этот счет. Она будет держать в струне и правительницу, и Линара - и пикнуть им не даст, вроде строгого мужа. Это будет отличный тройственный союз!

   - Странные дела творятся в России!

   - Да при чем же здесь Россия? Ведь все трое - немцы, милый мой!

   - Ну, а еще что есть у тебя новенького?

   - Новенькое есть, но не столь пикантное. Вот например; Миних подал в отставку и она принята.

   - Любочка! - вскрикнул Шетарди,- но это известие в тысячу раз важнее, чем десять свадеб фавориток с фаворитами! Как же это случилось?

   - Миниха сгубил Остерман, который не мог простить ему премьерство. Ты, вероятно, знаешь, что в январе, во время болезни фельдмаршала, правительница издала указ, которым разграничивала деятельность министров. Остерману поручалась гражданская часть, Миниху оставлялась только военная...

   - Я, конечно, знаю это. Но ведь Миних примирился с этим?

   - Временно. Он, видно, надеялся, что ему все-таки удастся взять верх над Остерманом. К тому же Миних представлял собой прусские интересы, а Остерман - австрийские...

   - Да, Миниху была обещана Фридрихом крупная сумма, если ему удастся удержать Россию от вмешательства в пользу Австрии в войне за австрийское наследство!

   - Ну вот, видишь, это-то и заставляло его, должно быть, мириться с умалением своей власти. Но когда Миних узнал, что без его ведома правительница решила заступиться за Австрию и послать Марии Терезии тридцатитысячный вспомогательный корпус...

   - Что? - вскрикнул посол.- Так это уже решено? И ты молчишь об этом? Но, помилуй Бог, Любочка, у тебя удивительный талант ставить самые важные вещи на последний план! Когда же это решено?

   - Сегодня, но когда будет приведено в исполнение - неизвестно! Это легче сказать, чем сделать...

   - И Миних из-за этого подал в отставку?

   - Дело было так. Миних, вероятно, узнав о состоявшемся решении, явился сегодня к правительнице и хотел видеть ее. Правительница приказала ответить, что она не может принять его; если же ему что-нибудь нужно, пусть обращается в порядке субординационных сношений к своему начальнику, генералиссимусу принцу Брауншвейгскому. Этим Миниху хотели показать его место. Фельдмаршал рассердился и подал прошение об отставке, а та тут же была принята. Менгден была очень недовольна этим - ведь она родственница Миниха - и под предлогом головной боли ушла к себе. Но Линар поспешил утешить правительницу. Между прочим, завтра будут с барабанным боем объявлять на улицах об отставке фельдмаршала. Я слышала разговор Линара с правительницей: Линар высказал опасение, чтобы Миних не предложил своих услуг царевне Елизавете, и Анна Леопольдовна распорядилась, чтобы над дворцом царевны было наряжено тайное наблюдение.

   - Вот это я называю благодарностью царей! - рассмеялся Шетарди.- Когда надо было свергнуть Бирона, Остерман спокойно спал у себя дома, притворяясь больным. Когда за ним послали для принесения присяги правительнице, он долго отказывался и пошел только тогда, когда достоверно узнал, что переворот окончательно совершен. А Миних бесстрашно рисковал, и вот он уже в немилости, а наверх всплыл Остерман!

   - Ну, знаешь ли, за долголетие власти Остермана я не дам даже ломаной копейки! Ведь Юлька страшно ненавидит его, а это чего-нибудь да стоит. Да и не успел Остерман как следует вскарабкаться наверх, а под него уже подкапываются и обвиняют в измене...

   - Остермана? Но каким же образом?

   - А вот видишь, сегодня день массы неожиданностей! К правительнице тайно явился сенатор Тимирязев и доложил ей, что в манифесте, составленном Остерманом, говорится только о мужском потомстве принца и принцессы Брауншвейгских, относительно же прав женской линии не упомянуто. Между тем его величество здоровьем слаб, может умереть - в животе и смерти только Господь волен. И если у правительницы больше детей не будет или будут, но женского пола, тогда уже нельзя будет опираться на завещание покойной императрицы. Сенатор сослался на Австрию, где право женской линии было оговорено, а все-таки поднялись смуты, раздоры и войны. Что же будет в России, раз о женской линии даже не упомянуто? Правительница крайне расстроилась и поручила Тимирязеву тайно подготовить два манифеста о престолонаследии в случае смерти императора Иоанна и прекращения вместе с этим мужского потомства. Оба манифеста прямо противоречат друг другу: в одном русский трон передается сестрам императора, в другом - самой правительнице.

   - Так вот оно что! - сказал Шетарди.- Правительница помышляет об императорской короне!

   Он глубоко задумался - сказанное просто ошеломляло его и, когда Любочка уехала, он еще долго размышлял. Эти думы почти не дали ему сомкнуть глаза на всю ночь, и на следующее утро Шетарди встал в самом отвратительном настроении духа.

   А что если правительница все-таки решится привести в исполнение давнишнюю мысль императрицы Анны Иоанновны и насильно пострижет Елизавету Петровну в монастырь, а себя объявит императрицей? Тогда прощай всякие надежды, его правительство никогда не простит ему такого неуспеха... Не перетянул ли он, Шетарди, струн, парализуя до сих пор попытки Нолькена помочь цесаревне Елизавете? Не лучше ли будет отказаться от слишком больших претензий и помириться на малом?

   Дурное настроение еще усилилось, когда утром послу принесли две депеши. В одной Амело очень сухо выговаривал послу, что до сих пор им еще не сделано ничего существенного в известном ему деле, что донесения маркиза всегда очень интересны и романтичны, но недостаточно дельны для дипломата. В этих донесениях сказывается скорее поэт, романист и фантазер, чем государственный муж. Амело заканчивал свою отповедь настоятельной просьбой ускорить надлежащий ход событий.

   Во второй депеше тот же Амело сообщал послу, что верительные грамоты готовы и будут привезены маркизом де Суврэ, назначаемым к Шетарди в качестве атташе. Кроме верительных грамот маркиз де Суврэ передаст на словах кое-какие инструкции, которые французское правительство не хочет доверять посольской почте. Новоназначенный атташе выедет в Россию недели через две.

   - Значит, через две недели он будет уже здесь! - с неудовольствием буркнул Шетарди.

   Сам по себе Суврэ не был ему особенно страшен. Шетарди не раз слышал от парижских друзей, что этот маркиз - просто ограниченный чудак, нечто вроде шута при Людовике XV. Но с маркизом приедет его личный секретарь, о чем посол был извещен еще ранее, и вот этот-то секретарь и может наделать ему, Шетарди, много хлопот; ведь секретарем была... Жанна Очкасова!

   С Анной Николаевной Очкасовой Шетарди лично знаком не был, но зато он был очень дружен с Луизой де Майли, а Полину де Вентимиль знавал еще маленькой девочкой. Только по настоянию обеих фавориток Шетарди и получил место посла в России - Флери стоял за кандидатуру графа Вольгренана, серьезного и талантливого дипломата, которого почему-то затирали, несмотря на протекцию кардинала. По просьбе Полины Шетарди тайком приезжал из Берлина в Париж на одну ночь, чтобы тайно переговорить о русских делах. И вот тогда-то Полетт очень много рассказывала ему про Жанну, про ее историю с Бироном, ненависть к правительнице (в то время просто принцессе) Анне Леопольдовне, приверженность к царевне Елизавете. Из этих рассказов маркиз составил себе понятие о Жанне Очкасовой как о человеке недюжинном, решительном, твердом, и опасался, что теперь она будет всюду совать свой нос. Через Суврэ она будет осведомлена о поступках и шагах его, Шетарди. Через подругу найдет возможность сноситься прямо с королем. Пойдет кроме того сама к царевне Елизавете... А вдруг да ей удастся вывести на свежую воду ту двойственную игру, которую он вел до этого?

   "Нет, надо действовать, надо взяться за дело царевны,- решил маркиз.- Но как сделать самому первый шаг? Ведь до сих пор он все время уверял, что сейчас предпринимать ничего нельзя? Разве попробовать сегодня же съездить в ресторан Иберкампфа {Там любил бывать Лесток.}?"

   Размышления Шетарди были прерваны появлением Пьера, доложившего, что господин Шмидт желает видеть его высокопревосходительство.

   - Проси! Проси! - радостно ответил Шетарди.

   "Вот и отлично! - подумал он,- мы сейчас же пошлем Шмидта к царевне Елизавете!"

   - Я зашел узнать, нет ли чего-нибудь новенького,- сказал Шмидт-Столбин, с робкой надеждой поднимая взор на посла.

   Он страшно изменился, побледнел, осунулся; даже глаза утратили прежний блеск, что, впрочем, очень шло к его гриму пожилого человека.

   - Есть, есть,- ответил Шетарди,- и я очень рад, что вы пришли именно теперь: вы мне очень нужны... Но что с вами, дорогой мой? Вы больны? У вас очень плохой вид!

   - У меня старая болезнь, маркиз,- ответил Столбин с грустной улыбкой.- Вы знаете ее... Эта болезнь - невозможность отыскать самого дорогого мне человека и необходимость сидеть сложа руки...

   - Какая редкая верность в наш век! - воскликнул Шетарди.- Мне кажется, что вы - единственный человек, способный на такую упорную, неугасающую страсть. Вы более похожи на тех старомодных рыцарей, которых воспевают старые немецкие баллады, чем на современного дворянина!

   - Что же,- ответил Столбин,- в моих жилах течет кровь старомодных немецких рыцарей, отличавшихся верностью и постоянством во всем - как в любви, так и в войне... Однако зачем именно я вам понадобился?

   - Вам придется сейчас же отправиться к царевне и передать ей то, что я скажу вам. Только придумайте такой костюм и грим, чтобы вас не узнали...

   - Не беспокойтесь! - ответил Столбин, который несколько оживился при известии, что он получит возможность отправиться на поиски Оленьки Пашенной,- недаром же перед отъездом сюда я прошел целых два курса - один, под руководством известного химика о действии различных кислот и иных специй на кожу, другой - под руководством лучшего французского актера - о гриме!

   - Однако вы сами говорили, что этот тип... словом агент принца Антона, как будто узнал вас?

   - Да это потому, что я никак не рассчитывал столкнуться с ним. Но теперь, когда я знаю, что за мной следят сыщики - уж наверное это он натравил на меня Каина,-теперь-то я приму все меры для изменения голоса и глаз. Собственно говоря, в этом и заключается все искусство преображения...

   - Да я только так, к слову заметил... Отправляйтесь теперь же, потому что, наверное, вечером и ночью за входящими и выходящими во дворец следят больше, чем в течение дня. Передайте ее высочеству следующее.

   Во-первых, фельдмаршал Миних подал в отставку, которая принята. Это случилось вчера, и очень возможно, что царевна уже знает об этом. Но она наверняка не знает, что об этой отставке сегодня будут объявлять народу под барабанный бой. Это - очень тяжелое оскорбление храброму фельдмаршалу, и он кинется к ее величеству, чтобы предложить свои услуги. Эта мысль пришла в голову Линару, и по его совету над дворцом царевны установлен строжайший надзор. Если только Миних отправится к ее высочеству и будет принят ею - их обоих немедля приказано арестовать. Об этом-то и необходимо предупредить ее высочество.

   Во-вторых, мне достоверно известно, что правительница приказала немедленно заготовить манифест, объявляющий ее императрицей в случае смерти малолетнего императора. Ввиду того, что Иоанн VI все еще страдает непонятными желудочными припадками, это намерение грозит большой опасностью для наших планов, так что надо что-нибудь предпринять.

   В-третьих, я только что получил известие, что сюда приезжает мой атташе, маркиз де Суврэ, а с ним под видом его секретаря известная вам девица Жанна...

   - Очкасова? - радостно воскликнул Столбин.- Господи, вот радость-то! Это - такой милый, сердечный человек, такая редкая женщина!

   - Да, да,- сказал маркиз,- я много слышал о ней. Однако не будем терять времени даром! - Шетарди позвонил и, когда в кабинет вошел Пьер, сказал ему:

   - Пьер, проводите господина Шмидта в ту комнату, где он обыкновенно занимается!

   В коридоре послышался осторожный, но быстрый топот удалявшихся шагов. Однако никто не обратил на это внимание.

   - Простите, ваше высокопревосходительство,- сказал Шмидт,- но прежде чем я приступлю к разработке проекта соглашения, который вы мне поручаете, мне хотелось бы выяснить еще один темный пункт!

   - Хорошо. Пьер, выйдите пока и подождите у дверей. Ну, в чем дело?

   - Вы сказали, что манифест, заготавливаемый правительницей, грозит серьезной опасностью нашим планам, а потому надо что-нибудь предпринять. Но значит ли это, что вы остаетесь при первоначальном требовании как земельных уступок в пользу Швеции, так и обязательства предоставлении Франции торговых преимуществ?

   - Гм... Видите ли, дорогой мой, от моего имени вы ничего не говорите. Но если ее высочество сама предложит этот вопрос, то скажите, будто слышали от меня, что известные уступки могут быть сделаны, однако, конечно, небольшие, потому что должны же Швеция и Франция получить что-нибудь за свою помощь? Но окончательное соглашение по этому поводу возможно только при личном свидании, которое теперь я считаю слишком опасным. А пока пусть ее высочество пошлет ко мне Лестока - мы с ним выработаем основную схему соглашения.

   - Хорошо! - сказал Столбин, внутренне торжествуя, так как тенденция к уступкам непреклонного прежде посла обещала некоторый успех в будущем.

   Самые разнородные чувства волновали его, когда он шел по коридору в сопровождении Пьера. Он был рад повидать милых парижских друзей, думал, что Анна Николаевна Очкасова могла быть ему очень полезной в розысках Оленьки, тем более, что она - крайне добрый человек и непременно поможет, если будет возможность. Думал он также о крушении ненавистной брауншвейгской четы и печалился составлением манифеста, который мог внести нежелательные осложнения. Полный всеми этими думами, он машинально запер дверь комнаты, задернул занавеску и направился к потайному ходу.

  

  

   Медовый месяц Ваньки Каина и Алены кончился очень быстро, и вскоре для молодой настали плохие времена. Ведь Ванька никогда особенно не любил Алены и домогался ее капиталов, а не сердца. Конечно, Алена была очень слабой бабой, и в первое время Каин мысленно шутил, что получил весьма недурное приданое к капиталам Алены. Но она очень быстро надоела ему; в ней было что-то нездоровое, липкое, бесстрастно-чувственное, фальшивое, лицемерно-покорное. Ваньку раздражали ее в