Келлерман Бернгард - Город Анатоль

ось. На письменном столе Рауля была уже приготовлена желтая папка с документами, при виде которой Жак сразу почувствовал отвращение. Рауль уселся поудобнее и забормотал своим глухим басом:

   - Давай приведем в порядок наши дела.

   Жак сказал, что Рауль мог бы не тратить на это время, но Рауль запротестовал. Возражать собеседнику было для него потребностью. Рауль управлял маленьким состоянием, которое отец оставил Жаку для того, чтобы он мог закончить образование. Теперь все эти деньги были уже истрачены. Вот счета, вот квитанции. Рауль попросил Жака все проверить, просмотреть оправдательные документы и затем подписать приготовленную общую расписку.

   - Ну, теперь все улажено, слава богу! - Рауль откинулся на спинку кресла и стал скрести подбородок возле самой эспаньолки, такой густой, что она напоминала помазок для бритья. Это почесывание, очевидно, доставляло ему наслаждение. Он открыл рот, показались зубы, крепкие и квадратные, как игральные кости. Затем он снял очки, - это был целый телескоп, - и начал протирать их, в то же время дружески и почти отечески нежно посматривая на Жака маленькими воспаленными глазами.

   - А теперь, дорогой Жак, - начал он покровительственным, елейным тоном, который издавна был ненавистен Жаку, - ты должен сказать мне, какие у тебя дальнейшие планы.

   "И чего он не сбреет эту ужасную эспаньолку", - думал Жак.

   Широкое лицо брата, казалось, сделалось еще круглее, оно совсем расплылось. В общем, несмотря на полноту, вид у него был измученный и усталый. Должно быть, Ольга снова мучит его своими нежностями и своей болезненной ревностью.

   - Какие у меня планы? - с улыбкой ответил Жак. - Я хочу основать здесь одно предприятие.

   - Основать?.. - воскликнул Рауль с легкой иронией в голосе. Он снова принялся усердно скрести свой подбородок. Его пасть раскрылась еще шире, точно он собирался зевнуть. Затем он снисходительно улыбнулся:

   - Как интересно, подумайте! Так ты, значит, хочешь что-то основать?

   - Совершенно верно, - твердо повторил Жак, - основать новое предприятие.

   Лицо Рауля светилось самодовольством и важностью.

   - Вот как? Что же, собственно, ты хочешь затеять? - спросил он и нагнулся вперед.

   - У меня есть причины пока об этом не говорить. - Жак вызывающе закинул ногу на ногу.

   - Вот оно что! - Рауль громко засмеялся, словно ему было очень весело, в его смехе было что-то оскорбительное.

   Но Жака, по-видимому, этот смех нисколько не задел. "Надо будет разок проучить этого тщеславного, самонадеянного субъекта, - думал он. - Всему бывают границы". И с самой любезной улыбкой он продолжал:

   - Я очень тебе признателен, Рауль, за тот братский интерес, который ты проявляешь ко мне. Позволь мне спросить, не сможешь ли ты мне достать - ведь ты адвокат - около ста тысяч крон.

   Рауль отпрянул. Его телескоп заблестел.

   - При чем тут "адвокат"? Какое странное представление об адвокатах! Сто тысяч крон?.. - Он громко рассмеялся. - А куда тебе так много денег, смею спросить? - обратился он к Жаку, все еще смеясь, хотя видно было, что он крайне изумлен.

   - Так много? Это совсем не много для моих планов. Мне, в сущности, нужно гораздо больше. Я спрашиваю тебя, можешь ли ты мне достать эти деньги или нет?

   - А я спрашиваю, на что тебе так много денег?

   - Сейчас нет никакого смысла подробно посвящать тебя в мои планы. В конце концов окажется, что денег у тебя нет. Я спрашиваю тебя еще раз, можешь ты их достать или не можешь?

   - Нет! - крикнул Рауль, уже начиная нервничать. - Сто тысяч крон, - шутка сказать! - И он снова рассмеялся презрительно и сердито.

   Жак встал и дружески протянул Раулю руку.

   - Ну что ж, тогда извини за беспокойство, - сказал он, - прости, что я ухожу, мне еще нужно поработать. - Он взял желтую папку с документами и откланялся.

   В таком примерно духе проходили все разговоры и споры между братьями. Оставшись один, Рауль все еще улыбался, но в глубине души негодовал на дерзость Жака: "Сто тысяч крон! Для этого нужна немалая наглость, а? Но, может быть, он просто позволил себе пошутить со мной? Это было бы прямо-таки неслыханно". Рауль вдруг почувствовал себя оскорбленным. Как смел Жак говорить с ним таким тоном, с ним, доктором Раулем Грегором, который изучал право в Вене и Будапеште и считается здесь, у себя на родине, одной из самых умных голов? Развязный, дерзкий, а по существу - ничтожество! И большинство молодых людей нынешнего поколения, которые учились за границей, такие же, как Жак. Корчат из себя Наполеонов, а в конце концов делаются агентами страховых обществ. Да, вот что надо было ему сказать, вместо того чтобы нервничать. Нет, Рауль решительно не может обрести утраченное равновесие. Его определенно оскорбили. Надо рассказать все это Ольге.

   Он нашел ее в спальне перед туалетным столиком.

   - Знаешь что, пичужка, - сказал Рауль со смехом, в котором все еще звучала досада, - не сможешь ли ты достать моему брату сто тысяч крон?

   - Сто тысяч крон?

   - Да, он хочет основать какое-то предприятие!

   Ольга посмотрела на мужа пустыми голубыми глазами, в которых застыло изумление:

   - Так ему надо сто тысяч крон? Ну, твой Жак всегда страдал манией величия. - И краска возмущения залила ее гладкое кукольное лицо.

  

   Вспоминая ошеломленное лицо Рауля, Жак всякий раз не мог удержаться от смеха. Вот потеха-то! Как его разбирало любопытство, как он старался навострить свои большие уши! Во всяком случае, теперь он надолго воздержится от всяких расспросов, и это очень хорошо! Жак быстро подписал расписку для Рауля и бросил мерзкую желтую папку со всем ее содержимым в мусорную корзинку.

   - Прощайте, двадцать тысяч, вас уже не вернешь!

   Затем он сел писать длинное письмо фирме "Альвенслебен и К"" в Берлин. Это была обещанная в телеграмме подробная докладная записка о его деятельности за последние три недели. Да, Жак сам удивлялся тому, что, прокутив три недели в Париже, ухитрился все же переделать столько дел в Анатоле. Он начал геологические изыскания, произвел обмер некоторых участков и в то же время завязал отношения с рядом лиц, пользующихся влиянием в министерствах, и в том числе с одним из самых видных граждан Анатоля - с бароном Янко Стирбеем (тут Жак громко рассмеялся). Его отец - министр в отставке, брат, барон Борис Стирбей, в настоящее время состоит коммерческим атташе при посольстве в Лондоне. И, разумеется, - это важнее всего, - он каждый день вел переговоры с довольно упрямым владельцем известной усадьбы, господином Маниу. К сожалению, судьба совершенно неожиданно спутала все его карты. Переговоры уже значительно продвинулись, но были прерваны внезапной смертью Маниу, погибшего от несчастного случая. Смотри приложение: вырезку из газеты "Вестник Анатоля". (С этими берлинскими деловыми людьми осторожность никогда не помешает, они ведь никому и ни в чем не верят.)

   К письму, конечно, был приложен также и отчет о той сумме, которую господа Альвенслебены выдали Жаку в виде аванса на расходы. Когда он сложил все отдельные статьи, они точнехонько покрыли аванс: у него нет больше ни одной кроны, а для того чтобы продолжать работу, ему срочно нужны деньги. Смерть Маниу, конечно, несколько осложнила дело, но он все-таки надеется найти пути и средства, чтобы как можно скорее возобновить переговоры с наследниками. Вероятно, ему придется съездить в Варшаву или в Бухарест. Нельзя терять ни одного дня! Денег!

   Жак нашел, что докладная записка написана превосходно. Он прочитал ее дважды и затем, довольный собой, улегся в постель.

   Но не странно ли, что смерть этого полубезумного Маниу не выходит из головы у столь жизнерадостного молодого человека, как Жак Грегор, и так сильно занимает его, что он думает об этом даже во сне? Не Соня приснилась ему и не "загадочный город Симбабве" между Замбези и Лимпопо, - ему приснился этот старый, циничный и никому не нужный человек. Так же, как в то утро наяву, Жак и во сне пришел к усадьбе Маниу. Но она была освещена не солнцем, а каким-то призрачным зеленым светом, разлитым по всему опустевшему двору. Такой свет Жаку случалось видеть в Анатоле перед сильными песчаными бурями, налетавшими иной раз на город. По земле кружились осыпавшиеся листья и сломанные ветки, а ворота стучали на петлях.

   - Маниу! - крикнул Жак. - Где вы, Маниу? - Он оглянулся кругом, и ему стало жутко от этого зеленоватого, призрачного света.

   - Я здесь, - ответил наконец откуда-то голос Маниу.

   - Где?

   - Здесь, здесь, под землей. - И Жак подошел к колодцу, из которого торчала лестница.

   - Вы там, внизу? - крикнул он в колодец.

   - Да, я здесь, внизу, - ответил Маниу и захохотал. От его смеха колодец загудел, упругие звуковые волны отдавались в ушах Жака как удары.

   - А на какой вы глубине, Маниу?

   - На глубине восьмидесяти метров, и она тут есть! Вы были правы.

   Жак так испугался, что сердце у него заколотилось. Он поспешно обернулся, чтобы посмотреть, не слышал ли кто слов Маниу. Нет, к счастью поблизости никого не было, ни одной души. Только сломанные ветки и листья кружились по пустому двору.

   Но пережитый Жаком страх был так силен, что он наполовину проснулся. Он был бы не прочь досмотреть сон до конца, чтобы узнать, что Маниу делал в колодце, но в эту минуту очнулся совсем.

   Рядом за стеной он услыхал шепот, и ему показалось, что это тот же голос, который он слышал прошлую ночь. Он прислушался. И вдруг ему почудилось, что он расслышал слова. Голос шептал: "Янко, Янко, что ты делаешь!" Янко? Что нужно Янко в гостинице? Но все снова стало тихо, больше за стеной не было слышно ни звука. Сияла луна, трещали кузнечики, господин Роткель, глава фирмы "Роткель и Винер" кашлял так, что слышно было через всю площадь, а по площади гуляло эхо. С тех пор как Жак себя помнит, Роткель страдает хроническим бронхитом. А вот где-то заскреблась мышь. Словно кто-то долбит стамеской толстую, неподатливую балку. "Хорошие зубки у этих мышек", - подумал Жак. До рассвета было еще долго, и у Жака не было ни малейшего желания вставать. Он снова погрузился в сон.

  

   Рано утром Жак сидел в пижаме за столом и переписывал начисто свою докладную записку господам Альвенслебенам. Переписывал тщательно, - ведь известно, какие педанты все эти немцы. С ними держи ухо востро, на каждой запятой можно споткнуться и сломать себе шею. Будем надеяться, что с обратной почтой они пришлют денег. Жак был на мели. Феликс тоже ничего не мог ему дать. Он жил на двести крон в месяц: приходилось приносить жертвы науке. За перестройку библиотеки ему пять лет придется выплачивать долг. У Рауля деньги есть, но его "пичужка" смотрит за ними в оба. А госпожа Ипсиланти и прочие скупердяи упрямо сидят на своих тысячах и все высиживают и высиживают свои три процента. Ну и публика!

   Когда Жак спустился в вестибюль, солнце уже заливало его своими лучами. Было, должно быть, около полудня. Ксавер, старший лакей, стоял у входа и с кислой миной на лице ковырял в ушах маленькой костяной ложечкой. Весь он был похож на заржавленный, слегка погнувшийся гвоздь. Синеватое лицо и узкие, блудливо дрожащие руки, усеянные веснушками. Перхоть с головы сыпалась, как ржавчина. Нет, красавцем этого Ксавера никак нельзя было назвать. На его засаленном фраке блестели медно-красные и бронзово-зеленые пятна. Настоящая патина!

   - Ну, как дела, Ксавер? - весело спросил Жак и хлопнул его по плечу. - Что нос повесил?

   Ксавер покачал головой и обтер ложечку о штаны. Плохие времена! Он думает уехать из Анатоля. На губах у Жака мелькнула какая-то непонятная улыбка, словно он чему-то удивлялся.

   - Теперь, когда, может быть, все вот-вот изменится?.. - загадочно сказал он. - Кто знает? Быть может, сегодня или завтра все станет по-другому. Нужно только терпение!

   Жак сказал все это как будто между прочим. Затем он вдруг переменил тон и спросил:

   - Да, вот что я хотел узнать: барон Стирбей был сегодня ночью в гостинице?

   - Барон Стирбей? Нет, его здесь не было.

   - А кто живет в номере четвертом, Ксавер?

   - В номере четвертом? Барышня Маниу.

   Жак начинает проявлять признаки беспокойства. Он смотрит на длинные, блудливые руки Ксавера и спрашивает:

   - Какая барышня Маниу? О ком ты говоришь?

   - Франциска Маниу, дочь покойного хозяина усадьбы.

   Жак улыбается:

   - Ах как интересно! Та самая Франциска, которая была замешана в тогдашнем процессе?

   - Да, та самая.

   - И ты говоришь мне это только теперь?

   - Она приехала на похороны отца и сперва назвалась другим именем. Она, должно быть, хотела остаться неузнанной. Но, конечно, на похоронах ее сейчас же все узнали. А сегодня утром в шесть часов она уехала.

   - Как? Уехала? Куда же она отправилась?

   - Она не оставила адреса.

   Корошек высовывает свою дыню из стеклянной двери конторы, и Жак умолкает. Переменив тон, он заявляет Ксаверу, что, может быть, здесь скоро начнется постройка железной дороги. Он говорит так громко, что Корошек непременно должен его услышать.

   - Честь имею пожелать вам доброго утра, господин Грегор! - бубнит Корошек и отвешивает поклон.

   И тотчас с любопытством спрашивает, серьезно ли господин Грегор думает, что здесь пройдет железная дорога. Жак снова загадочно улыбается.

   - Все возможно, - говорит он. - Нужно только насадить здесь какую-нибудь промышленность, и государство вынуждено будет построить наконец эти несчастные двенадцать километров через горы.

   Молодой господин Грегор всегда любит делать такие странные намеки. Может быть, он знает больше других? Ведь он только что из-за границы. Корошек глубоко вздыхает. Постройку железной дороги можно только приветствовать! Корошек восхищался своим гостем, который так умно умел говорить обо всем и в голове которого роились планы, как поднять торговлю и улучшить транспорт в этом городе. Если бы все пошло так, как он рисует, Анатоль за несколько лет стал бы таким же огромным, как Будапешт или Бухарест, а "Траян" превратился бы в сверкающий дворец! Корошек любил разговаривать с Жаком. Уверенность этого молодого человека, его осанка, его походка вливали и в Корошека бодрость. После беседы с Жаком настроение у него повышалось, а Жаку это было только приятно: Корошек тогда не думал о неоплаченных счетах.

   Через рыночную площадь летит песчаный вихрь, но как странно - почему-то песок совсем красный. Почему это песок такой красный?

   - Это степной песок, - объясняет Жак. - Выветрившийся гнейс.

   - Выветрившийся гнейс?

   Корошек с изумлением смотрит на своего гостя, рот у него чуть-чуть приоткрыт.

  

   "Хорошо ему живется, этому молодому господину Грегору, - думает господин Роткель, стоя в тени своего магазина (фирма "Роткель и Винер"): - он путешествует, разгуливает, и никаких-то у него забот! Что он делает, где работает?.. Ничего не делает, как и все эти молодые люди. Некоторые считают его просто бездельником, болтуном, но Роткель не разделяет этого мнения. Мозес, сын Роткеля, учился вместе с Жаком в школе и всегда говорил о Жаке с большим уважением. А если уж Мозес что-нибудь сказал..."

   Но тут Роткель сделал шаг назад, так как молодой господин Грегор прямехонько направлялся к его дверям. Роткель низко поклонился: молодой господин Грегор вошел в магазин.

   - Доброе утро, господин Роткель! - весело крикнул Жак. - Я заглянул сюда только спросить, как вы поживаете? Мозес дома?

   - Спасибо, у меня все благополучно, сердечно благодарю! - ответил обрадованный Роткель, шаркая правой ногой. - Я тронут, что вы вспомнили обо мне! Мозесу тоже живется хорошо, спасибо. Он работает в Варшаве, в банке.

   Роткель был маленький, коренастый. Его черные глаза светились мягким светом. Лицо, обрамленное черной бородой, всегда было бледное и перепуганное, точно он только что спасся от погрома.

   - А ваша супруга и дочери - как они?

   - Благодарю вас... Я все эти дни любовался вами, господин Грегор! - Роткель не мог удержаться, чтобы не потрогать кончиками пальцев материю на костюме Жака. - Какой прекрасный синий цвет! Как в дымке! Немецкая материя? Французская? Да, эти французы, они понимают толк в оттенках!

   Он восхищенно прищелкнул языком.

   На ведущей во второй этаж лестнице показались Антония и Гизела. Они услышали голос Жака, и Антония сразу же узнала его: у нее был тонкий музыкальный слух. Антония и Гизела были хорошенькие, черноглазые дамочки с тонко очерченными лицами и очень маленькими белыми ручками. Они болтали по-французски и по-английски, а Антония очень хорошо играла на рояле. Однако все эти совершенства не пошли им на пользу. Обе были замужем, но через несколько дней после свадьбы вернулись в родительский дом. Это осталось тайным горем Роткеля, терзавшим его день и ночь. Антония была выдана за некоего Коленшера из Аграма, который в первую же ночь сбежал, прихватив с собой приданое, и больше не появлялся. Младшая, Гизела, вышла замуж за жителя Варшавы, некоего Морица Хонига, но она тоже через несколько дней вернулась домой. По городу носился слушок, будто Гизела... А впрочем, мало ли чего не наболтают люди!

   Жак сказал обеим сестрам несколько комплиментов и затем откланялся. Так покоряют сердца людей! Антония и Гизела посмотрели ему вслед с восхищением. Какие манеры, какое уменье держать себя! Оно и понятно: Берлин, Париж!..

   А Жак задумчиво шагал по улице. "Уехала сегодня утром! И не оставила адреса!"

   Но вот уже опять встретился знакомый, которому нужно было пожать руку: молодой доктор Воссидло, сын аптекаря, изучавший медицину в Вене.

   - Ну, как дела, Воссидло? - спросил Жак, поднявшись на две-три ступени и протянув руку молодому медику. - Много работы?

   Ну конечно же Воссидло сидел без работы. Он был хирург и жаждал блеснуть в какой-нибудь больнице своим уменьем делать кесарево сечение. Мечтал заработать себе состояние операциями аппендицита, но таких больных в Анатоле не находилось: отростки слепой кишки у всех были в порядке, благодарение господу!

   - Много работы? Мне просто делать нечего! Кто здесь болеет, в этом городе? В таком воздухе! - Воссидло немного понизил голос:- Если тебе нужны будут туалетные принадлежности, Жак, мыло, зубная паста, зубные щетки, полоскания или лекарства - аспирин, хинин, подумай обо мне, понял?

   Доктор Воссидло воровал все эти предметы из аптеки отца и таким способом пополнял свои карманные деньги.

   - Жак!

   Жак остановился. Лео Михель восторженно бросается ему навстречу, и некоторое время они идут вместе. Михель немного горбат, но пусть никто не говорит, что Жак слишком высокомерен, чтобы идти с горбуном. Напротив, он кладет руку Михелю на плечо, почти на горб.

   Михель подбоченился левой рукой, а правой оживленно жестикулирует. Он занимается книжной торговлей, но кто покупает книги в этом городе? Михель пишет стихи, иногда помещает статейки в анатолийской газете и состоит корреспондентом одной столичной. Но, к сожалению, отсюда не о чем сообщать. Раньше Михель был анархистом. Он отрицал государство, церковь, семью, одним словом - все. Но теперь он сделался фанатическим приверженцем социалистов: коммунизм, человеческое достоинство, Третий Интернационал, Россия! Он жестикулирует, словно на трибуне. У Жака уже все в голове смешалось.

  

   Снова Жак на "Турецком дворе". Он открывает ворота и преспокойно входит во двор, словно к себе домой. Работница выглядывает из двери хлева и исчезает. Ее суровое узкое лицо кажется Жаку знакомым. Так и есть: это Лиза Еллинек, та самая Лиза, которая когда-то за ложную присягу попала на год в тюрьму. Воспоминания о злосчастном судебном процессе всё еще призраком витают над мрачной усадьбой.

   Из хлева вышел Миша и с недоверчивым видом поплелся навстречу Жаку. И чего нужно здесь этому господину Грегору? Почему он не приходил, когда Маниу был еще жив и спрашивал о нем? В окнах кухни показались головы двух служанок. Миша сделал им знак исчезнуть. Он знает здешнее бабьё, очень хорошо знает! Ему тоже перепадало кое-что за эти годы. Девушки с годами не становились моложе, оставаясь в усадьбе, а Маниу любил только молодую кровь. И всё-таки Миша был нем как рыба, когда его допрашивали в зале суда.

   Жак вынул из кармана пачку табаку и протянул Мише. Он шел мимо, ему пришло в голову заглянуть сюда. Он хотел выразить соболезнование Франциске, но ему сказали, что она уже уехала. Жалко!

   - Ты не знаешь, куда она уехала, Миша? Я хотел бы ей написать.

   Нет, Миша ничего не знает. Она поехала к какой-то тетке.

   - А когда она вернется?

   - Она ничего не сказала, наверно через несколько недель.

   Жак в задумчивости расхаживал по двору. Вот он, этот проклятый колодец! Жак подошел к самой земляной куче. Он тщательно разглядывал землю, оставшуюся после засыпки колодца, взял полную горсть и долго растирал ее руками. Затем он даже понюхал ее! Миша стоял И смотрел на него с удивлением. Тут же лежало еще несколько крупных камней, и их господин Грегор тоже очень внимательно осмотрел. Несколько красных и светло-серых осколков он спрятал в жилетный карман. Вдруг он взглянул на Мишу и спросил:

   - Усадьба принадлежит теперь, конечно, Франциске? Они ведь как будто совсем помирились?

   - Да, они помирились. Она жила в Бухаресте, но каждый год летом приезжала сюда. Ведь тогда она была совсем девчонкой, бог знает, что ей взбрело в голову.

   И Миша рассказал, что Франциска после похорон горько рыдала во дворе. Двери дома были еще запечатаны судебными властями. Франциска как безумная целовала Лизу и говорила, что никогда не забудет ее поступка. А Лиза, так та три дня плакала!

   - Только женщины умеют оценить человека, - сказал Миша.

   Будет ли Франциска сама хозяйничать в усадьбе или продаст ее? Миша ничего не знал, решительно ничего. Всем работницам Франциска объявила расчет, только Лиза и Миша временно остались. Франциска обещала им обоим по двести крон, как только она получит деньги.

   Жак улыбнулся:

   - Верно, у Маниу не очень-то много осталось?

   Миша покачал головой:

   - У старого Маниу осталось не так уж мало!

   Но Жака, казалось, всё это уже больше не интересовало. Он распрощался с Мишей.

   - Когда она вернется, Миша, ты ей скажи, что я заходил выразить ей соболезнование. А еще лучше, если ты придешь ко мне в "Траян" и скажешь, когда она приедет. Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.

   За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.

  

   После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.

   Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во "дворце", как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.

   Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, - он ее просто не замечал.

   Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.

   - Значит, ты ее видел, - несколько понизив голос, сказал он. - Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, - может быть, это звучит очень банально, - она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. - Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.

   - Она горда и смиренна, - продолжал Янко, - она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку... Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!

   Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:

   - Скучающий зверь!

   Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.

   - Скучающий зверь, да, - повторил Янко с полным удовлетворением, - да, в этом всё дело! Скука - причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!

   Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.

   - Чего я, собственно, хочу? - спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. - Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, - единственное, что еще не внушает мне скуки... - Янко презрительно рассмеялся. - Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно - я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!

   Это прозвучало уже несколько патетически.

   Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.

   - Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, - продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, - а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка - что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! - Янко громко рассмеялся. - Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек - добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: "Потрудитесь ликвидировать ваши долги... Честь полка... Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце..." Ну и так далее, и так далее - всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец...

   В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.

   Янко замолчал.

   После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:

   - Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. "Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу..." (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.

   - А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне. Golf, races, parties, countesses, duchesses. [Гольф, скачки, пикники, графини, герцогини - англ.] Он сноб. Недавно он разговаривал с принцем Уэльским. Борис немедленно сообщил об этом отцу. Ежемесячно Борис получает от отца добавочное содержание в две тысячи крон. Для него у старика почему-то всегда находятся деньги. Борис представляет свою страну за границей, я понимаю. Всё это прекрасно, но мне-то от этого что за выгода? Я написал моему братцу длинное письмо и просил его повлиять на отца, расположить его в мою пользу. Но Борис решительно отказался. "Как постелешь, так и поспишь", - ответил он. Какая неслыханная наглость!

   Янко в волнении встал и подошел к Жаку. Он взял папиросу и закурил. Жак видел, что он взбешен.

   - Ну, я ему и ответил! - Янко зло улыбнулся при вспышке спички. - Я ответил ему, что он, Борис, спит спокойно только потому, что его постель постлал наш папаша. Ну и пусть нежится на ней со своими графинями и герцогинями! Говоря между нами, Жак, мой братец не что иное, как хорошо вымытая, надушенная свинья во фраке.

   Братья - Жак это знал - не любили друг друга.

   Янко опять растянулся в кресле и заговорил вполголоса. Он вздохнул; ему ничего не остается, как поехать в Монте-Карло и сорвать банк. Но вскоре он опять вернулся к разговору о Соне.

   - Во всех моих поступках сквозит какое-то безрассудство, - сказал он. - Если я играю в карты, то играю ночи напролет, и в любви я такой же ненасытный.

   "О, эта глупая страсть! - думал Жак. - Как можно быть столь неразумным и давать своим чувствам такую власть над собой? Ну разве это не самая настоящая провинциальная узость? Этого Янко следовало бы отправить в Париж или в Берлин. Там у него было бы столько женщин, сколько душа пожелает. Каждый день он мог бы влюбляться в новую!"

   - А как у тебя теперь с ней? - спросил Жак из своего кресла.

   Янко насторожился. Голос Жака звучал холодно, деловито, безучастно. Может быть, Жак всё еще влюблен в Соню? Все эти дни Янко терзала мучительная ревность, в которой он не смел признаться самому себе. Когда-то давно они чуть не рассорились из-за Сони и решили бросить между собой жребий. Жак выиграл, и Янко плакал от боли и отчаяния. Это было ребячество. С тех пор прошло много лет, и Жак, пожалуй, давно уже позабыл всё это.

   - Как у меня с ней? - переспросил Янко с оживлением в голосе. - Имей в виду: я говорю об этом только с тобой. Я люблю ее, она это знает, нужно быть десять раз слепой, чтобы не видеть этого. Я ухаживаю за ней, как ухаживают за красивой, благовоспитанной девушкой. Но она, кажется, не желает понять меня. Она смеется, испытующе смотрит на меня своими светлыми глазами, которые сводят меня с ума, просто-таки сводят с ума, переводит разговор на другие темы... И я не знаю, быть может, всё это бессмысленно?

   - Подговори баронессу, если у тебя действительно серьезные намерения.

   - Действительно серьезные намерения?! - Янко забылся и чуть было не заговорил во весь голос. - Хорошо сказано, Жак, нет, ты просто неподражаем!

   Янко долго молчал, затем начал снова:

   - Сперва мне казалось, что баронесса всецело на моей стороне. Она то и дело ободряла меня и говорила: "Янко, вы не должны сходить с ума от причуд молодой девушки. Вчера Соня сказала мне: "Почему это Янко не пришел?" - а когда вы здесь, она разыгрывает холодность. Не верьте этому, она вас ценит, уважает, она знает вашу семью, знает, что ваш отец был министром и что вас ожидает значительное состояние".

   Но всё это мне очень мало помогло. Шли недели, а Соня ничего не делала, что могло бы подать мне надежду, или почти ничего, почти, почти ничего! Иногда какой-нибудь взгляд, или вдруг заслышится что-нибудь в ее голосе. А может быть, это мне только казалось... Однажды я целую неделю не ходил к ним. Баронесса смеялась. "Вы не знаете женщин, Янко, - говорила она, - вы должны запастись терпением. Соня очень горда и сдержанна. Она каждый день о вас спрашивала и уже хотела написать вам письмецо". Да, да! Ах эта старая болтунья!

   Но несколько дней назад она вдруг совершенно неожиданно переменила тон. Сказала мне, что ей теперь не спится по ночам. Будущее Сони очень тревожит ее. О ее трудном характере она уж и не говорит. Но что ее особенно заботит, так это, откровенно говоря, материальное обеспечение Сони. Это материальное обеспечение должно быть теперь главной ее целью, главной заботой. Она никогда не отдаст Соню за человека, который не внушал бы ей уверенности в том, что он на всю жизнь - слышишь, Жак? - на всю жизнь обеспечит Соню. Только такому человеку она отдаст дочь, больше никому, нет, никогда, лучше пусть Соня идет в монастырь: когда-то это было ее сокровенной мечтой. Баронесса спросила: "Вот вы, например, - я говорю так, отвлеченно, - что вы могли бы дать Соне? Сердце женщины - это сердце женщины, но сердце матери - это сердце матери".

   Что я мог бы дать? Я не понял баронессы. Дать? Ей, Соне? Кольца? Драгоценные камни? Ей, девушке с такими идеальными стремлениями? Что же? Гарантию на всю жизнь?.. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я увидел всю безнадежность моего положения. Я понял, что могу принести ей очень мало, в сущности ничего. Долги, изрядно запутанные дела... Мало, очень мало! Баронесса смеялась: "Но моя дочь не может ждать, пока вы сделаетесь генералом, Янко!" Я это понял и был совершенно уничтожен.

   "Давайте подумаем, - сказала баронесса, - что у вас, собственно, есть, Янко? Я подразумеваю лично ваше имущество, кроме того состояния, которое принадлежит вашему отцу и часть которого перейдет вам по наследству. Нет, вы слушайте: ваш отец сейчас болен, а завтра он может выздороветь. Стирбеи живут до восьмидесяти, до девяноста лет. При таком положении ни одна мать не станет рассчитывать на наследство. Что же есть у вас еще?" - "Ничего, одни долги. Впрочем, если вам угодно, у меня есть участок для застройки около старого кладбища". Этот участок я купил у Дубранке. (Ты помнишь, Жак, этого лейтенанта из отряда летчиков, который потом разбился и сгорел? Об этом писали все газеты. Его мать была больна, ей нужно было сделать операцию, а у него не было денег. Я купил у него этот участок за шестьсот крон, хотя он был мне, разумеется, совершенно ни к чему.)

   "Ну вот и прекрасно, - сказала баронесса, - достаньте денег под этот участок!" А я ей ответил: "Баронесса, вы бы только посмотрели на этот участок! По нему разгуливают гуси, на нем поселился канатчик и работает там. Этот наглый малый у меня даже позволения не спросил. Кто захочет строиться на этом участке? Понравилось ли бы вам жить в соседстве с покойниками? Вам, я думаю, меньше, чем кому-либо! Вы любите ваших собак, ваши цветники - розы, гвоздики, тюльпаны и всякие там другие цветы. А тут еще рядом цыганский квартал. (Баронесса в ужасе подняла руки к небу.) Ну, так вот, это и есть мои владения! Вот какой у меня участок. Я хотел продать его за двести крон, но надо мной просто посмеялись". - "И больше у вас нет ничего, Янко?"- спросила баронесса. "Как же, есть, - ответил я. - Мне еще принадлежит дом в городе". - "А, это хорошо. Дом - это дом! Сделайте закладную под него. Завтра же идите к Марморошу".

   Ты, наверно, знаешь, Жак, что у меня есть дом в городе? - Янко тихонько рассмеялся. - Он стоит в Монастырском переулке и занимает по фасаду ровно столько места, сколько нужно, чтобы проехала повозка с сеном. Расскажу тебе откровенно, как он мне достался. Я выиграл его в карты у капитана Силинского. "Ну хорошо, - сказал я баронессе, - посмотрите сами на мой дом, Монастырский переулок, семнадцать, и посоветуйте, к кому бы мне обратиться насчет закладной". Баронесса действительно отправилась осматривать дом и на следующий день встретила меня громким смехом. "Но, Янко, это же не дом, - сказала она, - это просто-напросто сарай!" - "А вы думали, - заметил я, - что его можно у кого-нибудь заложить! Я хотел этот дом подарить, да никто не берет. Одна надежда, что он скоро развалится". Баронесса сказала: "Да, Янко, так вы далеко не уедете. Вы должны что-нибудь приготовить для своей невесты. Никто не требует, чтобы это был непременно дворец. Особняк Стирбеев вам, к сожалению, не достанется, он, конечно, отойдет к Борису. Впрочем, он слишком угрюм и мрачен для Сони. Соня любит свет. Но ей совсем не нужны какие-то палаты; просто хороший загородный дом с садом". Я слушал всё это, и пот опять выступил у меня на лбу... Но что это? Слушай!

   Янко встал с кресла и напряженно прислушался.

   Ясно послышался тихий стук в оконную раму.

   - Да это просто птица клюет что-то на окне, - сказал Жак.

   Но Янко вскочил, взволнованный, радостный. Он сразу забыл про свой неприятный разговор с баронессой, забыл про Соню, забыл всё на свете.

   - Боже мой, - шептал он, - ведь это малютка Роза! Какой сегодня день? Среда? Ах, я совсем забыл!

   Жак встал.

   - Нет, нет, останься! Хоть на несколько минут.

   Янко подошел к окну и тихонько стукнул. Затем он вышел впустить Розу.

  

   В доме несколько мгновений стояла мертвая тишина. Ни одна дверь не скрипела, ничьих шагов не было слышно. Но вдруг на Жака повеяло легкой струей воздуха, и он почувствовал, что неподалеку от него кто-то есть. В комнату легкой танцующей походкой вошла тоненькая, хрупкая фигурка, голова и плечи которой были закутаны в пестрый платок. Янко тихонько прикрыл за собой дверь и включил свет.

   Маленькая фигурка размотала платок и в то же мгновение с ужасом всплеснула нежными руками:

   - Здесь кто-то есть?!

   Янко успокаивающим жестом обнял девушку за талию:

   - Это Жак, мой друг! Тот Жак, что приехал из Парижа, помнишь? - сказал он вполголоса.

   - Ах, Жак? Жак Грегор?

   Большие светлые глаза блеснули на Жака.

   "Да ведь это ребенок, - подумал Жак, - совсем еще девочка. Что говорил Янко: семнадцать? Ей не более двенадцати! Так вот она какая, эта газель!" У девушки было тонко очерченное лицо. Черные как смоль волосы напоминали перья какой-то дикой гордой птицы, а светлые глаза были полны скорби и страсти. Они были непропорционально велики, и такого блеска, как в этих глазах, Жак еще никогда не видывал. Красавицей эту Розу не назовешь, но ее глаза он никогда не забудет.

   - Как я рада, что наконец вижу вас... - прошептала Роза. - Янко мне много о вас рассказывал. Так вы приехали из Парижа? Париж! Увижу ли я его когда-нибудь?

   Грустная черточка легла вдруг около губ Розы и сделала ее сразу намного старше. Она взглянула на Янко вопросительно, пытливо, умоляюще.

   - Я дал тебе