Маурин Евгений Иванович - Людовик и Елизавета

ьяных верноподданных малолетнего царя, то для него не можем быть и вопроса о том, как действовать далее.

   Василий Сергеевич и сам сознавал это, но, с одной стороны, ему претила мысль стать доносчиком, с другой - он боялся, как бы его не заставили и далее играть роль шпиона, каким он в сущности оказался, не закрыв рта Ханыкова в тот самый момент, когда тот начал откровенничать.

   Однако Наденька довольно быстро разогнала последнюю тень сомнений и колебаний. Она рассмотрела вопрос со всех сторон: с государственной, служебной и материальной,- и Мельников должен был признаться, что она - ангел, что она, как и всегда, права и что ему не остается ничего иного, как немедленно пойти и доложить обо всем графу Головкину, который уже сам изберет дальнейший путь.

   - Только вот что, Наденька,- опасливо заметил Мельников,- вдруг меня спросят, почему же я до сих пор молчал?

   - А ты скажешь, что хотел сначала иметь твердую уверенность, тогда как Ханыков только вчера вечером сделал тебе окончательные признания... Будь же умником! - сказала она, ласкаясь к жениху,- ведь дело идет о тебе и обо мне. Ну, какое тебе дело до всех остальных? Ты исполнишь свой долг офицера и верноподданного и обеспечишь нам счастливую будущность. Ты только подумай: наша свадьба, которая казалась нам такой далекой, такой несбыточной, теперь сразу становится близкой и осуществимой...

   - Для тебя все на свете! - восторженно воскликнул окончательно покоренный жених.

   Наградой ему были страстное объятие полненьких, мягких ручек Наденьки и поцелуй ее пухленьких губок. Полный самой твердой решимости, Мельников сейчас же велел доложить о себе графу Головкину, который только что вернулся домой.

   Граф всегда охотно принимал Мельникова, так как ему нравилось играть в кошки-мышки с влюбленным женихом. Но теперь первые слова офицера заставили его вздрогнуть, насторожиться и внимательно прислушиваться.

   - Я должен сообщить вашему сиятельству секрет государственной важности,- начал Мельников.- Уж давно носятся слухи, что вокруг царевны Елизаветы собираются некоторые недовольные офицеры и солдаты, которые замышляют совершить государственный переворот в пользу ее высочества...

   - Это - старая песня,- небрежно кинул граф.

   - Да, ваше сиятельство, и тем более странно, что этой старой песне не придают надлежащего значения. Дело не в том, что уже давно один из моих товарищей, капитан Ханыков, делал мне намеки на те выгоды, которые я мог бы иметь, если бы перешел на сторону ее высочества. Я ничего не отвечал ему - не соглашался, но и не отказывался. Я хотел, чтобы он высказался до конца. Только вчера вечером Ханыков окончательно открыл мне свои карты. Заговор растет, ждут только помощи от иностранных держав, чтобы приступить к выполнению переворота, и, может быть, недалек тот час, когда задуманное будет приведено в исполнение.

   Головкин, сразу ставший серьезным, задал Мельникову ряд вопросов и из ответов на них мог действительно убедиться, что к сообщению капитана надо отнестись серьезно.

   - Вот что,- сказал он,- ты сейчас же поедешь со мной во дворец к его высочеству принцу Антону. Там мы поговорим и вырешим, что надо делать.

   - Еще одну минуту внимания, ваше сиятельство,- остановил его Мельников.- Теперь я хочу сказать два слова по личному делу. Вот,- он выложил на стол сверток с червонцами,- его высочеству благоугодно было подарить мне сегодня пятьсот червонцев. Благоволите принять эту сумму для того, чтобы можно было начать шить приданое Наденьки!

   Головкин подошел к молодому человеку, ласково положил ему руку на плечо и сказал:

   - Я возьму эти деньги и жду, что ты принесешь мне и остальную часть. Но ни единой полушки из этих денег истрачено не будет: я сам сделаю Наденьке все, что нужно. Если же я беру эти деньги, то для того, чтобы вручить скопленную тобой сумму Наденьке после венца. Ведь я хотел этого обеспечения только для того, чтобы убедиться, дельный ли ты человек или нет. Что ты беден, это неважно; важно, можешь ли ты перестать быть им. Сейчас я вижу, что можешь и спокоен за судьбу Нади. Ну, а теперь едем!

   Принц Антон не на шутку встревожился, когда Мельников по приказанию Головкина изложил ему все дело. Он принялся ахать и охать, разливаясь жалобами на супругу-правительницу, которая всех их погубит своим легкомыслием. Он сказал, что постоянно твердит ей о том, что царевна злоумышляет против Брауншвейгского дома; она же только отмахивается и уверяет, будто Елизавета Петровна занята исключительно интрижками с гвардейцами, причем эти интрижки отнюдь не политического, а исключительно амурного свойства.

   - Но надо же что-нибудь делать! - с пафосом воскликнул принц в конце концов,- и если она не хочет сама заниматься вопросом о безопасности императора, то этим должен заняться я.

   Не успел принц окончить эту фразу, как дверь отворилась, и в кабинет мужа вошла правительница Анна Леопольдовна. Принц поспешил изложить ей то, что рассказик ему Мельников.

   Поблагодарив капитана за преданность ласковым кивком головы, правительница задумчиво сказала:

   - Да, в последнее время мне и самой кажется, что там затевается что-то скверное. Но ведь я бессильна... Какая польза предпринимать что-либо против царевны? Ведь за границей все равно остается вечная угроза нашему спокойствию в виде молодого принца Голштинского, и если даже мы обезопасим себя от Елизаветы, то наши недруги не успокоятся и начнут интриговать за этого чертенка... Нет, наоборот, нам надо как можно больше ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать в сетях, когда придет тому время! {Подлинные слова правительницы.}

   - Но нельзя ограничиваться рассуждениями, когда надо действовать! - заметил принц Антон.

   - А кто говорит вашему высочеству, что я ограничиваюсь только словами? - холодно возразила правительница.- Как принцесса, так и ее друзья бессильны сделать что-либо без помощи иностранных держав. Ну, а мы скоро лишим ее возможности получить эту помощь. Шетарди заупрямился и хочет вручить верительные грамоты прямо императору; мы же отказали ему в этом, и ему остается только уехать. Нолькен получил от нас не один щелчок в нос, и я знаю из верных источников, что он уже просил о своем отозвании. А затем мы постараемся залучить к нам в гости принца Голштинского; если же это не удастся, то попросту похитим его и заставим формально отречься от всяких прав на российскую корону, а тогда уже и по отношению к царевне наши руки будут совершенно развязаны.

   - Но в этом плане тот недостаток, что в нем слишком много "если",- упрямо твердил принц Антон.- Нолькена могут не отозвать или прислать вместо него интригана похуже. Шетарди может получить от своего правительства приказание пойти на уступки и ограничиться представлением аккредитивов не прямо императору, а правительству; похищение принца Голштинского может не удастся, да и наверное не удастся, так как его хорошо стерегут. Что же тогда?

   Анна Леопольдовна вспыхнула; ее лицо, и без того подурневшее от беременности, пошло красными пятнами. Обыкновенно принц Антон говорил глупости, и ей легко бывало отделываться насмешками от его попыток вмешаться в государственные дела. Теперь же он случайно говорил совершенно дельно, и Анна Леопольдовна отлично сознавала, что муж совершенно прав, так как его слова в совершенстве отражали ее внутренние сомнения и опасения. Но именно это-то и раздражало ее.

   - Ваше высочество,- начала она, стараясь казаться совершенно спокойной, хотя высокий вибрирующий тон голоса свидетельствовал, насколько она была взволнованна,- в силу своего положения я должна воздерживаться от лишних волнений, которые могут пагубно отразиться на ребенке, а потому я отказываюсь вступать в пререкания с вами. Скажу только, что один дурак может предложить вопросов больше, чем в состоянии ответить десять мудрецов. До свидания! - и она вышла, с силой хлопнув дверью.

   - Вот всегда она так! - сконфуженно и жалобно сказал принц.- Ей говоришь дело, а она только ругается. Ах, женщины, женщины!.. Какой-то древний мудрец говорил: "Моя жена - лучшая женщина в мире; вот потому-то я считаю себя вправе утверждать, что и лучшая женщина в мире ровно ничего не стоит". Я всецело могу присоединиться к нему... Но надо же что-нибудь предпринять! - перебил он сам себя.- Вот что: нам надо привлечь к совещанию одного человека. Это - большая умница и очень преданная душа. Кстати, он должен быть где-нибудь здесь.

   Действительно, Семен Никанорович Кривой, которого имел в виду принц Антон, оказался во дворце. Его приход принес как раз то, чего так опасался Мельников: было решено, что капитан сделает вид, будто склоняется к увещаниям Ханыкова, постарается проникнуть в заседания заговорщиков, вызнает досконально все их планы и намерения и будет по мере накопления сведений сообщать через Головкина принцу. Пока что никаких арестов производить не будут, чтобы не испугать пташек, которых потом накроют сразу всех. Кроме того, Мельников получил еще одно специальное поручение от Кривого: ему поручалось между прочим разведать, где именно и под каким обличием скрывается некий дворянин Столбин, какова на самом деле роль переводчика Шмидта при шведском посольстве и не представляют ли оба одного и того же лица?

   Что же было делать? Мельникову приходилось подчиниться необходимости и взять на себя роль шпиона, которая крайне претила ему. Конечно, он не боялся выдать себя - полная интриг и подводных камней жизнь дворян, так или иначе близко стоявших к трону, приучила их скрывать свои истинные чувства и отлично играть комедию. Но дорого дал бы Мельников, чтобы не быть вынужденным пускаться на это дело. Даже мысль о счастье назвать через каких-нибудь полгода своей женой Наденьку меркла перед сознанием, какой ценой покупается это счастье...

  

  

   Прошел май, кончался июнь, но в положении наших героев ничто существенно не изменилось; если же и изменилось, то скорее к худшему, а не к лучшему.

   Маркиз де ла Шетарди начинал серьезно думать, что ему придется уехать из России ни с чем. Его домогательства получить аудиенцию у малолетнего императора были решительно отклонены, и он жил теперь на положении частного лица, так что был вне покровительства личной неприкосновенности посла. Между тем, из сообщений Любочки Олениной он узнал, что граф Линар настаивает на принятии решительных мер против маркиза-интригана, вплоть до ареста последнего. Правда, Шетарди был не из трусливых. Узнав о том, что его собираются арестовать, он привел свою дачу на Островах, где жил с наступлением теплого времени, в боевое положение и сумел довести до сведения правительницы, что выбросит за окно первого, кто дерзнет явиться к нему помимо его желания. Это произвело свое впечатление: нерешительная Анна Леопольдовна побоялась открытого скандала, и распоряжение об аресте было отменено. Однако это мало гарантировало спокойствие маркиза. Он понимал, что если ему предложат выехать из русских пределов, то сопротивление будет невозможно и бесполезно. А в таком решении не было ничего невероятного. Ведь у Линара были старые счеты с маркизом, влияние красавца-графа все росло и доходило до открытого скандала. Так, правительница издала указ, запрещающий входить в Летний сад кому бы то ни было, кроме ее самой, лиц, сопровождавших ее, девицы Менгден и графа Линара. Однажды принц Антон, предполагавший, что это распоряжение не может касаться его, вздумал прогуляться в саду, но часовой штыком загородил принцу дорогу и наотрез отказался пропустить августейшего рогоносца. Эта история вызвала большие толки, и поведение правительницы возбудило негодование и неодобрение даже тех, кто до того всецело прилежал к ней душой. Но негодование разрослось до размеров скандала, когда с наступлением сильной жары Анна Леопольдовна приказала вынести свою постель на балкон дворца, выходивший на Летний сад. Один из современников упоминает в своих мемуарах о следующем: "Хотя перед постелью ставят экран, но из окон вторых этажей ближних домов все можно видеть". А что было это "все", нетрудно догадаться, если принять во внимание, что Линар жил в доме Румянцева, непосредственно примыкавшем к Летнему саду.

   Шетарди понимал, что раз отношения правительницы к Линару доведены до степени открытого скандала, то от влияния саксонского посланника можно ждать всего. Таким образом, было весьма вероятно, что в один прекрасный день ему действительно предложат выехать на родину, а тогда - прощай дальнейшая дипломатическая карьера!

   Если Шетарди должен был опасаться только за будущее, но никак не за личную безопасность, то Лестоку приходилось бояться и за то, и за другое. Он знал, что правительница считает его главным коноводом заговора. Мало того, однажды Анна Леопольдовна накинулась на цесаревну с упреком, обвиняя ее в том, что она держит около себя такую темную, вечно интригующую и злоумышляющую личность, как Лесток.

   - Но помилуйте, ваше высочество,- с полным спокойствием и самообладанием ответила Елизавета Петровна,- если Лесток кажется вам подозрительным, то почему вы не прикажете арестовать его, пытать, даже казнить? Для меня он - очень опытный врач, но и только, и я не вижу причин прогонять его.

   Этот ответ царевны, ставший сейчас же известным Лестоку, мало ободрил бедного врача. Лесток дошел до такой нервной возбужденности, что при малейшем шуме в соседней комнате кидался к окну, готовый выброситься на улицу. Он совершенно не знал, что ему делать. Бездействовать? Но это значило отказаться от мысли обеспечить свое будущее возведением на престол царевны. Действовать? Но ведь за ним следили теперь особенно упорно, и это могло дать врагам оружие против него!

   Столбин и Оленька жили радостной мечтой о близком счастье. Переводчик Шмидт исчез однажды ночью из дома шведского посла, зато во дворце царевны Елизаветы появилось новое лицо: гоф-фурьер Воронихин. Это новое превращение Петра Андреевича было признано самым целесообразным. Ведь сношения с Шетарди почти совершенно прервались; Нолькен собирался уезжать, так как война Швеции с Россией была только вопросом времени; таким образом, Столбину было безопаснее жить около своей Оленьки, от свиданий с которой он все равно не отказался бы. Впрочем, в скором времени им предстояло и вообще-то поселиться вместе: свадьба молодых людей была назначена царевной на конец июня, то есть сейчас же после Петровок.

   Такой же мечтой жили и Мельников с Наденькой. Их будущее казалось совершенно обеспеченным и верным. Наденькино приданое исподволь заготовлялось, свадьбу предполагали сыграть в начале ноября, перед рождественским постом; что же касалось графа Головкина, то он, казалось, окончательно отказался от мысли мешать счастью молодых людей. И Мельников, сначала отчаявшийся от навязанной ему роли шпиона, мало-помалу освоился и с этим.

   Но пока ему еще не удавалось добыть существенные сведения. С одной стороны, в интриге наступил период сравнительного затишья, когда все как-то съежились и притихли; с другой - кружок близких к Елизавете Петровне лиц не решился сразу ввести Мельникова во всю полноту интриги. Быстрота, с которой капитан вдруг склонился на сторону царевны, тот факт, что это произошло непосредственно после денежного подарка со стороны принца Антона, не могли не внушить заговорщикам известной осторожности, и было решено, что сначала к Мельникову приглядятся, сначала его поиспытают, а уж потом можно будет окончательно зачислить его в "конспиративный штат", а пока что довольно было и того, что его принимала запросто царевна.

   Таким образом, его шпионаж пока еще не принес ярких результатов. Но довольно было и того, что надлежащим сферам была известна роль Ханыкова, как подстрекателя, и было решено, что придет подходящий момент, Ханыкова схватят и под пыткой выведают все, что нужно.

   Впрочем, и Мельникову удалось кое-что вызнать; он сообщил Кривому, что гоф-фурьер Воронихин кажется ему подозрительным, что голос Воронихина имеет сходство с голосом исчезнувшего купца Алексеева и что фурьер почему-то усиленно сторонится его, Мельникова. Это сообщение Василий Сергеевич сделал между прочим, так как особенного значения ему не придавал. Зато для Кривого это было целым откровением, а потому он немедленно приказал Ваньке Каину денно и нощно сторожить дворец цесаревны и, если Воронихин в ночное время куда-нибудь выйдет, немедленно схватить его и доставить куда следует.

   Что касалось Ваньки Каина и его сообщника Жана Брульяра, то они были довольно в нерадостном настроении. С переездом Шетарди на дачу Жан был совершенно лишен возможности раздобыть какие-либо сведения, так как если у посла и происходили какие-нибудь совещания, то исключительно в саду, выходившем прямо к Невке и совершенно недоступном для большинства челяди.

   А Ванька Каин чуть с ума не сходит от злости, что лакомый кусочек в виде двух сотен червонцев, обещанных ему за поимку Столбина, грозит окончательно ускользнуть от него. О Столбине не было ни слуху ни духу; вдобавок пропал и Шмидт, и таким образом ускользнула надежда найти Столбина под личиной переводчика шведского посольства.

   В остальном ему тоже не везло. Чтобы поднять свой престиж, он было пустился на старые московские штучки и пытался путем хитрых подковырок утопить в грязных водах тогдашнего правосудия людей, обвиненных им в несуществующих преступлениях. Но вся беда была в том, то ему приходилось в таких случаях действовать через Кривого, Семен же Никанорович не напрасно говаривал: "Я сам - Кривой, а потому меня на кривой не объедешь". Таким образом, попытки Ваньки Каина реабилитировать себя за чужой счет не имели успеха.

   Анна Николаевна Очкасова тоже чувствовала себя не по себе, но не давала запугивать себя разными страхами, бодро приговаривая, что "волков бояться, так в лес не ходить". С неустрашимостью, которая могла равняться разве ее же ловкости и изворотливости, она с головой отдалась политической агитации. Секретаря нового атташе французского посольства можно было встретить повсюду - в игорных домах, в модных ресторанах, на офицерских балах и пирушках, на излюбленных прогулках. Казалось, что этот бойкий, остроумный, любезный, к сожалению, горбатый молодой человек страстно жаждал использовать всю широту наслаждения жизнью. Но, прикрываясь маской кутилы и прожигателя жизни, Жанна неустанно агитировала за царевну, и плоды ее стараний начинали сказываться: офицеры гвардейских полков становились все нетерпеливее.

   Однако, по мере того, как хлопоты Жанны приносили все большие и большие результаты, глубокое разочарование начинало пробираться к ней в душу. Все было готово, царевне надлежало только самой энергично взяться за дело, а она под всевозможными предлогами отвиливала от решительных действий. Между тем готовность гвардейцев доходила до апогея. Так, в начале июня гвардейские офицеры подстерегли Елизавету Петровну на прогулке и кинулись к ней с недоуменными восклицаниями:

   - Матушка ты наша! Когда же это будет наконец? Мы все готовы и только ждем твоих приказаний! Что наконец повелишь нам? - возбужденно говорили они.

   Цесаревна не на шутку перепугалась.

   - Ради Бога, молчите и опасайтесь, чтобы вас не услыхали! - в отчаянии зашептала она, не зная, куда бы деваться, и готовая провалиться сквозь землю от ужаса.- Не делайте себя несчастными, дети мои, и не губите и меня! Разойдитесь, ведите себя смирно: минута действовать еще не наступила!

   Но почему эта минута не наступила?

   Жанна боялась, что она никогда не наступит. Она начинала подозревать, что Елизавета Петровна просто играет в опасную забаву - политику, но и не думает, в силу своего легкомыслия и трусости, серьезно взяться за дело. И действительно, веселые пиры и всевозможные любовные похождения, казалось, исключительно поглощали все внимание царевны.

   Жанна разочаровалась и в доброте Елизаветы Петровны. Она видела, что легкость, с которой цесаревна разбрасывала деньги, проистекала скорее из присущего ей мотовства, желания нравиться, жажды популярности; но случись ей поступиться чем-нибудь нужным, необходимым, этого она, как начинала думать Жанна, и для родного отца не сделает.

   Да, жизнь в Петербурге заставила Анну Николаевну значительно изменить взгляд на вещи. Прежде она думала, что все дело тормозится французским послом. Может быть, так оно и было вначале; но теперь Шетарди добросовестно делал все, что мог, а тормозила осуществление заговора сама же цесаревна. Шетарди ограничил свои требования немногими, легко приемлемыми пунктами, но Елизавета Петровна увертывалась от признания их своей подписью. Шетарди из кожи вылезал, чтобы добывать и передавать цесаревне деньги, необходимые для поддержания огненной готовности и преданности гвардейцев, а она своей пассивностью только толкала гвардейцев на какое-то цельное выступление. И Жанне делалось больно при мысли, что она подчинила всю свою жизнь мысли спасти Россию возведением на престол Елизаветы Петровны и что эта мысль оказалась новой химерой.

   Тем временем отношения со Швецией все портились и портились. В середине июня стало известным, что шведское правительство отзывает барона Нолькена обратно в Швецию. Его отъезд был назначен на конец июня, и это всполотдаю приверженцев цесаревны. Ведь отзыв посла означал близость открытия военных действий, а если для возведения царевны на престол не воспользоваться этой внешней заварухой, тогда долго еще пришлось бы ждать другого столь же удобного момента.

   Незадолго до своего отъезда Нолькен объехал с прощальными визитами всех высоких лиц. Был он и у цесаревны, но переговорить им по душе не удалось, так как при приеме присутствовало несколько человек из тех, доверять которым было невозможно. Поэтому чтобы известить Нолькена о своем решении по поводу нескольких возбужденных им вопросам, Елизавета Петровна послала вечером, накануне отъезда посла, Столбина-Воронихина сообщить на словах свой ответ.

   Не без внутреннего неудовольствия подчинился Столбин приказанию царевны. Ведь этот вечер был кануном не только отъезда барона Нолькена, но и его собственной свадьбы, которая должна была произойти в домовой церкви дворца Елизаветы Петровны. Но что было делать? И с тяжелым сердцем Петр Андреевич поздно вечером вышел из дворца.

   Почему-то в этот день его с особенной силой преследовали воспоминания. Припомнилось, как он впервые увидел Оленьку, как с первого взгляда пленился ее хрупкой прелестью, как объяснился с ней. Припомнилось тяжелое время разлуки, радость обретения... А завтра... завтра...

   Но ему даже страшно становилось от сладостной жути предвкушения ожидавшего его счастья.

   Погруженный в свои тихие мечты, он подвигался по заснувшим улицам, не обращая внимания на то, что за ним все время и неотступно крадется какая-то тень. Не подозревая ничего, Столбин свернул в переулочек, совершенно пустынный и темный, несмотря на то, что стояла белая ночь; темнота происходила от того, что небо было густо обложено большими мохнатыми тучами.

   Навстречу ему показались двое мирных прохожих. Поравнявшись со Столбиным, они расступились по обе стороны, как бы желая дать ему дорогу, но не успел Петр Андреевич сделать и двух шагов, как сзади его сильным броском опрокинули на спину, и в тот же момент кто-то третий засунул ему в рот тряпку. Затем Столбин почувствовал, что его быстро и ловко окручивают веревками.

   - Стой-ка, ребята,- проговорил знакомый голос,- сначала надо посмотреть, тот ли это, кого нам нужно, а то как бы греха не вышло! Этот самый! - продолжал он, пригибаясь к самому лицу брошенного на землю, причем Столбин увидал перед собой наглое лицо Ваньки Каина.- Э, ангелы небесные! - вдруг вскрикнул негодяй, внимательно приглядываясь к глазам Столбина.- Да ведь это - старый знакомец, купец Алексеев! Ну, знатная нам пташка попалась!

   Он пронзительно свистнул, и в ответ на это из-за угла послышался такой же свист, после чего к группе подъехал крытый возок.

   - Тащи, ребята, его благородие в возок! - скомандовал Ванька.- Да осторожнее, не расшибите, а то сразу многих персон ушибете! Вы думаете, это - одно лицо? Как бы не так! Ушибете Воронихина - так купец Алексеев заплачет, а господин Столбин слезы утирать будет. Пожалуй, что и переводчик Шмидт закряхтит, кто ж его знает!

   Столбина втащили в возок и положили поперек. Рядом кое-как умостился Ванька, дверца захлопнулась и возок быстрой рысцой тронулся в путь.

   - Ну, берегись теперь, ваше благородие! - не помня себя от радости заговорил Ванька,- теперь сразу за все рассчитаемся! Отольются волку овечьи слезки, уж погоди! Много мне из-за вашего благородия докуки вышло; сколько раз ты уже из моих рук вывертывался, да теперь не увернешься, шалишь, брат!

   Через полчаса езды возок остановился, послышался скрип ворот, возок въехал во двор. Когда новый скрип ворот возвестил, что они опять закрыты, Столбина вынесли из возка, отнесли на руках в какой-то мрачный подвал и бросили там на пол. Затем, вынув изо рта арестованного тряпку, Ванька поспешно удалился, оставив Столбина связанным в душной, промозглой вонючей темноте.

   Прошло некоторое время, Столбин даже не мог учесть, сколько именно,- так оглушило его это неожиданное нападение. Вдали послышался звук многих шагов, гулко отдававшихся под сводами, зазвенел замок отпираемой двери, скрипнули тяжелые железные петли и дверь открылась, впуская вместе с волной яркого света группу из нескольких человек. Когда Столбин открыл глаза, ослепленные резким переходом от тьмы к свету, он увидел, что находится в застенке, о чем свидетельствовал ряд страшных орудий, вокруг которых уже хлопотали палачи. Перед ним с улыбочкой стоял Кривой. Вдали за столом, покрытым красным сукном, восседал с бесстрастным лицом князь Шаховской, Юпитер застенка, а рядом с ним писец чинил перья, готовясь записывать показания допрашиваемого.

   - Вот не чаяли свидеться! - с добродушнейшим на свете видом заговорил Кривой.- Сколько лет не видались, а все же Бог привел. Эх, барин, барин! Говорил я тебе тогда: руби дерево по себе, не борись с сильным, почитай власть имущих! Не послушался ты меня - вот куда тебя суемудрие привело!

   - Делай свое дело, палач,- презрительно ответил ему Столбин,- но не говори о том, что не понимаешь!

   - Обвиняемый совершенно прав,- скрипучим голосом вмешался Шаховской,- всякие излишние разговоры бесполезны, время дорого и терять его даром нечего. Подведите обвиняемого к столу!

   Начался допрос. Столбин отвечал твердо и сжато на вопросы, касавшиеся его самого, но чуть только вопрос касался политики царевны Елизаветы, ее приверженцев и отношений к послам иностранных держав, так он замыкался в упорном молчании.

   Тогда приступили к пытке. Взвесили несчастного на дыбу, били плетьми, прижигали кожу, забивали деревянные гвозди под ногти, ломали кости колодками - ни звука, ни стона не вырывалось из плотно сжатых губ мученика; только его бесстрашные глаза слали безмолвные проклятия.

   Но и взор этих глаз, возбужденных решимостью и героизмом, стал меркнуть.

   - Оленька! - простонал он.

   Вдруг веки Столбина закрылись, голова безжизненно свисла набок.

   - Довольно пока на сегодня!..- приказал Шаховской.- Пошлите за лекарем, пусть приведет в чувство и отходит: денька через два опять за него примемся, тогда небось заговорит!

   Но напрасны были старания врача. Привести Столбина в чувство не удалось. Оленька вторично овдовела, ни разу не бывши замужем.

  

  

   Выждав дня три, Ванька Каин с ухмыляющейся физиономией отправился к Кривому.

   - Что новенького скажешь? - спросил его Семен.

   - Да вот за расчетом пришел, Семен Никанорович.

   - За каким таким расчетом?

   - Разве забыли, что за поимку Столбина вы обещали мне двести червонцев?

   - Нет, не забыл. Да ведь ты Столбина не поймал!

   - Чего-с? - Ванька от неожиданности даже рот раскрыл.- Да ведь я вам его прямо в руки предоставил!

   - Дурашка! - совсем ласково сказал Кривой.- Да разве ты Столбина ловил? Ты ловил и поймал Воронихииа, как тебе было приказано, а о том, что этот Воронихин самый Столбин и есть, ты даже не знал. Так за что же я тебе платить буду? Уж не за то ли, что я, сидя на месте, больше знаю, чем ты, хотя там и вечно трешься? Да ведь тебя давно прогнать с глаз нужно! Я тебя по доброте сердечной все еще держу, а ты дерзаешь денег требовать? Нехорошо, Ванька! И в твоем деле тоже надо совесть иметь! Ступай-ка подобру-поздорову, дурашка, да подумай о моих словах на досуге!

   Так и пришлось Ваньке уйти несолоно хлебавши. Но совет Кривого "пораздумать на досуге" Каин к сведению принял и сейчас же, как только пришел домой, принялся обсуждать свое положение. Ему недолго надо было раздумывать, чтобы прийти к мысли о полной бесцельности, бездоходности и опасности своей настоящей службы.

   Занимаясь политическим сыском, Ванька должен был вращаться среди народных масс, рассчитывая выискать и схватить агитатора. Это поставило его лицом к лицу с общенародным настроением, и для Каина отнюдь не было тайной, что Брауншвейгский дом не пользуется ни популярностью, ни любовью масс и что наоборот, при имени царевны Елизаветы лица светлеют, словно заслыша что-то обещающее радость и счастье.

   Но само по себе настроение масс не могло быть решающим. Царствование Анны Иоанновны тоже не пользовалось популярностью, а между тем при покойной государыне не было проявлено ни одной мало-мальски серьезной попытки учинить переворот. Да это и понятно: у Бирона была железная рука, и он умел направлять своих клевретов в определенную сторону, а правительство регентши отличалось бессистемностью, слабостью, растерянностью. Заговор налицо, он крепнет, растет, пускает корни - это Ванька отлично видел. Но сам же Кривой не раз жаловался ему, что Анна Леопольдовна отступает перед решением принять крутые меры, на которых настаивал принц Антон. Со стороны Швеции явно пахло войной, гвардия открыто выражала свою преданность царевне: нетрудно было предсказать, что из всего этого неминуемо возникнет серьезная заваруха.

   Ванька вспомнил мысль, мелькнувшую у него в голове еще тогда, когда Кривой впервые посвящал его в политическое положение момента. "Служа правительнице, рискуешь больше, чем став на сторону царевны!" - вот как формулировалась тогда эта мысль. И теперь Ванька видел, что его соображения были правильны, что риск все возрастает, но с каждым днем меньше оправдывается.

   Раздумывая дальше, Каин пришел еще к нескольким, довольно неожиданным соображениям. Во-первых, он подумал о том, что ведь, в сущности говоря, царевна Елизавета Петровна как-то ближе ему, чем Анна Леопольдовна; во-вторых, подумал о том, какую разную позицию занимают сторонники той и другой.

   Ведь агенты как правительницы, так и царевны ни в средствах, ни в цели, ни в приемах борьбы нисколько не отличались друг от друга. О бескорыстии заговорщиков не могло быть и речи - кто же не знал, что царевна сыплет деньгами направо и налево! Заговорщики точно так же переодевались, выслеживали, подслушивали, подкупали, прикидывались, а между тем они были "заговорщики", тогда как Ванька именовался шпионом, сыщиком, Иудой-предателем. Попадись Ванька в руки заговорщиков, и с ним поступили бы не лучше, чем со Столбиным. Только сказали бы: "Собаке собачья и смерть", а вот Столбин, тот умер "мучеником"...

   Словом, результатом размышлений Ваньки было то же самое, что уже давно назревало в тайниках его сознания: служить Кривому бездоходно, опасно и глупо.

   Но как же сразу перекинуться на другую сторону? Вдруг еще его искренности не поверят и выдадут его правительству? Нет, надо сначала овладеть какой-нибудь важной тайной, суметь явно доказать свою приверженность царевне, а уже потом вступить в ряды заговорщиков. Тождество Столбина с переводчиком Шмидтом, купцом Алексеевым и гоф-фурьером Воронихиным наглядно указывало на нити, связующие Швецию и Францию с партией царевны. У французского посла Ванька имел верного слугу в лице Жана Брульяра, значит, в эту сторону ему и следовало направить свою деятельность, тем более что через посла Шетарди можно будет войти в доверие царевны...

   "Батюшки! - перебил свои размышления Каин.- Да ведь Оленька-то живет у царевны!"

   Вот та награда, которой он потребует, между прочим!

   Мысль об Оленьке дала окончательный толчок его готовности перекинуться на сторону царевны Елизаветы. Через несколько дней он навестил Кривого и сообщил ему с озабоченным видом, что напал на след грандиозного замысла и потому решил посвятить себя окончательному раскрытию его, а, следовательно, все это время решил не брать на себя никаких других дел.

   Кривой искоса посмотрел на Ваньку, но не протестовал. Он только попросил, чтобы Ванька время от времени наведывался к нему.

   Затем Каин всецело отдался надзору и выслеживанию французского посла. Он нанял полуразвалившуюся хибарку, помещавшуюся на другом берегу реки против дачи французского посла, и неотступно наблюдал по ночам за противоположным берегом. Эти наблюдения, равно как и сообщения Жана Брульяра, дали ему понять, что в настроении заговорщиков происходит какой-то поворотный пункт, так как вместо прежнего уныния и подавленности в посольстве царит большое оживление, да и сам посол, как сообщал Жан, повеселел.

   Ванька не раз замечал, как ночью по реке крадучись пробирались лодки и приставали к даче. Не раз проплывала большая гондола, с которой около дачи неизменно раздавались звуки трубы. В первое время появления гондолы на даче все оставалось тихо, но однажды - это было в самом конце июля,- в ответ на трубный звук на берегу появился человек, махнувший белым платком. Тогда гондола пристала к берегу и простояла там часа два-три, после чего опять отплыла обратно. После этого гондола приплывала еще раза два-три и каждый раз приставала к берегу.

   Все эти наблюдения давали Ваньке сравнительно мало материала, но он терпеливо ждал наступления осени, так как с переездом обратно в город работа его, Каина, была бы значительно облегчена. У него уже составился маленький план, как использовать тайну потайного хода: Жан Брульяр будет той жертвой, которой надлежит очистить Каина от грязи прежней службы! А пока самые ничтожные сведения были очень ценны. Посол повеселел, в посольстве царит оживление - значит, шансы заговорщиков поднялись, и ванькино ренегатство имеет полный смысл.

   А маркизу де ла Шетарди было с чего повеселеть! Заколдованный круг, еще недавно охватывавший его мертвой петлей и сковывавший малейшие попытки к проведению намеченного плана, вдруг распался, и вдали снова засияли радужные горизонты!

   В последнее время сношения посла с Елизаветой Петровной как-то ослабли, и сам Шетарди отнюдь не был расположен оживлять их. Однажды к нему на лодке явился Лесток, который буквально дрожал от страха и поминутно оглядывался, словно опасаясь, что его сейчас же схватят и на месте казнят. Лесток сообщил, что царевна желает непременно повидать маркиза, так как ей надо многое сказать ему. Поэтому она поедет кататься как-нибудь ночью по реке в гондоле и при приближении к даче даст о себе знать троекратным трубным звуком; если маркизу удобно будет принять ее, пусть она прикажет в ответ на сигнал махнуть с берега белым платком, если же это почему-либо покажется неудобным маркизу и ответного сигнала он не даст, то царевна вернется домой и попытается приехать в другой раз.

   В этот момент Шетарди отнюдь не был расположен видеться с царевной. Он уже передал ей массу денег, его правительство открыто выражало недовольство крупными тратами, которые падали, словно в бездонную пропасть, не принося ни малейшего результата; к тому же для Шетарди не было тайной, что русское правительство серьезно обсуждает вопрос, не потребовать ли от версальского двора отозвания посла?

   При таких обстоятельствах свидания с Елизаветой Петровной были бы неприятными. Шетарди был уверен, что, раз она хочет непременно видеть его, значит, будет просить денег, а давать их он не мог и не хотел.

   Поэтому немудрено, что в первый же раз, когда с реки послышался троекратный трубный сигнал, на берегу, у дома Шетарди, никто не отозвался ответным маханием. Сигнал повторился, затем гондола повернула и уплыла обратно.

   То же самое повторилось через три дня, потом еще через два дня; результат был все тот же!

   И вот однажды к даче маркиза подкатил щегольский экипаж. Уже темнело, белые ночи кончились, и Шетарди не мог сразу догадаться, кто рискнул так открыто приехать к нему, бывшему в явной немилости. Только тогда, когда из экипажа легко выпрыгнула тоненькая, гибкая фигурка, маркиз узнал Любочку Оленину и его сердце радостно забилось: так открыто фрейлина приезжала только в тех случаях, когда имела "тайное" поручение от правительницы.

   После первых приветствий, ласк и поцелуев, Любочка смеясь принялась рассказывать "милому Яшеньке", как она иногда называла в шутку Жака-Иоакима де ла Шетарди, что Анна Леопольдовна опять послала ее в качестве шпиона.

   - Эта дурында ровно ни о чем не догадывается! - весело тараторила Любочка.- Наоборот, она уверена, что я предана ей всей душой, а потому опять поручила мне кое-что разведать у вашей милости. Представь себе, ведь она думает, будто я ради нее пожертвовала своей стыдливостью и честью!

   Смелые ласки маркиза и довольный смешок Любочки явно иллюстрировали при этом, что Оленина даже и при добром желании не могла бы пожертвовать стыдливостью и честью, как чем-то давно утерянным и забытым.

   - Но все-таки, моя кошечка, в чем же дело? - спросил посол.

   - Дело вот в чем,- смеясь ответила Любочка,- правительница окончательно запуталась и не знает, что ей делать. Под влиянием советов Линара она несколько круто обошлась с моим милым Яшенькой, позволила себе грозить ему и очень резко отклонила его требование аудиенции у императора. И вот теперь кабинет получил достоверные сведения, что Швеция не сегодня-завтра объявит нам войну, так как шведские войска деятельно стягиваются к границе. Мало того, шведы намерены привлечь к военным действиям принца Голштинского и поручить ему командование какой-нибудь частью. При этом они объявят, что сражаются отнюдь не против России, а за потомков Великого Петра, так как теперешнее наше правительство чуждо России и губит ее, внося неурядицу также и в европейское согласие. Шведов-то наш кабинет не боится, но Остерман на совещании прямо высказал, что за спиной Швеции стоит ее верная союзница, Франция. Пруссия, Австрия и Испания и без того заняты войной за австрийское наследство, им в пору свои дела устроить. Таким образом, если к Швеции примкнет Франция, то правительству нашего малолетнего императора несдобровать. Поэтому решено исправить все прежние прегрешения против вашей милости. Мой Яшенька получит аудиенцию у императора, будет обласкан правительницей и ему дадут всяческое удовлетворение. Но вот чего боятся: а ну, как маркиз де ла Шетарди настолько обижен, что покорность русского кабинета не умилостивит его? Ведь тогда Россия без всякой пользы пойдет на то, что она считает унижением. Вот правительница и поручила мне съездить к тебе и все разузнать. Что же прикажешь ей сказать, мой повелитель?

   - Любочка,- воскликнул маркиз, целуя бархатные руки девушки,- ты - неоценимое сокровище!

   - И ты это только теперь узнал, неблагодарное чудовище? - спросила Любочка, по-кошачьи ластяся к маркизу.

   - Нет, я всегда говорил тебе это, но с каждым разом убеждаюсь все больше и больше. Так вот ты скажи правительнице так: "Я, мол, застала маркиза очень огорченным. В ответ на мои тревожные расспросы он рассказал мне, что его очень огорчает необходимость покинуть прекрасную Россию. Когда же я спросила его, что заставляет его уезжать, то он ответил, что версальский двор принял отказ в аудиенции за открытый вызов, на который можно ответить только оружием. Как только Швеция двинет против России войска, Франции волей-неволей придется примкнуть к ней, к Швеции, конечно. Я спросила его: неужели союз Франции с Швецией в военном деле неизбежен? Он же ответил, что все дело только в отказе русского правительства дать аудиенцию: если бы это совершилось, то у Франции не было бы причин для враждебных действий!"

   - Хорошо, я так и скажу. Но я, право, не понимаю... Это - какое-то странное упрямство с твоей стороны! Ну, какой тебе толк от аудиенции? Не все ли тебе равно, кому подать бумажку!

   - Нет, Любочка, не все равно. Я должен вручить верительные грамоты самому императору потому, что и русский посол вручает свои аккредитивы не французскому министру, а самому королю Людовику. Поступить иначе, значит признать, что Франция стоит ниже России. Ну, а вручить грамоты вообще мне нужно для того, чтобы пользоваться покровительством международного права. Сейчас я - просто французский подданный Шетарди, которого можно выслать, арестовать, судить, наказать, но, как только император примет меня и мои полномочия, то я стану французским послом, а не просто маркизом де ла Шетарди. Дом, в котором я живу, будет считаться частью французской территории. Это - так называемое право экстерриториальности. В помещение, занимаемое посольством, русские власти не могут войти, не могут...

   - Бросим эту скучную материю! - перебила Любочка лекцию посла о международном праве.- Мы так редко зидимся в последнее время, что жалко тратить минуты свидания на ученые споры! Да обними же меня, чудовище! Ну, вот так...

   Любочка уехала от маркиза только поздней ночью, уехала довольной во всех отношениях: и в страсти, и в щедрости Шетарди оказался вполне на высоте положения!

   Сообщение Любочки давало совершенно новый поворот всему делу. Раз ему дадут аудиенцию - значит, он может рассчитывать на долгое пребывание в России. Следовательно, бросать дело цесаревны Елизаветы не только не приходится, но, наоборот, надо спешить использовать минуту затруднения. И теперь уже сам Шетарди хотел видеть царевну. Но как дать ей знать? Столбина не было в живых, Жанна лежала в постели, сломленная и потрясенная трагической судьбой молодого человека, всю жизнь добивавшегося счастья с любимой женщиной и погибшего накануне того, как это счастье должно было осуществиться. А Лесток не показывался... Как же снестись с царевной?

   Но, должно быть, небо хотело рядом удач вознаградить маркиза за долговременную "мертвую полосу". Часов в одиннадцать вечера одного из ближайших дней с реки понеслись призывные звуки трубы. Шетарди, сидевший в этот момент в беседке, поспешно сорвался с места, бросился к берегу и замахал платком. Отрывистый стон трубы дал ему понять, что его сигнал замечен. Вслед за тем гондола стала медленно поворачиваться, направляясь к берегу. Шетарди поспешно поднялся к дому, убедился, что выходы в сад охраняемы слугами, на которых можно положиться, и сейчас же вернулся к пристани. Он подоспел туда в тот самый момент, когда гондола причаливала.

   Кинули мостки, и на них показалась высокая, царственная фигура Елизаветы Петровны. Шетарди галантно встал на одно колено и подал царевне руку. Легко опираясь на нее, она сошла на берег. Сейчас же, повинуясь поданному ею знаку, гондола молчаливо отъехала и встала на якорь посреди реки.

   Был жаркий, душный вечер. Ни единое дуновение не нарушало гладкой, как зеркало, поверхности реки, в которой таинственно отражались береговые дали и деревья, склонявшиеся тяжелыми ветвями к воде. От садовых куртин несся сладкий, одурманивающий аромат цветов, который заставлял сердце биться особенно томно, сладкой спазмой сжимая горло. Это была одна из тех ночей, когда хочется молиться, мечтать, любить и творить...

   Легко опираясь кончиками пальцев на руку маркиза, Елизавета Петровна медленно взбиралась по отлогому откосу к беседке, стоявшей на холмике, по склонам которого росли левкои, резеда и душистый горошек. Даже голова кружилась от этого пряного букета запахов!