Белый Андрей - Московский чудак

о дождичком; дождичек быстро откапелькал.

   Встал и побацал шагами:

   - Да, да, знаешь ли...

   И удивлялся - в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на заборике.

   - Знаешь ли ты, - непонятно... Куда все идет? Там лиловая липла - в окошке.

   - Утрачена ясность. Побацал: сел снова.

   Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъёрзанной курточке, руки - висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже - утренний шопот: "Пожалуюсь барыне".

   - Дарьюшка, знаешь ли, - как-то... Пятки получает...

   - Какие пятки?

   - Я о Митеньке.

   Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.

   - Да-с, - тарара-тата.

   Слышались в садике жуликоватые шопоточки осин.

   - Молодой человек, - в корне взять, - и понятно...

   А все-таки, все-таки...

   Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, - нет: он - ни слова; ведь Наденька - да-с, чего доброго, - барышня... Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:

   - Ну, спи, спи, дочурочка.

   Чмокнулся.

   Со света снова в глазастые черни ушел он в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.

   Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно-сиреневой тверди.

   А время, испуганный заяц, - бежало в передней.

  

  

  

   Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град - щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля-перепоица чмокала прелыми гнилями.

   Скупо мизикало утро.

   Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми и перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку дивиться наплеванным лужам.

   Вся даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили дымом; и... и...

   - Что такое?

   Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинскии дом; и потом всунул голову, стукнувшись ею о клетку; окно запахнулось: как есть - ничего.

   Тут пошел - листочек, сукодрал, древоломные скрипы.

   Уже начинался холодный обвой городов.

  

  

   Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся - плечекосенький и черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою - сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжку:

   - Экий паршивый ветришко!

   Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; и разгрохатывался смешок подколесины: то сизоносый извозчик заважживал лошадь; его понукала какая-то там синеперая дама в лиловом манто с ридикюльчиком, с малым пакетиком, связанным лентою; в даме узнал Василису Сергевну:

   - Она Задопятову, верно, отвозит накнижник.

   Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы; тут поднялась таратора пролеток; лихач пролетел; провезли генерала; в окне выставлялися вазы, хрусталь.

   Он пустился бежать - за трамваем; он втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил; перебежавши пролетку - на двор - вперегонку с веселою кучей студентов:

   - Профессор Коробкин!

   - Где?

   - Вот!

   Запыхавшись, вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром.

   - У вас, как всегда-с: переполнено!

   Тут же увидел: течет Задопятов, стесняемый кучей студентиков, по коридору.

   - А пусть хоть набрюшник, - припомнилось где-то.

   Белеющая кудрея волос задопятовских, выспренним веером пав на сутулые плечи, на ворот, мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик.

   И око - какое - выкатывалось водянисто и выпукло из-за опухшей глазницы, влажняся слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок вывисал), - надувался сюртук.

   Задопятов усядется - выше он всех: великан; встанет - средний росточек: коротконожка какая-то...

   Старец торжественно тек, переступая шажочками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:

   - У нас нет конституции.

   Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу, - с таким видом, как будто высказывал:

   - Право, не знаю: сумею ли я, не запятнанный подлостью, вам подать руку.

   Стоящим левее кадетов растягивал губу с неискреннею, кисло-сладкой привязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, - очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:

   - Знаю вас, батюшка...

   - У Долгорукова - с Милюковым - при Петрункевичах...

   Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том "Задопятова", чтоб надписал; отстегнувши пенсне, насадил его боком на нос и - чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.

   Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр "погод", постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь - они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес. Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:

  

   Дамы, свет, аплодисменты,

   Кафедра, стакан с водой:

   Всюду давятся студенты...

   Кто-то стал под бородой.

  

  

   И уж лоб вершковый спрятав,

   Справив пятый юбилей, -

   Выступает Задопятов,

   Знаменитый водолей.

  

  

   Четверть века, щуря веко

   В лес седин, напялив фрак, -

   Унижает человека

   Фраком стянутый дурак.

  

  

   И надуто, и беспроко,

   Точно мыльный пузырек, -

   Глупо выпуклое око

   Покатилось в потолок.

  

  

   Кончил, - обмороки, крики:

   "В наш продажный, подлый век, -

   Задопятов, - вы великий,

   Духом крепкий человек".

  

  

   Кто-то выговорил рядом:

   "Это - правда, тут есть толк:

   Дело в том, что крепок задом

   Задопятов", - и умолк.

  

   С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.

   - Здравствуйте, - и Задопятов придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:

   - Геморроиды замучили.

   В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенной на яичный белок.

   - А вы слышали?

   - Что-с?

   - Благолепова-то - назначают.

   - И что же-с?...

   - Посмотрим, что выйдет из этого, - око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол), село в прищуры ресниц; он стоял - вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!

   Иван Иваныч подумал:

   "Дурак".

   И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:

   - А вы бы, Никита Васильевич, как-нибудь: к нам бы...

   Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:

   - Да у него - э-э-э - размягчение мозга.

   И мысль та смягчила:

   - Может быть, я - как-нибудь...

   И - разошлись.

   Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенсне, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий Зевесов орел.

   А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча все защемить в уголочке; кончался уже перерыв: слононогие и змеевласы старцы поплыли и аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые коридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами в расстегнутых серых тужурках; совсем пахорукий нечеса прихрамывал сзади.

   Большая математическая аудитория ожидала его.

  

  

   Вот она!

   Стулья, крытые кучами тел, серо-белых тужурок, рубах; тут обсиживали подоконники; кафедру; густо стояли у стен и в проходе; вот маленький стол на качающемся деревянном помосте, усиженном кучами; вот и доска; вот и мела кусочек; и - мокрая тряпка.

   Профессор совсем косолапо затискался через тела; сотни глаз его ели; под взглядами он приосанился, помолодел, зарумянился; нос поднялся, и привздернулись плечи, когда, подпирая рукою очки, поворачивал голову, приготовляясь к словам.

   Переплеск побежал.

   Опершися руками на столик, спиною лопатясь на доску, свисая махрами, с улыбкой побегал, блеснув плутоватыми глазками; и - пред собою их ткнул.

   - : Господа, - начал он, припадая к столу, - я покорнейше должен просить не высказывать мне одобрения или, - повел удивленно глазами он, - неодобрения... Я перед вами профессор, а не... не... взять в корне... артист; здесь - не сцена, а, так сказать, - кафедра; здесь не театр - храм науки, где я, в корне взять, перед вами явлюсь, естественным - да-с - конденсатором математической мысли.

   И ждал, осыпаемый новыми плесками; но перестал реагировать; ждал.

   - Гм... Научно-математический метод объемлет, - развел свои руки, - объемлет все области жизни; и даже, - тут он подсигнул, - этот метод, взять в корне, является мерою наших обычных воззрений, - он молнил очковым стеклом.

   - Господа, ведь научное мировоззрение, - бросил очки на лоб, - опирается, да-с, говоря рационально, на данные, - сделал он паузу...

   - Биологических, психофизических знаний, которые нашим анализом сводятся к биохимическим, к физико-химическим принципам.

   - Факт восприятия, - пальцы зажал он в кулак, - разложим, - растопырил он пальцы, - на физико-химические комплексы, которые все разложимы на чисто физические отношения.

   - К физике, - бросил направо он, - к химии, - бросил налево он, - сводятся в общем процессы.

   - Гм, - в химии всякий процесс, - он приподнял надбровные дуги, - воспринятый в качественном отношении, есть материальный процесс; - рявкнул, - химия; - рявкнул, еще убедительнее, - была, - сделал видом открытие, - до сих пор, в корне взять... гм... гм... наукой о качествах. С важным открытием, ясно поставленным правой рукой на ладонь, он пошел на студентов.

   - А физика, - он угрожал, - есть наука, в которой количества.

   И убеждал их летающим пальцем.

   - Поэтому вот, господа, - призывал он глазами к вниманью, - имеем к физической химии мы отношения, да-с, весовые, - и тоненьким голосом бисерил: - то есть такие, которые, - кха; - он закашлялся, - и тем не менее, и однако ж... - он сбился.

   Немного попутавшись, вышел: прямою дорогой пошел в математику.

   И победителем бацал по доскам помоста, пропятив живот.

   Помахал с получасик введением к курсу, потом, схватив мел, перешел прямо к делу: к доске; голова тут расшлепнулась в спину, а ворот вскочил над затылком; поэтому, ставши спиною к студентам, показывал ворот, - не голову, - с очень короткой рукою, закинутой за спину и косолапо качаемой вправо и влево (помощь себе), очень быстро вычерчивая формулы.

   - Модуль, взять в корне, - число: то, которое, - он повернул свою голову, - множится логарифмами одного, гм, начала для получения логарифмов другого начала.

   Забегал мелком по доске.

   Заслуженный профессор на лекциях становился, ну, право, какой-то зернильнею; стаи студентиков, точно воробушки, с перечириком веселым клевали за формулкой формулку, за интегральчиком интегральчик.

   Обсыпанный мелом, сходил уже с кафедры в стае студентов, в которую тыкался он полнощеким лицом; и бежал с этой стаей к профессорской.

   - Вы, - дело ясное: вы прочитайте-ка, знаете ли, у Коши.

   - Да на это указано Софусом Ли, Математиком шведским.

   - Стипендиат?...

   - Что же тут я могу; обратитеся к секретарю факультета.

   У самой профессорской остановили его: представитель какой-то коммерческой фирмы, весьма образованный немец, явился с труднейшим вопросом механики.

   - Ну, как фи думайт, профессор?

   - Да вы-с - не ко мне: вы подите-ка, да-с, к Николаю Егоровичу, говоря рационально, - к Жуковскому... Он ведь - механик, не я - в корне взять.

   Но одно поразило: открытие в области приложения математики к данным механики, сделанное Иваном Иванычем, прямо имело касанье к предложенному иностранцем вопросу: профессор уткнулся в бобок бородавки весьма интересного немца и обонял запах крепкой сигары; профессор заметил, что он, вероятно, к вопросу вернется и выскажется подробней по этому поводу в "Математическом Вестнике" - в мартовской книжке (не ранее); немец почтительно в книжечку это записывал.

   - Знаете, книжечки желтые - "Математический Вестник"... Да, да: редактирую - я...

   И рассеянно тыкал в него карандашиком, зарисовавшим какие-то формулки на темно-рыжем пальто иностранца.

  

  

  

   И вот - Моховая; извозчики, спины, трамвай за трамваем.

   Профессор остановился: из черных полей своей шляпы уставился он подозрительно, недружелюбно и тупо в какую-то новую мысль; но в сознанье взвивался вихрь формул: набатили формулы и открывали возможности их записать; вот и черный квадрат обозначился, загораживая перед носом тянувшийся, многоколонный манеж.

   Обозначился около тротуара, себя предлагая весьма соблазнительно:

   - Вот бы подвычислить!

   И соблазненный профессор, ощупав в кармане мелок, чуть не сбивши прохожего, чуть не наткнувшись на тумбу, - стремительно соскочил с тротуара: стоял под квадратом; рукою с мелком он выписывал ленточку формулок: преинтересная штука!

   Она - разрешилася.

   Поинтереснее знаменитой "ферматы" (такая есть формула: он еще как-то о ней написал).

   - Так-с, так-с, так-с; тут подставить; тут - вынести. И получился, - да, в корне взять, - перекувырк, изумительный, просто: открытие просто. Еще бы тут скобочку: только одну.

   Но квадрат с недописанной скобочкой - чорт дери - тронулся: лихо профессор Коробкин за ним подсигнул, попадая калошею в лужу, чтоб выкруглить скобочку: черный квадрат - ай, ай, ай - побежал; начертания формул с открытием - улепетывали в невнятицу: вся рациональная ясность очерченной плоскости вырвалась так-таки из-под носа, подставивши новое измеренье, пространство, роившееся очертаниями, не имеющими отношенья к "фермате" и к перекувырку; перекувырк был другой: состоянья сознания, начинающего догадываться, что квадрат был квадратом кареты.

   Карета поехала.

   Это открытие поразило не менее только что бывшего и улетевшего вместе со стенкою кареты: не свинство ли? Думаешь, - ты на незыблемом острове средь неизвестных тебе океанов: кувырк! Кит под воду уходит, а ты забарахтался - чорт подери - в океане индейском (твой остров был рыбой); так статика всякая - чорт подери - переходит в динамику, иль в развиваемое ускорение тел: уско-ряяся, падает тело.

   Профессор с рукой, зажимающей мел, поднимая тот мел, развивал ускорение вдоль Моховой, потеряв свою шляпу, развеявши черные крылья пальто; но квадрат, став квадратиком, силился там развивать ускорение; и улепетывали в невнятицу - оба: квадрат и профессор внутри полой сферы вселенной - быстрее, быстрее, быстрее! Но вдвинулась вдруг лошадиная морда громаднейшим ускореньем оглобли: бабахнула!

   Тело, опоры лишенное, - падает: пал и профессор - на камни со струечкой крови, залившей лицо.

   А вокруг уж сгурьбились: тащили куда-то.

  

  

  

  

   И вот заводнили дожди.

   И спесивистый высвист деревьев не слышался: лист пообвеялся; черные россыпи тлелости - тлели мокрелями; и коротели деньки, протлевая в сплошную чернь темней; истер стал ледничать; засеверил подморозками; мокрые дни закрепились уже в холодель; дождичек обернулся в снежиночки.

   И говорили друг другу:

   - Смотрите-ка!

   - Снег.

   - И ведь - нет: дождичек!

   Так октябрь пробежал в ноябри, чтобы туман - ледяной, мокроватый, ноябрьский - стоял по утрам; и простуда повесилась: мор горловой.

  

  

  

   Эдуард Эдуардович стал замечать: между всеми предметами в комнатах происходили какие-то - да-с - охладенья; натянутости отношений сказались во всем; воду пробуешь - нет: холожавая; ручку от двери, и та: вызывает озноб.

   Он заканчивал свой туалет - перед зеркалом в ясной, блистающей спальне.

   Представьте же: он, фон-Мандро, Эдуард Эдуардович, главный директор компании "Дома Мандро", светский лев, принимал в своей спальне - кого же?

   Да карлика!

   Просто совсем отвратительный карлик: по росту - ребенок двенадцати лет; а по виду - протухший старик (хотя было ему, вероятней всего, лет за тридцать); но видно, что - пакостник; эдакой гнуси не сыщешь; пожалуй - в фантазии. Но она видится лишь на полотнах угрюмого Брегеля.

   Карлик был с вялым морщавым лицом, точно жеваный, желтый лимон, - без усов, с грязноватеньким, слабеньким пухом, со съеденной верхней губою, без носа, с заклеечкой коленкоровой, черной, на месте дыры носовой; острием треугольничка резала четко межглазье она; вовсе не было глаз: вместо них - желто-алое, гнойное вовсе безвекое глазье, которым с циничной улыбкою карлик подмигивал.

   Он вызывающе локти поставил на ручках разлапого кресла, в которое еле вскарабкался; и развалился, закинувши ногу на ногу; а пальцами маленьких ручек - пощелкивал; уши, большие, росли - как-то врозь; был острижен он бобриком; галстух, истертый и рваный, кроваво кричал; и кровавой казалась на кубовом фоне широкого кресла домашняя куртка, кирпичного цвета, вся в пятнах; нет - тьфу: точно там раздавили клопа.

   Он вонял своим видом.

   Мандро поднял бровь, уронивши на карлика взгляд, преисполненной явной гадливости; чистил свои розовые ногти; и - бросил:

   - Я вам говорю же...

   Но карлик твердил, показавши на место, где не было носа.

   - Нос.

   - Что?

   - А за нос?

   Перекладывал ноги и пальцем отщелкивал:

   - Я повторяю: заплочено будет.

   - Ну да - за услуги; а - нос? И прибавил он жалобно:

   - Носа-то - нет: не вернешь. Фон-Мандро даже весь передернулся.

   - Вздор!

   И отбросивши щеточку кости слоновой - взглянул гробовыми глазами в упор:

   - Пятьдесят тысяч рубликов: сто тысяч марок!

   - Немного.

   - По чеку - в Берлине получите: ну-те - идет?

   Увидавши, что карлик намерен упорствовать, - бросил с искусственным смехом:

   - Ведь дело не трудное... Только до лета. А там - за границу.

   - Другому-то больше заплатите...

   - Десять же лет обеспеченной жизни; лечение, стол - на мой счет; и...

   Но карлик показывал зубы: показывал зубы - всегда (ведь губы-то и не было):

   - Вы не забудьте, что если поднимется шум...

   Всем зажимом бровей показавши, что это - последнее слово, Мандро оборвал его.

   - Ну, я согласен.

   С кряхтеньем стащился на пол; подошел, переваливаясь на кривых своих ножках, вплотную к Мандро: головой под микитки; поднял желто-алое глазье в густняк бакенбарды.

   - По-прежнему, мальчики?

   Но фон-Мандро не ответил ему.

   Потянулся рукой за граненым флаконом, в котором плескались лиловые жидкости для умащения бак.

   Умастив, он в гостиную с карликом вышел, - в тужурке из мягкого плюша бобрового цвета и в плюшевых туфлях бобрового цвета, прислушиваясь к звукам гамм, долетавших из зала. Лизаша играла.

   С угрюмою скукой бросил он взгляд на предметы гостиной: они расставлялись так, что округлые линии их отстояли весьма друг от друга, показывая расстояние и умаляя фигуры - в фигурочки: вот, пересекши гостиную, стал у окна он; при помощи малого зеркальца трудолюбиво выщипывал вьющуюся сединочку.

   Кресла, кругля золоченые львиные лапочки, так грациозно внимали кокетливым полуоборотом - друг другу, передавая друг другу фисташковым и мелкокрапчатым (крап - серо-розовый), гладким атласом сидений тоску, что на них не сидят; фон-Мандро опустился на кресло, склоняяся к спинке, узорившейся позолотою скрещенных крылышек, от которых гирляндочка золотая стекала на ручки.

   Меж этим дуэтиком кресел золотенький столик фестонами ставил расписанный, плоский, щербленый овал - для альбомов, подносика, пепельницы халцедонной с прожилками, малой фарфорки: на фоне экрана зеленого - с золотокрылою, золотоклювою птицею.

   Сверху из лепленой потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарь.

   - Уходите-ка...

   - Да, - я иду, я иду.

   - И прошу: не являйтесь; все то, что вам может понадобиться, мне будет вполне своевременно передано.

   Очень странно: Мандро проводил неприличного гостя не залом, - столового и боковым коридором в переднюю, - как-то смущенно, едва ли не крадучись; он - озирался; и сам запер дверь; он стыдился прислуги: что скажут? Мандро, фон-Мандро, глава "Дома Мандро", и - такой посетитель.

   Вернулся в гостиную он.

   Равнодушно прислушиваясь к перебегам Лизашиных гамм, Эдуард Эдуардович им подпевал бархатеющим баритоном: как будто запел фисгармониум; но из-за звука глядел гробовыми глазами бобрового цвета; и взгляд этот деланным был; он измеривал глуби зеркал, пропадая туда и рассудком своим высекая из памяти: мраморы статуй.

   Мандро был артист спекуляции.

   Казалось порою, что он, как орел, на кругах, мог включить в свою сферу большой горизонт предприятий, обнявший Европу и даже Америку; мог бы сравняться с Рокфеллером и среди русских дельцов заслужил бы почетное место; какая-то дума, отвлекши, его низводила к простым аферистам: вращался в темнейших кружках заграничных агентов.

   В обстании быта ходил, как в халате: с ленивым зевком. Вот фасонная выкройка баки, где каждый волосик гофрирован был, поднялся над креслами и отразился в зеркале; в зеркало он посмотрел и защурил курсивом ресницы, оправив заколотый галстучек, он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется - фоны зеленых обой его вырежут четко, поднимется - и тонконосый, изысканный профиль его отразится в трюмо; подопрет свою голову кистью - под локоть подставятся плоскости малого шкафика, только и ждущие этого

   Меблировал свои жесты.

   Включал свое имя в компании он, о которых ходила молва, что компании эти лишь вывески Нет, - для чего были нужны такие дела фон-Мандро, когда силою воли, культурою мог бы добиться успехов, не портя своей репутации?

   Он ее портил.

   При мысли такой грива иссиня-черных волос с двумя вычерченными серебристыми прядями, точно с рогами, лежащими справа и слева искусным прочесом над лбом, соболиные бакенбарды с атласно-вбеленным пятном подбородка (приятною ямочкой) - дрогнули; съехались брови - углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх, между ними слились три морщины, трезубцем, подъятым и режущим лоб; здесь немое страдание выступило.

   Точно пением "Miserere" [28] звучал этот лоб

   Говорили: его спекуляции - странная очень на бирже игра, за которую он получал от кого-то проценты, - вели к понижению русских бумаг на венской, на лондонской биржах; был случай, когда, как нарочно, едва не привел он к полнейшему краху одну из тех фирм, где он сам был директором

   Слухи!

   В других же делах вызывал восхищение смелостью методов, странными рисками

   - Жаль!

   - Эдуард Эдуардович мог бы стать гордостью: мог бы стать русской промышленной силою...

   - Но он - не наш, - говорили о нем, отходя от него Он не гнался.

   Он был тот же сдержанный, ласковый, мило рассеянный, всем улыбавшийся блеснями белых зубов; но и всем угрожавший ожогом зеркального взгляда: манеры Мандро обличали приемы искусства, которым, казалось, владел и совершенстве; взглянув на него, все хотелось сказать:

   - Станиславщина.

   Происхождение рода Мандро было темно; одни говорили, что он - датчанин, кто-то долго доказывал - вздор: Эдуард Эдуардович - приемыш усыновленный; отец же его был типичнейший грек, одессит, - Малакаки; а сам фон-Мандро утверждал, что он - русский, что прадед его проживал в Эдинбурге, был связан с шотландским масонством, достиг высшей степени, умер - в почете; при этом показывал старый финифтевый перстень; божился, что перстень - масонский.

   Фестонный камин в завитках рококо открывал свою черную пасть, заслоненную, точно намордником, тонкой ажурной решеткой; на нем же часы из фарфора не тикали; около их был положен рукою Мандро небольшой флажолет [29].

  

  

   Звуки гамм прервались: раздалися шаги проходивших по залу, томительно сопровождаясь пришлепкою, точно пощечиной, - звонкого эхо; и дверь отворилась: степенный лакей, став на пороге дверей, огласил:

   - Соломон Самуилович...

   И Эдуард Эдуардович бросил:

   - Просите.

   Он владил массивную запонку в белый манжет.

   Из открывшейся двери он видел: с угла, где стоял перламутром белевший рояль, поднялась с табуретика небольшого росточку Лизаша, в коричневом платьице, перевязанном фартучком; очень блажными глазами, стрелявшими сверком, вонзилась в отца; и старалась его улелеять глазами; бежал быстрый шаг, утомительно сопровождаясь пришлепкою, точно пощечиной, звонкого эхо.

   Лизаша Мандро, сделав книксен, стояла растерянно: ротик открылся.

   И мимо нее Соломон Самуилович шел по холодному залу.

   Здесь вместо обой - облицовка стены бледно-палевым камнем, разблещенным в отблески; и между камнем жерельчатый и завитой барельеф из стены выступавших колонных надставок; - гирлянда увенчанных старцев; они опускали себе на затылки подъятыми дланями дуги витые витых архитравов [30].

   Согнулися старцы, разлив рококо завитков; те двенадцать изогнутых, влепленных станов, шесть - справа,шесть - влево подняли двенадцать голов; и вперялися дырами странно прищурых зрачков в посетителей.

   Окна - с зеркальными стеклами: крылись подборами палевых штор с паутиною кружев, опущенных до полу.

   И опускалась огромная, нервная люстра, дрожа хрусталем, как крылом коромысла, из странных, лепных потолочных фестонов, где шесть надувающих щеки амуров составили круг.

   Соломон Самуилович, быстро заметив все это, прошел, очутился в гостиной; и снова заметил скос глаз, улетевших сейчас же в холодное зеркало, каждую волосиночку фабреной бакенбарды, орлиный, стервятничий нос.

   Фон-Мандро с сильным выдергом вниз стиснул руку его

   - Соломон Самуилович.

   А сочно-алые губы казались, что смазаны чем-то.

   - Ну, как с гипотекой?

   Пошли они сыпаться фразой. Мандро, из губы своей сделав вороночку, с мягко округлым движеньем руки свои пальцы (большой с указательным) соединил на губах с таким видом, как будто снимал он какую-то пленочку с губ.

   - Ну, скажите...

   Отставивши руку, он палец о палец размазывал будто (лишь в этом одном выражении он отступал от эстетики); странно: глаза умыкали морщиною бровной, в то время как клейкие красные губы приятно разъялися, и разговор перешел на парижские впечатления:

   - Знаете что, - завертел Соломон Самуилович пальцем, - ведь с акциями на сибирское масло... пора бы...

   - А что?

   - Да барометр упал: к урагану.

   - Не думаю...

   - Знаю наверное.

   И Соломон Самуилович быстро пустился доказывать мысль, что война - неизбежна.

   - В Берлине имел разговор...

   - С Ратенау?

   - Ну да. И потом я показывал кое-кому из ученых механиков тот документик: ну, знаете.

   Клавиатура зубов фон-Мандро проиграла:

   - А, - да?

   И он вкорчил свой дьявольски тонкий смешок:

   - На одних правах с Круппом.

   И жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий).

  

  

   Лизаша уселась опять за рояль, белый и звонкий; бежали по клавишам пальчики, - переговаривать с сердцем, заспорило, сердце забилось:

   - Нет, нет!

   Круглолицая, с узеньким носиком, с малым открытым роточком, с грудашкою, встала, пошла - узкотазая, бледная; и - небольшого росточка; неясное впечатление от Лизаши: невинность; глаза - полуцветки: они - изумруды, они - агаты; посмотришь в глаза, они - сверком исходят.

   Меж тем говорила ужасные вещи; и - делала тоже ужасные вещи.

   Она говорила подругам и Мите-

   - Я люблю уродцев. Еще говорила:

   - Уродец мой, - я вас люблю.

   И при этом глядела невинными глазками.

   - Я не одна: нас ведь - много. Лизаша жевала очищенный мел.

   И ночами сидела в постели, калачиком ножки, и - думала:

   - Как хорошо, хорошо, хорошо!

   Поднималась в двенадцать; в гимназию - носу не вы сунешь; стала она домоседкой, хотя вечерами бывала в концертах, в театрах, живела средь пуфов, кокетничала с гимназистиками, отороченными голубым бледным кантом (гимнасия Креймана) Все говорили про то, как какая-то тут атмосфера была, что Лизаша была с атмосферою; странная барышня!

   Днями сидела и слушала время: за годом ударит по темени молотом год; это - время, кузнец, заклепает тогда Руками раздвинула кружево шторы и пальчиком пробовала леденелости; холодно там, неуютно: булыжники лобиками выкругляются четче - с пролеткою тартаракают; скроются: саночки будут под ними полозьями шаркать; уж день, одуванчик, который пушится из ночи, обдулся и сморщился: мерзленьким шариком шарик подкидывать будут и - нет.

   А что - "нет"?

   Нет, нет, нет: и - в гостиную.

   Здесь расстоянились трио, дуэты, квартеты искусно составленных и переставленных кресел, с диванами или без них, вокруг столиков (или - без них) преизысканно строивших строй из бесстроицы мебелей, не заполняющей холод пространств сине-серого плюша - ковра, от которого всюду (меж кресел, диванов, экранов, зеркал) подымалися: этажерочки, столбики, горки фарфоров, раскрашенных тонкою росписью серо-сиреневых, лилово-розовых колеров, позы фигурочек.

   Кошка курнявкала ей.

   И Лизаша прошлася в гостиную, чуть не спугнувши мадам Вулеву, экономку, желавшую матерью стать для Лизаши (ведь мать умерла, и Лизаша ее еле помнила); если хотите, мадам Вулеву заменяла ей мать; но Лизаша ее не любила; мадам Вулеву - огорчалась и - плакала.

   Годы носила два цвета: фисташковый, серый; ходила с подпухшей щекою (последствия флюса), - в сплошных хлопотах, в суматохах, в трагедиях: с кошкою, с горничной; птичьим носочком совалась во все обстоятельства жизни Лизаши Мандро, Мердицевича; очень дружила с мадам Эвихкайтен; и всем прославляла Штюрцваге какого-то (где-то однажды с ним встретилась); явно на всех натыкалась, от всех получая щелчки; говорила по-русски прекрасно: была она русская: муж, Вулеву, ее бросил.

   - Лизок, наконец, догадалась, откуда все это.

   - Ну?

   - Я думаю, Федька поймал под Москвой, затащил и нечаянно выпустил.

   "Все это" - что ж? Пустячок.

   Дня четыре назад, разбирая квартиру, мадам Вулеву в гардеробной, за шкафом, нашла небольшую летучую мышку; верней - разложившийся трупик; порола горячку: и - крик поднимала о том, как случился подобный "пассаж" и откуда могла появиться летучая мышка.

   - Давно замечала, давно замечала: попахивает?

   - Да и я...

   - И - попахивало!... Ну так вот: это - Федька.

   Лизаша в диванную.

   В серой и блещущей тканями комнате - только диваны да столик; диваны уложены были подушками, очень цветисто увешаны хамелеонными и парчовыми павлиньими тканями; а с потолка опускалась лампада с сияющим камнем; на столике - халколиванные ящики и безделушки (ониксы); из клетки выкрикивал все попугайчик:

   - Безбожники.

   Странно: Лизаша была богомольна. За завесью слышались голоса, и Лизаша просунула носик меж складок завесы.

   - Да, да, фабрикант, - расклокочил на пальцах свою бакенбарду Мандро.

   - А с фактурою - как? - завертел Соломон Самуилович пальцами.

   - Книгу?

   - Поднимут, - вертел Соломон Самуилович пальцем.

   Забилась - в углу: меж подушками блещущего диванчика; укопала в подушках себя: здесь лежала ее ярко-красная тальмочка - с мехом, порою часами сидела на мыслях своих она здесь, распустив на диване опрятную юбочку ножки калачиком сделав под нею: тишала с блажными глазами, с почти что открывшимся ротиком, пальцами перебирая передничек черный, другой своей ручкой, точеною, белою, матовой, с прожелтью, точно из кости слоновой- и вечно холодной, как лед, зажимала она папироску (девчонкой была, а - курила).

   И - ежилась.

   Точно она вобрала столько холода в тело свое, что, в теплице оттаивая, излучало годами лишь холод ее миниатюрное тельце; сидела укутою, в бархатной тальмочке, с соболем, перебирая ониксовые финтифлюшки; глазами, - большими, далекими, - нет, не мигала; с открывшимся ротиком; точно тонула в глазах, - своих собственных: омут в глазах открывался, в котором тонула, еще не родившись. Русалочка!

   Эти русальные игры с собой и с другими ее довели до врача: доктор Дасс, даровитейший невропатолог, к ней ездил и всем говорил:

   - Не дивитесь - расстройство чувствительных нервов у барышни: псевдогаллюцинации - да-с!

   На него покосилась русалочным взглядом.

   На все отзывалась она как-то издали; и проходила по жизни - как издали; точно она проходила на очень далеком лугу, собирая лазурные цветики, перед собою в Москву, протянув свои тени; из этих теней лишь одна называлась Лизашей Мандро.

   - Я пойду покормить свои тени собой, - говорила не раз она Мите Коробкину.

   Странная девушка!

  

  

  

   Странными были ее отношения с отцом.