Белый Андрей - Московский чудак

  

  

   Источник:Андрей Белый "Москва"": Советская Россия; Москва; 1990.

   OCR Busya

   Оригинал здесь: Библиотека ""Альдебаран.

  

  

   Романы Андрея Белого "Московский чудак", "Москва под ударом" и "Маски" задуманы как части единого произведения о Москве. Основную идею автор определяет так: "...разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигентском кругу". Но как у всякого большого художника, это итоговое произведение несет много духовных, эстетических, социальных наблюдений, картин.

  

  

  

  

   Подготовляя первую часть первого тома моего романа "Москва", я должен сказать несколько пояснительных слов. Лишь во втором томе вступает тема современности. "Москва" - наполовину роман исторический. Он живописует нравы прошлой Москвы; в лице профессора Коробкина, ученого мировой значимости, я рисую беспомощность науки в буржуазном строе. В лице Мандро изживает себя тема "Железной пяты" (поработителей человечества); первый том моего романа рисует схватку свободной по существу науки с капиталистическим строем; вместе с тем рисуется разложение дореволюционного быта. В этом смысле первая и вторая часть романа ("Московский чудак" и "Москва под ударом") суть сатиры-шаржи; и этим объясняется многое в структуре и стиле их.

   Москва. 1925 год.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Да-с, да-с, да-с!

   Заводилися в августе мухи кусаки; брюшко их - короче; разъехались крылышки: перелетают беззвучно; и - хитрые: нет, не садятся на кожу, а... сядет, бывало, кусака такая на платье, переползая с него очень медленно: ай!

   Да, Иван Иванович Коробкин вел войны с подобными мухами; все воевали они с его носом: как ляжет в постель, с головой закрываясь от мух одеялом (по черному полю кирпичные яблоки), выставив кончик тяпляпого носа да клок бороды, а уж муха такая сидит перед носом на белой подушке; и на Ивана Ивановича смотрит; Иван же Иваныч - на муху; перехитрит - кто кого?

   В это утро, прошедшее в окна желтейшими пылями, Иван Иваныч, открывший глаза на диване (он спал на диване), заметил кусаку; нарочно подвыставил нос из простынь: на кусаку; кусака смотрела на нос; порх - уселась; ладонью подцапал ее, да и выскочил он из постели, склоняя к зажатой руке быстро дышащий нос; защемив муху пальцами левой ладони, дрожащими пальцами правой стал рвать мухе жало; и оторвал даже голову; ползала безголовая муха; Иван же Иваныч стоял желтоногим козлом в одной нижней сорочке, согнувшись над нею.

   Облекшися в серый халат с желтостертыми, выцветшими отворотами, перевязавши кистями брюшко, он зашлепал к окну в своих шарканцах, настежь его распахнул и отдался спокойнейшему созерцанию Табачихинского переулка, в котором он жил уже двадцать пять лет.

   Зазаборный домик, старикашка, желтел на припеке в сплошных мухачах, испражняясь дымком из трубы под пылищи, спеваясь своим петухом с призаборной гармошкой (был с поскрипом он); проживатель его означал своей карточкою на двери, что он - Грибиков; здесь, со стеною, скрипел лет уже тридцать, расплющиваясь на ней, точно липовый листик меж папкой гербариев; стал он растительным, вялым склеротиком: желтая кожа, да кости, да около века подпек бородавки изюменной, - все, что осталося от проживателя в воспоминаньи Иван Иваныча; да - вот ещё: проживатель играл с бородавкою скрюченным пальцем; и в этом одном выражался особенно он; каждым утром тащился с ведром испромозглости к яме, в подтяжках, в кофейного цвета исплатанных старых штанах и в расшлепанных туфлях; подсчитывал он и подштопывал днями под чижиком - в малом окошечке; под вечер сиживал на призаборной скамеечке; там подтабачивал прописи общеизвестных известий, и фукал на руки, скоряченные ревматизмом; в окне утихал вместе с ламповым он колпаком - к десяти, чтоб опять проветряться с ведром испромозглости, - у выгребной сорной ямы.

   Так мыслью о Грибикове знаменитый профессор всегда начинал свой трудами наполненный день, чтобы больше не вспомнить до следующего подоконного созерцания.

   Вспомнилось!

   Сон, - весьма странный, сегодняшний: выставил он из окна свою голову, - в точно таком же халате, играя набрюшною кистью, оглядывая Табачихинский свой переулок; все - так: только комната не относилася к пункту, определимому пересечением параллели с меридианом; она составляла лишь яблоко глаза, в котором профессор Коробкин, выглядывающий через форточку, определялся зрачком Табачихинского переулка, мощенного, нет, не булыжником, - данным математических вычислений - за вычетом желтого домика, чорт дери, с этим самым окном, что напротив: окно - отворилось; и Грибиков, точно стенная кукушка, проснулся, фукая на переулок; от "фука" - булыжники, домики и тротуары как пырснут, распавшись на атомы пыли, секущие эти пространства; Иван же Иваныч, сам пыль, привскочил, оказавшись опять у себя на диване пред мухою - в пункте, откуда он был громко свергнут.

   Припомнивши сон, он прислушался к очень зловещему зуду (мухач тут стоял) и принялся вымухивать комнату; вспомнил еще, как средь ночи его разбудили, подав телеграмму, в которой его поздравляли с избранием в члены - ведь вот-с - Академии - корреспондентом; профессор Коробкин причавкал губами, хватаясь за желтые кисти халата: ему, члену Лондонской Академии, члену "пшеспольному" Чешской (это значит "пшеспольный", он ясно не знал; ну, почетный там, - словом: действительный), вовсе не следовало бы принимать то избрание; выбрали ж просто действительным членом Никиту Васильевича Задопятова; у Задопятова же сочинения - чорт дери, - лишь курцгалопы словесные; доктор Оксфордского университета, "пшеспольный" там член, мавзолей своей собственной жизни, - нет нет: он ответит отказом.

   Науку он свою рассматривал, как майорат; и ему не перечили: и про него говорили, что он - максимальный термометр науки.

   В своем темно-сером халате зашлепал к настенному зеркалу: в зеркале ж встретил табачного цвета раскосые глазки; скулело оттуда лицо; распепёшились щеки, тяпляпился нос; а макушечный клок ахинеи волос стоял дыбом; и был он - коричневый очень; подставил свой профиль, огладивши бороду; да, загрустил бы уже сединой его профиль, и - нет; он разгуливал очень коричневый. Здесь между нами заметим: он - красился.

   Быстрым расскоком прошелся он и вымолачивал пальцами походя дробь.

   Кабинетик был маленький и двухоконный: на темно-зеленых обоях себя повторяла все та же фигурочка желтого, с черным подкрасом, себя догоняющего человечка; два шкапа коричневых, туго набитые желтыми и чернокоженькими переплетами толстых томов, и дубовые, желтые полки - пылели; а желто-коричневый, крытый клеенкою черною стол, позаваленный кипами книг и бумаг, перечерченный весь интегралами, был для удобства поставлен к окну; чернолапое кресло - топырилось; точно такие ж два кресла: одно - у окна, над которым, пыля, трепыхалася старая каряя штора; другое стояло под столбиком, где бюстик Лейбница [1] явно доказывал: мир - наилучший; на спинках рукой столяра были вырезаны головки осклабленных фавнов [2], держащих зубами аканфы; на столике же тяжелели: серебряное пресс-папье да витой зеленевший подсвечник из бронзы; пол, крытый мастикою, прятался черным ковром, над которым все ерзали моли.

   Вниманье Ивана Иваныча тут обратили какие-то смутные смехи за дверью, ведущей в оклеенный рябеньким крапом кривой коридорчик; он, шлепая туфлями, крался прислушаться: фыки и брыки: и - да-с: голос горничной:

   - Ну вас...

   - Какая вы, право же! Дарьюшка вырвалась.

   - Тоже мозгляк, - а - за пазуху, барыне я вот пожалуюсь.

   - Мед!...

   - Ну же вы!

   Этот голос - скажите пожалуйста - Митенькин! Быстро профессор в сердцах распахнул кабинетную дверь, чтобы вмешаться в постыдное дело; но не было фыков и брыков; профессор моргался:

   - Ах, чорт дери-: да-с... Взрослый мальчик уже... Ай-ай-ай, надо будет сказать, надо меры принять, чтобы... так сказать... Надо бы...

   Тут он задумался, вспомнив, как кровь в нем кипела, когда он был юным, когда напряженье рассудочной жизни его подвергалось атакам бессмысленной и глупотелой истомы; тогда со стыдом убеждался и он, что с большим интересом выглядывает из-за функций Лагранжа [3] на голую ногу; упрятывал глазки за функции он со стыдом; голоногая Фекла, прислуга, жила с богатырского вида мужчиной, устраивавшим кулачевки; Иван же Иваныч отстаивал женский вопрос; ни о чем таком думать не смел; и страдал глупотелием в годы магистерской жизни своей - до явления Василисы Сергеевны, поборницы всяких прогрессов; тогда был назначен на кафедру он математики.

   Дверь - отворилася; в комнату, цапая по полу лапами, громко влетел мокроносый ушан, - Томка - пойнтер, коричневый, с желтою грудью и с шишкою на твердом затылке:

   - Скажите пожалуйста!...

   Том опустил мокрый нос и, из черной губы протянув на ковер свои слюни, ушами, покрыл этот нос, заморщинил шерстистую кожу щеки, показал белый клык, трехволосою дернулся бровью; престрашная морда! Пес силился явно смеяться.

   - Пошел, Том!... Где хлыст?

   И при слове "где хлыст" Том вскочил: очень горько скосив окровавленный взгляд, поджав хвост, пробирался вдоль желто-зеленой стены; за ним шествовал по коридорчику очень раскосый, расплёкий профессор, цитируя собственного изобретенья стишок:

  

   Грезит грызней и погоней

   Том, - благороден и прост,

   В воздухе, желтом от вони,

   Нос подоткнувши под хвост.

  

   Здесь, в начале трагедии, должен дать ряд сообщений об очень известном профессоре.

   Как говорится, "аб ово".

   Иван Никанорыч Коробкин, вполне добросовестный доктор военный, при императоре Николае за что-то был сослан на дикий Кавказ; там родил себе сына - в фортеции [4], где защищали страну от чеченцев; младенческое впечатленье Ивана - рев пушки, визг женщин: лезгины напали; невнятица перепугала; испуг воплотился: всей жизнью.

   Семейство врача состояло из чад: Никанора, Пафнутия, Льва, Александра, Ивана, Силантия, Ады, Варвары, Натальи и Марьи. Когда мальчугану, Ивану, исполнился первый десяток, родитель, его привязавши к седлу, отослал обучаться; Иван переехал Кавказский хребет; на почтовых катился в Москву к надзирателю первой московской гимназии; в первом же классе стал первым; и этим гордился; его аттестаты успехов являли собой удручающий ряд превосходных отметок; за это смотритель, которого дети стяжали лишь двойки, безжалостно дирывал мальчика; эта невнятица длилась до пятого класса, когда получил он с Кавказа письмо, извещающее, что Иван Никанорович помер; теперь предлагали ему самому зарабатывать средства на жизнь; с того времени Ваня Коробкин отправился к повару, сдавшему угол ему в своей кухне (за драной, сквозной занавесочкой); бегая по урокам, готовил к экзаменам он одноклассников, сверстников; эти последние - били его; словом, длилась невнятица. Складывалась беспросветная жизнь; и понятно, что Ваня пришел к убеждению - невнятица жизни его побеждаема ясностью лишь доказуемых тезисов. Так вот наука российская обогатилась ученым.

  

  

   Дома, домы, домики, просто домчёнки и даже домченочки: пятиэтажный, отстроенный только что, кремовый, весь в раз-гирляндных лепных; деревянненький, синенький; далее: каменный, серо-зеленый, который статуился аляповато фронтоном; карниз - приколонился, а полинялая крыша грозила провалом; все окна ослепли от ставней; дом прятался в кленах, его обступивших и шамкавших; свесилось там красно-лапое дерево над чугуном загородки.

   Тянулся шершавый забор, полусломанный; в слом же глядели трухлявые и излыселые земли; зудел свои песни зловещий мухач; и рос дудочник; пусто плешивилась пустошь; туда привозили кирпич (видно, стройку затеяли); снова щепастый заборик, с домишкой; хозяин заохрил его: желтышел на пропёке; в воротах - пространство воняющего двора с желклой травкой; дом белый, с замаранным входом, с подушками в окнах.

   Там около свалки двушерстая психа, подфиливши хвост, улезала в репье - с желтой костью; и пес позавидовал издали ей - мухин сын; с того лысого места, откуда алма-зился битыш бутылок, подвязанной пяткой хромала тяжелая бабища потроховину закидывать: бочка-дегтярка, подмокнувши, темный подсмолок, воняющий дегтем, пустила; несло: сухим сеном, навозом и терпкостью.

   Брошенный в лоб Табачихинскии переулок таков, гражданин! Таким был и остался; нет, желтенький дом - разобрали на топку.

   Напротив - кирпично-коричневый каменный дом, номер шесть, с трехоконной надстройкой, с протертыми окнами; фриз изукрасился лепкою из гирлянд четырех модильонов; а фриз поднимался пятью капителями гермочек, между которыми окна занавесочками из канауса [5] синего скрыли стыдливо какую-то жизнь; переблёклые зелени сада - за домом, подъездная дверь (на дощечке: профессор Коробкин).

   Она - отворилася: и переулком зашаркал согнувшийся юноша, в куртке чернявой, в таких же штанах; неприятно растительность щеки шершавила; и лоб, зараставший, придал выраженью лица что-то глупое; чуть выглядывали под безбровым надлобьем глаза; все лицо - нездоровое, серое, с прожелтью, в красных прыщах; он под мышкою правой руки нес какие-то томики; в левой держал парусиновый картузик.

   Какая-то дамочка, юбку подняв и показывая чулочки, в разглазенькой кофточке, с зонтиком, застрекозила своей красноперою шляпой с вуалькою.

   Забеленьбенькала там колокольня: стоял катафалк; хоронили кого-то.

   Москва!

   Разбросалась высокими, малыми, средними, золотоглавыми иль бесколонными витоглавыми церковками очень равных эпох; под пылищи небесные встали - зеленые, красные, плоские, низкие или высокие крыши оштукатуренных, или глазурью одетых, иль просто одетых в лохмотья опавшей известки домин, домов, домиков, севших в деревья, иль слитых, - колончатых иль бесколонных, балконных, с аканфами, с кариатидами, грузно поддерживающими карнизы, балконы, - фронтонные треугольники домов, домин, домиков, складывающих - Люлюхинский и Табачихинский с первым, вторым, третьим, пятым, четвертым, шестым и седьмым Гнило-зубовыми переулками.

   Улица складывалась столкновеньем домов, флигелей, мезонинов, заборов - кирпичных, коричневых, темно-песочных, зеленых, кисельных, оливковых, белых, фисташковых, кремовых; вывесок пестроперая лента сверкала там - кренделем; там - золотым сапогом; раскатайною растараторой пролеток, телег, фур, бамбанящих бочек, скрежещущих ящеров - номер четвертый и номер семнадцатый полнилась улица.

   Здесь человечник мельтешил, чихал, голосил, верещал, фыркал, шаркал, слагаясь из робких фигурок, вьюркивающих из ворот, из подъездов пропсяченной, непроветренной жизни: ботинками, туфлями, серо-зелеными пятками иль каблучками; покрытые трепаными картузами, платками, фуражками, шляпами - с рынка, на рынок трусили; тяжелым износом несли свою жизнь; кто - мешком на плече, кто - кулечком рогожевым, кто - ридикюльчиком, кто - просто фунтиком; пыль зафетюнила в сизые, в красные, в очень большие носищи и в рты всякой формы, иванящие отсебятину и пускающие пустобаи в небесную всячину; в псине и в перхоти, в злом раскуряе гнилых Табаков, в оплеваньи, в мозгляйстве словесном - пошли в одиночку: шли - по двое, по трое; слева направо и справа налево - вразброску, в откидку, враскачку, вподкачку.

   Да, тысячи тут волосатых, клокастых, очкастых, мордастых, брюхастых, кудрявых, корявых пространство осиливали ногами; иль - ехали.

  

  

   Среди прочих тащился на Ваньке брюнет, поражающий баками, сочным дородством и круглостью позы: английская серая шляпа с заломленными полями весьма оттеняла с иголочки сшитый костюм, темно-синий, пикейный жилет и цепочку: казалось, что выскочил он из экспресса, примчавшего прямо из Ниццы, на Ваньку; он ехал со злобой в прищуренном взоре, сморщинивши лоб и сжимая тяжелую трость; а другая рука, без перчатки, лежала на черном портфелике, отягощавшем колено; увидевши юношу, вскинул он брови, показывая оскалы зубов, набалдашником трости ударил в извозчика:

   - Стой.

   И, как тигр, неожиданно легким прыжком соскочил, бросив юноше руки, портфелик и палку:

   - А, Митенька!

   - Здравствуйте!

   - Что там за здравствуйте, - вас-то и надо.

   Сняв шляпу, он стал отирать свой пылающий лоб, поражая двумя серебристыми прядями, резавшими его черные волосы.

   - Вас-то и надо мне, сударь мой Митенька, - выставил свой подбородок.

   - Лизаша-то празднует день свой рождения завтра; вас вспомнила: "Митя б Коробкин... пришел"... Ну, так - милости просим.

   Но Митя Коробкин, Иван Иваныча сын, густо вспыхнул; стоял мокролобый; лицо же напомнило сжатый кулак с носом, кукишем, высунутым между пальцами.

   - Я, Эдуард Эдуардович, я... - и замялся.

   - В чем дело?

   - Да мама...

   - Что мама?

   - Истории... не выпускают из дому...

   - Помилуйте, - брови подбросил и позою, несколько деланной, выразил: - Ну, и так далее...

   - Сиднем сидеть? Э, да что вы! Да как вас!... А Митя краснел.

   - Впрочем, - тут Эдуард Эдуардович заерзал плечом, и лицо его стало кислятиной, - пользуясь случаем, я передал: вот и все...

   Неприятнейше свистнул, садясь в пролетку; и крикнул:

   - Пошел!

   И смешочек извозчичьей подколесины бросился в грохоты злой мостовой.

   Эдуард Эдуардович Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном кремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вокруг головы андрогина [6]; дом метился мягкостью теплого коврика, лестницею, перепаренною отопленьем, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желтодубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска с "фон-Мандро"; дочь Мандро, Лизавета, Лизаша, с утонченным юмором, с вольностью, все щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток), кокетничала с воспитанниками гимназии Веденяпина, где познакомился Митя с Лизашею на вечеринке; товарищи Мити влюбились в Лизашу всем классом

   Митюша был глуп, некрасив; он ходил замазулею; чем мог он нравиться? А - угодил, был отмечен; его приглашали к Мандро; Эдуард Эдуардыч его - обласкал; гимназист стал торчать среди сверстниц Лизаши, посиживать молча с Лизашей в лазоревом сумраке, а Эдуард Эдуардович им покровительствовал; что ж такого? Ведь в доме Мандро все бывали, как дома; не с улицы же - из почтенных семейств появлялись, и - да: Эдуард Эдуардович очень любил, чтобы в доме его было тонно и чинно: лакей, принимавший гостей, носил галстух, был в белых перчатках, а руководящая чаем почтенная дама была фешенебельна; вин не давали: так что ж? И притом - в наше время; Лизаша бывала: в театрах, в концертах, в "Кружке" и в "Свободной эстетике"; сам Эдуард Эдуардыч случайно являлся на этих журфиксах (он вечно куда-то спешил), застревал на полчасика, великолепно осклабливаясь, беря под руку ту иль другого, показывал, что он им равный: "Мои молодые друзья!" И потом исчезал, не желая стеснять.

   Удивляло Митюшу одно: Эдуард Эдуардович все принимался расспрашивать о предстоящих работах Иван Иваныча, сильно, внушавших ему интерес; но с отцом - не знакомился; вежливость, что ли, ему диктовала расспросы? Порою Митюше казалось: внимание к нему в фон-мандровской квартире питается лишь информациями об Иване Иваныче.

   - Вы передайте мое уважение батюшке вашему: чту его имя и труд.

   Митя раз убедился: заслуги отца даже просто Мандро волновали: недавно с Лизашей сидели они тэт-а-тэт - в уголочке, в лазоревом сумраке, чем-то своим занималися; а в кабинете Мандро поднялись голоса; там сидел, видимо, немец, наверно - агент очень крупного треста; куски разговора меж ним и Мандро долетели до Мити:

   - Вас заген зи... я... Колоссаль, гениаль... Херр профессор Коробкин... мит зайнер энтдекунг... Вир верден... Дас ист, я, айн тат... Им цукунфтиген криг, внесен зи... [7]

   Митя был удивлен, что Мандро говорит об Иване Иваныче так с незнакомым, заезжим в Москву, иностранцем; запомнил: когда Эдуард Эдуардович вышел в гостиную с рыжим, потеющим немцем, имеющим бородавку у носа, - то распространился удушливый запах сигары; Мандро наклонился к немцу, шепнул, - толкнув локтем - на Митю:

   - Дас ист, я, - зайн зон... [8]

   Очевидно: приезжему был он показан как сын знаменитости; сам Эдуард Эдуардович был вдалеке от науки; он плавал в своих спекуляциях, часто рискованных. То пронеслося в сознании Мити - теперь; захотелось к Мандро; для Лизаши душился с недавнего времени одеколоном цветочным он; одеколон этот вышел; и, стало быть, - думал он, - если бы книжки спустить, рупь с полтиной - составится.

  

  

   Мимо же шли: мальчуган проюркнул из кривой подворотни; попёр черномордик; проерзала кофточка; пер желто-рожий детина, показывая шелудивый желвак; проскромнели две женщины; скрылись в подъезде; и желтая там борода повалила; отмахивали - одиночки: шли - по двое, по трое; кучей, вразноску, вразмашку, враскачку - с подскоком, семейственно; шли там караковые иль - подвласые, сивые, пегие, бурочалые люди.

   От улицы криво сигал Припепёшин кривуль, разбросавши домочки, - с горба упасть к площади: в дёры базара; туда и сигал человечник от улицы, - чтобы с гроба покатиться к базару: на угол; с порога клопеющей брильни там волосочек напомаженный грязной гребенкой работал над дамским шиньоном; и там заведенилися полотеры; оттуда - орали:

  

   Канашке Лизе

   От Мюр-Мерилиза

   Из ленточного отделения -

   Мое распочтение!

  

   Вместе с сигающим людом сигал в переулок и Митя Коробкин; свой лоб отирал под горбом; покатился на угол пылеющей площади, где протянулся прочахший бульварец, где слева встречало роенье людское.

   На площади рты драло скопище басок, кафтанов, рубах, пиджаков и опорок у пахнущих дегтем телег, у палаток, палаточек с красным, лимонным, оранжево-синим и черным суконным, батистовым, ситцевым, полосатым плетеным товаром всех форм, манер, способов, воображений, наваленным то на прилавки, то просто на доски, лотки, вблизи глиняных, зелено-серых горшков, деловито расставленных, - в пыли; Коробкин протискивался через толоко тел; принесли боровятину; и предлагалося:

   - Я русачиной торгую...

   Горланило:

   - Стой-ка ты...

   - Руки разгребисты...

   - Не темесись...

   - А не хочешь ли, барышня, тельного мыльца?...

   - Нет...

   - Дай-ка додаток сперва...

   - Так и дам...

   - Потовая копейка моя...

   Букинист, расставляющий ряд пыльных книжек, учебников, географических атласов, русских историй Сергея Михайловича Соловьева, потрепанных и перевязанных стопок бумажного месива; Митя с оглядкою ему протянул оба томика: желтый с коричневым.

   - Что-с?... Сочинение Герберта Спенсера? [9] Основание биологии? Том второй, - почесался за ухом тяжелый старик-букинист, бросив взгляд на заглавие, точно в нем видя врага; и - закекал:

   - Пустяк-с...

   - Совсем новая книжка...

   - Разрознена...

   - Вы посмотрите, - какой переплет!

   - Да что толку...

   Старик, отшвырнув желтый том, нацепивши очки и морщуху какую-то сделав себе из лица, стал разглядывать томик коричневый:

   - Гм... Розенберг... Гм... История физики... Старо издание... Что же вы просите?

   - Сколько дадите вы?

   - Не подходящая, - "Спенсер" откинулся, - а за историю физики... гм-гм... полтинник.

   Ломились локтями, кулачили и отпускали мужлачества: баба слюну распустила под красным товаром; а там колыхался картузик степенный - походка с притопочкой: видно, отлично мещанствовал он:

   - Вот сукно драдедамовое [10].

   Остановился, в бумажку тютюн [11] закатал да слизнул:

   - А почем?

   - Продаю без запроса.

   - Оставь, кавалер, тарары.

   И - пошел.

  

  

  

   Проходил обыватель в табачно-кофейного цвета штанах, в пиджачишке, с засохлым лицом, на котором прошлась желтоеда какая-то, без бороды и усов, - совершенный скопец, в картузишке и с фунтиком клюквы; шел с выдергом ног; и подпек бородавки изюмился под носом; Митеньку он заприметил; прошлось на лице выраженье, - какое-то, так себе тихо прислушивался он к расторгую, толкаемый в спину, скрутил папироску.

   Лицо раскрысятилось подсмехом:

   - Митрию, прости господи, Ваннычу, - наше вам-с! Митенька - перепугался: он стал краснорожим, как пойманный ворик; потом побледнел, выдавался прыщиком:

   - Грибиков!

   Грибиков же, выпуская дымочек, ему это с прохиком:

   - Все насчет книжечек - что?

   И сказал это "что", будто знал он: "откуда", "зачем"?

   - Да... Я - вот... - И тут Митины пальцы пошли дергунцами: куснул заусенец: - Пришел я сюда... продавать...

   - Не для выпивки-с?

   Думалось:

   - Все-то допытывается!

   И отрезал:

   - Да нет!

   И спустил за шесть гривен два томика; Грибиков же приставал:

   - Переплетики-то вот такие - у батюшки вашего.

   Видя, что Митя багрел, пальцем пробовал он бородавку, потом посмотрел на свой палец, как будто бы что-то увидел на пальце:

   - Хорошие книжечки-с... Палец обнюхал он.

   - У одного переплетчика переплетаем мы: я и отец.

   - Он надысь привозил вот такие же-с, я разумею не книжки, а - да-с - переплеты; сидел под окошечком и - заприметил... Как адрес-то - а - переплетчика адрес?

   - На Малой Лубянке.

   - В Леонтьевском - лучше заметить...

   Вот чорт!

   - Да, погода хорошая, - Грибиков в руку подфукнул...

   Но Митя сопел и молчал.

   - День Семенов прошел и день Луков прошел, а погода хорошая; вам - в Табачихинский?

   - Да.

   - Пойдем вместе. Прошла пухоперая барыня:

   - Что за материя?

   И из-за лент подвысовывалась голова продавца.

   - Будет тваст.

   - Не слыхала такой.

   - Очень модный товар.

   - Сколько просишь?

   - Друганцать.

   - Да што ты! Пошла и - ей вслед:

   - Дармогляды!

   Текли и текли: и разглазый мужик, мохноногий, с подсученною штаниной и с ящиком; и размаслюня в рубахе, и поп, и проседый мужчина.

   - А вот - Мячик Яковлевич: продаю. Мячик Яковлевич!

   И безбрадый толстяк в сюртучишке, с сигарой во рту и с арбузом под мышкою, остановился:

   - Почем?

   Через спины их пропирали веселые молодайки в ковровых платках и в рубашках трехцветных: по синему - желтое с алым; толкалися здесь маклаки с магазейными крысами: "Магарычишко-то дай", и мартышничали лихо ерзающие сквозь толпу голодранцы; песочные кучи вразброску пошли под топочущим месивом ног; вертоветр поднимал вертопрахи.

   Над этою местностью, коли смотреть издалека, - не воздухи, а желтычищи.

  

  

   По коридору бежала грудастая Дарья в переднике (бористые рукава) с самоваром, задев своей юбкой (по желтому цвету - лиловый подцвет) пестроперые, рябенькие обои; ногой распахнула столовую дверь и услышала:

   - Вот, а пропо - скажу я: он позирует - да - апофегмами... А Задопятов...

   - Опять Задопятов, - ответил ей голос.

   - Да, да, - Задопятов: опять, повторю - "Задопятов"; хотя бы в десятый раз, - он же...

   Тут Дарья поставила самовар на ореховый стол.

   На узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью глазок.

   Пар гарный смесился с лавандовым запахом (попросту - с уксусным), распространяемым Василисой Сергеевной; вполне выяснялась она на серебряно-серых обойных лилеях своим пеньюаром, под горло заколотым ясной оранжевой брошкою; били часы под сквозным полушарием на алебастровом столбике; а канарейка, метаяся в клеточке, над листолапою пальмою трелила.

   Ясно блестела печная глазурь.

   Василиса Сергевна сказала с сухой мелодрамой в глазах:

   - Задопятов ответил ко дню юбилея.

   И стала читать, повернувшись к балконной двери, где квадратец заросшего садика веял деревьями:

  

   Читатель, ты мне говоришь,

   Что, честные чувства лелея,

   С заздравною чашей стоишь

   Ты в день моего юбилея.

   Испей же, читатель, - испей

   Из этой страдальческой чаши:

   Свидетельствуй, шествуй и сей

   На ниве словесности нашей.

  

   Читала она с придыханием и с мелодрамой, - сухая, изблеклая, точно питалась акридами; нервно дрожала губа (губы были брусничного цвета); и родинка волосом темным вилась над губой; при словах "шествуй, сей" она даже лорнетом взмахнула в пространство деревьев.

   И веяли бледно гардины от бледных багетов; в окне закачалася ветвь с трепыхавшимся, черно-лиловым листом:

   - Да какие же это стихи: рифмы - бедные; у Добролюбова списано.

   Голос приблизился.

   - Что? А - идея? Гражданская, да, не... какая-нибудь там... с расхлябанным метром... как давече.

   - Это был стих адонический: чередованье хореев и дактилей...

   Вместо хореев и дактилей - ветер влетел вместе с Томочкой, песиком; и уж за ним ветерочком влетела Надюша в своей полосательной кофточке, в серокисельной юбчонке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках.

   - Да ты не влетай, прости господи, лессе-алейным аллюром... Притом, скажу я, - не кричу так: мои акустические способности не...

   Василиса Сергевна сердито взялась рукой за чайник, поблескивая браслеткою из блюдъэмайль и потряхивая высокой прическою с получерепаховым гребнем.

   - Маман, говорите по-русски; а то простыни превращаются в анвелопы у вас.

   Надя села, мотнув кудерьками, подвесками: и заскучнела глазами в картину; картина открыла - картину природы: поток, лес, какие-то краснозубые горы.

   От стен, точно негры, блестящие лаком, несли караул черноногие стулья; массивный буфет рассмеялся ореховой, резаной рожей.

   Казалось, что мелодрама в глазах Василисы Сергевны - не кончится; годы пройдут, а в словах и в глазах Василисы Сергевны останется то же: в глазах - мелодрама; в словах - власть идей.

   - Да, амортификацию переживает природа, - и тотчас же оборвала себя вскриком: - Пошел! Ты пришел наблошить мне под юбками, Том.

   И профессорша нервно оправила кружево серо-сиреневой юбки своей.

   Василиса Сергевна перечисляла события жизни (к последним словам - нотабена: "профессорский" быт Василисой Сергевною ставился в центре бытов и вкусов Москвы): Доротея Ермиловна, мужа, геолога, нудит на место директора; все - из-за лишней тысчонки; а у самих - два имения; Вера же Львовна исследует свойства фибром с ординатором гинекологической клиники. Двутетюк с селезенкой гнилою, с одной оторвавшейся почкой, в которого клизмою влили четыре ведра (а то - не было действия), все собирается выкрасть у археолога Пустопопова Степаниду Матвевну, которая - нет, вы представьте - на это идет. Двутетюк так богат, с библиотекой, стоящей тысячи; если пискляк этот выкрадет, то, ведь - умрет: Степанида Матвевна - старуха не дура: вернется она к своему археологу; что ни скажите, - а носит Радынский бандаж; словом - рой бесконечный: гирлянда смелькавшихся образов в лик убеждения, на котором женится пойманный убеждением магистрант, чтобы, ставши профессором, изо дня в день волочить эфемерности, ставшие тяжкомясою дамою:

   - Да, - а пропо: ужас что! Ты ведь знаешь, Надин, что Елена Петровна сбежала к Лидонову, аденологу.

  

  

   - Мы, - загремело из двери, - прямые углы: пара смежных равна двум прямым.

   И профессор Коробкин, свисая макушечной прядью волос, уже топал по желтым паркетам в своей разлетайке; пустился доказывать:

   - Да-с - угловатости в браке от неумения, чорт подери, обрести дополнение свое до прямого угла! - И с ушедшею в ворот большой головой (наезжал этот ворот на голову: шеи же не было) быстро дотачивал мнение:

   - Вы мне найдите лишь косинус; вам - станет ясно; отсутствует - да-с - рациональная ясность во взгляде на брак, - подбоченился словом и в слово уставился.

   - Да, да: рациональная ясность, дружочек, - усилие тысячелетий, предполагающее в человеческом мозге особое развитие клеточек.

   Вспомнилось: лет тридцать пять был еще без усов, бороды, но - в очках, в сюртуке и в жилете, застегнутом туго, под тощей микиткою; жил словотрясом котангенсов; праздно боролся с клопами и спорить ходил с гнилозубым доцентом - в квартиру доцента; в окошко несло из помойки; они, протухая, себя проветряли основами геометрии; образовались воззрения: иррациональная мутность помойки и запахи тухлых яиц от противного ясно доказывали рациональность абстрактного космоса, с высшим усилием выволакиваемого из отхожего места к критериям жизни Лагранжа и Лейбница.

   И меж помойкой и ними выковывалось мирозренье профессора.

   Думал об этом, под мышкой щемя спинку стула; рукой перочинный свой ножик ловил; трах: тот ножик упал; затрещало сиденье, и дернулась скатерть; профессор своей головой провалился под стол и тянулся с кряхтеньем за ножиком: поднял, подбросил, вздохнул:

   - Не легко же далась рациональная ясность мне. Снял он очки, подышал на очковые стекла, зевнул безочковым, усталым лицом:

   - Да-с, да-с, да-с!

   - Вы в абстрактах всегда, - равнодушно сказала ему Василиса Сергевна, перевлекаясь вниманием к Томочке, песику, и затыкая свой носик платочком:

   - Пошел, гадкий пес: фу-фу-фу, какой запах!

   И песик вскочил из-под Надиных юбок; испуганно бросивши взгляд на профессоршу, стал пробираться вдоль стен; и профессор пытался утешить печального песика:

   - Томочка, - это не ты, брат, а - Наденька.

   Тут позвонили. И Петр Леонидович Кувердяев с немым мадригалом предстал пред семейством, во всем темно-синем: рукой маргаритовый галстух поправил; в глазах веселели его афоризмы, когда бросил взгляд он на Надю, косившуюся на клохтавшего и желтолапого петуха, появившегося из сада - за хлебными крошками; тут Василиса Сергевна сказала, рукой указавши на Наденьку:

   - Вы поглядите, пожалуйста, - мэ кэль блафард! Отчего? От поэзии... Я прихожу этой ночью к ней: и - застаю за отрывком: читает; взяла - посмотрела: отрывок, построенный на апострофах.

   И Петр Леонидович стал говорить с придыханием: будто арпеджио [12] брал:

   - Вы, Надежда Ивановна, может быть, занимаетесь авторством?

   Надя была настоящий кукленок: казалась она акварелькою:

   - Нет.

   - Отчего?

   Но молчала, бросая под туфельки крошки клевавшему их петуху, и колечко играло сквозь зелень лиловою искрою с пальца.

   За ней Кувердяев - ухаживал: ей он недавно поднес акростих [13], выражающий аллитерацию [14] мысли; отсюда вставали последствия: аллитерация, право, могла углубиться, иль проще сказать: Кувердяев мог стать женихом.

   Кувердяев забросил свою диссертацию о гипогеновых ископаемых; и вытанцовывал должность инспектора; у попечителя округа был он своим; попечитель устроил в лицее; давал он уроки словесности в частной гимназии Фишер; воспитанницы влюблялись в него, когда он фантазировал им за диктантами, все выговаривая дифирамбы природе вздыхающим голосом, бросив в пространство невидящий, меломанический взор; но попробуй кто сделать ошибку, - пищал, ставил двойку, грозился оставить на час.

   Это Наденька знала; когда обдавал ее грацией, точно стараясь, обнявши за стан, повертеться пристойною полькою с нею, она вспоминала, как зло он пищал на воспитанниц; с неудовольствием, даже со страхом она отмечала его появления - по воскресеньям, к обеду; входил он франчёным кокетом, обдавши духами изнеженно; и предавался словесности с ней, иль рассказывал ей: Бенвенуто Челлини, мозачисты и медальеры - да, да! Василиса Сергевна - пленялась:

   - Каков привередник: совсем - капризуля.

   И веяло - атмосферою барышень.

  

  

   - Что же, пойдемте в гостиную мы...

   И прошли.

   Бронзировка, хрусталики люстры; лиловоатласные кресла с зеленой надбивкой, диван, - чуть поблескивали флецованным глянцем; трюмо надзеркальной резьбой, виноградинами, выдавалося из сумрака; а от обой, прихотливых, лиловолистистых, подкрашенных прокриком темно-малиновых ягод, смеющихся в листья, рассказывал