Белый Андрей - Московский чудак

и - пырснуло все порошицей.

   Рванул холодильник, чтоб все ожелезить; бамбанили крышами; заермолаила вьюга в трубе; забросало в ресницы визжащими стаями мошек; за окнами - все самоцветно: свет ртутный, свет синий, свет белый!

   Свет розовый!

   Там из ничто ослепительно вспыхнула точка; другая и третья; лилося дорожкой, слагаяся в буквы: "Коньяк" - ярко-красный; и "Шустовы" - белое; порх: снова тьма, и - опять: без конца, без начала!

   Реклама играла.

   Там пять этажей бледно-розовых приторно, тошно слепились орнаментом, точно сладчайшими кремами торта; а верх убегал в темноту ниспадающей ночи лиловой (нет, - черно-лиловой); внизу - просияло; за этим окном - блеск граненых флаконов; за тем - углублялись пространства: гардины, драпри, брокатели; оливковый штоф, парчовые полоски обой, этажерки, статуйки и мебели разных набивок, - как будто таимые комнаты космоса бросились в улицу: с ясным приказчиком в четком пролизе пробора, который, пурпурясь устами, чуть-чуть протянувшись, с волнистой бородкой стоял неподвижно перед дамочкой, вытянув ей брокатели; их щупала дама, склонясь завитою головкой, сквозною вуалью: блондиночка!

   Автомобили неслись.

   И казались чудовищными головами рычащих и светом оскаленных мопсов: летели оттуда, где розблески светов, где издали взвизгивали трамваи, поплескивая то лазоревым, то фиолетовым.

   Белый Кузнецкий!

  

  

   И нет!

   Эдуард Эдуардович в ней разыгрался источником всех совершенств; и, конечно, Лизаша бродила душою по мигам но переполненной жизни; следила за мигами жизни отца, строя в мигах тропу для себя; но тропа - обрывалась.: стояла над бездной. Вперялася в бездну.

   Пусть был коммерсантом; ей грезился Сольнес, строитель прекраснейшей жизни (Лизаша в те дни увлекалася Ибсеном); может быть, виделся Боркман [34]; а может быть, даже...; но тут - разверзалась невнятица; делалось ясно, что что-то - не так: не по Ибсену. Даже - не Боркман!

   Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.

   Она разучила все жесты отца: этот жест относился - к этому; тот же - к тому; знала - приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича - дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.

   Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.

   И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик - без носа, с про-тухшим лицом; и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец, по фамилии Грибиков.

   - Богушка, кто это?

   - Вы любопытны, сестрица.

   И более он ничего не прибавил. А эта бумажка?

   Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре, в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь, знаки "эф" и какие-то иксики; перечеркнул их; перепере...; словом, - понять невозможно; но - знала, что то математика; нет, - для чего математика? Знала она - для чего Кавалевер; и знала она - для чего Мердицевич и даже мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут понимание ее натыкалось на камень подводный; "тропа" обрывалась; и - бездна глядела.

   Не знала - какая.

   И также не знала она, почему ее "богушка" раз обозвал "Лизаветою Эдуардовною", не "сестрицей Аленушкой"; вспомнив, обиделась: и - засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).

   Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, - дымком затянулась.

   За окнами ветер насвистывал: в окна - несло.

   Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:

   - Лизаша, - ay?

   И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:

   - А?

   - Что вы делаете? - раздалось из зала. Скосила глаза на портьеру, подумав:

   - А ей что за дело?

   - Там Митя Коробкин пришел.

   - А? Сейчас!

   И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.

   Он был в веденяпинской форме, - верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистые пятном голенища: смотрел на Лизашу и мялся - с мокреющим лбом, расколупанном: в прыщиках.

   - Я не мешаю, Лизаша?

   Он ей улыбался мясистой десною; и - выставил челюсть.

   - Да нет, не мешаете.

   - Может быть, - все-таки?

   - Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.

   Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в духе:

   - Здесь неуютно: идемте в диванную. Ротик, плутишка, задергался смехом.

   Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.

   Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, и (дернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он си лился высказать то, что не выскажешь; вот: положили за клепку на рот.

   Что-то чмокало, щелкало: что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.

   - Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.

   - Не умею рассказывать, - знаете.

   - А вы попробуйте.

   - Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать - оттого, что я слов не имею прав дивых.

   Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву

   - Экскюзе: я не знала. Вы здесь - не одна?...

   И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.

   - Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что - Митя...

   - Чай будете пить?

   - Нет, не буду: вы, может? - она повернулась к Мите.

   - Спасибо, не буду.

   - Не надо, мадав Вулеву.

   - Экскюзе, - за портьерой сказала мадам Вулеву очень гладеньким голосом и - удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.

   Все пусто.

   - Когда она крадется - так не услышишь ключей, а уходит - нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать...

   - Что вы хотели сказать?

   Но на Митины губы уже наложили заклепку.

  

  

   - Гей, гей!

   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечки розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.

   Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: "Контора Мандро и Ко".

   Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещеньи банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и - их протыкали; под кассою с надписью "Чеки" стояла пристойная публика.

   Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

  

  

  

   Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенсне.

   - Что? Есть еще что-нибудь?

   - Да, - по личному делу.

   - Просите.

   Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.

   Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.

   - Садитесь.

   И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.

   - Ну, что скажете?

   Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.

   - Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, - палец понюхал он, - так что согласия нет никакого.

   - А больше нет комнат?

   Зрачишко полез на Мандро.

   - Да, живут у нас густо.

   Зрачишко влупился под веко.

   Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

   Там шел кривоногий самец; и за ним - вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

   Мандро - повернулся.

   Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

   - Чорт с ним: не надо.

   Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.

   Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

   - Вот... ежели... я., это - дело другое. Мандро повернулся:

   - Что?

   - Ежели... Так уж и быть.

   - Говорите раздельнее.

   - Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.

   - Это - можно?

   - Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа, больной, и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же - извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.

   И глазик свой спрятал.

  

  

   У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".

   Лизаша досадовала:

   - Полчаса мы сидим, а - ни с места.

   - Не выскажешь - знаете.

   - Все же, - попробуйте.

   - Ну, я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.

   Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - под ступало под горло: хотелося плакать.

   - Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец - добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он форма лист

   - Ну, а мама?

   - А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.

   Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.

   - Для них вы чужой?

   - Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.

   - Бедный, - так-то: обманщиком ходите.

   Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.

   - Так и приходится.

   Митя дерябил диван заусенцами пальцев:

   - Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, - проверяет, - как что: "Тебя спрашивали?" Или - "Что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.

   - Вы же?

   И сыпала в ткани ониксы.

   - А говорю - получаю пятки... Я...

   - Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.

   - А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, - бог знает что.

   - Не завидую вам.

   - А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот - Чернышевского... Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную...

   - Бедный мой!

   Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.

   - Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского - знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.

   Митя пристальным глазом вперился в коленку: она - беспокоила.

   - Что же, Митюшенька, - вы без вины виноватый. Оправила юбочку.

   - Ибсена драму прочел, - ту, которую вы говорили.

   - "Строителя Сольнеса"?

   - Да.

   - Ах, вы, милый уродчик, - звучал ее гусельчатый голосочек, - запущенный; у, посмотрите: вся карточка - в перьях.

   Лизаша нагнулась: он - слышал дыхание.

   - Дайте-ка, - я вас оправлю: вот - так.

   И - откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.

   - Я верно поэтому вас приютила; такой вы бездомный.

   Сидела с открывшимся ротиком:

   - Вы и приходите - точно собачка: привыкли.

   Откинула прядку волос; и - добавила:

   - Нет, у русалки моей вы бываете, - не у меня.

   Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).

   - Мы с русалкой моей говорили про вас.

   Померцала глазами - на Митю.

   Казалось, что там соблеснулися звезды - в Плеяды; Плеяды - вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.

   Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот - говорили же.

   - Дом с атмосферой.

   В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, - просунется очень подпухшей щекою мадам Булеву; но ключи удалялись; ключи удалились.

   - Несносно.

   Лизаша голову просунула в складки:

   - Ушла.

   Атмосфера потухла: ничто не сияло.

   И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, - своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.

   - Ну, и - дальше? Зачмокало.

   - Переэкзаменовка, опять-таки, - в августе этом была: ну, - я скрыл.

   - Ай-ай-ай!

   - Вы, Лизаша, простите, что - так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, - искал слов, - то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же - бог с нею... Надежда, сестра, - и зафыркал: - Надежда...

   Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дурковато стоял перед ней; такой дурноглазый; и - силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.

   Тщетно!

  

  

   Карета подъехала.

   С козел мехастый лакей соскочил, поправляй одною рукою цилиндрик: другой - открыл дверцу.

   И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка), губки - роскошество; грудь - совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейльморт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.

   И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов у бронзовой, монументальной доски, где яснело

   "Контора Мандро".

   ____________________

   Доложили:

   - Мадам Миндалянская: просит принять.

   Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери - с мадам Миндалянской.

   Вошла.

   Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа - куртиночка, вся - толстотушка; наполнилась комната опопонаксами

   - Эва Ивановна: вы?

   Профиль - просто божественность, грудь - совершенство.

  

   В проходах пассажа, - под тою же вывеской "Сидорова Сосипатра" блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями.

   Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом - сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин [35] цвета рома и сеть изумрудиков; словом - рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет и - дышит.

   Прелестно!

   Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного

   цвета мехах нараспашку, - косится на блеск ее глазок; из двери - прошли: горбоносый двубакий, в пенсне и в кашне с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и - дама седая, сухая, пикантная: шляпочка - током; и - лаковый сак.

   Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, бра-дые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах и в кофточках - справа налево и слева направо.

   Шли - по двое, по трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками - сумочки, хвостики меха, боа [36]; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли - на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.

   И за ними за всеми - кареты, пролетки, ландо.

   Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места - к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком "дессу", а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шофер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.

   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоватое потуханье.

  

  

   - Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот - не лгу: да и лгать-то - кому? Перед "богушкой" лгать?

   Привскочила: мерцала глазами.

   - Перед "богушкой" лгать не могу!

   И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур.

   - И все-таки все во мне лжется.

   Плеяды подымутся в небе: пора уже спать; и от звезд отрываешься, чтобы тонуть в утомительных снах; как теперь отходила в свой собственный сон, нерассказанный, мутный, тяжелый:

   - Все лжется во мне - оттого, что русалочку я утопила: оттуда - сюда.

   И с глазами, вполне удивленными (просто девчурочка!), всунула в рот папироску:

   - Вы этого не поймете, мой миленький!

   Вытянув шею, стрельнула дымочком. И вновь повторила:

   - Оттуда - сюда.

   Бросив ручку от ротика вверх, стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькой огня:

   - Ах, почем знаю я, - проиграла она изузором отчетливым широкобрового лобика.

   И поднесла папироску; закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.

   - Не понял: что значит оттуда? Дымок, облетающий, - стлался волокнами:

   - Тело на мне как-то лжется, - и нервными дергами губок и плечика сопровождала словечки свои.

   Еще долго Лизаша сплетала бросочки коротких словечек своих; и казалось, что тонкое кружево всюду повисло невидно. Казалась ткачихой; сложивши калачиком ножки, опять невзначай показала коленку; опять протянула два пальчика: в пепельницу.

   Пепелушка слетела.

   - Да, бросимте, что говорить: с дурачишкой; не скажешь ведь - нет?

   Ощутил на руке ноготочек ее:

   - Оцарапаю вас.

   И - придвинулся; но отодвинулась; и - заиграла русальной косою.

   - Сидите спокойно, вот так.

   Вдруг повила головкою:

   - Время, сплошной людоед, - поедом ест людей: неуютно!

   - Откуда про это вы?

   Глянула заревом глаз:

   - Это мне рассказала русалочка.

   Митя увидел: упала измятая очень бумажка на пол (из кармана Лизаши); смотрел машинально; знакомые знаки увидел: знакомого почерка: вот - интегральчик; вот - модуль... Откуда!

   И он потянулся рукой за бумажкой.

   - Вы что?

   - Да бумажка.

   Увидела, выхватила:

   - Мне отдайте: мое.

   - Погодите: тут почерк отца.

   Перехватывал; но - оцарапала.

   - Ай!

   - Вы не суйтесь.

   - Нет, как появилась бумажка? Лизаша слукавила:

   - Сами оставили вы - в прошлый раз: из кармана упала... Ах, увалень!

   Странно - опять ведь невнятица: как оказалась бумажка у "богушки"? Быстро инстинкт подсказал, что ей надо солгать; будто Митя оставил: дивилась. Зачем это делала? Вот и она солгала - неожиданно: не для себя, а для... Разве для "богушки" ей надо лгать? Разве "богушка" лжет? и - стояла над бездной.

   Вперялася в бездну.

   Тогда за портьерой раздался отчетливый громкий расчмок.

   Митя понял, что кто-то там есть; посмотрел на Лизашу, которая, встав, померцала на Митю: сквозь Митю; тогда обернулся и вздрогнул, увидевши станистый контур Мандро: будто с сумраком вкрался своим протонченным лицом, - протонченным до ужаса.

   Быстро вошел, седорогий, бровастый и станистый, чуть поводя богатырским плечом, оттянувши перчатку, губу закусивши, имея от этого солоноватое выражение, которое он постарался степлить.

   Бросил взгляд на Лизашу, на Митю: сказал долгозубою челюстью:

   - Здравствуйте.

   Мите казалось, что брови нарочно он углил: открыл электричество: ясно сияющий камень лампады, спустившейся сверху, поблескивал.

   - Вы в темноте - с Лизаветою Эдуардовной; кажется, - вы предаетесь мечтаньям? - запел фисгармониум.

   Но из-за звука глядел гробовыми глазами, умеющими умертвить разговор.

   - Я русалочкой вашею, нет, - недоволен, сестрица Аленушка, - быстро рукою чеснул бакенбарду; насвистывал что-то.

   И - сел.

   И сиденье это мучительно виделось им обсиденьем каким-то: здесь кто-то кого-то обсиживал: Митя ль Лизашу? Лизаша ли Митю? А может быть, сам фон-Мандро их обоих; припомнились толки, что будто бы он позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой: и - называли подругу Лизаши.

   Еще говорили, что был он когда-то причастен к содомским грехам.

  

  

   - Кушать подано!

   Тут фон-Мандро приподнялся, несладко взглянул.

   - Кушать, кушать идемте.

   И фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними

   почти что сквозь них.

   Проходили в столовую, где прожелтели дубовые стены; с накладкой фасета: везде - желобки, поперечно-продольные; великолепный буфет; стол, покрытый снеговою скатертью, ясно блистал хрусталем и стеклом; у прибора, у каждого - по три фужера: зеленый, златистый и розовый; ваза; и в ней - краснобокие фрукты; и - вина; и - сбоку на маленьком столике яснился: облесками холодильник серебряный.

   - Суп с фрикадельками, - смачно сказал фон-Мандрр

   Он засунул салфетку за ворот: умял; и взглянул на Лизашу - с заботливой и с неожиданной лаской:

   - Не хочется кушать?

   - Ах, нет.

   - Вы б, Аленушка, хлоралгидрату приняли.

   Лакею дал знак: и лакей, обернувши салфеткой бутылку, ее опустил: в холодильник.

   - Да, да, молодой человек: фрикаделька... Что я говорю... познается по вкусу, - и пальцами снял он помаду губную, - а святость - по искусу

   Пальцы помазались.

   И завлажнил он глазами - такой долгозубый, такой долгорукий, к Лизаше приблизился клейкой губой. Перекинулся станом к мадам Вулеву:

   - Как с летучей мышкой, мадам Вулеву?

   - Наконец, догадалася я, Эдуард Эдуардович, - сунулась быстро она, - это Федька кухаркин поймал под Москвою: и - выпустил: в комнаты... Я же давно замечала: попахивает!

   - Попахивает?

   И с особенным пошибом молодо голову встряхивал он, заправляя салфетку.

   - Что же вы, молодой человек, - не хотите тетерьки; вкусите ее... Мы вкушали от всяких плодов, когда были мы молоды.

   И обернулся к тетерьке.

   Лизаша ударила кончиком белой салфетки его.

   - Вот же вам!

   Он - подставился.

   С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал - до краев: золотистой струею.

   Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд - ледянил; и вставало, что этот - возьмет: соком выжмет:

   - Так чокнемся!

   Он развивал откровенность.

   Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то - условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство; впрочем, - условий не надо: понятно и так.

   Они чмокнулись.

   В жестах отметилось все же - насилие: стиск, слом и сдвиг.

   В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, - глазами они говорили друг другу:

   - Теперь - драма кончена.

   - Что это?

   - Как, - мне еще?

   - Ну же, - чокнемся!

   - Я, Эдуард Эдуардович, - я: голова моя слабая!

   - Не опьянеете!

   Видел, пьянея, - в движеньях Лизаши - какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло - какое-то: что-то... душерастлительное и преступное.

   Дом с атмосферой!

   Лизаша сидела с невинным лицом:

   - Митя, - вы что-то выпили много: не пейте!

   - Оставь, - снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович.

   Митя бессмыслил всем видом своим

   - Так ваш батюшка - что?

   - Говорите: бумаги свои держит дома?

   - Так письменный стол, говорите?

   - Что?

   - Все вычисляет?

   - Когда его можно застать?

   - Поправляется?

   - Эдакий случай несчастный!

   Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей.

   "Лизаша, Лизаша", - кипело в сознании Мити. И видел: мадам Вулеву и Лизаша - исчезли.

   - Лизаша!

   Мандро развивал откровенность - так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то - условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство; впрочем - условий не надо. Понятно и так.

  

  

   Голова закружилась: и чувствовал - вкрап в подсознанье. Вина? Или - взгляда Мандро? Он - не помнил: в ушах громко ухало; помнил - одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно, в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом.

   Кто это?

   Красный, клокастый, с руками висляями, - кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченые львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то все толокно, из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел.

   Точно сон, появилась Лизаша.

   Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником - на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу.

   - Вы, Митенька, пьяны.

   - Нет, знаете, - дело не в этом, а в том, что мне очень, - вы знаете.

   Тут он качнулся, схватившись за кресло.

   - Ну да: говорили вы это уже.

   - Нет, Лизаша, - послушайте; я - ничего не сказал: я пришел говорить; и вы знаете сами, что я ничего не сказал.

   - Что такое?

   - Подделал, Лизаша!

   Она посмотрела вполне изумленно:

   - Подделали! Вы? Что такое подделали?

   Руку взяла и погладила:

   - Подпись отца я подделал...

   - Да нет!

   И Лизаша погладила щеку, рукою холодной, как лед, поднимая в пространство какие-то неморожденные взоры:

   - Несчастненький.

   Он за нее ухватился: она - отстранялась.

   - Нет, - тише... Вы, бог знает... Пьяны...

   Лицом подурнела: и - дернулась, видя, что Митя идет на нее: отступала к портьере.

   - Нельзя!...

   Он схватился рукою: рвалась; не пускал.

   - Ах, жалкий вы жалкехонек, Митенька.

   И унырнула за складки портьеры, оставивши ручку свою в его цепких ладонях; он к ручке припал головой, покрывая ее поцелуями; ручка рвалась - за портьеру:

   - Пустите же, - раздавался обиженный голосок, как звоночек, за складкой портьеры.

   И тут же на голос пошел быстрый шаг.

   Ручка выдернулася.

   Между складок портьеры наткнулся на... крепкий кулак, его больно отбросивший; тут, растопыривши пальцы, скользнул: и - откинулся: складки портьеры разрезались; ясно блеснули - манжетка, рубин и линейка: линейка рас-свистнула воздух, врезаяся гранью в два пальца.

   И пальцы - куснуло расшлепнутым звуком: они - окровавились.

   Точно раздельные злые хлопочки, отчетливо так раздалось за портьерой:

   - Ха-ха!

   Перекошенною гримасой оттуда просунулася седорогая голова и две иссиня-черные бакенбарды.

   Тут Митенька бросился в бегство: за звуком шагов раздавалась пришлепка.

   С разбегу наткнулся на лысого господинчика он.

  

   Господин Безицов разлетелся к порогу гостиной.

   Там встретил его фон-Мандро, оборудовав рот белой блеснью зубов и втыкаясь глазами бобрового цвета; сжал руку, затянутый позою, найденной в зеркале.

  

   Ацетиленовый свет, ртутно-синий; и там розовенье: реклама играла: фонарные светы казались зелеными: окна вторых этажей утухали; а выше, в багровую тьму уходя, ослабели карнизов едва постижимые линии; шлепало снегом холодным в ресницы: бессмыслилось, рожилось, перебегало дорогу, отбитые пальцы горели; душа изошла красноедами; щеки пылали; и ухали пульсы.

   Бежал, заметаемый снегом, сметаемый вихрем: все пырскало - крыши, заборы, углы: порошицей, блистающей ясенью крылья снегов зализали круги фонарей; и все - взревывало; пробегали, шли - по двое, по трое: шли - в одиночку; шли слева и справа - туда, где разъяла себя расслепительность; шли перекутанные мехами мужчины; шла барышня в беличьей кофточке; дама, поднявшая юбку, с "дессу" бледно-кремовым, - выбежала из блеска; за нею с серебряным кантом военный, в шинели ив - розово-рдяных рейтузах.

   Там шуба из куньего, пышного и черно-белого меха садилась в авто - точно в злого, рычащего мопса, метнувшего носом прожектор, в котором на миг зароилась веселость окаченных светом, оскаленных лиц, - с золотыми зубами.

   Бежал мужичок.

   - Эка студь!

   И морозец гулял по носам лилодером.

  

  

  

   Лизаша была у себя: ей представился Митя; его стало жалко: того, что случилось в гостиной, она не видела: видела мадам Булеву.

   От мадам Булеву же ничто не могло укрываться.

  

  

   Форсисто стоял Битербарм; ферлакурничал [37] перед мадам Эвихкайтен: форсисто вилял и локтями, и задом:

   - "Энтведер" - не "одер"!

   Мадам Эвихкайтен плескалася платьем в тени тонконогой козеточки, приподымавшей зеленое ложе, как юбочку нежная барышня; в книксене:

   - Великолепно: "энтведер" не "одер"!

   Энтведер, затянутый в новенький, сине-зеленый мундир (с белым кантом), - вмешался:

   - На этот раз вы, Битербарм, оплошали: ведь предки мои проживали на Одере.

   Вот так судьба!

   Битербарм - поле прыщиков; зубы и десны; и - что еще? Род же занятия - спорт: но не теннис, - футбол: про себя говорил он: "Я - истый гипполог".

   - Послушайте, - вдруг обратился он к Зайну, - скандал с Кувердяевым? Правда, что в классе ему закатили пощечину?

   Зайн, тонконогий воспитанник частной гимназии Креймана, очень витлявенький щеголь, с перетонченным лицом, отозвался:

   - Ну да, - что-то вышло!

   - Как что? - удивился Энтведер. - Вполне оплеуха.

   - В чем дело?

   - История грязная!

   Зайн отошел; уже с Вассочкой Пузиковой разводил фигли-мигли; ведь все говорили, что он - содержанец.

   А бог его ведает!

   - Что, мадемуазель Бобинетт?

   Почему-то здесь, в доме Мандро, называли все Вассочку - так. Приходили все новые гости.

   Лизаша в атласно-сиреневом платье, отделанном кружевом, с грудкой открытою, вся голорукая, дергала голеньким плечиком; мило шутила с гостями: ее развлекал разговором Аркадий Иванович Грай-Переперзенко, сын коммерсанта, художник, писавший этюд "Золотистую осень разлук", член кружка "Дмагага" (почему "Дмагага"?); член кружка "Берендеев", искусный весьма исполнитель романса Вертинского, друг Балтрушайтиса, "Сандро" (опять-таки "Сандро" при чем?); он себя называл Боттичелли Иванычем: ну - и его называли они Боттичелли Иванычем; был он пробритый, дородный: в очках; носил длинные волосы; шелковый шарфик, повязанный пышно, носил.

   Окружили