Келлерман Бернгард - Город Анатоль

жение, - подумал он. - Здесь надо быть очень осторожным".

   Служанка принесла скромный завтрак - маленькие грибки в уксусе и масле. Феликс с наслаждением уплетал грибки и, чмокая губами, рассказывал о легендарном, загадочном городе Симбабве в юго-восточной Африке, развалины которого были открыты между реками Замбези и Лимпопо, и о боге-солнце Амоне с бараньей головой. В несколько секунд он перенесся на тысячи лет назад. Настоящее интересовало Феликса гораздо меньше, чем прошлое. Жака, например, интересовал проход в горах между Комбезом и Анатолем. Но что за дело Феликсу до этой жалкой дороги в какие-нибудь двенадцать километров! Это ж пустяки! Он думал о торговых путях, существовавших еще до рождества Христова, длиной в пять тысяч километров, иногда даже больше, путях, которые пересекали всю Азию.

   - Вот об этом еще стоит говорить, как ты думаешь?

   И тем не менее Феликс был удивительно хорошо осведомлен о всех последних достижениях в научной и технической области. В углу библиотеки лежала целая гора французских, немецких и английских газет и журналов, и Жака, как всегда, вновь поразила необычайная память брата.

   Феликс с наслаждением раздавил последний грибок толстым языком и обстоятельно вытер рот. Он благодушно посмеивался, сложив руки на животе. Ну что ж! Расщепляйте атом, если это доставляет вам удовольствие. Почему бы нет? Превращайте звуки в свет и свет в звуки. Он ничего не имеет против. Но он отнюдь не склонен приписывать технике то значение, какое ей придают теперь. Решительно не склонен. Это всё равно что устанавливать мотор на органе. Пусть теперь орган полетит, очень хорошо, но при этом позабыли усовершенствовать звучание, пренебрегли самым существенным. Музыка, святое искусство...

   Лицо Жака стало холодно и непроницаемо. Он вежливо улыбался.

   - Святое искусство... - сказал он. - Прости меня, Феликс. Это слова!

   - Слова? - Темные глаза брата разгорелись.

   - Это просто фразы. Во всяком случае, никто в Европе не спорит больше об этих вещах...

   Феликс в недоумении покачал своей крупной головой:

   - В Европе не спорят больше об этих вещах? Но ведь это самое главное, самое важное.

   Жак встал.

   - А как твоя работа? Как она подвигается? - спросил он другим тоном.

   Феликс набрал воздуха в грудь, и плечи его стали как будто еще шире.

   - Терпение, терпение, - ответил он со вздохом. - Ученому нужно много терпения. Источники, откуда приходится черпать сведения, разбросаны по всему миру. И эта вечная корреспонденция отнимает ежедневно много часов.

   Феликс изо дня в день писал длинные письма ученым, академиям, библиотекам, архивам.

   Он проводил Жака через сад, - знак высокого внимания.

   Феликс нежно взглянул на Жака.

   - Ты знаешь, чего ты хочешь, - сказал он с улыбкой. - Ну, прощай, приходи ко мне к обеду, когда пожелаешь.

   "Об искусстве мы забываем, - подумал Жак, когда за ним захлопнулась дверь. - Может быть, он прав, как знать! Черт возьми, он не прав! Это только фразы!"

  

   Выйдя из калитки сада, Жак остановился в нерешительности. Не пойти ли ему теперь к госпоже Ипсиланти? Дом баронессы находился в каких-нибудь десяти минутах отсюда. Янко посоветовал ему вчера поухаживать за баронессой. У нее есть деньги. Может быть, она и согласится дать ему взаймы... двадцать тысяч, а может, и пятьдесят, как знать! Но Жак вдруг решил повернуть в другую сторону. Несмотря на жару, он быстро зашагал вперед. Дорога шла между каменными стенами виноградников круто вверх, а затем через большие поля, усаженные розами, откуда неслась густая волна ароматов. Но Жак не бросил ни одного взгляда на цветущие розовые поля. Он нетерпеливо и быстро прошел через огромный пустынный выгон, который простирался до самого леса. Только на опушке он остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.

   Медленно, с некоторой торжественностью, даже с благоговением, вошел Жак в лес. Только он один, Жак Грегор, знает тайну этого леса, только он один, никто больше! Лес этот был известен под названием Дубовый лес, хотя здесь росли не только дубы, но и березы, и буки. В некоторых местах кроны деревьев были так густы, что солнце почти не проникало сквозь них. Здесь царила необыкновенная тишина. Лишь изредка подавала голос какая-нибудь птица, но даже ее пение казалось странно тихим, словно разреженный воздух доносил его откуда-то издалека. Еще мальчиком Жак думал, что лес этот заколдованный, и ему казалось, что птицы произносят какие-то странные слова, которых он не мог понять. Часто ему вдруг становилось страшно, и он в паническом испуге убегал из леса.

   Жак медленно бредет между деревьями. Глаза его прикованы к земле, точно он ищет чего-то. Часто он останавливается, поднимает какой-нибудь камень, рассматривает его и прячет в карман. А затем подозрительно оглядывается. Уж не боится ли он, как боялся когда-то? Он знает здесь каждую скалу, каждую тропинку. Вот огромная выветрившаяся скала, сплошь заросшая дикими розами, - обломок разрушенного временем горного хребта. Именно здесь Жак пережил когда-то самую страшную минуту своей жизни.

   Как-то раз Феликс рассказал пятнадцатилетнему Жаку, что Анатоль, как гласят исторические хроники, обязан своим возникновением религиозной секте огнепоклонников, которая, по-видимому, пришла сюда с берегов Черного моря. Огнепоклонники? Это слово распалило фантазию мальчика. И так как Феликс считал возможным, что где-нибудь здесь в лесах можно найти развалины их храмов, то мальчика охватила археологическая лихорадка. Разрушенные фундаменты, развалины домов... он месяцами только и делал, что рыскал по всем окрестностям и искал. Однажды, увлеченный своими поисками, он обследовал вот эту самую огромную скалу, как вдруг чей-то грозный окрик пригвоздил его к месту. Голос слышался отовсюду сразу - с верхушек деревьев, из скалы, из-под земли. Он грянул как гром с ясного неба, как труба архангела, и Жак окаменел от страха.

   Среди обломков скал стоял человек. Нет, это был не человек, а какой-то лесной дух. Косматая пепельно-серая борода, косматые седые волосы. Лицо его загорело дочерна, а на нем белели два пятна. Это были глаза. Но, увидев искаженное ужасом лицо Жака, лесной дух вдруг громко рассмеялся, чтобы успокоить перетрухнувшего мальчика, и в то же мгновение Жак узнал его: это был Маниу, владелец Дубового леса.

   Об этом Маниу шла дурная слава. (А это ведь было еще до того известного процесса, который привел Маниу в тюрьму.) Взрослые избегали его, дети боялись. Жак иногда видел его издали и немедленно убегал.

   Но теперь Маниу заговорил с мальчиком, успокоил его и с интересом выслушал, склонив голову, его рассказ об огнепоклонниках.

   "Здесь, в этом лесу, нет никаких развалин, - сказал он, и Жак словно сейчас слышит его низкий, немножко ворчливый голос. - Стены? Если хочешь увидеть толстые стены, приходи ко мне в усадьбу. Там ты увидишь стены в два метра толщиной. Может быть, это и есть то, что ты ищешь? Заходи ко мне!" - Его борода еще раз мелькнула между деревьями, и он исчез.

   Жак набрался смелости и на следующий день пошел к Маниу; они стали друзьями. Во время каникул Жак никогда не забывал навестить его. Маниу, желчный, разочаровавшийся жизни старик, учил Жака остерегаться людей, этих злобных тварей; он не признавал бога и верил в дьявола. Но в то же время Маниу был добродушен и почти по-детски наивен.

   "Он, верно, уже ждет меня, - подумал Жак, добравшись до ухабистой проезжей дороги, и снова зашагал быстрее. - На последнее письмо я ему так и не ответил, конечно. Отвратительная леность!"

   Впереди показалась усадьба, мрачная как тюрьма. Она называлась "Турецкий двор", но турки не имели к этому названию никакого отношения. Усадьба называлась так просто потому, что в течение ста лет принадлежала семье по фамилии Турок. Усадьба была окружена высокой полуразвалившейся стеной. Ворота закрыты. Всё кругом точно вымерло, как в воскресенье, когда все работники и служанки уходят в церковь. Жак слышал, как гремели цепями коровы и как в конюшне лошади били копытами.

   - Есть тут кто-нибудь? - крикнул он и забарабанил кулаком в ворота. Скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги, и Жак узнал слугу Мишу, который не спеша, волоча подагрические ноги, подходил к воротам. Голова у Миши была похожа на чертополох, - так торчали на ней во все стороны всклокоченные седые волосы. Он с опаской выглянул за ворота.

   - Ах это вы, господин Грегор... - пробормотал он и попытался улыбнуться, показав два желтых обломанных зуба.

   - Маниу дома, Миша?

   Миша по обыкновению наклонил голову набок, словно глубоко задумавшись, затем ответил:

   - Нет, Маниу нет дома.

   - Он, должно быть, куда-нибудь пошел?

   От этого вопроса Миша, как видно, растерялся. Он посмотрел на Жака воспаленными глазами, опустил голову и замолчал.

   - Когда же он вернется?

   Миша долго и мучительно размышлял. Лицо его сморщилось.

   - Так вы, значит, еще не знаете? - спросил он, и по тону, каким Миша произнес эти слова, Жак сразу же понял все. Он отступил.

   - Что ты хочешь этим сказать? - спросил он с тревогой.

   Миша хотел сказать только то, что Маниу покинул этот мир, он ведь был такой же человек, как все мы, грешные, и три дня назад его похоронили.

   У Жака перехватило дыхание: "Маниу!.. Не может быть! Быть того не может!"

   - Но, Миша, ведь Маниу был богатырь, перед такими, как он, и смерть бессильна!

   - Да, да. Других сводит в могилу какая-нибудь болезнь, а его погубил колодец, - вон там в углу, всё из-за этого колодца. Господин Грегор знает этот колодец. Прошлой осенью он сам из любопытства спускался в него. Тогда в нем было восемь метров глубины. Затем настала зима, и Маниу не мог уже больше рыть его. Но как только солнце опять проглянуло, Маниу стал пробовать, насколько оттаяла земля, а когда потеплело, снова стал рыть. В последнее время колодец был так глубок, что лестница высовывалась из него только на три перекладины, а воды всё еще не было. Затем несколько дней подряд шел дождь, и вот, верно, поэтому колодец и обрушился на него.

   - Неужели Маниу не сделал обвязки?

   - Да, конечно сделал, но колодец всё-таки обвалился. Так и придавило его землей, и мы потом сразу же засыпали колодец, чтобы ни с кем больше не случилось несчастья.

   - Сразу же и засыпали, - машинально повторил Жак. - Ну что ж, очень хорошо, что вы так сделали, Миша, очень хорошо.

   Оба замолчали. А затем старый слуга сказал:

   - Он последние дни часто о вас говорил, господин Грегор.

   Жак тотчас же насторожился. Он испытующе посмотрел на Мишу и спросил:

   - Обо мне говорил? А что же он говорил?

   - Он сказал мне: "Вот опять этот господин Грегор замолчал и не подает о себе никаких вестей". Он заговаривал об этом несколько раз.

   - И больше ничего?

   - Нет, больше ничего не говорил. А в прошлую пятницу с ним стряслось это несчастье.

   В глубокой задумчивости шел Жак через лес. На его гладком лбу появились морщинки, вид у него был подавленный. Смерть Маниу глубоко взволновала его. И надо же ему было умереть именно сейчас! Как назло! Солнце вдруг блеснуло в лицо Жака. Он не заметил, как прошел через лес. Теперь его волнение немного улеглось. "А может быть, это и к лучшему, - подумал он, - кто знает? Со стариком не легко было вести дела". Жак посмотрел на часы. Если он хочет посетить госпожу Ипсиланти, надо торопиться, иначе он придет как раз во время обеда.

  

   Жак быстрым шагом шел к городу, а Маниу все не выходил у него из головы.

   Старик раньше был довольно богат, но в последнее время у него, как видно, не много уже осталось. Крестьянин из горной деревушки, он долго бродил по свету в поисках приключений. Вначале Жак считал его рассказы хвастовством и выдумкой, но как-то раз, будучи в общительном настроении, Маниу вытащил для него из сундука кучу пожелтевших фотографий, которые доказывали, что он не лжет. Он побывал на Аляске, в Калифорнии, в Китае и в конце концов где-то в Мексике нажил большие деньги. С этими деньгами лет двенадцать назад он вернулся на родину и купил "Турецкий двор", который несколько лет пустовал, так как никто не хотел жить в этой мрачной усадьбе посреди леса. Но Маниу достаточно повидал на своем веку и уже устал от людей; ему хотелось пожить в полном одиночестве. Поселившись в усадьбе, он обзавелся небольшим хозяйством, рубил лес на дрова, - был поставщиком почти всего города - и продавал дубовую кору для кожевенных заводов.

   Почти никто в городе не видал Маниу в лицо, никто точно ничего не знал о нем, но вскоре он приобрел репутацию жестокого и на всё способного человека, и его стали бояться. Во всяком случае браконьеры не осмеливались появляться вблизи его усадьбы. Он вел с ними настоящие сражения, а нескольких крестьян, пытавшихся красть дрова, он избил чуть не досмерти.

   В усадьбе, кроме Маниу, жило только одно существо мужского пола - Миша, который служил еще прежним хозяевам этого двора. Кроме него, здесь жили обычно еще трое или четверо девушек-служанок, которых Маниу привозил из дальних горных деревушек. К этой семье (все они жили одной семьей и ели за одним столом) принадлежала и молоденькая дочь Маниу - Франциска, которая позже приобрела громкую известность благодаря судебному процессу. Но почти никому в городе не доводилось видеть ее раньше. Она росла, как растут крестьянские девушки, и, так же как они, месила босыми ногами навозную жижу в хлевах. Жены у Маниу не было, он был вдовец. Жена его умерла на пароходе, когда они возвращались из Мексики в Европу.

   Таков был "Турецкий двор". Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое - белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.

   Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый "судебный процесс Маниу". Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.

   Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада "Турецкого двора", продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу - атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек - Жак запомнил даже ее имя - осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.

   Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в "Траяне" в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.

   Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы... Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.

   "Ну, а дальше?" - "Больше ничего". Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.

   Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. "Ничего и никогда, вот вам крест". Он - самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он - как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.

   А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!

   Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, - разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. "Она всегда лжет, это уж такой возраст - она не может не лгать!" Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.

   Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!

   Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, "плодом расстроенного воображения". Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. "Миша, проснись, - кричал он ночью, - посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!"

   Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к "Турецкому двору". Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом - какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. "Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? - кричал Маниу. - С ним мне не сладить". На этот раз Маниу струсил, - раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.

   "И вот теперь он умер, - подумал Жак, - он немало скитался по свету и наконец обрел покой". Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.

  

   Через решетку Жак увидел пылавшие на ярком солнце цветники баронессы, которые славились по всей округе. Среди них возвышался дом, - скорее небольшой замок, от него веяло богатством и солидностью.

   Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, - целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.

   Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе... Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.

   - Как мило, что вы пришли! - воскликнула она в радостном оживлении. - Вы опять здесь? - Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, - он прыгал чуть ли не через три ступеньки - и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: "Поухаживай за баронессой, не стесняйся".

   - Ах вы бездельник! Что это вы делаете? - с улыбкой погрозила ему баронесса. - Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.

   Госпожа Ипсиланти - ее мать была француженка, а отец австриец - пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.

   - Входите! - крикнула она. - Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! - обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. - Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!

   - Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, - уверял Жак. - Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.

   - Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и - подумайте! - привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: "Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?" К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне... Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cher [Дорогой - франц.], вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!

   "Да, большой свет... - подумал Жак. - Каким он должен казаться отсюда? Его шум доносится в Анатоль лишь в виде слабого отзвука. Поезда под землей, трехмоторные самолеты в воздухе! Европа становится сказочной страной. Но о каком это танце она спрашивает?"

   - Может быть, шимми?

   - Да, да, шимми, совершенно верно! Вы умеете его танцевать?

   - Да, разумеется.

   - Так протанцуйте же мне шимми, Жак. Покажите мне па.

   И Жак, желая поддержать хорошее настроение баронессы, протанцевал перед ней несколько па шимми. Увидев это, собаки окончательно взбесились. Они прыгали чуть ли не через голову Жака. Баронесса смеялась до слез.

   - Перестаньте, Жак, заклинаю вас. Как жаль, что Соня этого не видела. Вы непременно должны протанцевать шимми перед Соней! Нет, каких только глупостей не выдумают за границей! Чем только не забавляются! Ну, а Париж, Жак? Каков он теперь, весной?

   Жак принялся расписывать Париж, а баронесса улыбалась и вздыхала, мельком бросая взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее не изменилось к худшему. Ведь может вдруг появиться морщина, или рот вдруг перекосится. Боже избави! Разговаривая, баронесса время от времени обменивалась кокетливым взглядом со своим отражением в зеркале, это даже вошло у нее в привычку.

   Ах, госпожа Ипсиланти томилась и тосковала по большому свету! Париж, Лондон, Ницца! Она хотела бы прокатиться на Ривьеру, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться синим морем, больше ей ничего не надо. Но деньги, мерзкие деньги!

   Здесь Жак позволил себе недоверчиво улыбнуться. Баронесса была богата, но по какой-то причине никогда не признавалась в этом. Ее даже считали скупой.

   - Вы, конечно, думаете, как и все, что у меня денег куры не клюют! - воскликнула госпожа Ипсиланти. - Только на днях мне пришлось продать лес, чтобы заплатить старые долги моего мужа. - Разумеется, живя здесь, она не испытывает особенных затруднений, но длительная поездка вместе с Соней, которая стала теперь совсем взрослой, потребовала бы огромной суммы! Великий боже!

   - А вы сделайте так, как делают в Европе, - прервал ее Жак на полуслове. - Заставьте работать на себя ваше состояние, удвойте, утройте его.

   - Как? - Баронесса сидела, вытянувшись в струнку, точно девочка в школе. Она прижала пальцы к щекам, глаза ее заблестели еще ярче и стали совсем черными. - Удвоить, утроить? Как это так?

   - Вы, конечно, держите свои деньги в местном банке и получаете три процента, как и все здесь. А вы можете получить десять, двадцать, тридцать процентов!

   - Уж не сам ли господь бог послал вас ко мне, Жак? - воскликнула в восторге госпожа Ипсиланти. - Что вы говорите? Двадцать, тридцать процентов? Нет, нет, не вставайте, сидите. Вы явились из большого света. Вы там научились смотреть на вещи другими глазами. Говорите, объясните мне, что я должна делать. Горничная вам сейчас принесет лимонад. А собак мы заставим замолчать. Замолчите, эй, вы!

   Жак улыбался своей самой выигрышной улыбкой, кокетливо показывая красивые зубы. Затем он начал излагать баронессе свои планы. В этом городе есть масса возможностей заработать деньги. Деньги здесь буквально на улице валяются. Например: можно было бы основать автомобильную компанию для перевозки грузов и пассажиров от Анатоля до Комбеза или даже до Станцы.

   - Бог мой, какая изумительная мысль! - с увлечением воскликнула баронесса. - Да, конечно, это можно было бы устроить. А как вы думаете, за сколько времени можно было бы доехать на автомобиле до вокзала в Комбезе?

   - Да за полчаса, и даже за двадцать минут. А теперь мы тратим три часа, и каждый раз это целое путешествие.

   - Вы правы. Вы совершенно правы! И как вы все это прекрасно понимаете! Почему же город ничего не делает? Почему "Союз анатолийских граждан" не подумает об этом? А ведь председатель этого общества ваш брат Рауль! - Баронесса подняла руку ко лбу и задумалась. - Да, это было бы прекрасно. Но скажите мне, кто стал бы ездить на этих автомобилях? Никто бы ими не пользовался. Нет, эту мысль придется оставить. Мы только потеряли бы деньги.

   - Но ведь я говорю это только так, к примеру, - ответил Жак, продолжая улыбаться все той же обворожительной улыбкой. - Вот в городе очень плохая вода, а главное, ее мало. А в двух-трех часах отсюда имеются великолепные источники в горах, вы это знаете. Мы могли бы провести воду и продавать ее.

   - Продавать воду! - воскликнула баронесса и засмеялась.

   - Ну разумеется, ведь вы же платите городу за воду. Окрестности Анатоля носят преимущественно степной характер. Но почва местами превосходная, недостает только воды. Мы могли бы оросить большие участки, создать фруктовые сады, насадить розовые поля, табачные плантации. А может быть, даже развести хлопок. - Жак сам увлекся своим проектом. - Мы могли бы освоить огромные участки, которые сейчас можно получить за бесценок, просто за бесценок.

   - О боже мой, что это за голова, что это за голова! - воскликнула баронесса и бросила беглый взгляд в зеркало на свое отражение. - Да, великолепно, великолепно! А теперь выпейте лимонаду и продолжайте!

   Жак помешал ложечкой лимонад и внимательно посмотрел на баронессу, все еще продолжая очаровательно улыбаться.

   - Мне очень приятно, баронесса, что вы не смеетесь над моими планами, - продолжал он. - Я уже привык к тому, что все здесь находят их смешными. И ведь совершенно не нужно, чтобы вы сами лично утруждали себя этими делами. Вы могли бы дать мне ссуду, и вам были бы обеспечены очень высокие проценты.

   - Что вы называете высокими процентами?

   - Ну, я думаю, от двадцати до тридцати процентов годовых.

   - О, неужели? - Баронесса была вне себя от восторга. - А этот Марморош из земельного банка, что он нам платит, этот ростовщик?! Три-четыре процента, как вы совершенно справедливо заметили. Впрочем, mon tres cher ami [Дорогой друг - фр.], как я вам уже сказала, у меня нет денег, чтобы вложить их в какое-нибудь предприятие. Да я бы и не решилась из страха потерять их.

   Но Жак и тут не растерялся.

   - Что ж, - сказал он, - я мог бы предложить вам определенный проект, и вы могли бы привлечь меня к участию в нем. Я дам вам совет: приобретите то-то и то-то, а вы отдадите мне потом половину полученной прибыли.

   - О, это было бы слишком много. Почему же половину? Это вы уже жадничаете, двадцать процентов я бы еще, пожалуй, дала, но не больше. А что, к примеру, вы бы посоветовали мне купить?

   - Ну, например, я говорю вам: купите Дубовый лес. Вероятно, его теперь можно было бы приобрести... - Но Жак вдруг оборвал себя. "Как глупо", - подумал он.

   Однако баронесса уже заранее отказывалась от Дубового леса. Она о нем и слышать не хотела.

   - Нет, - сказала она. - Об этом лесе я и знать ничего не хочу. Там жил этот страшный человек, который умер теперь. Этот Маниу. Из страха встретить его я никогда не ходила в этот лес. Ведь этот развратник был в связи со своей собственной дочерью.

   - Да, но он был оправдан.

   - Оправдан или не оправдан, мне все равно, - продолжала госпожа Ипсиланти. - Нет, не говорите мне ничего об этом лесе.

   Жак улыбнулся:

   - Ладно, я попытаюсь объяснить вам все это на другом примере. Вот, допустим, я говорю вам: купите какой-нибудь земельный участок. Например, виноградник зубного врача Фигдора.

   - Ну, и что же мне с ним делать? - прервала его госпожа Ипсиланти.

   - Ведь это я все привожу вам различные примеры. Предположим, я говорю вам: купите этот виноградник. Мы начинаем там раскопки и вдруг находим... бирюзу.

   - Это было бы чудесно! Послушайте, принесите мне эту бирюзу, и я сейчас же заключаю с вами сделку. - В черных глазах баронессы появился чувственный, алчный блеск.

   - Повторяю, я только привожу вам разные примеры. А теперь я буду говорить совершенно серьезно, без всяких "например" и "допустим". У меня действительно есть на примете одно дело, на котором можно без всяких усилий нажить много денег. Я имею в виду перепродажу земельных участков. Мы организуем с вами компанию. Мой вклад - идея, деньги даете вы. Вы составите себе состояние. И для этого нужно только одно: чтобы вы мне доверились.

   Госпожа Ипсиланти засмеялась своим звонким, несколько бездумным смехом, но Жак все же уловил какие-то новые нотки в ее голосе и понял, что она готова сдаться. Она задумчиво покачала головой и сказала:

   - Не сердитесь на меня, Жак, если я буду откровенна с вами. А можно ли вам довериться? Я, право же, не знаю. Вы всегда были плутом, милым, симпатичным, но все-таки плутом. И вы всегда им останетесь... А вот и Соня.

   Соня вошла в комнату. Жак увидел ее еще раньше, когда она проходила застекленную веранду, но сделал вид, что не заметил. Ее приход был для него весьма некстати, так как прервал беседу с баронессой.

   - Соня! - воскликнула баронесса. - Покупай виноградник у зубного врача Фигдора. Ты найдешь там бирюзу и разбогатеешь.

   Маленькая недовольная складка появилась между бровями Сони.

   - Что это за новая история с бирюзой, мама? - спросила она. Соня боготворила мать, но часто была с ней очень строга. - Здравствуйте, Жак, с приездом! - воскликнула она, и ее светлые глаза пристально посмотрели на Жака.

  

   Когда Жак взглянул на Соню (он совсем забыл, что ее ждали), то почувствовал короткую острую боль в сердце. Он, конечно, не забыл Соню за два года разлуки, но ее черты побледнели в его памяти. Теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с ней, он испугался. Долгие годы его пожирала безумная страсть к этой девушке. Да, вот она, "белая роза", как ее назвал Янко.

   Действительно, за эти два года она еще похорошела. Она была из тех женщин, которые повсюду привлекают к себе всеобщее внимание. "В Берлине, в Париже, - все равно, куда бы она ни попала, - подумал Жак, - все будут на нее оборачиваться". У нее были нежные округлые щеки, полный бюст, но узкие бедра. Но лучше всего были ее глаза, необыкновенно светлые, удивительно одухотворенные. "Ее нельзя не любить, - подумал Жак. - Немудрено, что Янко влюбился в нее по уши".

   Жак вскочил и поцеловал ей обе руки. В груди у него разом поднялась какая-то горячая волна.

   Светлые глаза Сони испытующе остановились на нем.

   - Так вот каким он вернулся к нам, - сказала она, слегка покраснев. - Вы теперь отрастили усы! - воскликнула она с удивлением и засмеялась.

   Жак, не смущаясь, пристально смотрел ей в лицо.

   - Ах, Соня, какая она у нас стала красавица! - воскликнул он.

   Эти слова были обращены не к Соне, а к баронессе. Она была польщена и улыбнулась, но две резкие морщинки испортили ее улыбку. Только позже Жаку стало ясно, что баронесса ревновала всех мужчин к своей дочери.

   - Не будьте так банальны, как все, и не говорите глупостей, - сказала Соня со смехом. - Скажите мне лучше: когда я проходила по веранде, вы увидели меня и вдруг отвернулись. Почему вы это сделали?

   Жак притворился удивленным. "Вот как, она не выносит никаких неясностей!"

   - Вы ошибаетесь, Соня, - солгал он и удивился, как легко было ему лгать. - Я действительно видел, что кто-то идет, но не узнал вас. Мы в это время как раз вели очень интересный разговор с вашей матушкой.

   - Мы говорили о делах, - небрежно бросила баронесса.

   - О делах?

   - Да, Жак вернулся с великолепными идеями в голове. Он хочет провести сюда воду с гор, превратить всю долину в сплошную плантацию и на этом заработать много денег.

   Соня взглянула на мать. Теперь, когда она повернула лицо к свету, Жак заметил, что она была так же бледна, как и раньше. Кожа у нее была необыкновенно гладкая и чистая. А голубые жилки на висках, не исчезли ли они?

   - Ах, разговоры о делах и деньгах! - сказала Соня презрительно. - Как я их не люблю! Больше всего на свете я презираю разговоры о деньгах и коммерческих делах.

   В первый раз Жак открыл в ее лице черточку высокомерия, которой раньше не было.

   Баронесса тихо засмеялась.

   - Ты живешь как мотылек, - сказала она по-французски.

   - Ах, мама! - И Соня раздраженным тоном что-то возразила матери по-французски, но так быстро, что Жак не понял ни одного слова.

   - Вот видите, Жак, как она со мной обращается, - сказала баронесса, и в ее голосе прозвучала обида. - Даже родной матери нельзя с ней пошутить.

   - Мама, дорогая, - Соня обняла мать и стала целовать ее до тех пор, пока баронесса не закричала, что задыхается.

   Затем Соня снова обратилась к Жаку. Она близко подошла к нему и испытующе поглядела в лицо.

   - Янко был утром здесь и рассказал мне, что вы сделались ужасно умны, - сказала она с легкой насмешкой. - Да, вы очень изменились за эти последние два года, Жак. Ты не находишь, мама?

   - Жак выглядит совсем как прежде. Вот разве только усики.

   - Нет, нет, - Соня покачала головой. - Дело не только в усиках. Улыбка у него уже не та. Он улыбается чуть-чуть насмешливо, словно немного потешается над всеми. А затем у него теперь такой решительный вид, на лице написано такое благоразумие...

   - А разве не пора мне стать благоразумнее? - рассмеялся Жак.

   - Да, да, но... Держу пари, что о стихах вы и думать забыли.

   В ответ на это Жак громко рассмеялся.

   - Вы, разумеется, выиграли бы пари, Соня. Эти наивные глупости я давно уже бросил.

   - Глупости, говорите вы? - В голосе Сони послышалась обида. Брови ее дрогнули, и она сурово взглянула на Жака. "Неужели ты уже забыл, - говорили ее глаза, - как однажды под вечер быстро подсунул мне листок со стихами и просил прочесть их, когда я останусь одна?"

   Но глаза Жака отвечали, что он ничего больше не помнит. Соня заговорила другим тоном и тихо рассмеялась.

   - Может быть, вы и правы, Жак. Пора нам забыть наши юношеские мечты. Но послушайте, прежде чем я задам вам все свои вопросы, от которых вам не отвертеться, вы должны пройти к папе и поздороваться с ним. Я ему обещала сейчас же привести вас к нему. Вы, разумеется, останетесь обедать?

   Как большинство молодых людей, Жак избегал больных, безобразных и несчастных людей и даже как будто побаивался их. Он не мог себя заставить войти в комнату, где лежал больной, а к самим больным испытывал какое-то непобедимое отвращение. Но Соня его попросила, и отказать ей было невозможно.

   Несколько лет назад, выходя из здания суда, советник юстиции господин Ипсиланти упал так несчастливо, что повредил себе позвоночный столб. С тех пор он лежал в параличе; падение вызвало, кроме того, серьезное умственное расстройство. Он с трудом узнал Жака.

   Тотчас после обеда Жак начал прощаться.

   - Надеюсь, что время от времени вы будете к нам наведываться, Жак, - сказала Соня. - Вы сегодня очень интересно рассказывали. - Она улыбнулась, и ее светлые глаза взглянули на него.

   Жак хорошо понял ее улыбку и выражение ее глаз. Они говорили: "Неужели ты все забыл? Неужели ничего не помнишь, не помнишь, что было между нами? (Ничего между ними не было, один поцелуй, что за важность!) Неужели не помнишь, как ты умолял меня быть твоей? И теперь ты ничего не помнишь, решительно ничего?"

   Жак обещал скоро прийти. Он не избегал взглядов Сони, но глаза у него были холодные и пустые. Ничего он не помнит. Да кроме того, ничего и не было, решительно ничего. Глупости! Все прошло.

   И все же сердце колотилось у него в груди, когда он захлопнул за собой садовую калитку. "Недоставало только, чтобы я снова влюбился в нее, - подумал Жак. - Она так хороша, она опасна... Какая у нее стала чудесная грудь! Но что тебе дороже, Соня или свобода? Нет, нет, предоставим это счастье Янко, ему больше нечего делать".

  

   Ольга приготовила действительно великолепный ужин. Сервировала она сама. Столовая сверкала. Домашние добродетели Ольги проявились в таком блеске, что даже Жак не мог их не заметить, хотел он этого или нет. За ужином Ольга завела разговор о литературных новинках и обнаружила при этом такую начитанность, что оставалось только удивляться. Жак, напротив, вынужден был признаться, что за последнее время не раскрывал ни одной книги.

   После ужина Рауль закурил сигару и отправился вместе с Жаком в свой кабинет. В присутствии Ольги Раулю курить не разрешал