Келлерман Бернгард - Город Анатоль

слово, Роза! Она хочет сделаться танцовщицей, Жак. Ну что, Роза, разве он не красив? Я тебе правду говорил.

   - О да, красавец! Я влюблюсь в него! - нежным, мелодичным голосом прошептала Роза.

   Она взяла Жака за руку и сделала такое движение, точно собиралась ее поцеловать.

   - Когда вы входили в комнату, я сразу заметил, как вы ходите, - словно в танце, - сказал Жак с самой обольстительной своей улыбкой. - Я убежден, что вы добьетесь своего.

   Роза покраснела:

   - Да, вы думаете? О, я должна этого добиться! Я больше не могу выносить эту жизнь, я не вынесу ее. Здесь я погибну.

   Жак распрощался - ему нужно еще поработать.

   "Ну, не такой уж Янко пропащий человек!" - подумал он, выходя на окутанную ночным мраком улицу, и на его лице появилась лукавая улыбка.

  

   Жак написал несколько строк Франциске Маниу по адресу ""Турецкий двор", здесь". Он выразил ей соболезнование и посетовал на то, что ему не удалось познакомиться с дочерью своего искренне уважаемого друга. Он надеется, однако... Но письмо вернулось в отель, и Ксавер положил его на доску для писем.

   Альвенслебены ответили на докладную записку Жака. В общем, в Берлине, по-видимому, довольны его деятельностью, и ему удалось - это самое важное - всучить им свой счет, за исключением нескольких статей расхода, по которым его просят представить оправдательные документы, после чего ему пришлют аванс на дальнейшие расходы. Оправдательные документы? Вот и связывайся с финансистами. Ну что ж, они получат эти оправдательные документы...

   Только глупцы работают до переутомления - таков был девиз Жака. Но когда было нужно, он мог некоторое время трудиться как вол, не давая себе спуску.

   Теперь он ежедневно разъезжал по окрестностям. Каждое утро, в шесть часов, к подъезду "Траяна" подкатывала пролетка Гершуна. Жак ездил в Комбез. Он изучал местность вокруг станции, что-то зарисовывал, делал заметки. По дороге Гершун должен был останавливаться раз десять. Жак взбирался на холмы и скалы и делал наброски цветными карандашами. Он собирал образцы пород, отбивая их маленьким молоточком, а Гершун в это время терпеливо сидел на козлах. И если всё это тянулось слишком долго, он попросту засыпал. Они ездили в Станцу, - три дня туда, три дня обратно. Дорога, хотя и несколько песчаная, была очень сносной: по ней свободно можно было ездить на автомобиле.

   - Заводи-ка себе автомобиль, - говорил Жак Гершуну. - За пять часов ты можешь спокойно доехать до Станцы и забрать оттуда товары.

   Да, Гершун хорошо знает эту дорогу. Он уже десятки раз проехал по ней в течение своей жизни. На этот путь ему нужно три-четыре дня, он встречает знакомых, болтает с ними и вовсе не стремится к тому, чтобы добраться до места непременно за пять часов.

   Жак внимательно исследовал местность вокруг гавани. Глубины, длина причалов, - его интересовало всё. Он осмотрел даже полусгнившие амбары на берегу. Здесь пахло рыбой и жиром, который вытапливали из дельфинов.

   Жак передал привет от Янко госпоже Габриэле Гилкас - "Юноне, чье тело даже в самую большую жару оставалось прохладным". Какая радость, подумайте! Она немедленно предложила Жаку свою гостиную, но Жак поблагодарил. У него не было никакого желания. Эта госпожа Гилкас, несмотря на свою молодость, весила по крайней мере сто килограммов. Муж Габриэлы, господин Гилкас, говорил о Янко с неприязнью. Неудивительно: когда Габриэла ворочается в кровати, треск слышится, наверно, по всему дому!

   Когда Жак возвращался, Корошек каждый раз с любопытством выбегал из подъезда. Он много дал бы за то, чтобы заглянуть в желтую тетрадь с набросками, которую возил с собой Жак. А что это за камни, - они так брякают у него в мешочке? Руда? Молодой господин Грегор всё больше становился для него загадкой. "Геологические изыскания"! Ну, Корошек не так глуп, его не проведешь!

   Измученный жарой и усталый, Жак обычно несколько минут беседовал с Корошеком в прохладном вестибюле.

   - А что, в горах тоже был песчаный вихрь? Здесь в городе он бушевал целый час. Правда, Ксавер? Сегодня ночью лесоторговец Яскульский избил спьяну ночного сторожа. Это удовольствие стоило ему сто крон. Ютка Фигдор, дочь зубного врача, была застигнута в очень рискованной позе с фабрикантом розового масла Савошем. Ну, не будем об этом больше говорить! Савошу, хочет он или нет, придется жениться. Приятного мало. А наследство Франциски Маниу составляет - теперь это уже точно известно - восемьдесят тысяч крон.

   Даже у стен нотариальной конторы в Анатоле есть уши.

   Жак идет к себе в комнату, намереваясь немедленно лечь спать. "Восемьдесят тысяч крон, - думает он. - Не очень много, но с ними можно было бы кое-что начать". Его усталости как не бывало.

   Вечером Жак обрабатывал свою дневную добычу. Его память была непогрешима. Он прекрасно помнил все места, где он нашел тот или иной осколок. Когда Янко увидел сделанные им кроки окрестностей Станцы, он от удивления раскрыл рот.

   - И ты утверждаешь, что пробыл в Станце только три дня? Янко пробыл там два месяца, но он изучал другие ландшафты!

   - Твоя Габриэла стала ужасно толста. Просто великанша какая-то!

   - Да, женщины здесь быстро расползаются. Такой уж у нас климат.

   - А господин Гилкас, очевидно, кое-что заметил, Янко!

   Янко рассмеялся.

   - О, Габриэла не очень-то стеснялась. Она громко кричала: "Пусть себе стонет, старый черт!", - он часто стонал в комнате рядом, точно душа грешника в аду. Негодяй! Жениться на молоденькой девушке семнадцати лет, а самому уже пятьдесят! Так ты отверг ее гостеприимство? Как глупо!

   - Семьдесят килограммов - это для меня предел.

   - Ты сделался эстетом, - вздохнул Янко. - Европа тебя испортила!

   - А ты действительно утверждаешь, что Габриэла не потеет? - спросил Жак и налепил ярлычок на камень.

   - Честное слово, - заверил его Янко. - Всегда прохладна как мрамор.

   - Ну, ну!..

   Они были одни в комнате Жака. Никто их не слышал.

   Дорога в монастырь Терний господних, являвшийся излюбленным местом паломничества, поднималась довольно круто между виноградниками. Подъем заканчивали сто ступеней - заветная цель паломников, которые, как положено, взбирались по ним на коленях. Уже в семь часов утра Жак сидел на самой верхней ступени крутой лестницы.

   Отсюда можно было прекрасно видеть всю котловину, в которой лежал город. Анатоль со своими садами раскинулся меж холмов, а вокруг города пестрели веера полей и виноградников. Еще дальше виднелась окутанная знойным маревом степь. "Здесь, почтенная баронесса, - подумал Жак и засмеялся, - лежат наши знаменитые табачные и хлопковые плантации. Помните?"

   Несколько дней Жак рисовал в тетради план окрестностей Анатоля, и работа здесь, на вершине холма, наполняла его радостью.

   Однажды утром на лестнице показалась фигура, одетая во всё белое. Жак внезапно почувствовал какое-то беспокойство. Присмотревшись внимательнее, он узнал Соню.

   - Вы здесь, Жак? - воскликнула Соня; она очень удивилась, увидав его на холме около монастыря. - Что это вы здесь делаете?

   - Я рисую. А вы идете к обедне, Соня?

   Соня слегка покраснела.

   - Иногда я хожу сюда в часовню к ранней обедне, - ответила она и заглянула в альбом Жака. - Но вы рисуете географическую карту? Зачем это вам?

   - Я только упражняюсь, - уклончиво ответил Жак. Соня недоверчиво покачала головой, и взгляд ее выразил легкое неодобрение. Возвращаясь от обедни, она посмотрела кругом, но Жака с его чертежами уже не было видно. Он перешел в Дубовый лес.

  

   Что за муха укусила Корошека? Он только что выглянул из дверей конторы, но стоило Жаку показаться на лестнице, как он быстро спрятал свою желтую дыню. Странно, странно! Жак вернулся с Гершуном под вечер. Корошек стоял на лестнице. Но, едва завидев Жака, он бросился вверх по лестнице с такой поспешностью, будто ему влепили в казенную часть заряд дроби. На следующий день он, однако, остался на лестнице и, весь красный, смотрел на Жака, выпучив глаза и не говоря ни слова. Таков был этот Корошек. Сперва он не осмеливался даже рта раскрыть, всё таил глубоко в себе, а затем вдруг его прорывало. Жак в бешенстве побежал к себе в комнату. Там лежало письмо от Альвенслебена, и, когда он разорвал конверт, оттуда выпал чек. Жак тотчас же позвонил и, когда вошла горничная, крикнул ей, чтобы она позвала Ксавера. Ксавер прибежал, испуганный и бледный.

   - Счет, сейчас же счет! - Жак бросил ему чек. - Скажите Корошеку, что я сегодня же уезжаю из его гостиницы.

   С трудом переводя дыхание, Корошек поднялся к Жаку и чуть не на коленях заклинал его не уезжать. Что подумают люди? Неужели Жак собирается переехать в "Рюсси"? Это невозможно, совершенно невозможно! Уважаемый господин Грегор, милейший господин Грегор, дорогой мой господин Грегор!

   В конце концов Жак позволил уговорить себя и остался в "Траяне". Он испытывал удовлетворение и смаковал его, но в столовую не пошел. Надо было показать Корошеку, до какой степени Жак возмущен. Он заказал холодное мясо, бутылку местного вина и попросил принести всё это к нему в номер. Но Ксавер принес ему не обычное местное вино, а покрытую паутиной и пылью бутылку:

   - Господин Корошек просит вас принять вот эту бутылку старого вина; у него в погребе три таких осталось.

   Вино было чудесное. Оно пахло всеми цветами, какие растут на виноградниках. Но, несмотря на это, Жак был в дурном настроении. Уж эти миллионеры! Прячут себе в карман миллионы и не моргнут глазом, а если нужно вынуть из кармана какую-нибудь тысячу, с ними делается припадок падучей. Письмо Альвенслебена не понравилось ему. "Шеф нашей фирмы в настоящее время лечится на водах в Карлсбаде..." Ну разумеется! В то время как он, Жак, ежедневно рискует получить солнечный удар ради этого господина шефа. "И мы, к сожалению, не можем распоряжаться без него. Прежде чем взять на себя какие-нибудь дальнейшие финансовые обязательства, мы просим вас ответить на прилагаемую анкету, так как видные специалисты выражают большие сомнения..." Жак разозлился. Пусть эти видные специалисты отправляются к дьяволу! Альвенслебен-младший прислал до смешного маленький чек. "На собственную ответственность". Всё это ничего хорошего не предвещало.

   Но самое скверное было то, что Жак никак не мог узнать, где находилась Франциска. Он просто застрял, и дело не трогалось с места. Не ехать же ему наугад в Бухарест или Львов искать ее! Черт знает, как ему не везет!

   Жак был измучен дневной жарой, но всё-таки решил работать, если это понадобится, всю ночь. Ответить на поставленные Альвенслебеном вопросы было нисколько не трудно, но Жак понимал, что в каждый его ответ должна быть вложена сила внушения. Если Альвенслебены напоследок усомнятся и откажутся, - а разве можно быть в чем-нибудь уверенным с этими финансистами! - то окажется, что Жак проработал много месяцев понапрасну. У него кружилась голова, когда он думал о такой возможности. Почва уходила из-под ног.

   Город уже спал, город храпел, этот храп можно было явственно услышать. Жак работал с яростной, холодной решимостью. В наше время не так просто молодому человеку пробить себе дорогу, если он не хочет удовлетвориться положением чистильщика сапог.

   В дверь постучали. Это, верно, Ксавер принес содовую воду.

   - Войдите! - крикнул Жак.

   Нет, сегодня с ним творилось что-то неладное: он продолжал писать, не оглядываясь.

   В это мгновение низкий женский голос спросил:

   - Простите, я не помешала?

   Жак с изумлением обернулся. Он не поверил своим ушам. Но еще труднее было ему поверить своим глазам. В дверях стояла молодая девушка, и это поздним вечером: было уже десять часов! Неужели все это происходит в "Траяне"?

   - Пожалуйста, входите! - недоуменно, недоверчиво произнес Жак и встал.

   - Простите за беспокойство, - сказала девушка, засмеялась несколько странно и беспричинно и закрыла за собой дверь. - Я Франциска Маниу.

   Жака как будто внезапно окунули в кипяток. Франциска Маниу! Быть того не может! Но в следующее мгновение он уже овладел собой:

   - Ах, здравствуйте! Какая приятная неожиданность!

   Франциска внимательно присматривалась к Жаку. Она объяснила, что нашла его письмо, когда сегодня вечером вернулась из своей поездки. Это письмо ее чрезвычайно обрадовало. Видно было, что она заранее обдумала свои слова.

   - Никто мне не выразил соболезнования, - сказала она. - Вы единственный. Я только от вас и получила письмо. Вот почему я тотчас же пришла поблагодарить вас.

   Жак вполне оправился от своего удивления. Он поклонился вежливо, но сдержанно и придвинул гостье ужасное зеленое плюшевое кресло.

   - Я, право же, очень, очень рад, - сказал Жак, и в голосе его слышалась задушевность.

   Затем он пробормотал несколько фраз о том, какую боль причинила ему смерть ее отца, человека слишком большого размаха для ничтожных масштабов этого города.

   - Вы уезжали? - прибавил он уже более веселым, звонким голосом.

   Франциска села. Она несколько дней гостила у тетки. А теперь живет здесь в гостинице, рядом с ним, в четвертом номере. Она увидела свет в его комнате.

   - Вот я и решилась попросту зайти к вам, - сказала она и снова засмеялась странным, беспричинным смехом. - Пожалуйста, не поймите меня дурно, ваше письмо так обрадовало меня... - Жак поспешил предложить гостье вина и папирос. Франциска взяла папиросу, неловко закурила и выпустила дым изо рта. Было заметно, что она редко курит. Вина она теперь не пьет и просит ее извинить.

   - Мы с вами уже как-то раз виделись, - сказал, улыбаясь, Жак.

   - Да, вы тогда были в смокинге, правда?

   Жак ясно вспомнил свою первую беглую встречу с Франциской в тот вечер, когда он приехал в Анатоль и проходил через столовую. Ему показалось тогда, что Франциска подсмеивалась над ним. И действительно, теперь, когда она улыбнулась, в ее глазах снова появилось то же насмешливое выражение.

   Франциска была похожа на цыганку, накрашенную под столичную даму. Непокорная темно-каштановая прядь волос то и дело падала ей на глаза, и когда она быстрым движением отбрасывала волосы назад, на ее лице появлялось задорное выражение, напоминавшее Жаку старого Маниу. Глаза у Франциски были темные, какого-то неопределенного, чуть зеленоватого цвета. Они были необычайно широко расставлены, и иногда казалось, что она немного косит. Франциска была вовсе не красива, но все же ее лицо приковывало к себе, - в нем было что-то дерзкое, загадочное.

   Франциска сильно надушилась. И почему она так часто смеется, без всякой видимой причины? Начиная смеяться, она каждый раз подносила руку ко рту, чтобы скрыть отсутствие одного зуба.

   - Отец часто говорил о вас, - вдруг сказала Франциска, и Жак насторожился. - У вас были с ним какие-то дела?

   - Дела? - Жак подозрительно взглянул на Франциску.

   - Я хорошенько не помню. Это было во время моего последнего приезда. Отец говорил о вас. Он, кажется, ждал от вас какого-то важного письма из Берлина, насколько я помню.

   - Да, мы с ним переписывались.

   - А теперь мне пора идти, - сказала Франциска.

   Но Жак ни за что не хотел отпускать свою гостью. Он взял Франциску за руку, чтобы помешать ей встать, и несколько мгновений держал ее руку в своих руках.

   - Нам с вами надо еще потолковать. Но, может быть, вы привыкли рано ложиться?

   - Я никогда не ложусь рано. Я долго читаю и засыпаю поздно ночью, - ответила Франциска. - Еще немного я могу посидеть.

   Жак уговорил ее выпить глоток вина. Затем она раздавила недокуренную папиросу в пепельнице и взяла другую. У нее были выхоленные руки с острыми, блестящими ногтями.

   Да, она много читает. Больше всего она любит детективные романы. Другие книги, о которых так много говорят и которые все так расхваливают, ей не особенно нравятся. В них много всякой лжи. Люди совсем не такие, какими их описывают. Ах нет, Франциска читала только один-единственный роман, Который изображает жизнь такой, какова она в действительности. Этот роман написан каким-то французским писателем и называется "Земля". Но писателя она забыла.

   - Вероятно, вы говорите о романе Золя "La terre"?

   - Да, кажется так. Да, Золя!

   - Вы читали роман по-французски?

   - По-французски? Да, отчасти по-французски. Впрочем, Франциска предпочитает всяким книгам кино.

   Здесь, конечно, тоже много лжи, но все-таки тут иной раз можно увидеть кусочек настоящей жизни, - ведь в кино ходят люди простые, а их не одурачишь.

   - Это все очень, очень интересно, что вы говорите, - прервал ее Жак, слушавший с большим вниманием.

   - О, вы надо мной подтруниваете! - воскликнула Франциска и рассмеялась. - Но теперь я действительно ухожу. Покойной ночи!

   Жак вежливо проводил ее до двери:

   - Доброй ночи и до свидания. Спасибо вам, что зашли!

   И Жак долго смотрел на закрывшуюся дверь. Франциска Маниу!..

  

   На следующее утро, когда Франциска выходила из своей комнаты, почти одновременно показался в дверях и Жак. Он поздоровался с Франциской, как с давнишней знакомой.

   - Мы с вами вчера очень приятно побеседовали! - воскликнул он.

   - А я уж и не помню, о чем, собственно, я болтала! - ответила Франциска и покачала головой.

   - Вы очень интересно говорили. Особенно меня восхитила ваша искренность.

   - Я слишком откровенна, это мой недостаток. Я говорю с каждым человеком так, точно я его давно уже знаю. Вы не находите, что это немного наивно?

   Франциска позаботилась о своем туалете. На ней было черное платье и шляпа с траурной вуалью. Шляпа сидела на голове чуть-чуть набок. Франциска была, пожалуй, слишком напудрена. Следы пудры виднелись на платье. И опять она сильно надушилась какими-то дешевыми духами. Да, ей еще многому нужно поучиться!

   - Мне так стыдно, что я похвастала своим знанием французского языка, - сказала Франциска, когда они спускались по лестнице. - Я его плохо знаю, и прочесть роман по-французски, конечно, не могу. Я была только два года в пансионе. Если бы вы услышали, как я говорю по-французски, вы, наверное, смеялись бы до упаду.

   - Ну, это мы посмотрим, - сказал Жак. - Давайте будем болтать по-французски!

   И он тотчас же произнес замысловатую французскую фразу. Франциска даже остановилась в удивлении.

   - О боже мой, - воскликнула она, - да вы и впрямь говорите как настоящий француз! Вот так же быстро говорила наша учительница. - Франциска протянула Жаку руку. - Ну, я должна идти, мне надо к зубному врачу. Вы, вероятно, уже заметили, что у меня сломан зуб. Это ужасно некрасиво. Я хотела раскусить орех, вот и сломала.

   - Даме не полагается грызть орехи, - сказал Жак с легким порицанием. - Однако это еще не причина, чтобы мы с вами расстались. Если вы позволите, я провожу вас к зубному врачу.

   Франциска подозрительно взглянула на него. В первый раз Жак увидел настоящий цвет ее глаз - на них упал солнечный луч. Глаза были темно-карие, с легким красноватым оттенком, от этого в них было что-то мятежное, грозовое, словно отблеск пламени.

   - Разумеется... вы можете меня проводить, если у вас есть время, - сказала она, запинаясь. - Отчего же нет?

   Когда они проходили по рыночной площади и встречные с любопытством разглядывали Франциску, она вдруг залилась своим странным, глуповатым смехом.

   - Вы видите, как люди глазеют на нас?! - воскликнула она. - Может быть, вам все-таки лучше расстаться со мной?

   - Люди здесь все одержимы любопытством, - улыбнулся Жак.

   Франциска остановилась и испытующе посмотрела на Жака.

   - Да, а вы разве не знаете моей истории? - спросила она, слегка наморщив лоб. - Нет? Я хочу сказать, знаете ли вы, кто такая Франциска Маниу?

   - Знаю, конечно, знаю. Почему вы спрашиваете?

   Жак улыбался, уклоняясь от прямого ответа.

   - Вы притворяетесь, что не понимаете меня. Неужели вы никогда не слыхали о моем судебном процессе? Ведь вы здешний. Пожалуй, если б вы знали, вы не пошли бы со мной через весь город.

   Жак в ответ только беспечно покачал головой.

   - Но почему же? - спросил он с удивлением, а затем сделал вид, будто что-то вспомнил. - Ах да, - сказал он, - смутно припоминаю. Ведь я все время жил тогда за границей.

   - Я вижу, что вы все знаете, - продолжала Франциска, и лицо ее омрачилось. - Как глупо, что я спрашиваю вас! Ведь ваш брат защищал тогда моего отца.

   - Все это было давно, с тех пор прошло много лет, - ответил Жак и попросил позволения закурить. - Кто станет теперь вспоминать об этих старых делах? Я ведь вам говорил вчера, какими смешными мещанами я считаю всех здешних жителей.

   Франциска молчала. Она занялась своими перчатками, а затем поправила шляпу. Когда они подошли к дому зубного врача Фигдора, она взглянула Жаку в глаза и покраснела.

   - Еще никто ни разу не гулял со мной по городу! - сказала она.

   Жак вежливо снял шляпу.

   - Да, вот как глупы здесь люди! - сказал он, вздохнув. - Вы будете вечером в отеле? Не доставите ли вы мне удовольствие поужинать с вами?

   Жак узнал, что Франциска останется в городе по крайней мере еще на месяц. Ее все еще задерживают судебные формальности по делу о наследстве.

  

   Нет, Жак, разумеется, не был настолько узок, чтобы заботиться о мнении анатолийских обывателей. Он не заходил так далеко, как Янко, который намеренно дразнил здешнюю публику, но не желал делать ни малейших уступок косности и предрассудкам анатолийцев. Он часто обедал у своих братьев и у госпожи Ипсиланти, но, когда ему приходилось обедать в "Траяне", без всякого смущения садился за столик Франциски. Было бы просто смешно сидеть в крошечном зале за разными столиками.

   Вначале Корошек с трудом скрывал свое смущение, когда видел Жака за столом Франциски. Корошек находил, что Жак в своей любезности зашел уж слишком далеко. А госпожа Корошек с недоверием выглядывала через окошко для подачи блюд в столовую, и Жак мгновенно упал в ее глазах. Его мать перевернулась бы в гробу! И как ласково он улыбается этой преступной особе! Убиралась бы она лучше в "Рюсси"!

   Ксавер прислуживал с величайшим вниманием. Откуда этому Корошеку и его старухе знать, что такое светский человек! Да и восемьдесят тысяч крон - это в конце концов восемьдесят тысяч крон!

   У Франциски, слава богу, вышли ее ужасные духи, запах которых Жак ощущал даже в своей комнате через дверь. От нее пахло, как от настоящей кокотки, и госпожа Корошек затыкала себе нос, когда Франциска проходила мимо. Франциска утверждала, что эти духи - dernier cri [Последний крик моды - фр.] у бухарестских дам, но Жак был очень рад, когда мог преподнести ей другие.

   Франциска в первые дни разыгрывала перед Жаком роль "дамы из Бухареста", но затем с каждым днем к ней все больше и больше возвращалась ее естественность. "Она просто крестьянка, лишенная своей натуральности двухлетним пребыванием в пансионе", - думал Жак. Однако ее характер был все же значительно сложнее, чем ему показалось вначале. У нее были свои причуды, совершенно неожиданно в ней просыпались порой ее старое недоверие и подозрительность.

   - Я не знаю, чего вы от меня хотите, господин Грегор, - сказала она, - но иногда мне кажется, что вы издеваетесь надо мной.

   - Я просто вижу в вас товарища, - ответил Жак. - Мы оба чувствуем себя в здешнем обществе чужаками, почему бы нам не познакомиться поближе? Как вы считаете?

   Франциска нахмурилась. Когда она над чем-нибудь серьезно задумывалась, на лице у нее порой появлялось какое-то злое выражение.

   - Товарища? Я вам не верю. Я никак не могу понять, чего вы от меня хотите.

   И она внезапно рассмеялась своим беспричинным смехом, действовавшим Жаку на нервы. Этот смех звучал как-то неприятно резко, - так смеются деревенские девушки. "Она, должно быть, совсем не музыкальна", - подумал Жак. И действительно, Франциска призналась, что ничего не понимает в музыке. В пансионе она была освобождена от уроков игры на рояле.

   Жак пытался понемногу подчинить ее своему влиянию, но так, чтобы не задеть ее самолюбия. У Франциски были дурные манеры, она не умела держать себя за столом. Клала локти на скатерть, когда ела суп. Но ему приходилось быть очень осторожным.

   - Почему вы все придираетесь ко мне? - говорила иногда Франциска недовольным тоном.

   По вечерам Жак часто стучал к ней в дверь и спрашивал, не хочет ли она составить ему компанию. Иногда она отвечала отказом. Она слишком устала. Но чаще всего она приходила к нему поболтать часок. Ей ведь и так делать нечего, и она очень скучает. У Жака всегда были припасены папиросы и конфеты. Он рассказывал ей о Берлине, Париже, о театрах, концертах, спорте, скандалах, людях, машинах... Франциска внимательно слушала. Сломанный зуб теперь украсился коронкой, так что ей уже не нужно было закрывать рот рукой, когда она смеялась. Может быть, этот сломанный зуб и придавал ей раньше то задорное выражение, которое часто появлялось у нее на лице? Теперь о нем напоминала только упрямая прядь волос, с которой ей было никак не справиться.

   Франциска не только слушала, но и рассказывала сама. Бухарест, Калеа Викторией, ипподром, ландо на резиновых шинах и с чудесными лошадьми!.. Многие сравнивают Бухарест с Парижем. Щеки у нее пылают, зрачки расширяются, вся она словно в лихорадке. Теперь это уже не благовоспитанная дама, а просто крестьянская девушка, вернувшаяся из большого города и рассказывающая о его чудесах. Жак молчит. Он не прерывает ее, лишь время от времени вставляет вопрос, чтобы подзадорить свою собеседницу.

   Франциска могла без конца говорить о своих переживаниях, приключениях, планах, желаниях, мечтах. Все это было перемешано у нее в голове, и трудно было разобраться, где кончалась правда и начинался вымысел. Недавно, когда она гостила у своей тетки, в нее влюбилась одна девушка и сдуру дошла до того, что вскарабкалась на дерево перед домом, где жила Франциска, и, к ее великому ужасу, влезла к ней в окно. Чего только не случается на белом свете! А кроме того, в Бухаресте был один капитан, его фамилия Попеску. Он приказывал оркестру играть, когда проходил мимо ее дома со своим батальоном, а она стояла у окна. Гарцуя на коне, он посылал ей воздушные поцелуи; так вот, с этим капитаном она, можно сказать, обручена.

   Подобные истории Франциска могла рассказывать бесконечно. То, чего не довелось пережить ей самой, происходило с ее подругами. С ними случались приключения, какие бывают только в кино или в детективных романах. Ах, какие печальные вещи случаются в жизни! Одна из ее подруг недавно пыталась покончить с собой. А из-за чего? Ее отец совершил растрату, и ему грозила тюрьма. Подруга была обручена, и ее жених, видный чиновник, немедленно взял свое слово назад. Тогда она приняла веронал. Но разве можно его осуждать в конце концов, если он, видный чиновник, не захотел жениться на девушке, отец которой попал в тюрьму?

   Но тут Жак горячо запротестовал.

   - Как, и вы согласились бы жениться на девушке, отец которой сидит в тюрьме?

   - Разумеется, - ответил Жак, - если бы я любил ее, я женился бы на ней, даже если бы ее отец был повешен.

   - У вас, кажется, и в самом деле нет никаких предрассудков, - удивилась Франциска.

   - Я, может быть, просто менее глуп, чем многие другие, - ответил Жак.

   Однажды вечером, в довольно поздний час, Франциска снова заговорила о своем процессе, который, судя по тому, что она рассказывала Жаку, все еще сильно занимал ее.

   - А как вы думаете, - неожиданно спросила она, - было у меня что-то с моим отцом или нет? Скажите по правде.

   Но об этом Жак не хотел говорить. Он уклонился от прямого ответа и сказал, что все это было давно, да в конце концов это и не так важно.

   - Не важно?

   Франциска казалась почти оскорбленной.

   - Нет. Государство вмешивается здесь в частную жизнь, которая его не касается. Ведь это никому не причиняет никакого ущерба!

   - Я вижу, вы увиливаете от ответа, - возразила Франциска. - Вы, наверно, щадите мое самолюбие. Во всяком случае, на вашем лице было такое выражение, точно вы хотели ответить на мой вопрос утвердительно, а затем передумали и уклонились от ответа. Ведь вполне возможно, что я все-таки была возлюбленной моего отца, не так ли?

   - А почему бы и нет? Вы тогда были ребенком. Вы были очень юны и ничего не знали о жизни.

   - Да, это правда, - согласилась Франциска, - о жизни я тогда еще ничего не знала. Многие думали, что я донесла на отца из ревности к этой молоденькой служанке, Лизе Еллинек. Да, это правда, я тогда действительно ненавидела Лизу, - на лице у Франциски появилось злое выражение, воспоминание об этой ненависти взволновало ее. - Я даже радовалась, что ей пришлось отсидеть год в тюрьме. - А затем она прибавила спокойно, почти нежно:- Теперь у меня к ней больше нет ненависти.

   И она отбросила со лба непослушную прядь.

   В этот же вечер Франциска рассказала о том лечебном заведении, где она пробыла почти год. Это было закрытое заведение, сказала она. Она была совершенно здорова, по крайней мере так ей казалось. Но врачи хотели, чтобы она была больна, без конца расспрашивали ее и в конце концов нашли у нее все, что им было нужно.

   В этом заведении был один врач - ассистент, который ухаживал за ней.

   - Это единственный человек на свете, который знает, как все было в действительности. Ему я все рассказала, ему одному!

   Она глубоко раскаивалась в том, что навлекла на отца несчастье. И молодой влюбленный врач дал ей совет притвориться, что она больна именно той болезнью, какую у нее хотели найти врачи и профессора, а затем медленно "выздоравливать", точно так, как они предсказывали. Она до сих пор хохочет до слез, вспоминая этих знаменитых профессоров и докторов и как она водила их за нос.

   Вот что рассказала о себе Франциска. У нее, очевидно, была потребность поделиться всем этим с кем-нибудь, и хотя она всячески маскировала свое признание и говорила нарочито сбивчиво, Жаку все же казалось, что он догадывается об истине.

   "Могло быть и так и этак, - думал Жак. - Никто и никогда не дознается, как было дело, даже она сама. Да в конце концов это и безразлично. Но так или иначе эта девочка себе на уме, с ней нужно быть осторожным".

   - Что я у вас хотел спросить, - вдруг вспомнил Жак, когда Франциска собралась уходить:- правда ли, что вы в первый вечер, когда я проходил через столовую, высунули мне язык?

   Франциска притворилась удивленной, но затем рассмеялась и ответила:

   - Нет, нет, но я охотно это сделала бы, так как у вас был тогда необыкновенно высокомерный вид. Вы, должно быть, прочли мои мысли.

   - Невольно принимаешь высокомерный вид, когда попадаешь сюда из-за границы. Но я теперь исправлюсь. Покойной ночи!

   Жак поцеловал обе руки Франциски и крепко сжал их. Его глаза приняли какое-то странное выражение.

   Франциска посмотрела на него, улыбаясь, немного удивленная, потом вдруг вырвала руки с гордой и оскорбленной миной.

   - Что вы делаете? - сердито воскликнула она и сдвинула брови. - Вы, наверно, думаете, что если я говорю с вами так откровенно...

   Она быстро вышла из комнаты.

   Жак запер за ней дверь. Он услышал, как она тихонько рассмеялась в своей комнате рядом.

   "Я держу себя с ней совсем не так, как надо, - подумал Жак, испытывая стыд и досаду. - В чем тут причина?"

   Несколько дней он не показывался. Пусть она подождет! Вечера он проводил в "Парадизе", сомнительном кабачке, где прислуживали женщины. В последнее время там часто собирались его приятели.

  

   Соня идет навстречу утру.

   В свете наступающего дня высокий небосвод ясен и чист. Сердце Сони преисполнено благодарностью. Оно так же устремлено ввысь, как это утреннее небо, и на душе у нее так же ясно и светло. Капли росы висят на стебельках трав. Соня прикасается к ним, и их свежесть наполняет ее ощущением счастья. Жаворонок взмывает в поднебесье и запевает свою песнь. Это - душа Сони, она рвется ввысь, под своды храма небес, чтобы пожелать им доброго утра, им и гуляющему там ветерку.

   Легкое дуновение проносится над полями; травы тихо склоняются. "Это дух божий, - думает Соня, содрогаясь от счастья, - он здесь, он повсюду". Соня еще верна себе; она еще чиста, как роса на траве. И потому, что она чиста, она так глубоко чувствует красоту утра. Она склоняется, как былинка под ветром, так благодарна она всей этой красоте. Былинка под ветром - вот что такое Соня. Голоса звучат в ней: "Склонись в смирении, склонись!" Но один голос ясно говорит: "Иди, Соня, неуклонно по своему пути".

   А вот Жак. Она видит его: он сидит и рисует. Она видит, как он быстро окидывает взором местность; он торопится, лицо его напряжено. Она видит его, хотя лестница теперь пуста. Нет, не надо думать о нем! Соня поднимает глаза вверх, где светлое небо уходит в бесконечность. Свет, солнце, ветер - вот и всё.

   Соня любит эту маленькую полутемную часовню монастыря, ее запах, тусклый блеск и холод каменных плит, когда она становится на колени. Без боязни возносит она молитву богоматери: пусть пресвятая дева пошлет ей силу оставаться чистой. Без боязни поверяет она свои самые сокровенные мысли старому священнику за деревянной решеткой. Смирись! Ведь он - ухо спасителя, ты можешь смело сказать ему всё. Нецеломудренные мысли, они так часто приходят ей на ум... "Молись, дочь моя, молись усердней!"

   Соня любит эту маленькую тихую часовню и всё же вздыхает с облегчением, когда выходит из нее. Ведь часовня создана человеческими руками, а здесь кругом дом божий. Здесь, в этом светлом бескрайнем просторе, - ее истинная родина. Небо с летящими по нему облаками - это алтарь, перед которым сердце ее само собой раскрывается. Здесь ей дышится легко и радостно. В семнадцать лет она страстно желала уйти в монастырь, но мать с такой горячностью воспротивилась этому, что она волей-неволей принуждена была уступить. Теперь Соня улыбается, вспоминая об этом. У нее не хватило бы сил, нет, нет! Только она одна знает, как она слаба. Ах, как жалок человек!

   Теперь поет уже не один жаворонок, теперь их бесчисленное множество. Ветер клонит траву до самой земли.

   Соня снова идет по лестнице и опять думает о Жаке. Будь он здесь, она сказала бы ему несколько добрых слов. Вчера вечером она обидела его. И пока она с раскаянием в сердце медленно спускается по бесконечным ступеням, она думает о том, что вчера они по-настоящему поссорились.

   Как это началось?

   Она спросила Жака, какая, собственно, у него цель в жизни. И Жак ответил, что его цель - стать миллионером. Сказав это, он улыбнулся. Очевидно, он шутил.

   "Сделаться миллионером? Разве это цель?" Она вся вспыхнула. Разумеется, он шутит. Но разве можно так жестоко шутить? Он должен почувствовать, что его легкомыслие оскорбляет ее. Но Жак пожал плечами и заявил, что ответил совершенно серьезно. Может быть, он хотел ее подразнить? Похоже на то. Он заговорил о том, что богатым и неимущим трудно. Пожалуй, даже невозможно понять друг друга. "Вот я, например, - сказал он и снова улыбнулся, - у меня денег нет". А затем прибавил, что поэтому он не может позволить себе иметь идеалы, в противоположность ей, происходящей из состоятельной семьи. И сказал очень горькие для нее слова: сказал, что если бы она была маленькой швеей, с заработком в шестьдесят крон в месяц, то она, вероятно, поняла бы его гораздо скорей. Тогда она рассердилась, по-настоящему рассердилась!

   Плохо же он о ней думает!

   Если бы она была бедной швеей, она и тогда была бы верна своим идеалам. Она сказала ему, что он сделался легкомысленным, циничным, что она не узнаёт его. Просто ужасно, что с ним сталось за последние два года! Он стал эгоистом, думающим только о том, как бы пожить в свое удовольствие. И затем она сказала ему, - конечно, она не должна была этого делать: "Самое скверное, что вы с такой удивительной легкостью прибегаете ко лжи".

   Тогда Жак встал и ушел. С ужасом смотрела она на его бледное, искаженное лицо.

   Соня остановилась и оглянулась кругом. Если бы он пришел сюда! Она должна сказать ему несколько слов. Ведь это всё гордыня, - присваивать себе право быть судьей над другими.

   Соню охватила тревога. Куда исчезло дивное спокойствие раннего утра! Прежние мысли снова начали мучить ее...

  

   Соня идет между виноградниками. Она внимательно смотрит под ноги и старается не наступать на муравьев и жуков. Каждое существо, даже самое маленькое, - божье создание. Солнце начинает уже припекать. Тощий ослик взбирается по тропинке с бочонком воды на спине. У него кроткие, красивые глаза, из которых на нее изливаются мир и тишина.

   Очень трудно (быть может, это самый трудный жребий на свете) быть молодой девушкой; во всяком случае, трудно быть Соней Ипсиланти. Нелегко жилось Соне в ее юные годы, ужасной мукой было созревать и делаться знающей. Она хотела бы думать только о чистом и прекрасном! Когда она в семнадцать лет начала догадываться о тайнах жизни, она заболела от отвращения и стыда. Ужас перед жизнью охватил ее. Тогда-то и проснулось в ней желание уйти в монастырь. Она отстранилась от своих подруг. Все они были чувственными созданиями, бесстыдными и испорченными. Их испорченность доходила до того, что они хвастали друг перед другом своей грудью и ощупывали друг друга. О, они были совершенно бесстыдны! Соня сделалась недоверчивой и стала презирать, людей. Кругом не было никого, кто мог бы внушить ей настоящее уважение. Как глупы и пусты были эти люди! Своим ничтожеством они вызывали просто смех. Говорили ли они когда-нибудь о великих мира сего, которым можно подражать как образцу, о философах и поэтах, о чудесах творения? О нет, никогда! Они говорили о деньгах, о ценах на вино, о пирогах. Они были пошлы, глупы и грубы.

   Здесь в городе у нее раньше были две близкие подруги. Но после возвращения сюда она решительно порвала с ними. Одна из них была Антония Роткель, девушка болезненная и чувствительная. Они много музицировали вместе. Но после своего возвращения Соня с первых же слов поняла, что Антония сделалась поверхностной и тщеславной. Второй подругой была Ютка Фигдор, которую она раньше горячо любила. В первую же минуту их свидания Ютка рассказала, что у нее есть возлюбленный, женатый человек и что самое интересное на свете - это чувственные переживания. "А как ты, Соня?" Нет, лучше оставаться одной!

   А ведь у нее и в самом деле никого не осталось в этом городе. Вот теперь она потеряла еще и Жака. И ей особенно обидно, что и в нем она обманулась. Любила ли она Жака? Да, когда-то это было. Она любила его. А теперь? Нет, нет! Она может любить только человека, который поведет ее вверх, к совершенству, куда она не может прийти одна, своими силами. Но ей всё-таки хотелось, чтобы Жак любил ее как прежде,