Келлерман Бернгард - Город Анатоль

олне точное определение психики Франциски. Духовная неразвитость, шизофрения, инфантилизм. Вдруг Рауль остановился и с недоумением повернул голову: Жак смеялся.

   Да, Жак действительно смеялся, и когда он увидел, что Рауль от негодования онемел и с гневом смотрит на него, он примирительно сказал:

   - Ну, не сердись, Рауль, что я рассмеялся. А может быть, Франциска вас два раза обвела вокруг пальца? В первый раз...

   Но в это мгновение постучали, и в дверь просунулась всклокоченная голова Миши. Миша принес письмо. Он был весь в поту, - так быстро он бежал. Он, этот главный свидетель защиты, опора Рауля, стоял в дверях, и от него валил пар, как от лошади.

   - Прости, одну секунду, Рауль! - извинился Жак и взял письмо.

   Вести от Франциски и от Майера, как часто бывало. Но едва он распечатал письмо, как выражение его лица неописуемо изменилось. Рот широко открылся. Жак сперва покраснел, затем побледнел, глаза его расширились, и всё лицо приняло такое выражение, какого Рауль еще никогда в жизни не видал у него, - почти безумное.

   - Что случилось, Жак? - в испуге воскликнул он.

   Но Жак не отвечал: глаза у него были по-прежнему широко открыты; он спустил ноги с постели, схватил шляпу и как сумасшедший бросился из комнаты.

   - Что это значит? - закричал Рауль. Он был возмущен, у всего есть границы. - Что это за манеры? - крикнул он в коридор.

   Но Жака уже и след простыл.

   - Бог знает, что еще натворила эта девица! - сказал Рауль и в раздражении схватил свой толстый портфель. - Да, Жаку давно пора уехать отсюда!

   На следующее утро лесоторговец Яскульский принес в контору Рауля две большие новости: старый барон Стирбей умирал; Бориса телеграммой вызвали из Лондона. Это была первая новость. А вторая, которая значительно ближе касалась Рауля, это то, что в горах, в Дубовом лесу, нашли нефть.

   - Как? Что? Нефть?

   - Да! Они спешно созвали полсотни крестьян, которые весь день и всю ночь рыли как одержимые, чтобы накидать земляные валы. Целое озеро нефти там наверху! Нефть ручьями бежит по лесу.

   Нос у Рауля стал белый как мел.

   - А ты, его брат, конечно, ничего не знаешь? - злорадно воскликнул Яскульский.

   У Яскульского не было ни малейшего такта.

   - Может быть, у меня были причины... - промямлил Рауль.

   - Нет, нет, не ври! Еще третьего дня ты жаловался на своего братца. Сколько денег можно было заработать! Лесопильный завод!.. Здорово он всех нас провел за нос!

   Как только Яскульский ушел, Рауль бросился в "Траян". Но Ксавер сказал ему, что господин Грегор рано утром уехал в Берлин.

  

  

   В восемь часов утра ландо Стирбеев проехало через город по направлению к станции. В третьем часу экипаж вернулся. В нем сидел Борис, полузакрыв глаза, не проявляя ни малейшего участия к окружающему, холодный и бледный. И весь город знал теперь, что старый барон при смерти.

   Приехав домой, Борис побеседовал с врачами, затем прошел в свою комнату и растянулся на диване, готовый тотчас вскочить, если его позовут. Он лежал неподвижно и настороженно смотрел в потолок темными блестящими глазами. Иногда он морщил лоб; его тонкие губы нервно кривились. Он привез с собой из Лондона много забот и мучительных мыслей. В коридоре послышались громкие, бесцеремонные шаги. Янко распахнул дверь и заглянул в комнату.

   - А, ты уже здесь, Борис! - воскликнул он. - С приездом! - И Янко протянул Борису руку.

   Бледное лицо Бориса выразило порицание.

   - Ты мог бы не стучать так ногами и не говорить так громко, - сказал он, понизив голос; он забыл, что Янко жил с больным почти год под одной крышей и в течение многих месяцев ходил все время на цыпочках. - Ну, как живешь? Как твои дела, Янко?

   Борис прекрасно знал, как шли дела брата, и Янко ничего не ответил.

   - Папа не позволил мне телеграфировать тебе раньше, - сказал он. - На этот раз дело как будто оборачивается неважно.

   Борису не нравились ни тон, ни выражения Янко. Он нахмурился. Почему Янко не умеет выбирать слова? Когда наконец научится владеть собой? Янко передал Борису две полученные утром телеграммы. Борис подошел к окну и прочел их. Выражение его лица нисколько не изменилось. Но когда он отошел от окна, его взгляд несколько оживился. Он стал разговорчивее, и голос его зазвучал мягче. Борис заговорил о содержательной жизни отца, о влиянии его политической деятельности, которое ощутимо еще и теперь, о сочувствии печати. Борис говорил необыкновенно гладко и красиво, точно и рассудительно, будто делал публичный доклад. Он говорил без запинки, не подыскивая слов, не делая ошибок в речи. В противоположность Янко, он избегал всех хлестких словечек и местных особенностей в произношении. Он не любил образных выражений, а если пользовался ими, то всегда очень скупо и выбирал их очень строго.

   Едва только Янко вышел из комнаты, Борис еще раз вынул из кармана обе телеграммы. Одну он разорвал, другую заботливо сложил, точно какую-то драгоценность, и вдруг прижал к губам с благоговением верующего, целующего библию. А затем стал задумчиво расхаживать по комнате, слегка приподняв плечи и заложив руки за спину. Глаза его блестели. Он пообедал с Янко, и тотчас после обеда лакей тихонько стукнул в дверь. Сердце Бориса замерло. Он немедленно направился в комнату отца.

  

   Да, это была несомненно смерть. Борис не видел отца целый год и теперь испугался его вида. Болезнь изуродовала прекрасную крупную голову. Высокий голый череп потерял свой блеск. Пышная белая борода стала невзрачной и жидкой. Глаза блестели каким-то неестественным, свинцовым блеском, испугавшим Бориса. Это был мертвец, в глазах которого тлела последняя искра жизни. Борис бесшумно приблизился к постели больного и робко приложил губы к руке. Рука была холодная и влажная. Бориса вдруг охватил ужас. Старик не двигался, но по едва заметному движению глаз Борис понял, что он узнал его.

   Это было все, что осталось от "человека с каленым железом". "Человек с каленым железом", или просто "Каленое железо", - под этим прозвищем барон войдет в историю своей страны. В столичных газетах уже появились статьи с заголовком: "Каленое железо". Барон Стирбей действительно посвятил всю свою жизнь государству, - не из честолюбия или тщеславия, но из фанатической любви к родине. Ум, неподкупность, непримиримость, настойчивость, постоянство - эти качества принесли ему славу выдающегося государственного деятеля и завоевали уважение всего народа. Ни перед какой силой, ни перед какими угрозами барон не отступал. Два раза на него были организованы покушения. В течение нескольких десятилетий он держал в страхе весь парламент. Он прославился своей назабвенной речью, которую начал грозными словами: "А теперь я пущу в ход "каленое железо!" "Каленое железо", то есть железо, которым раньше клеймили преступников. И барон действительно жег, как раскаленным железом, словами своей речи продажность политических деятелей, бесстыдный партийный эгоизм, лживость печати, подкупность чиновников и казнокрадство властей. Его речь наделала в парламенте такого шуму, какого еще никто не помнил, а барон спокойно стоял на трибуне и под вопли старавшихся перекричать его противников повторял все одни и те же слова: "каленое железо", "каленое железо". И с тех пор за ним осталось это прозвище.

   Долгие годы барон был министром земледелия. Он героически боролся, но по сравнению с затраченными усилиями результаты были ничтожны. Дворяне-помещики ожесточенно противодействовали ему, власти саботировали его распоряжения, и большинство реформ увяло в зародыше. В конце концов барон с горечью отказался от всех своих должностей, чтобы продолжить борьбу посредством брошюр, писем и газетных статей. Теперь борьба пришла к концу.

   Сиделка вытерла лицо больного мокрым полотенцем. Врач сделал впрыскивание. Борис, полный ужаса и стыда, отвел глаза от голой руки отца, которая была похожа на палку. У барона зашевелились губы, и он остановил глаза с тусклым свинцовым блеском на Борисе.

   - Я немного поспал, - прошептал он, облизав губы тонким жутким языком, - и чувствую себя немного лучше. Сядь сюда, Борис, и расскажи мне, что делается на свете: я еще не умер.

   Борис заговорил вполголоса. Он очень рад, что опять увидел отца после долгой разлуки, и надеется...

   Но больной нетерпеливо похлопал рукой по одеялу и прервал его:

   - Говори о Европе, о политическом положении, как ты его себе представляешь, - быстро сказал он тоном приказания. - Положение Италии среди других держав, роль Англии...

   Понизив голос, Борис обрисовал политическое положение Европы, как он "его себе представлял". Он говорил плавными периодами, без пауз и запинок. Все это звучало так, точно он делал доклад послу - своему начальнику, и в то же время он чувствовал вокруг себя какую-то призрачную атмосферу. Где-то здесь стояли два человека, которых он не видел: врач и сиделка. Бросая взгляд в сторону, он каждый раз снова видел в зеркале отражение кровати с высоко взбитыми подушками, на которых покоилась голова старика. Свеча вдруг вспыхивала неожиданно ярко; нелегко было в такой атмосфере собрать свои мысли.

   Больной напряженно слушал; его помутневший взгляд, в котором отражалось пламя свечи, был прикован к губам сына. Европа! В течение пятидесяти лет он со страстным увлечением следил за европейской драмой. Акт за актом. И каждый следующий акт был запутаннее и кровавее предыдущего. Что по сравнению с этим была вся фантазия Шекспира! Он лично знал почти всех актеров этой драмы своего времени: честолюбцев, шарлатанов, дельцов, дураков, фантазеров, обманщиков и обманутых. Короли и императоры дарили ему знаки отличия. Он видел их всех в лицо. Он насмотрелся на государственных деятелей. Теперь его не обманешь. Он видел гордые армии Европы на парадах, и эти армии бесследно исчезали, как капля воды, упавшая в песок. Лед разрывает гранит, от ничтожной мелочи гибнут великие государства.

   Больной скривил губы в горькой усмешке. Тому, кто понял, что мир - это поле битвы, а люди - гиены, готовые растерзать друг друга, тому нетрудно покинуть этот мир.

   Борис, его сын, говорил умно, но резкие линии на его висках были признаком опасного честолюбия, а в голосе ясно слышалось тщеславие. Скверно, очень скверно! Он видел эти резкие линии на висках у государственных деятелей и монархов, по чьей прихоти рушились государства.

   Старик снова нетерпеливо похлопал рукой по одеялу.

   - Расскажи про Лондон, - прошептал он. - Как ты живешь? Твой круг знакомых, твои друзья?

   Сиделка бесшумно подошла к постели и провела влажной ватой по губам больного.

   Борис охарактеризовал свою деятельность в Лондоне, рассказал о своих светских знакомствах и связях. Он, конечно, участвует в придворных празднествах, он втянулся в свою работу, посол доволен им. Министр иностранных дел Великобритании не пропускает случая обменяться с ним несколькими словами, премьер-министр пожимает ему руку. Затем Борис рассказал о своих успехах в светском обществе. Теперь там играет большую роль леди Кеннворти, одна из первых дам Лондона, - богатая, изумительно красивая. Эта леди Кеннворти протежирует ему, так что перед ним открываются все двери. Борис сказал: "Леди Кеннворти..."

   Больной закрыл глаза, и тотчас же к постели подошел врач. Борис встал, но в это мгновение старик еще раз поднял веки. Он сделал знак врачу и сиделкам удалиться, а затем взглядом подозвал Бориса и прошептал, с трудом переводя дыхание:

   - Послушай, Борис, берегись своего честолюбия и тщеславия. Берегись своей жажды власти и берегись женщин, да и этой дамы тоже... Как ее фамилия? Берегись ее: она так же тщеславна, как и ты, и потому вдвойне опасна. - Ему не хватало воздуха, и Борис услыхал хрип в его груди. - Янко... - продолжал больной задыхаясь и так тихо, что его едва можно было понять, - я за него беспокоюсь. Он бесхарактерный человек. Более того, он глуп. Может быть, его воспитает сама жизнь. Я махнул на него рукой. Ступай теперь!

   Борис почтительно выждал несколько секунд, не пожелает ли отец сказать еще что-нибудь. Но тот молчал. Борис снова прикоснулся губами к холодной, влажной руке и вышел из комнаты.

   Позади него уже потухли свечи, кроме одной. Борис был в испарине и дрожал всем телом. Это был самый страшный час в его жизни. Он принял большую дозу снотворного, чтобы заснуть, хотя и так смертельно устал после долгого путешествия.

   Засыпая, он увидел перед собой образ женщины с волосами цвета пшеницы, с искрящимися глазами; щеки ее были точно из воска. Ее лицо мелькало за стеклом. Это была леди Кеннворти; такой он ее видел в последний раз на аэродроме Кройдон через окно кабины (в это время шел проливной дождь); леди Кеннворти, от которой только что предостерегал отец.

  

   Старый Стирбей умер как барон. С миром земным он распростился в то мгновение, когда Борис закрыл за собой дверь. Теперь он подготовлял себя к переходу в мир иной, как это делали до него все Стирбеи. В десять часов утра в его комнате была отслужена обедня, затем он исповедался. О, он грешил, много грешил в своей жизни - ежедневно, ежечасно... После исповеди он причастился, а затем его соборовали, и он приготовился к смерти.

   Приходили письма и телеграммы. Борис отвечал на них, исполненный сдержанной скорби. Являлись посетители осведомиться о состоянии больного. Из своих поместий съезжались бароны. Борис приказал снять чехлы с кресел в зале нижнего этажа, где помещалась семейная картинная галерея. Здесь он принимал гостей, выказывая изысканную учтивость светского человека. Весь он был торжественность и серьезность, и выражение его лица ясно говорило, что у него достаточно такта, чтобы скрывать свою душевную боль.

   Баронесса Ипсиланти, разумеется, тоже была среди посетителей; она прибежала в светлом летнем платье, с ярко накрашенными губами и щеками.

   - О, дорогой Борис, - затараторила она, - как это ужасно, что это с нашим почтенным бароном! Я непременно хочу еще раз поговорить с ним. А как вы бледны, бедный вы мой! Вы поставили мои цветы перед его постелью? Очень прошу вас, проводите меня к дорогому больному, я хочу еще раз пожать ему руку.

   Она вскочила и уже готова была направиться к двери.

   Борис незаметно усмехнулся, но его глаза, против его желания, вдруг приняли какое-то злое выражение. Ее испугал этот взгляд.

   - Это совершенно невозможно, баронесса, - сказал Борис, - ведь он без сознания.

   - Без сознания? - испуганно воскликнула баронесса. - Как ужасно! Обещайте мне передать привет дорогому больному, как только он снова придет в себя. Скажите ему, что я была здесь! Ведь мы с ним столько лет были друзьями! Обещайте мне это, Борис!

   Борис распоряжался всем в доме. Как только он вернулся, он сделался неограниченным хозяином. Слуги ждали мановения его руки. Одного взгляда Бориса было достаточно, чтобы каждый знал, что он должен делать; Борис никогда не повышал голоса.

   На Янко никто не обращал внимания, и Янко был очень доволен. О, он совсем не завидовал, и его нисколько не огорчало, что отец больше не хочет его видеть. Напротив! Долгие месяцы день за днем он принужден был входить в комнату больного с наигранной веселой и бодрой миной, в то время как его часто наполняли отвращение и ужас. Разве испытал все это Борис, который приехал только к самому концу?

   Янко был наготове. Он не выходил из дому ни на один час и, разумеется, присутствовал при последнем богослужении. Эта церемония была для него пыткой. К чему все это?

   Смерть отца на этот раз казалась неизбежной, но Янко, к своему удивлению, не испытывал ни малейшего горя, разве только легкую печаль. У него было одно желание - чтобы все это по возможности скорее кончилось. Он заранее боялся похорон. С горечью вспоминал он то равнодушие, с которым относился к нему отец в последние годы. Более того, как это ни странно, Янко начинал просто ненавидеть умирающего, и в то же время он стыдился этого чувства. Борис, как все заметили, был, напротив, не только потрясен, но почти окаменел от горя.

   "Я дурной, испорченный человек, - думал Янко, потягивая коньяк в своей комнате. - Я лишен самых естественных чувств. Да, я поверхностный и эгоистичный человек, и поэтому Сопя никогда меня не полюбит. Она читает Гете и Гейне, я совершенно не достоин ее. Теперь, в эту минуту, я вдруг ясно понял все это. Но я не только легкомыслен и эгоистичен, - я просто черствый человек. Ведь, по правде говоря, я жду смерти этого беспомощного старика, что лежит там наверху, только для того, чтобы выбраться из этих несчастных финансовых затруднений, к которым привело меня мое же легкомыслие. Вот истинное положение вещей, вот подлинный облик Янко Стирбея!"

   Ночью глухо выла собака, непрерывно, каким-то странным воем. Может быть, она чуяла начинающееся разложение? Янко с ужасом вздрагивал в полусне.

   Под утро барон умер. "Каленое железо" остыло.

  

   Баронесса Ипсиланти легко и быстро поднималась по ступеням "Траяна".

   - Можно видеть господина Грегора?

   - Простите, господин Грегор уехал в Берлин.

   Она посмотрела на Ксавера с упреком, точно он был виноват в отъезде Жака.

   - Когда же он вернется?

   - К сожалению, неизвестно.

   Госпожа Ипсиланти поспешно ушла; она даже не попрощалась, в таком она была дурном настроении. Она быстро прошла через рыночную площадь и свернула в переулок Ратуши. Ее шляпка с розочками съехала совсем на затылок, в таком она была возбуждении. Она вошла в земельный банк и, недолго думая, проникла в святая святых, где восседал директор Марморош.

   - Ну, что вы на это скажете, господин Марморош?

   Марморош водрузил пенсне на своем плоском носу; его толстое лицо было похоже на блин, словно его укатали паровым катком: губы, нос - все было расплющено. Чудо, что пенсне вообще как-то держалось.

   - Ну что тут скажешь? Он мог бы получить от меня какую угодно сумму. Национальный капитал!..

   - Что ж теперь делать?

   - Вот именно, что ж теперь делать?

   Этот Марморош идиот, это ясно! Госпожа Ипсиланти довольно бесцеремонно распрощалась с ним и опять побежала по переулку Ратуши, но уже в другом направлении, она решила зайти к Раулю.

   - Что вы скажете теперь, доктор Грегор? - взволнованно воскликнула она, но, прежде чем Рауль успел произнести хоть одно слово, она быстро продолжала: - А я? Мне остается только волосы на себе рвать. Он хотел вести дело со мной. Предлагал мне двадцать - тридцать процентов. Он даже советовал мне купить Дубовый лес. Клянусь вам, это правда. А я, что я сделала? Я его высмеяла! Как глупо, а? Ведь можно было миллион заработать, даже больше, подумайте только! Скажите мне, когда он вернется, когда он опять будет здесь?

   Но Рауль ничего не знал. Баронесса в волнении вскочила и поспешила дальше. Ну, этот Рауль Грегор тоже пороха не выдумает!

   Лесоторговец Яскульский, громко стуча сапогами, входит в вестибюль "Траяна":

   - Грегор здесь?

   - Господин Грегор уехал в Берлин.

   Затем является Марморош. Он слегка откашливается, прежде чем спросить о Грегоре. Он всегда откашливается перед тем как открыть рот. Является Роткель. Приходит фабрикант Савош. Приходит даже Феликс Грегор, которого почти никогда не видят в городе. Приходят многие другие.

   Все немедленно хотят поговорить с Грегором. Корошек смеется за своей стеклянной дверью. Вот так нашествие! И каждый думает, что он единственный! Ну, теперь весь город будет знать, что Грегор уехал.

   Да, Жак уже не в "Траяне". Он покачивается на стальных рессорах курьерского поезда Вена - Берлин. Он лежит на полке спального вагона, в роскошном купе, торжественном, как часовня. Стук железных колес восхищает Жака. Быстрый ритм этих колес уносит его вперед, раскачивание поезда на поворотах доставляет ему наслаждение. Какими невероятными количествами энергии жонглируют люди в наше время, и он - один из них! Он теперь доказал свою принадлежность к современности. Колыбель из стали. Она позвякивает и летит вперед. Как чудесно лежать в этой колыбели молодому человеку, на долю которого выпал успех.

   Ему еще чудится запах нефти, ее следы еще остались у него под ногтями и в волосах. Он до сих пор ощущает, как она течет по его рукам. Как забила эта струя! Точно вскрылась артерия земли. По колена в нефти ходили они все, когда отводили фонтан. Как-то они управляются там? Впрочем, там Майер, Майер, работавший на нефтяных источниках в Мексике и Калифорнии. Жак не спал уже две ночи. Он не может спать. Ему нужно бодрствовать, чтобы насладиться своим триумфом. Последние недели расшатали его нервы. Восемьдесят метров, девяносто... На сто десятом метре появились ясные следы нефти. Победа!? Нет! Пока еще нет. Наткнулись на слой гранита. Десять метров, двадцать метров, тридцать метров... Этот гранитный слой лежал у него на груди, давил его несколько недель. Нервы не выдержали, и тогда - этот "Парадиз", Барбара и ее девчонки. Он шутит, и никто не догадывается, что гранитный слой в тридцать метров толщины лежит на его груди! А из Берлина Альвенслебен ежедневно шлет телеграммы. Он не желает больше рисковать ни одним пфеннигом. И вот три дня назад они пробились через гранит и дошли до слоя глины. Там была нефть! Это произошло как раз тогда, когда Жак потерял уже всякую надежду.

   Призрачные скопления огней пролетают мимо: вокзалы. Десятки тысяч человек стоят там снаружи и кричат: "Ура, ура, Грегор!" У каждого человека хоть раз в жизни бывает свой шанс. Нужно только не упустить его. Про Жака можно сказать все что угодно, но свой шанс он сумел ухватить. Кометы - красные, зеленые - летят мимо его окна. Да, это тот мир, к которому он принадлежит.

   Вечером он будет в Берлине. Будет ужинать с Альвенслебенами - старшим и младшим. Потом, сославшись на усталость, уйдет и купит себе красивую женщину, с гладкой кожей, наманикюренную, завитую, выхоленную, с золотисто-рыжими крашеными волосами. Неплохо! Не сделать ли ему своей возлюбленной Соню? Тогда, пожалуй, можно было бы вытерпеть и жизнь в Анатоле. Стальные пружины мягко покачиваются. Какое наслаждение чувствовать себя молодым, счастливым и мчаться сквозь ночь в элегантном, нарядном спальном вагоне! Поезд испускает хриплый торжествующий крик и бросается в темноту.

   Пассау! Утро, бежит телеграфист. "Жак Грегор, Жак Грегор!" Вот уже Европа выкрикивает его имя. Жак выпрыгивает на перрон и получает телеграмму от Майера. Он вскрывает ее и машет ею в воздухе, точно знаменем победы. В пижаме, размахивая телеграммой, он производит впечатление безумного.

  

   Яскульский опять в "Траяне":

   - Еще не вернулся?

   - Нет, еще не вернулся.

   Яскульский - мужчина грузный, точно башня, верхушка которой поросла пожелтевшей травой. Ему шестьдесят, но он все еще силен как буйвол. В семь часов утра он надевает высокие сапоги и лишь в десять часов вечера снимает их. Весь день он занят делами, весь день на ногах. Он покупает, продает, торгуется, плутует. Даже после смерти он, наверно, попытается на кладбище продать кому-нибудь свой гроб. А если это не удастся, то, по крайней мере, обменяет его. В десять лет он торговал деревянными башмаками, лопатами и ложками, которые вырезали крестьяне в горах. Позднее он начал продавать дрова, а затем - строевой лес. Соблазнил дочь владельца одной лесопилки, чтобы прибрать к рукам его заведение, и за десять лет составил себе небольшое состояние. Теперь он спекулировал земельными участками в Анатоле, Комбезе и Станце. За несколько лет он сделался "великим Яскульским", которому принадлежала половина всей площади, занимаемой Анатолем. Сколько у него было денег, никто не знал.

   - Вот вам и Грегор! - кричал он. - Он весь город поставил вверх ногами.

   Хитрые глазки Яскульского беспокойно бегали по сторонам.

   Да, Яскульский побывал "наверху". Он хотел сам все видеть. Однако этот длинный немец даже не пустил его в усадьбу. Все же он увидел буровую вышку, - она была совершенно черная, и с нее капала нефть. Корошек слушал Яскульского, не отрывая от него голубых глаз. Роткель, который забежал в "Траян" выпить чашку кофе, слушал, полузакрыв веки.

   - А какая там вонь наверху, и рассказать невозможно, - продолжал Яскульский. - Весь лес пропах нефтью!

   И нефть он тоже видел. Он не лжет, не сойти ему с этого места, если он соврал. Видел через дырку в заборе. Это был настоящий пруд, полнехонький черно-зеленой нефтью, и даже по дороге через лес текла нефть. За сараем тридцать крестьян сооружали земляные валы для нового резервуара.

   - Да, кто мог бы подумать! - прохрипел Корошек. - И как все это вообще возможно? Разве он может видеть на полтораста метров сквозь землю?

   Яскульский снисходительно засмеялся.

   - У них теперь есть такие чувствительные инструменты.

   Роткель кивнул. Его полузакрытые веки вздрогнули. Он был бледен, как всегда, с застывшим на лице испугом, точно ежеминутно ожидал, что его сейчас ударят. Его сын Мозес все это предвидел. Мозес всегда восторженно отзывался о Жаке Грегоре. А вид у это Жака был такой, точно он ни о чем не думал и только изо дня в день прогуливался с папироской во рту. Да, это совсем особого рода праздный гуляка!

   - Жак Грегор - гений! - громко сказал Роткель.

   Да, гений, никак не меньше. Вот там на улице лежит камешек. И тысячи людей ежедневно проходят мимо. Но затем является единственный, избранный. Он смотрит на камень. И что же, в конце концов, оказывается? Этот камень совсем не камень. Это - алмаз. Вот так было и с Жаком, именно так!

   - Сын Христиана-Александра Грегора! Больше Корошек ничего не сказал.

   Но Яскульский, у которого всегда было свое особое мнение, заявил, что этого нотариуса Христиана-Александра сильно переоценивали. Депутат он был, прямо скажем, никудышный. Если бы не он, Анатоль давно уже получил бы железную дорогу.

   Роткель больше не слушал. Пусть они говорят, что хотят. Его черные глаза неподвижно смотрели в одну точку и приобрели какой-то стеклянный блеск. Кто мог предсказать, как изменится этот город при теперешних новых условиях за один, два или три года! Теперь все возможно! Роткель почувствовал, как у него дрогнуло сердце. Уже несколько дней он жил в лихорадочном возбуждении, не мог спать по ночам. Десять лет назад он побывал в Баку. Там была замужем его сестра. Он видел этот город, видел его торговые улицы, правительственные здания, квартал вилл и дворцов. Гигантский город, рожденный нефтью! Об этом городе он теперь непрестанно думал. Бессонными ночами он представлял себе, что вот Анатоль меняется, исчезает и на его месте вырастает новый город, с торговыми улицами, залитыми ярким светом, с новыми кварталами жилых домов, с трамваем, автомобилями. А на рыночной площади сияет огнями стеклянный семиэтажный дом с огненной вывеской: "Роткель и Винер". Глоток воды. Руки у него дрожали. Ни с кем, даже со своей женой и дочерьми, он не решался говорить об этих мечтах, которые завтра могут стать действительностью, кто знает? Нужно обдумать, как поступить. Хорошенько все продумать, а затем действовать! Сегодня еще все возможно. А завтра, может быть, будет уже поздно. Надо захватить ключевые позиции будущего города, прежде чем спохватятся другие. Завтра же он прикупит соседний дом. Завтра же начнет действовать. И пусть Мозес немедленно приезжает сюда. С ним можно поговорить: Мозес умеет молчать.

   Роткель подозрительно взглянул на Корошека и Яскульского. Как бы они не прочли по лицу его мысли!.. Он снова глотнул воды, чтобы успокоиться. Яскульский говорил о своих земельных участках. Они теперь, пожалуй, поднимутся в цене.

   - Как ты думаешь, Роткель?

   Роткель хитро улыбнулся бледными губами и тихо покачал головой. Он теперь ценил Яскульского в один миллион. Через год, а может быть, и раньше, он, пожалуй, будет стоить пять миллионов.

   - Кто может знать. - отозвался он. - Много ли нефти там в лесу или мало, - вот в чем вопрос.

   - Да, в этом весь вопрос, - согласился Корошек. Какой-то посетитель, никому не известный, вошел в кафе.

   Высокий, уже седеющий человек. Половина лица у него была обезображена красным пятном от ожога. Одет он был небрежно, но держал себя очень уверенно и развязно. Не церемонясь, он подошел к столу:

   - Господа, наверно, разрешат мне выпить в их обществе чашку кофе? - Голос его был неожиданно мягок и вкрадчив. - Меня зовут Богумил Ледерман, - представился он, не ожидая ответа. - Я приехал из Борислава, из галицийского нефтяного района. В Бориславе меня знает каждый ребенок. Вы можете справиться. Я аккордант.

   И он придвинул к себе стул.

   Все приблизительно знали, где находится Борислав, но откуда могли тут знать, что такое "аккордант"? Ледерман в несколько минут объяснил им значение Борислава как нефтяной области и повторил, что он аккордант. Так называют в Галиции бурильщиков, которые берут сдельно подряд на пробное бурение до той глубины, где появится нефть. У него есть свой персонал опытных работников, машины, все нужные аппараты, и он, узнав из газет о том, что здесь нашли нефть, явился посмотреть, что тут происходит. Как скотопромышленник говорит о коровах и быках, так этот Ледерман из Борислава говорил о нефти, - ни о чем другом, кроме нефти. Он пробурил на своем веку более сотни скважин в поисках нефти, в том числе знаменитую скважину "Питтсбург" в Бориславе, которая ежедневно дает десять поездов нефти. Да, десять поездов ежедневно уже в течение трех месяцев. Они могут это проверить. Он им ничего не солгал. Яскульский, который обыкновенно на все возражал, на этот раз жадно слушал, оттопырив свои большие красные уши, из которых торчали седые кисточки волос.

   - Подай коньяк, Ксавер!

   Через полчаса он уже был с Ледерманом на ты, а когда стемнело, повел его к себе ужинать.

  

   Баронесса Ипсиланти быстро шла по улице в своей кокетливой шляпке с розами. Она была у зубного врача Фигдора, ее зубы требовали осмотра. Она поболтала немного с Фигдорами. Как торжественно прошли похороны старого барона, не правда ли? И как интересно было вдруг увидеть всех этих министров и депутатов, которых знаешь только по иллюстрированным журналам! А почему это Ютка теперь не показывается у Сони? В заключение она заговорила о винограднике Фигдора. Ей очень нравится местоположение виноградника, она охотно купила бы его. Фигдор улыбнулся. Нет, он не продает виноградника. На следующий день она опять заговорила на эту тему. Зубной врач сказал, что обдумал ее предложение и, пожалуй, продаст виноградник, если ему дадут хорошую цену. Фигдор запросил в три раза больше, чем стоил виноградник. Госпожа Ипсиланти вскрикнула. Она немножко поторговалась. Ведь она его старая клиентка! Она обворожительно улыбалась. И в конце концов виноградник остался за нею. Но не надо терять времени. Рауль должен немедленно приготовить купчую. Ведь этот Фигдор может еще передумать! Рауль нашел цену необычайно высокой. Но госпожа Ипсиланти заявила с загадочным взглядом, что у нее есть свои основания приобрести этот виноградник, хотя он и дороговат. (Этот хитрец Жак, один раз он себя все-таки выдал!) И совсем другим тоном, перейдя на полушепот, добавила:

   - Мне говорили, что эта особа, Франциска Маниу, в последнее время везде скупает земельные участки. Я это слышала из достоверного источника. Говорят, она уже купила на сто тысяч крон. Вот до чего, значит, дошло: он дает советы этой особе, а не своим друзьям! Ну, подожди же! Пусть только он сюда вернется!

   И она поспешно убежала. В эти дни она с утра до ночи бегала по городу.

   От этого разговора настроение у Рауля испортилось. За ужином он был молчалив и нервничал. Ольга же была особенно оживлена и весела. Она только что вернулась с "дамского чая" и рассказывала всевозможные сплетни. От ее пустой болтовни и смеха Рауль еще больше разнервничался.

   Рауль упрекал себя в том, что в свое время так резко оттолкнул Жака. Вместо того чтобы проявить нетерпение, он должен был дипломатически расспросить его, говорил себе теперь Рауль. Можно было бы основать акционерное общество. Нет ничего легче. Марморош был вне себя. "Как могли вы позволить вашему брату обратиться к иностранному капиталу?" Да, так говорили теперь все здесь. Но Феликс был убежден, что Марморош и все остальные в Анатоле, конечно, просто высмеяли бы Жака. Может быть, Феликс и прав. Он тоже слышал, что Франциска скупает земельные участки. От всего этого в пору головой о стену биться. Настроение Рауля все портилось. А Ольга продолжала весело болтать. Она встретила фабриканта Савоша, и Савош рассказал ей новый еврейский анекдот, просто изумительный! Рауль должен непременно его выслушать.

   - Избавь меня, прошу, от глупых анекдотов этого дурака, - проворчал Рауль, покраснев от раздражения.

   Ольга звонко расхохоталась.

   - Ну и настроеньице у тебя сегодня! - воскликнула она. - Глупые анекдоты? С каких это пор Савоша считают дураком?

   Рауль нахмурился.

   - Он невыносим. Но не сердись, пожалуйста, - примирительно сказал адвокат. - Я терпеть не могу людей, постоянно рассказывающих анекдоты.

   А кроме того, он, Рауль, переутомлен и поэтому нервничает. Госпожа Ипсиланти заговорила его до полусмерти. Она была у него по поводу покупки участка земли.

   Ольга слушала с любопытством.

   - Как, и она тоже спекулирует земельными участками? Смотрите, и она туда же! Савош говорит, что весь город сошел с ума. Мы тоже должны что-нибудь купить, Рауль, непременно! Я выпытаю у Жака, что лучше всего приобрести.

   Рауль помялся.

   - Жак не откроет тебе никаких секретов. Я его знаю. Он будет работать только для своего кармана.

   О, этот Жак! Ольга считает, что Рауль говорил с ним не так, как следовало. Нет! Нужно было обратить внимание на то, с какой уверенностью Жак держался. Разумеется, ответить на его просьбу о деньгах так грубо было большой ошибкой.

   - Грубо? Разве я был груб?

   - Ну конечно, я слышала, как ты кричал. Тебе надо было сказать ему, что деньги найдутся, если это дело верное. А ты рассердился и сказал, что он страдает манией величия.

   - Я?! Ну, знаешь, Ольга, прошу тебя... Эти слова я от тебя же и услышал!

   Ольга весело рассмеялась.

   - Я никогда не говорила этого, малышка! Какой ты сегодня рассеянный и нервный! Тебе нужно пораньше лечь в постель и отдохнуть. - Она встала и поцеловала Рауля в толстые губы. - Мой малышка сегодня будет ласков со своей куколкой? - прошептала она.

   Теперь настроение Рауля улучшилось.

  

   И вдруг опять появился Жак! Перед подъездом "Траяна" остановилась коляска, и когда Корошек выглянул, он глазам своим не поверил: молодой господин Грегор! Даже телеграммой не предупредил!

   На Жаке было новое широкое серебристо-серое пальто, большой новый чемодан пристегнут сзади к коляске. А уехал он с маленьким ручным саквояжем. Да, вот как возвращаются из заграничного путешествия!

   В несколько прыжков Жак взбежал по лестнице. "Он всегда был быстроногим, а теперь просто летает!" - подумал Корошек. Так ходят люди, когда их окрыляет успех. И как светятся его глаза! Хорошо бы уцепиться за его фалды: этот человек будет перелетать от успеха к успеху.

   Жак вытер лицо; волосы у него прилипли ко лбу.

   - Лимонаду, Ксавер! Какая сумасшедшая жара!

   И Корошек почувствовал вдруг укол в сердце: "Подумать только, что я давеча чуть было не отказал ему!" Корошек почти со слезами вдруг начал просить прощения у Жака за то, что прошлый раз заставил его ждать. Но Жак только расхохотался.

   - Послушайте, Корошек, - сказал он, - давайте сразу же поговорим о делах.

   Прежде всего Жаку нужно несколько комнат: одну - для приемной, две или три - для конторы, но так, чтобы все эти комнаты сообщались между собой.

   - А затем послезавтра сюда приезжают три господина из Берлина, три инженера. Так вы постарайтесь для них! - Жак сладко зевнул и похлопал себя по рту. - Две недели не спал, поверьте мне, Корошек!

   - Я понимаю, всякие светские обязанности! Жак опять не смог удержаться от смеха.

   - Нет, нет, совсем не то. Просто кутил, отчаянно кутил! И Жак отправился к себе в комнату.

   Вот он какой простой и общительный, а теперь весь город говорит о нем! Корошек, задыхаясь, поднимается за ним по лестнице, чтобы посмотреть, принесла ли ему горничная два кувшина воды. Девушка с глазами теленка теперь уже не дрожит больше, когда видит Жака. Она сияет и тоже радуется его приезду, хотя она здесь и очень маленький человек. Теперь он, может, опять позвонит поздно вечером, чтобы ему принесли воды.

   Через полчаса Жак, одетый с иголочки, сходит вниз, прыгает в коляску и уезжает. Он не возвращается в эту ночь. Так много у него дел там наверху, в лесу.

   Три инженера из Берлина приехали и прожили в Анатоле неделю. Пожилые господа, солидные, но скромные и молчаливые. Одним словом - большой свет! Затем приехали два правительственных советника из столицы, из министерства внутренних дел. Жак угощал их обедом, и госпожа Корошек блеснула своим искусством. Они держались высокомерно. На Корошека и Ксавера вообще даже не глядели. А когда Жак шел с ними вместе, всегда начинался спор, кому первому проходить через дверь.

  

   Анализы образцов нефти, которые Жак взял с собой в Берлин, были весьма удовлетворительны. Нефть оказалась прекрасного качества и содержала двенадцать процентов бензина. Эксперты, побывавшие на всех крупных нефтяных разработках мира, поздравляли Жака, когда прощались с ним. Телеграммы из Берлина прибывали пачками. Телеграфисты в Анатоле никогда не поверили бы, что на свете бывают такие длинные телеграммы. Фирме "Альвенслебен и К®" явно не терпелось. Неожиданно у них появились и деньги.

   Жак трудился до поздней ночи, но в шесть часов утра уже снова бывал на ногах. Для визитов в эти первые недели у него совсем не было времени. Только с Янко он встречался иногда за ужином в "Траяне".

   День за днем со скрипом проезжали через город огромные возы, запряженные волами. В некоторые возы было запряжено по шести волов. Они везли строительные материалы для бараков, огромные ящики с деталями машин и трубы, трубы, трубы. Всё это исчезало в лесу. В конце концов грузы стали прибывать и из Станцы: туда пришел пароход с материалами. А затем прогремели через город грузовые автомобили акционерной компании, и в домах задребезжали стекла. Так шло неделю за неделей, без конца. И всё это - туда, наверх! Что они там затевают? Город собираются строить, что ли? Да, целый город, не больше и не меньше.

   Анатоль варился как в котле в эту жару - тридцать восемь градусов в тени! Даже ночи не приносили прохлады. Приезжали инженеры, монтажники, архитекторы, купцы, агенты. Приезжали и уезжали; приезжали и оставались. Альвенслебен прислал некоего Мирбаха, которому поручено было управлять финансовой и деловой частью предприятия. А за добычей нефти следил инженер Винтер, работавший раньше на нефтяных предприятиях в Венесуэле. Из бедных горных деревушек в город приходили крестьяне, чтобы получить работу в усадьбе Маниу. Жак нанял пустовавший дом и перестраивал его под контору. Дом помещался на главной площади перед ратушей, на том самом месте, где теперь высится восьмиэтажное здание правления компании. Первым посетителем, который явился к Жаку, был Роткель. Роткель приветствовал Жака, - многие здесь в городе еще ни о чем не догадывались. Бледное лицо Роткеля загадочно светилось. Жак должен был понять, что он, Роткель, о многом догадывается! Он напомнил о дружеских узах, многие годы связывавших его с отцом Жака, уважаемым Христианом-Александром Грегором, и предложил свои услуги. Он понимает дух современности и намерен основать большой торговый дом. Все, что нужно компании, все предметы для оборудования ее бараков, контор, жилых помещений - все это Роткель будет доставлять быстро и недорого.

   Жак всегда был приветлив и любезен. Но теперь он, казалось, сделался еще любезнее. Он уверил Роткеля, что ему доставляет особую радость завязать сношения с такой старой и почтенной фирмой (Роткель был городским гласным и пользовался огромным влиянием на городское управление). Роткель поблагодарил и простился с Жаком глубоким поклоном, относившимся не столько к самому Жаку, сколько к той финансовой силе, которая за ним стояла. Роткель питал благоговение к деньгам.

   Затем явился аккордант Ледерман из Борислава и привел с собой еще другого коллегу, Венцеля Ломача из Тостановичей, по соседству с Бориславом, который только третьего дня приехал сюда. Оба были опытными и ловкими людьми. Жак тотчас почувствовал это и решил непременно привлечь их на свою сторону. Ледерман (с ожогом на лице) заговорил о том, что он вместе с Ломачем бурил скважину "Питтсбург", которая давала в день...