Келлерман Бернгард - Город Анатоль

го работать со шприцем. Ежедневно, от пяти утра до десяти вечера, он трудится, не разгибая спины. Он снял во дворе почтовой конторы несколько комнат и там принимает по вечерам. Это удобно, пациенты могут незаметно проходить через двор. Разумеется, ему было бы приятней работать в качестве хирурга; но ничего, он всё-таки доволен. Наконец-то и ему улыбнулось счастье!

   - За твое здоровье, Жак! В конце концов этим я обязан тебе.

   А Лео Михель, право, был скучен со своими вечными разговорами о социализме. Он чокнулся с Жаком и сказал:

   - В сущности, мне не следовало бы пить за твое здоровье, Жак!

   - Почему же? - весело спросил Жак.

   - Ну мне как социалисту! Ты это забыл? Что Жак сделал из этих простых, бесхитростных крестьян? Он отдал их на эксплуатацию капиталу. Да, вот что сделал Жак! Он, Лео Михель, не умеет льстить, он всегда говорит правду. Жак смеялся. Этого Михеля трудно было принимать всерьез. А может быть, крестьяне довольны тем, что зарабатывают деньги? Ведь раньше они подыхали с голоду. Михель вскочил и подбоченился:

   - А что, скажи, платит рабочим "Анатолийская нефть"? Между нами говоря, Жак, разве это заработная плата? Это голодная заработная плата, если сравнить ее с европейскими ставками. А эти бараки! Вонь от них даже сюда доходит. Рабочие спят там в страшной тесноте, как рабы на галере, их пожирают вши и клопы. Подожди только, когда у меня будет своя газета...

   Жак снова рассмеялся.

   - Компания сдала рабочим бараки без вшей и клопов, в этом ты можешь быть уверен! Мы везде устроили горячие души, но они ими не пользуются.

   Михель раздражался всё больше.

   - А для кого и для чего эти рабы надсаживаются по двенадцати часов в сутки, разрешите вас спросить? - кричал Михель, сверкая глазами. - На кого они работают? Для человечества? О нет! На несколько десятков капиталистов. Капитализм...

   Но он не договорил, так как "акробат" поднял его вместе со стулом на воздух, и он яростно дрыгал ногами, пытаясь слезть оттуда. Все кругом смеялись.

   Яскульский ненавидел социалистов, ненавидел острой ненавистью. Он горланил:

   - Что это ты заладил, милейший? Ты говоришь так только потому, что у тебя нет денег. Если бы у тебя были деньги в кармане, ты бы расписывал капитализм в стихах.

   Михель, казалось, задыхался от гнева. Пусть Яскульский положит ему на стол сто тысяч крон, он только плюнет на них.

   - Если бы я положил на стол только сто крон, дорогой мой, понимаешь, только сто, так ты стал бы на колени перед столом, если б я потребовал! Я знавал побольше социалистов, чем ты думаешь. И что это были за люди? Вот здесь был один такой болтун. Он говорил на собрании перед деревенскими батраками, мутил их, но они просто разбили ему нос в кровь и выбросили из трактира.

   Михель в отчаянии воздел руки к небу:

   - Где здесь логика? В твоей диалектике нет никакой логики! С тобой невозможно разговаривать!

   И спор потонул в общем смехе.

   Янко кричал и смеялся громче всех. Он всё хотел слышать, ни одного слова он не должен пропустить. Жадно схватывал он, что говорилось кругом, в каждый разговор вмешивался, над каждой шуткой смеялся. Роза следила за ним восхищенным взглядом. Если он что-нибудь говорил и его слушали недостаточно внимательно, она кричала: "Слушайте, слушайте, что Янко говорит!" Его остротам она восторженно аплодировала, всё равно, были они удачны или нет. Она не делала ни малейших усилий скрыть свою влюбленность, обнимала его, целовала его лицо и руки.

   - Да, я люблю Янко. Я восхищаюсь им!

   - Да, люби меня, Роза, восхищайся мною, - благодарно говорил Янко. - Быть любимым, быть предметом восхищения - это такое блаженство!

   Но вот настала минута, когда нужно было прощаться.

   - Прощайте, друзья мои, прощайте! - Янко целует Розу, целует девиц из бара. - Трудно мне, трудно расставаться с вами!

   Он обнимает Жака, обнимает Михеля и Воссидло, обнимает Яскульского. Пусть Ксавер нальет ему стакан вина.

   - Завтра в это время я буду далеко от вас. Веселые часы провели мы с вами вместе!

   И вдруг у Янко срывается голос. Роза плачет. Она покрывает быстрыми поцелуями руку Янко. Никогда, никогда она не отпустит его одного.

   "Куда это он хочет уехать? - думает Жак. - У него нет денег. Последние свои кроны он отдал этому проходимцу Ледерману.

   Всё это сплошная комедия. Он вошел теперь в роль трагического героя, и это нравится ему. Никуда он не поедет и вообще ничего не сделает. Завтра я снова увижу его, он рассмеется и скажет: "Куда ж мне ехать, ведь у меня нет ни гроша!" И он, Жак, одолжит ему несколько сот крон. И Янко опять будет смотреть на жизнь веселее. А в конце концов Борис - ему больше ничего не останется - заплатит долги Янко. Ему придется сделать это ради чести семьи Стирбеев".

   А эта история с картинами? Чепуха! Фаркас грозил, что заставит Янко явиться к нему в одиннадцать часов утра, грозил его вытребовать, но в конце концов он не захочет ставить себя в смешное положение. Если Янко не придет, он сам отправится к Янко, составит протокол и направит его в надлежащую инстанцию. Протокол этот будет пылиться в шкафу вместе с другими судебными актами, и вся история будет предана забвению. Мы еще и не такое видывали.

   - Желаю вам, друзья мои, полного счастья! - воскликнул Янко, поднимая стакан.

   Вдруг он покачнулся и смертельно побледнел. Даже губы его побелели.

   Ксавер поспешил к нему со стаканом воды. Роза испуганно вскрикнула:

   - Что с тобой? 

   - Ничего, ничего! Мне нужно глотнуть свежего воздуха. 

   И Янко вышел из комнаты.

   У него было мучительное чувство, будто он вдруг проваливается в бездонную глубину. Холодный пот выступил у него на лбу.

  

   Шатаясь, вышел Янко на воздух. Он всё еще был точно парализован ужасом. Когда кто-нибудь прыгает с парашютом и видит, что парашют не раскрывается, он, вероятно, испытывает ужас, подобный тому, какой испытал Янко! В эту секунду он в первый раз с ужасающей ясностью осознал, что ему нет больше спасения. Беспомощно падал он в бездну. Хмель разом соскочил с него, уступив место беспощадной ясности мысли. Правду нельзя больше скрывать. И эта правда ужасна. Янко Стирбей банкрот! Он банкрот во всех отношениях. Его финансовое банкротство - еще не самое худшее. Нет! Ни эти долги, ни эта глупая история с картинами, ни его страсть к женщине, которая его не любила, - всё это не самое существенное. Главное то, что у Янко Стирбея - так он мысленно называл себя - нет больше никаких моральных резервов, чтобы построить новую жизнь. У него нет для этого никаких предпосылок. "Без денег Янко ничто". Доказательство его полного банкротства заключается в том, что такие, как Янко Стирбей, не могут существовать без денег. И по этой столь простой и столь жалкой причине он должен погибнуть!.. Нет, парашют не раскроется. Конец, конец!

   Янко тяжело дышать. Легкие у него тоже как будто парализованы. Он жадно глотает воздух, спускаясь по деревянной лестнице во двор. В горле стоит какой-то комок. На свежем воздухе всё стало еще яснее. До последнего часа он лгал себе, думал, что, может быть, в последнюю минуту перед ним мелькнет какой-нибудь выход. Он на это надеялся, откровенно говоря. Но теперь всё кончено.

   Он зябнет. Сразу вдруг похолодало. В воздухе кружатся отдельные снежинки. Что это, зима пришла? Впрочем, ему теперь всё безразлично. Он медленно расхаживал по двору, охваченный ужасом и безнадежностью. Кругом было темно, почти черно. На небе холодным блеском мерцали редкие звезды.

   Вдруг Янко испуганно вздрогнул. Кто-то был поблизости. Он ясно почувствовал это, и его сердце сжал страх. Там, у ворот, стоит какая-то фигура. Он едва-едва различает лицо, как слабое сияние, и сразу исчезает страх. Сердце наполняется горячей, никогда не изведанной радостью. Он не мог в этой темноте рассмотреть фигуру, стоявшую у ворот, но инстинктивно узнал ее. Это была Соня. Бесшумно подошел он ближе увидел ее нежное бледное лицо.

   - Это вы, Соня? - прошептал он, и его бросило в дрожь.

   - Да, это я, Янко, - вполголоса ответила она. - Я давно уже стою здесь и думаю, как бы вас вызвать. Но никто не выходил оттуда. А когда вы вышли, я сомневалась, вы ли это, у вас изменилась походка.

   - Должно быть, я почувствовал, что вы здесь. Да, конечно, какой-то тайный голос позвал меня сюда, - прошептал Янко.

   Соня тоже говорила шепотом.

   - Я вот почему пришла сюда, Янко, - сказала она. - Вы так странно вели себя, когда прощались со мною! Вы сегодня много пили? Зачем вы это делаете?

   - Я всегда был пьяницей, - ответил Янко, точно это было извинение. Его по-прежнему трясло. - Если б я только знал, что вы придете, Соня, я бы не выпил ни одной рюмки, клянусь вам. Теперь, конечно, поздно. Но не думайте, что я сейчас пьян. У меня совсем ясная голова. Мне только чудится, будто я сплю. Быть может, я и в самом деле сплю? Позвольте мне дотронуться до вашей руки. Да, это ваша рука. Какие у вас ледяные пальцы! Вы озябли?

   - Вдруг сделалось холодно. Даже снег пошел. Итак, завтра вы уезжаете, Янко?

   - Да, завтра я уезжаю.

   - Вы не хотите сказать мне, куда вы едете? - прошептала она, и лицо ее близко придвинулось к нему. Он ясно видел ее светлые глаза.

   - Никому, даже вам, я не могу сказать, куда я еду.

   Молчание.

   Затем Соня прошептала настойчиво и требовательно:

   - Вы должны обещать мне, что не сделаете ничего, что может причинить мне боль. Хорошо, Янко?

   Несколько мгновений Янко молчал, затем ответил:

   - Обещаю.

   - Вот и прекрасно, - сказала Соня так же тихо, но в голосе ее послышалось облегчение, точно она освободилась от какой-то заботы. - Доброй ночи!

   - Я провожу вас, Соня! Позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы пришли.

   - Нет, нет, идите к своим друзьям, я не хочу, чтобы вы меня провожали!

   И она выскользнула в темноту.

   Секунду Янко стоял в каком-то оцепенении, потом пошел вслед за ней.

   - Соня, - вполголоса позвал он. - Соня, Соня!

   Он старался слухом проникнуть во мрак. Но кругом была только безмолвная ночь.

  

   Долго ли простоял Янко во дворе, затаив дыхание, прислушиваясь к ночным звукам, он и сам не знал. Но вдруг снова услышал пение цыган за красными занавесками. Правда ли, что здесь была Соня? Или он так пьян, что всё это вообразил себе?

   - Нет, нет, конечно, она была здесь. Конечно, была! - громко воскликнул он вне себя от радости. - Я чувствую еще ее руку, я слышу еще ее тихий, нежный голос. Она пришла. Ей было не безразлично, что случится со мной!

   И вдруг у него молнией блеснула мысль. "Лучше всего, - подумал он, - если ты сейчас же пойдешь домой и кончишь всё. Сейчас же, пока в ушах еще слышен звук ее нежного голоса и живо воспоминание о ее сияющих глазах. Теперь это будет легко, это будет прекрасно. Соня будет рядом с тобой, и ее взгляд озарит этот миг". Но он вспомнил о том обещании, которое дал Соне. Как он мог всего несколько минут спустя думать о том, чтобы нарушить его?

   "Никогда я не причиню тебе боли, Соня, никогда, никогда!" Новая надежда наполнила его. Он чувствовал, как новые, таинственные силы вливались в него. И несколькими прыжками он взбежал по лестнице.

   Когда Янко вошел, Жак тотчас же заметил происшедшую в нем перемену. Лицо его сияло. Жак никогда еще не видел столько света на лице Янко. Глаза расширились и блестели. На губах играла блаженная, умиротворенная и прекрасная улыбка. "Что за штука, - подумал Жак, - Янко и впрямь задает нам , загадки!"

   - Что случилось? - спросил он. - Тебя так долго не было.

   Янко нагнулся к уху Жака.

   - Я сейчас встретил ангела, - тихо сказал он.

   И когда Жак с недоумением взглянул на Янко, тот встряхнул его за плечо и повторил слегка дрожавшим голосом:

   - Я только что встретил ангела!

   - Ты здорово пьян, только и всего, - ответил Жак, громко рассмеявшись.

   - Я знаю, что ты не веришь в ангелов. Да и в чертей тоже. Я, конечно, пьян, не буду этого отрицать. Эй, цыгане, - закричал он, - праздник только теперь начинается!

   Роза вздохнула с облегчением, когда Янко вошел. Страх сжимал ей горло. Безумный страх, что Янко не вернется. Но он вернулся. Сердце ее забилось спокойнее: он снова здесь. О, этот глупый страх! Она теперь сама смеется над собой. Яскульский мнет маленькую ручку Розы, плотоядно прищелкивает языком и смотрит на нее влюбленным взглядом. А Роза делает большие глаза, чтобы он влюбился еще сильнее.

   - До чего мила, до чего хороша! - восклицает Яскульский. - А глаза-то каковы! Настоящие лампы! Неудивительно, что Янко влюбился. И какая фигурка! Нет, нет, я ничего больше не скажу! Танцовщица? О да, весь мир будет лежать у твоих ножек, дитя мое! Весь мир! И первый будет Яскульский, клянусь тебе.

   Эти слова приводят Розу в восторг. Она смеется. Ей нравится слушать, когда высказывают уверенность в ее будущей карьере танцовщицы. И ей нравится, когда мужчины без памяти влюбляются в нее. А Яскульский откровенно признаётся в этом. Да, он старый грешник. Сотни красивых женщин принадлежали ему. Но лицемерить он не умеет. А какие лицемеры все люди! У каждого есть свои грехи, но они держат их в секрете. Он мог бы многое рассказать о дамах, настоящих дамах, но он молчит. Яскульский еще никогда ни одной женщины не выдал!

   - Спроси Янко. И если Янко не захочет дать тебе образование, то я, Яскульский, готов всё сделать.

   Ей нужно только прийти и сказать ему.

   Роза громко смеется. Она хорошо понимает его и грозит вылить ему стакан вина на голову, если он сейчас же не замолчит.

   Жак устал. Он ушел так, что никто этого не заметил, даже Янко. У Янко не было времени следить за Жаком. Он непрерывно говорил. Янко умиляется пред чудесами жизни, он говорит о чудесных поворотах судьбы, которые порой совершенно неожиданно случаются в жизни каждого человека, и как раз тогда, когда, казалось бы, всякая надежда потеряна. Он сравнивает жизнь с чудесно придуманной азартной игрой. Выпивает стакан вина и снова наполняет его. Только божественный гений мог создать эту игру с ее тысячами шансов, хороших и плохих. Тот, кто знает и страстно любит эту игру, тому, конечно, трудно встать и уйти.

   - Послушай, Воссидло, ответь на мой вопрос: разве не трудно оторваться от этой игры, да или нет? Отвечай!

   Но Воссидло спит. Он только немного всхрапывает, - вот и весь ответ, который Янко получает на свой вопрос. Янко обращается к Лео Михелю, он не может остановиться.

   - Божественная мысль создателя, - восклицает Янко, - заключалась в том, чтобы разделить человечество на два пола и зажечь в них вечное, неутолимое стремление друг к другу! Не правда ли, Лео? Только богу могла прийти такая мысль, только богу!

   И снова Янко выпивает стакан вина, и опять ему наливают новый. Теперь все окончательно перепились. Бар беснуется. Цыгане тоже пьяны, один цыган два раза свалился со стула. Роза непрерывно смеется, она никак не может удержаться от смеха.

   Яскульский пытался защемить ее туфельку под столом между своими сапогами, и она так ударила его по ноге, что Яскульский вскрикнул, а она никак не могла сдержать хохот. Она больше ничего не понимает из того, что говорит Янко, только чувствует с восхищением, что он высказывает глубокие, прекрасные мысли. Жермена сидит на коленях у Ники, платье ее высоко поднято, и видны ее бледные жалкие ляжки. "Акробат", который выдерживает любую дозу, сидит с безумными глазами и ласкает ее, но Жермена плачет. Жизнь жестоко обошлась с нею. С двенадцати лет ей пришлось бегать по канату с лампой на голове и двумя лампами в руках, и ее постоянно колотили. Доктор Воссидло мирно спит и видит во сне свою работу со шприцем. Лео Михель вдруг вскакивает, раскидывает руки в стороны, точно собирается улететь, и декламирует одно из своих стихотворений:

   Я горю! Я пылаю, а солнца кружатся!

   Это космическое стихотворение. Ники грозит вышвырнуть поэта в окно, но Янко просит позволить Михелю догореть.

   Ники начинает показывать номера своей знаменитой программы. Недаром же прозвали его "акробатом"! Он ходит на руках, потом делает стойку на спинке стула. В заключение он съедает осколок разбитой рюмки. Девицы в испуге кричат и просят его перестать. Но Ники теперь не отступит. Стекло трещит на его зубах, он грызет его и грызет, пока не съедает всего осколка.

  

   Янко приходит домой в три часа. Несмотря на тяжелое опьянение, он ни одной секунды не сомневается в том, что не сможет сдержать данное Соне обещание. Он сидит при свече несколько минут, мрачный, потерявший всякую надежду. Он намеревался тотчас после праздника "поставить точку". Но сейчас он испытывает такую усталость, что голова у него больше не работает. Он бросается на постель и мгновенно засыпает.

   Через несколько часов сна, похожего на смерть, он просыпается, весь облитый потом. Чуть брезжит утро. Жуткая белесая мгла курится за окнами. Она наполняет Янко ужасом. Таким бывает утро сражения, в котором человеку суждено быть убитым. Янко зябнет, зубы у него стучат. Он не смеет поднять голову, не смеет окончательно проснуться. Пусть хоть немного продлится этот сладкий сон, эта теплота, ведь это жизнь! Он опять крепко засыпает. Но его будит громкий стук в дверь. Он не шевелится, не отвечает. Шаги вниз по лестнице. Он, наверно, спал очень недолго: заря только-только разгорается, небо похоже на кровавую рану. Нет, больше ему не заснуть! Он лежит и смотрит, как наступает день. Тонкий слой выпавшего за ночь снега покрывает крыши, точно иней.

   Янко поднимается. Кровь отливает у него от лица, и опять то же мучительное ощущение внезапного падения в бездонную пропасть. Руки у него дрожат. Зубы слегка стучат. Невыносимый страх наполняет его. Он встает. Это конец. Он не может; сдержать обещание. Он чувствует себя совсем больным. Сейчас он, чего доброго, потеряет сознание. Шатаясь, выходит он в переднюю выпить стакан воды. Холодный пот покрывает его лицо. На полу лежит записка. Он поднимает ее, не думая. И читает, не думая. Это от Ледермана. Теперь с часу на час можно ожидать появления нефти. Янко должен немедленно прийти. Когда принесли записку? Вчера вечером, сегодня утром? Янко с отвращением кривит рот и рвет записку. Слишком долго гонялся он за обманчивым призраком! Разумеется, записка лежит здесь давно. Ведь работы на скважине уже несколько дней как остановились.

   Нет, это не легко. Кто сказал, что это легко?

   Теперь он начинает приводить себя в порядок. Выбирает самое тонкое белье, бреется, пудрится - несколько сильнее, быть может, чем обыкновенно, - тщательно приглаживает пробор, затем надевает светло-серый костюм. Так! Теперь он скоро будет готов. Привычные жесты при одевании несколько успокаивают его. Он выкуривает папиросу, с наслаждением вдыхает в легкие дым, ходит по комнате и размышляет. Да, теперь он готов к выступлению, как он это называет. Он открыл окно и впустил в комнату холодный воздух. Это освежило его. Как чудесно дышать! Как всё-таки прекрасна жизнь! Сияет солнце, идет дождь, благоухают цветы. Скачешь верхом. Поскрипывает седло, конь храпит. Ты был расстроен, но вот плохое настроение проходит, радость и бодрость духа возвращаются. Ты опять любишь жизнь и готов прощать своих врагов. Из скольких маленьких волнений, не упоминая уже о больших, состоит жизнь!

   И вдруг, набрав в легкие холодного воздуха, Янко спрашивает себя: "К чему, собственно, такая поспешность? Зачем?" Он мог бы еще сделать маленькую прогулку, он любит этот холодный воздух. Снег и солнце, как чудесно! Он мог бы ходить по улицам до вечера, ведь и вечером еще будет не поздно. В сером костюме он нашел двадцать крон, чудесно, - он еще сможет выпить вечером в "Парадизе" бутылку вина, а затем - прощай, прекрасный мир! Вот и всё. "Я просто дам себе отсрочку на один день. Еще один день, Янко!"

   Страх, этот забравшийся глубоко в сердце страх, вдруг исчез. Янко снова надеется. Он находит эту мысль великолепной. Дать самому себе отсрочку на один день! В чудесном настроении он идет к двери. Но вдруг останавливается и хмурится. Он останавливается перед этим порогом, как лошадь, которая не хочет перешагнуть через чью-то тень. "Нет, - тихо говорит он, - нет". И качает головой. Он не может переступить через порог. Он мрачно смотрит перед собой. Лицо его холодно. Он весь упрямство. Он не раз нарушал слово, данное другим людям. Это уже довольно бесчестно. Но когда он нарушит слово, данное самому себе, это будет окончательной подлостью. Он будет обанкротившимся негодяем!

   Нет! Янко бросает шляпу и решительно открывает ящик, в котором лежит револьвер. Он вынимает его и осматривает барабан. Но одно прикосновение к холодной стали наполняет его ужасом. Он дрожит, руки его трясутся, гортань сохнет, и зубы снова начинают стучать. Он боится револьвера и отодвигает его от себя. Ноги бессильно подгибаются, и он садится. Нет, нет, он не может! Он слишком труслив. И в то время как один Янко приказывает сделать это сейчас, сию секунду, другой Янко визжит, моля о пощаде. Яд? Он может попросить у Воссидло яду и вечером принять его. Нет! И этого он не сделает. Ложь, всё ложь! Он никогда не решится. Как обанкротившийся негодяй, будет он жить и дальше. Он будет попрошайкой сидеть у дороги, если иначе нельзя. Он - обесчещенный, погибший человек...

   Дрожа всем телом, с остановившимся взглядом, с серым лицом, покрытым мелкими каплями пота, идет он к двери. Но на лестнице ноги его не держат больше, колени трясутся. Отвращение искажает его лицо. Он в отчаянии, он полон стыда, он чувствует себя запятнанным. Его следовало бы ударить по лицу. Бесчестный, бесстыдный попрошайка! Он поднимает руки к лицу и плачет.

   Нет, нет, нет! Янко, шатаясь, возвращается в комнату, берет револьвер, приставляет его к груди, не раздумывая спускает курок. "Боже мой!" - шепчет он.

   Глухой короткий стук раздается у него в ушах. В тот же миг точно удар тяжелого бревна в грудь бросает его на стул. Он падает в бездну. В это время он слышит удары грома и еще раз открывает глаза. Какой-то человек подходит к нему. Чего он хочет? Человек подходит совсем близко и что-то говорит. Но Янко не понимает его. Он снова закрывает глаза и проваливается в бездонную, мягкую глубину.

   Человек, вошедший в комнату, был посыльный Ледермана. Он должен был передать Янко, что они наконец натолкнулись на нефть. В первое мгновение посыльный подумал, что Янко пьян, - в такой позе сидел тот перед ним, - но вдруг он увидел пятна крови на светло-сером костюме, а затем кровь хлынула у Янко изо рта. Посыльный в ужасе выбежал из комнаты.

  

  

   Ледерман напрасно ждал Янко, и посыльный, который должен был сообщить Янко, что нефть найдена, тоже не возвращался. Ледерман намеренно промолчал о том, что из скважины уже вырвался фонтан, да к тому же необычайной силы. Барон последние недели был оскорбительно недоверчив, и Ледерман хотел поразить его, когда он придет. Подрядчик заранее предвкушал свой триумф, но проходил час за часом, и в конце концов он забыл и про Янко и про посыльного. Этот тихий человек, с мягким, вкрадчивым голосом и крадущейся походкой вдруг переродился. Что с ним случилось? Он кричит во всю глотку, словно с ума сошел. Его помощник и он сам, вымазанные нефтью с головы до пят, потерявшие облик человеческий, возились в нефтяной грязи: они орудовали огромными, под стать великану, инструментами, стараясь закрыть скважину, из которой била мощная струя. Над их головами гудит черный фонтан вышиною с дом, он бьет под давлением тридцать атмосфер, - Ледерман чувствует это по своим барабанным перепонкам. Ветер разносит нефть далеко за пределы участка; иногда струя вдруг падает, - скважина фонтанирует неравномерно, - а затем нефть опять бешеными каскадами устремляется вверх. Тогда надо быть осторожным - она может сбить человека с ног!

   "Вот это "прыгун" - не хуже чем в Оклахоме! - думает Ледерман. - Настоящий "Голиаф"!"

   Дней семь назад Янко приказал Ледерману прекратить бурение и отказался оплачивать дальнейшие работы. Но Ледерман продолжал бурить. Было бы безумием послушаться Янко; на этот раз Ледерман был твердо уверен в успехе. Этой ночью, в четыре часа, произошли первые извержения газов и нефти; Ледерман тотчас послал извещение Янко с просьбой немедленно прийти. Через несколько часов жидкая нефтяная грязь вырвалась из скважины с такой силой, что разрушила буровую вышку, начисто срезав ее верхнюю часть. Было еще очень рано, но сотни любопытных уже окружили участок и смотрели, как барахтаются в маслянистой жиже грязные как черти рабочие. Вдруг все бросились врассыпную: черный столб нефти повернулся в другую сторону и грозил обрушиться на глазевших. Теперь над всем участком повис гигантский пузырь из хлопьев нефти и шипящих газов. Всё это производило довольно жуткое впечатление. И опять фонтан взвился в вышину. Весь участок превратился в сплошное болото из нефти и грязи. Нефть размыла возведенный Ледерманом земляной вал и темными, слизистыми ручьями течет по тонкому снежному покрову. Дети из цыганского квартала бродят по этим ручейкам и радостно кричат. Самый большой ручей течет мимо стен кладбища и вдруг врывается в кладбищенские ворота. Ледерман и его рабочие быстро насыпают плотину, направляющую всю нефть на кладбище. Из часовни выскакивает пономарь, кричит и в ужасе хватается за голову. Он бежит за лопатой и хочет пробить брешь в плотине, но Ледерман в бешенстве бросается к нему. У него и так уже утекло три железнодорожных состава нефти, а тут еще суется этот сумасшедший болван! Ледерман мчится как одержимый и с разгону бьет пономаря жердью по голове. "Я убью тебя!" - вопит он. Уж не сошел ли этот Ледерман с ума?

   Фонтан бьет весь день и всю ночь, нефть с шумом хлещет о землю. Теперь на всем участке от снега не осталось и следа; беленая кладбищенская ограда заляпана сверху донизу. Главный поток всё еще течет на кладбище. Могильные холмики исчезли, надгробные памятники медленно начинают погружаться в нефть. Сперва исчезла плоская плита почтенного господина Филиппеску, бывшего анатолийского бургомистра. Затем надгробный камень Жозефины Лай, урожденной Томшак, а потом погрузилась и черная мраморная глыба на могиле маленькой Берты Вимики, умершей в возрасте шести лет. И только коленопреклоненный ангел на мраморной глыбе всё еще виден. Явилась полиция, но Ледерман и на полицейских кричал как сумасшедший. Пусть они убираются к черту! Мертвым нефть нисколько не повредит. Завтра же он отведет ее. Там, внизу, у ямы, откуда берут гравий, тридцать рабочих готовят резервуар. К Ледерману в это время действительно опасно было подходить. Впоследствии он был приговорен к штрафу в сто крон. Его чуть не приговорили к месяцу тюремного заключения. Но он заявил, что при виде нефти совсем потерял голову и не помнит, что происходило. И отделался штрафом в сто крон.

  

   Весь день над городом бушевала метель, но, когда вечером открылся кинотеатр "Страна грез", он был набит битком! Вечер за вечером "Страна грез" делала полные сборы, и Яскульский отлично наживался. Вот что значит хорошая идея!

   Теперь жители Анатоля увидели, как живут люди там, за границей. Раньше они об этом не имели никакого представления. Так вот он какой, этот большой свет! Как прелестны эти женщины, как они умеют улыбаться; а когда плачут, то делаются еще красивее. Настоящие богини! Они выходят из дому, и к подъезду тотчас подкатывает роскошный автомобиль. Вообще деньги не играют в их жизни никакой роли. И мужчины тоже все красавцы, истинные образцы всевозможных добродетелей, благородные, любезные, геройски самоотверженные и все неслыханно щедрые! Чуть что, вынимает из футляра жемчужное колье, и так всё время. Добродетель всегда торжествует, злодеев ожидает бесславная смерть.

   Франциска каждый день ходила в "Страну грез". Вся молодежь города собиралась там. Фильмы всегда изображали пылкие страсти, так что к концу все чувствовали себя влюбленными. Жаль, что Яскульский не сделал закрытых лож!.. Но по окончании сеанса можно было отправиться в "Парадиз". В Анатоле жизнь стала гораздо веселее, этого нельзя отрицать. А через месяц откроется городской театр.

   В кафе "Траян" толпились посетители в кожаных куртках и шубах. Все они громко говорили, спорили. Предприятия! Деньги! Нефть!.. Нервы у всех взвинчены, все словно ждут чего-то, и как только открывается дверь, все взгляды обращаются на входящего. Может быть, он сообщит сейчас о каком-то новом событии, которое разом наполнит все карманы золотом. Да, таковы люди: они барышничают и лезут в драку из-за денег, пока не соберут выкуп, чтобы уплатить за беззаботную жизнь. Богумил Ледерман опять оказался героем дня; он совсем охрип от крика и только и говорил что о своем "Голиафе". Знаменитая скважина "Питтсбург" в течение трех месяцев ежедневно давала сто пятьдесят цистерн нефти, то есть десять железнодорожных составов. "Голиаф", полуприкрытый, дает сто вагонов, а если его совсем открыть, он даст не менее трехсот, клялся Ледерман. Конкуренты раньше порочили Ледермана, зато какой славой он окружен теперь! "Национальная нефть" заключила с ним договор; он руководит работами по бурению на бывших розовых плантациях Савоша; он работает для Яскульского. Он не в состоянии принять все заказы! И опять Ледерман говорит о том памятном дне двадцать шестого октября, когда забил "Голиаф".

   Нет, никто в кафе "Траян" не забудет этого дня! Известие показалось сперва совершенно невероятным. Нефть чуть ли не в центре города! Значит, это правда: весь город плавает на нефти, и судьба его решена. Теперь все попытки скрыть истину, которые предпринимает "Анатолийская нефть", не помогут им больше. Горожане еще не пришли в себя от этой новости, как распространился слух, что ночью застрелился барон Янко Стирбей! Как? Корошек задрожал всем телом, ему пришлось присесть.

   - Как? Янко?! О боже милостивый!

   Ну разумеется, всё это очень просто: это Борис довел его до самоубийства из-за каких-то жалких картин... Он сам получил в наследство больше пятидесяти картин. Неужели он не мог подарить своему брату какие-то три штуки! Неужели это правда? Нет, всё это глупости: Янко задушили долги! Он не знал, как выпутаться. Работы по бурению отняли у него последние средства. Он был весь в долгах.

   Вечером прошел слух, что Янко умер. Госпожа Корошек пришла в кафе и плакала, закрываясь передником. Его свезли в больницу, и там он скончался. И подумайте, как раз теперь, когда "Голиаф" выбрасывает в день чуть не десять поездов нефти по самому скромному подсчету! И всё достанется Борису, отойдет к "Национальной нефти", им это очень кстати!

   Но на следующий день стало известно, что Янко вовсе не умер, он еще жив, и врачи надеются спасти его. Он прострелил себе легкое, и ему сделали операцию. Через неделю Янко был вне опасности, а еще через месяц Жак поехал с ним в Вену, чтобы устроить его в санаторий. Ну, теперь Янко вернулся к жизни, и все забыли о том, что он, так сказать, уже однажды побывал на том свете. Теперь в "Траяне" часто подсмеивались над ним. "Честь имею, господин барон! Слепой вздумал выпалить из пушки и взорвал пороховой склад!"

   Ледерман изображал, как Янко искал кусок коры и затем сделал крест на земле. Ну как над этим не посмеяться! Тут было много людей, которые работали на всех нефтяных промыслах мира и знали еще более удивительные истории. В Кампине, в Румынии, крестьянин копал яму, и вдруг из земли вырвалась нефть. У этого крестьянина теперь дворец в Бухаресте! Никто не знает тайн нефти, пусть ученые не важничают.

   В Анатоле в эти дни появились два новых лица: инженеры "Национальной нефти". Один - датчанин, господин Мадсен, он приехал из Месопотамии, а другой - англичанин, мистер Гаук. Перед приездом сюда он работал в Бирме и был совершенно желтый, как настоящий китаец. Мистер Гаук целый день пьет виски и рассказывает забористые анекдоты, собранные по всему свету. Да, теперь посетители "Траяна" всегда в хорошем настроении - деньги текут рекой. "Национальная нефть" раздает всё новые заказы, а успех Янко свел с ума жителей Анатоля: в центре города везде торчат теперь буровые вышки - и в садах и во дворах.

   Корошек ходит с воспаленными глазами в клубах табачного дыма и кашляет. Но как только он хочет открыть окно, все громко протестуют, и воздух становится всё хуже. Трудно что-нибудь разглядеть в этом дыму.

   Рядом высится новый "Траян", весь из стали и стекла. Постройка вчерне уже закончена. Идет монтаж центрального отопления. Корошеку пришлось пригласить в свою контору новую служащую, чтобы писать счета. В полночь он подсчитывает кассу и на следующий день бежит с деньгами в банк. Его доходы просто баснословны, но стройка поглощает всё. "Посудите сами, что такое десять тысяч крон, если вы строите? Или двадцать тысяч?" Этот Фехери Дьюла - большой жулик. Он разорил Корошека. Одно только здание отеля обошлось в четыреста тысяч крон. А откуда взять денег на отделку помещений и на обстановку?

  

   Теперь, когда листва на деревьях облетела, отчетливо виден на горе нефтяной город. Он резко выделяется на фоне снега. Видны бараки, резервуары, нефтеперегонный завод и вереницы черных буровых вышек, которые всё приближаются к городу, грозясь растоптать его. Из каменных труб поднимается к зимнему небу желтоватый дым. Топят нефтяными отходами, и часто над всем городом стоит зловонный чад. Свистят паровозы. День и ночь слышно, как составляются поезда из цистерн.

   Снежные бури и двадцать градусов мороза! Работать на вышках холодно, у нефтяников смерзаются бороды, пухнут руки и ноги. В бараках, где не было никакого отопления, вспыхнула эпидемия гриппа, особенно опасная для крестьян из горных областей. Сперва были единичные смертные случаи, а затем умирали уже десятками. У компании "Анатолийская нефть" было много причин скрывать истинное положение дел. Но всё стало известно благодаря Лео Михелю, который теперь издавал газету "Прожектор". Эпидемия унесла более ста рабочих, главным образом молодых. В сараях лежали обледенелые трупы. Их хоронили без особых церемоний, как только наступала оттепель и можно было выкопать могилу. Компания даже не ставила в известность семьи погибших.

   Больница в нефтяном городе была слишком мала, условия жизни в бараках антисанитарные. Если почитать "Прожектор", то можно было подумать, что во главе этого акционерного общества стояли сплошь преступники. Черт возьми, этот Лео Михель не стеснялся говорить правду!

   Но вот странно - Михель никогда не нападал на "Национальную нефть"! Да и что можно было сказать против нее? В наблюдательном совете сидели видные представители знати и два духовных лица в высоком чине. Это акционерное общество, в противоположность "Анатолийской нефти", вело свою работу очень широко, платило щедро. Оно раздавало заказы, заключало контракты, покупало и арендовало землю, не торгуясь долго и не скряжничая. Всем бросались в глаза виллы и дачи, строившиеся для директоров и инженеров компании. Рядом с "Траяном" возвышался почти готовый стальной каркас будущего здания для главного правления компании. Здание чрезвычайно внушительное! Достаточно было посмотреть на главного директора мистера Стрейта (голова, как мраморный бюст, он мог бы великолепно сидеть и в министерском кресле), чтобы проникнуться уважением к этому предприятию. Мистер Стрейт привлекал к себе всеобщее внимание, когда проезжал по городу в своем изумительном английском автомобиле. Да, даже автомобили "Национальной нефти" производили внушительное впечатление, если сравнить их со старыми разбитыми машинами, в которых разъезжали господа из "Анатолийской нефти".

   Борис долго отсутствовал. Сперва он прожил несколько недель в столице, где давал банкеты депутатам, членам правительства и представителям прессы, для того чтобы заинтересовать их в своем предприятии. Затем отправился в Лондон завязывать финансовые и политические связи. Став председателем "Национальной нефти", он поставил дело на широкую ногу, и его обеды в "Карлтоне" [отель в Лондоне], куда приглашались только избранные, приобрели громкую славу. Его целью было добиться впоследствии котировки акций своей компании на лондонской бирже и сделать их ценными бумагами международного значения. Для этого стоило пойти на некоторые издержки!

   За время его отсутствия городской дом Стирбеев был основательно отремонтирован и перестроен под руководством одного английского архитектора. В доме устроили три роскошные ванные комнаты. Это стоило денег, но компания платила за всё. Борис отдал свой дом в аренду компании, для того чтобы он мог жить в нем в качестве председателя. И еще находились люди, которые сомневались в коммерческих способностях Бориса!

   В самый разгар суровой зимы Борис вернулся. Вместе с ним приехали дама и господин. Как узнали от мистера Гаука, это были английские друзья Бориса: супружеская чета, желавшая участвовать вместе с Борисом в медвежьей охоте. Особняк Стирбеев каждый вечер был празднично освещен. Борис собирал у себя избранное общество и давал обеды. Каждый день его элегантный английский автомобиль несколько раз проезжал через город. И в "Траяне" царило сильнейшее волнение: "Национальная нефть" опять заключает контракты. Борис снова работает.

   Англичане часто катались на санях за городом, а однажды после полудня Борис совершил вместе с ними прогулку по улицам Анатоля. У дамы были светлые, как лен, волосы, каких в Анатоле еще никогда не видели. Она смеялась над всем, что ей попадалось на глаза. И когда она смеялась, открывались ее верхние, сильно выдававшиеся вперед зубы. У господина было багровое лицо и совершенно белые ресницы, какие иногда бывают у лошадей. Витрина "Роткеля и Винера" привлекла внимание англичан, и следивший за ними Роткель поспешил включить свет, - хотя совсем еще не было темно, - так что выставленные на витрине товары предстали в полном блеске. Дама высмотрела среди них пестрые платки, которые носили местные крестьянки, и вошла в магазин.

   Роткель подобострастно отвешивал поклоны. Гизеле представился случай показать свои знания, и она не ударила лицом в грязь. О да, всё шло превосходно! Роткель сиял от гордости. Значит, не напрасно было истрачено столько денег на ученье. Гизела болтала свободно, не стесняясь. Правда, ее произношение было несколько своеобразно, и сперва иностранка никак не могла ее понять и даже расхохоталась. Но это было только один раз, затем она взяла себя в руки и даже высказала свое восхищение тем, что в этом маленьком заброшенном городке встретила девушку, бегло говорящую по-английски. Борис перевел Роткелю комплименты, сказанные иностранной дамой по адресу Гизелы. В ответ на это Роткель прижал руку к груди и исполнил целую серию замысловатых поклонов. Гизела заметила, что Борис был очень бледен и его черные глаза оставались строгими и властными даже тогда, когда он улыбался. Гизела не спускала с него глаз. И как он великолепно говорил по-английски! Гости его были, конечно, аристократы. Все знали, что Борис вращался в самых высших кругах лондонского общества. Даму звали леди Кеннворти, а господина сэр Губерт, и дама называла его my husband [Мой муж - англ.], но он был совершенно седой и казался старше ее по крайней мере на тридцать лет.

   Продавцы притащили целую кучу дешевых пестрых головных платков, леди Кеннворти была в восторге от них. Сэр Губерт со скучающим видом сидел на стуле и спокойно курил сигару. А Борис помогал леди Кеннворти выбирать платки.

   - Как вы находите этот, Борис? - спрашивала леди Кеннворти и смотрела Борису в глаза. Если он находил платок красивым, она откладывала его в сторону. И они всё время глядели друг на друга, пока сэр Губерт курил. У леди Кеннворти были очень светлые веселые голубые глаза. О, от Гизелы ничто не ускользнуло! Она прекрасно понимала такие взгляды.

   Затем они ушли, оставив после себя запах дорогой сигары сэра Губерта и воспоминания о звонком веселом смехе леди Кеннворти. Гизела много дней рассказывала, какие аристократические манеры были у этих иностранцев и как хорошо она с ними поговорила. А у Бориса был вид Наполеона. Он очаровал Гизелу.

  

   Рауль стонал от навалившейся на него работы, ему пришлось даже отказаться от послеобеденного сна. Лампа на его письменном столе часто горела до поздней ночи, пока наконец Ольга не приходила к нему в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами, как у ангела, и не уводила его в постель.

   Но хуже всего оказалось то, что в квартире не было отдельной комнаты для конторы. Когда он женился, все обстояло иначе. У него было мало работы, и он был так влюблен, что ему и в голову не приходило устроить контору где-нибудь вне своей квартиры. Но теперь положение изменилось, не говоря уже о дурной привычке Ольги подслушивать у дверей. Рауль много раз заговаривал о том, что вынужден - ты понимаешь!.. - Но Ольга ничего не хотела слушать. О да, конечно, это ему удобнее! Она хорошо знает подлинные причины.

   - Должна же ты наконец понять, куколка!..

   Но "куколка" ничего не хотела понимать. При одном упоминании об отдельной конторе ее глаза мгновенно принимали суровое выражение. Рауль покорно вздыхал и продолжал страдать в тесной комнате.

   С Ольгой с каждым днем становилось труднее ладить. Здоровая, зрелая женщина, без детей... ну, разумеется, сплошная истерика. Ольга становилась всё более нервной, раздражительной, сварливой, но в то же время вид у нее был цветущий: всегда на людях, красивая, с розовыми щечками, как будто у нее не было вообще никаких нервов!

   Вчера Рауль был с ней в "Стране грез", смотрел американский комический фильм, о котором говорил весь город. Актеры обливали друг друга сбитыми сливками, и зрители умирали со смеху. Случайно Рауль оказался соседом Ютки Фигдор, довольно полной кокетливой дамочки. Рауль старался сделаться как можно тоньше, лишь бы не прикоснуться к своей соседке и не задеть ее как-нибудь локтем. Он даже хотел предложить Ольге поменяться местами. Но тогда он очутился бы соседом Антонии Роткель! Во время