Белый Андрей - Московский чудак

мадам Эвихкайтен; над ними из выщербленной потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарик; мадам Эвихкайтен, склоняясь на козеточку, скромно оправила пену из кружева; всхлипывал веер мадам Эвихкайтен; и к ней Безицов ревновал.

   Эдуард Эдуардович, очень стараясь гостей улюбезить, брал под руку то Безицова, то Мердицевича, - вел в уголочек, к накрытому столику с ясным ликером, сластями, вареньями; и пригласительным жестом руки им указывал:

   - Это и есть "достархан", угощенье персидское.

   Глупо шутил Мердицевич:

   - Меня называет жена тараканом; и я называю себя тараканом; и - все это знают, и - так и называют.

   Он был жуковатым мужчиной: был крупный делец: про него говорили:

   - Фигляр форсированный!

   Тут же, оставив его, Эдуард Эдуардович быстро прошелся в гостиную, где расстоянились трио, дуэты, квартеты людей среди трио, дуэтов, квартетов, искусно составленных и переставленных кресел, и бросил свой блещущий, свой фосфорический, детоубийственный взгляд через голову Зайа: от этого взгляда Лизашино сердце забилось.

   Лизаша, смеясь неестественно, странно мерцала глазами, вдруг стала живулькою: дернувши узкими и оголенными плечиками, подбежала она к Битербарму: ему принялась объяснять она:

   - Ах, эти звуки ведь вам, как гиппологу, трудно постигнуть...

   Лизаша махалась развернутым веером. Фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними, - почти что сквозь них; улыбнулись Лизаше ласкательным взглядом:

   - Вам весело?

   Вздрогнула, будто хотела сказать:

   - Я боюсь вас.

   Ответило личико - заревом глаз.

   На мгновенье глаза их слились: отвернулась Лизаша: стояла с открывшимся ротиком (омут открылся, в котором тонула она). Эдуард Эдуардович, в зале увидев мадам Миндалянскую, быстро пошел ней навстречу; тут плечи Лизаши задергались; быстро бледнела она: Боттичелли Иваныч с тревогою к ней обратился:

   - Вам дурно?

   - Нет. Впрочем, - нет воздуха.

   - Вы побледнели: дрожите.

   Лизаша смеялась: все громче, все громче смеялась; все громче, пока из растерянных глазок не брызнули слезки: она - убежала.

   Мадам Миндалянская в белом, сияющем платье неслась по паркетам и пенилась кружевом; профиль - божественность! Там Мердицевич, обмазанный салом, - рассказывал сало; перед кем-то форсисто вилял и локтями, и задом своим Битербарм.

   И сплетали в гирлянды свои известковые руки двенадцать прищуренных старцев: над ними.

  

  

  

   Одна, сев на корточки и сотрясаясь голеньким плечиком - там, в уголочке, Лизаша смеялась и плакала, не понимая, что с нею.

  

  

   Под зеркалом стал Эдуард Эдуардович в ценном халате из шкур леопардов, в червленой мурмолке (по алому полю струя золотая), - с гаванской сигарой в руке.

   Он другою рукою мастичил свою бакенбарду.

   Сигару оставил: лениво поднял обе руки, отчего распахнулся халат: очертание тела вполне обозначилось в зеркале; он без одежд показался таким черно-белым; свои рукава засучил; на руках - мох: чернешенек; был он покрыт волосами: чернистее прочих мужчин: про него говорила, бывало, жена:

   - Посмотришь на вас так, как вас вижу я... Волосаты же вы, как животное.

   Слухи ходили: жену он бивал.

   Вот рукою с сигарою сделал движение, чтобы очертание тела из зеркала лучше разглядывать: и многостворчатый шкафчик под руку подставился; он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется, - в фонах лиловых обой (была спальня - лиловой) отчетливей вспыхнет халат - леопардовой шкурою.

   Меблировал свои жесты.

   Себе самому улыбнулся и пленочку снял двумя пальцами с клейкой губы.

   И склонился в постель.

   Но не спал; и не час, и не два он вертелся: возился в постели; откинувши стеганое одеяло (лилового цвета), он сел на постели, разглядывал белые и черномохие ноги свои, освещенные светом седой живортутной луны; свои туфли нащупал; облекся в халат леопардовый; вышел в пустой коридор, - в живортутные лунные светы.

  

  

  

   В упругой и мягкой постели сидела Лизаша; в колени склонила головку с распущенной черной косою; ей стих затвердился: все тот же: твердилось и ночью, и днем:

  

   Вокруг высокого чела,

   Как тучи, локоны чернеют.

  

   Порой раздавалися шорохи (мыши ль, скребунчики, кошка ли?): было ей жутко - чуть-чуть: по ночам не могла она спать: засыпала под утро: с собой брала кошку, сибирскую, пышную: кошка курнявкала ей; иногда же курнявкало, так себе, в воздухе; множество раз, поднимаясь с постели, босыми ножонками перебегала по коврику, к двери она, чтобы выпустить кошечку.

   Кошечки - не было.

   Раз показалось, что кто-то закрякал у двери; открыв ее, высунулась за порог да как вскрикнет: стоял перед дверью, представьте же, - "богушка", тяжко дыша и себе самому улыбаяся в темень тяжелой улыбкою.

   Растерялась, - да так, что осталась стоять перед ним в рубашонке, с открывшимся ртом: растерялся и он; и досадливо бросил, на двери соседние озираяся (там обитала мадам Вулеву):

   - Да потише же!

   Двери в соседнюю комнату, где обитала мадам Вулеву, - отворились; просунулася со свечкой в руке голова в папильотках, с подпудренным белым лицом, точно клоунским.

   - Кто это, - взвизгнула громко мадам Вулеву, - не узнала я: вы?

   - Мне не спится, вот я и брожу...

   - Не одета я, - вскрикнула громко мадам Вулеву.

   Дверь в соседнюю комнату быстро закрылась: и тут лишь Лизаша заметила, что не одета: под взором отца, пронизавшим насквозь: и - захлопнулась: и из-за двери сказала:

   - Вы, богушка, право, какой-то такой: черногор-черноватик! Меня напугали.

   Об этом и думала: тут - постучали:

   - Кто?

   Дверь отворилась: стояла фигура в седом, живортутном луче: электричество вспыхнуло: "богушка" в ценном халате из шкур леопардов, с распахнутой грудью в червленой мурмолке вошел неуверенно:

   - Можно?

   Присел у постели, немного взволнованный, одновременно и хмурый, и робкий, стараяся позой владеть: сохранить интервал меж собой и Лизашею; видимо, к ней он пришел: объясниться; быть может, пришел успокоить ее и себя; или, может быть, - мучить: ее и себя; даже вовсе не знал, для чего он явился; дрожали чуть-чуть его губы; на грудку свою подтянув одеяло, сидела Лизаша; она удивлялась; головку сложила в колени: и мягкие волосы ей осыпали дрожавшее плечико; робко ждала, что ей скажут; и голую ручку тянула: схватить папироску - со столика; вдруг показалось ей - страшно, что - так он молчит; потянулась к нему папиросочкой:

   - Дайте-ка мне - прикурить. Протянул ей сигару:

   - Курни.

   И пахнуло угаром из глаз; но глаза он взнуздал:

   - Я пришел объясниться: сказать.

   И, подумав, прибавил:

   - Дочурка моя, у нас этой неделей не ладилось что-то с тобой.

   Поднесла папироску: закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.

   - Быть может, с тобой неласков я был: но сознание наше - сложнейшая лаборатория; всякое в нем копошилось.

   И в ней копошилось: слова копошились:

  

   Вокруг высокого чела,

   Как тучи, локоны чернеют.

  

   Ему протянула ручонки: их взял, облизнулся; и стал - вы представьте - ладонку ее о ладонку похлопывать:

   - Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку.

   Но что-то фальшивое было в игре сорокапятилетнего мужа, к игре не способного, с взрослою дочерью; он это понял, откинулся, бросил ладони; сморщинились брови углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщины, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб.

   Точно пением "Miserere" звучал этот лоб. Ей подумалось: "Странно: зачем объясняться теперь, поздней ночью, когда можно было бы завтра?" И стало неловко: чуть скрипнула дверь - от мадам Вулеву: и сказала она с передергом:

   - Меня лихорадит.

   Увидев, что он захмурел, улыбнулася, и с материнскою нежностью лоб его тихо погладила ласковой ручкою.

   - Лобушка мой!

   - Ах, сестрица Аленушка.

   - Можно, - поймала глазами глаза его, ставшие черными яшмами, - можно сестрице Аленушке?...

   - Что? - испугался он.

   - Вас... назвать... братцем?

   - Иванушкой?

   - Да!

   Неожиданно сжав на груди волосатой головку, спалил ее лобик дыханием, как кислотой купоросной.

   - Нет, лучше не надо.

   Отбросился: алый, как лал, - удалился.

   Представьте же: желчь у него разлилась в эту ночь; утром встал - черно-желтый: с лимонно-зеленым лицом.

  

  

   Продувал ветерец.

   Отовсюду к Пречистенке двигались мальчики, - к желтому дому о трех этажах; надоконные морды его украшали; над ними - балкон; отступя от него у стены, между окон круглели колонны: под строгим фронтоном: железная черная вывеска золотом букв прояснялась: "Гимназия Льва Веденяпина". Полный швейцар, при часах, в черном, с медными пуговицами топтался у двери: в передней.

   Сюда приходили.

   И здесь раздевались, отсюда уже поднимаясь по каменной лестнице, скрытой зеленой дорожкой ковра, - к балюстраде, где десять блистающих, белых колонн изукрасили лепкой себя над квадратом перил, открывавшим провал: вниз, в переднюю: вкруг балюстрады - тишело; хрустальною ручкою дверь открывала квартиру директора; сам Веденяпин за этой белою дверью таился; отсюда - выскакивал он; и сюда - пролетал; здесь устраивал головоломы.

   - Э... э... а... а... о...

   То - визжало; то - плакало; то - заливалось: слоновьими ревами.

   Дверь же вторая, перед лестницею, уводила в двухсветный колончатый зал с тяжелеющим образом (посередине, под резаным, темным киотом мигала лампадка малиновым светом отсюда): ступенился ряд гимназических лестниц; и - бары стояли; "вава-вавава" - ватаганили мальчики, отроки, юноши в черненьких курточках, с черными поясами и в черненьких панталонах навыпуск; слонялись и шаркали взад и вперед: в одиночку иль парами, тройками, даже четверками, переплетаясь руками; стоял топотень: громко двестиголовое горло вавакало; - "ва", наливаяся силой, став "в в ооо", заострялось порою до "ввууу".

   - У-у-у...

   Седо-бурый старик надзиратель с морщинистой шеей, бродивший среди гаков и шерков, пускал:

   - Тсс... Смотри у меня!

   Заводился ехиднейший тип: подвывателя; он вызывал неприятный феномен: всеобщего взвоя.

   Средь гокавших, праздно басящих, бродящих, толпящихся тыкался Митя Коробкин, волнуясь и дергая свой перевязанный палец: явился в гимназию он: отстрадать; ожидала расплата за то, что подделывал подпись; расплата - ужасная; жизнь от сегодня сломается: надвое; он - гимназист: до сегодня; и завтра он - кто?

   Двороброд.

   Его сердце кидалось строптивством и страхом; за что он страдал? Лишь за то, что терпение лопнуло, что перестал выносить приставанья товарищей он:

   - Эй, Коробкин, Коробкин! Скажи-ка, Коробкин! - Толстого читал?

   - Не читал.

   - Просто чорт знает что, а еще - сын профессора. Вот отчего он подделывал подпись!

   Раз кто-то сказал:

   - Этот, знаете ли, прогрессирует: параличом рассуждающих центров.

   Читать: что прикажете?

   Дома - нет книг по словесности: по философии, по математике - сколько угодно... Толстого нет, Пушкина: ну-ка, - попробуй-ка...

   - Литературное чтение, Митенька, знаешь ли, - да-с: в корне взять, - от наук отвлекает: еще начитаешься...

   Знал, что предложена будет "История физики" или "История" там... индуктивных наук.

   - Вот Уэвеля томик прочти: преполезно!

   - Да мне бы Толстого.

   - Толстой, знаешь ли, говоря рационально, - болтун... Так сбежал на Сенную: в читальню Островского; вовсе

   забросил уроки; носил сочиненные им же записочки для объяснения исчезновений из классов: подделывал подпись отца; эта ложь длилась год; раза два надзиратель весьма подозрительно подпись ощупал глазами: раз пристально он посмотрел, покачал головой: но - смолчал, недоверчиво сунул записку в карман; Митя вспыхнул; с неделю назад подозвал надзиратель Коробкина: мрачно заметил:

   - А вы бы уж лучше признались во всем: про записочки,

   Митя божился: и - нет: не поверил.

   - Пойду, покажу-ка: как выскажется Лев наш Петрович.

   А Митя исчез - с перепугу: в гимназии не был неделю; он знал - буря ждет; будет изгнан с позором: да, да, - Лев Петрович внушал ему ужас: сутулый, высокий, худой, с серой, жесткой зачесанной гривой, с подстриженною бородою, в очках золотых, в синей куртке кургузой, директор казался Атиллой; под серой щетиной колечком слагал свои губы, способные вдруг до ушей разорваться слоновьими ревами, черный язык показать; быстро дергались уши; бывало, он несся по залу, желтея янтарным своим мундштуком, развевая за спину дымочки: пред ним расступались и кланялись: щеки худые всосались под скулами; очень красивый и правильно загнутый нос подпирал два очка, над которыми прыгали глазки в щетинища бровные; и костенел препокатый и в гриву влетающий лоб; очень длинные руки (длиннее, чем следует) явно являли вид помеси: льва, лошадиного (или ослиного) остова с... малым тушканчиком.

   Все-то казалося, что Веденяпин прыжком через головы впрыгнет из двери в наполненный зал ("цап-царап" - кто-то пойман, как мышка: отсиживать будет за шалость свою лишний час); Веденяпин умел замирать и казаться недвижимым трупом; но труп закипал ураганом движений и языком, являющим гамму от рева до... детского плача; да: вихри и бури! Потом - мертвый штиль; средних ветров не знал:, и лицо было странною помесью: явной мартышки, осла и... Зевеса (бог-зверь).

   Внушал ужас.

   Внушал поклонение.

   В частной гимназии был установлен единственный культ: Веденяпина; перед уроком его в младших классах крестили свои животы.

  

  

   Еще с вечера Митя томился; с испуганно бьющимся сердцем расхаживал; был Лев Петрович у них с десяти; вдруг не будет: проспит?

   Пролетел Веденяпин.

   И Митя, столетие себе губы, стоял под учительской: кланялся; но на поклон Веденяпин ему не ответил.

   Дверь хлопнула.

   Знает!

   Вся кровь застуднела.

   Швейцар в длиннополом и черном мундире с блестящими пуговицами, пробежавши по залу, трезвонил: "Дилинь!" И все классы в ответ улыбнулись открытою дверью: ряд классов сквозных: и зашаркали, многоголово горланили, щелкали партами.

  

  

  

   Митя глядел пред собою и - видел: ряд классов сквозных: дальше - зал; за ним - двери в учительскую: отворилися.

   Учителя пошли классами.

   Батюшка в темо-коричневой рясе тихонечко плыл и помахивал балльником (книжкой зеленой, куда заносились отметки); громадный, хромающий Пышкин, мотаясь клоками седой бороды и власами, высказывал твердо свое убеждение толстою пяткой - прийти в восьмой класс; показался худой латинист.

   Веденяпин, весь скованный, стянутый, - мертвою позою несся на классы.

   Нет, Митя не слышал урока; он думал про то, что над ним разразилось; он думал о случае с книгами.

   Вот тоже - книги!

   Четырнадцать дней, как отец перестал разговаривать: не догадался ли? Как же иначе?

   Расходы же были: купи того, этого: новый учебник, блокнот, карандашик; товарищи (все поголовно!) имели карманные деньги; он - нет; не умел приставать и выпрашивать.

   - Дай мне полтинник.

   - Дай рублик.

   Ворчание слышать ему надоело.

   - Опять? Сколько ж новых учебников?

   - Что? Источил карандашик?

   Он стал к букинисту потаскивать книги и их продавать; а на деньги себе покупал он учебники, карандаши и блокноты: вот разве - страстишечка к одеколону цветочному в нем развивалась: он прыскался им, когда шел к фон-Мандро.

   Фон-Мандро!

   Митя вспомнил вчерашнее: сердце опять закидалось. Ужасно, томительно! Этот удар по руке угнетал; угнетала угрюмость отца; и страшила: нависшая казнь Веденяпина.

   Ужас!

   А Пышкин тащился к доске: куском мела отбацать; боялися; три гимназиста под партой строчили урок; губошлеп Подлецов, по прозванию "хариус" (харя такая), своим исковырянным носом уныривал прямо под парту.

   Состраивал рожу? и - видели: рот - полон завтраком.

  

  

  

   Кончилось: хлынули.

   Здесь, у мальчишек, седой старичок математик заканчивал:

   - Если делимое, - он приподнялся на цыпочки и посмотрел сверху вниз, - множим на пять; делителя ж, - он приседал и поблескивал, - множим на пять...

   А тыкался в грудь мальчугану:

   - После... то что будет с частным?

   - Оно - не изменится.

   - Если же, - он зачесал подбородок, - делимое мы умножаем на десять... - бежал в угол: сплюнуть.

   И, сплюнув, обратно бежал.

   - ...А делителя...

   Митя прошел в пятый класс.

   Веденяпин заканчивал здесь свой урок: он казался красавцем, обросшим щетиной.

   Не то - павианом.

   Но выскочил он и тушканчиком несся: в учительскую, чтобы оттуда янтарный мундштук, крепко втиснутый в рот, показать.

   Опозорит и выгонит.

   Все уж прошли в переполненный зал: перемена!

  

  

  

   Звонок: распахнулися классы: и торопью бросились, тычась тормашками; вся многоножка отшаркала громко в открытые классы; распалась - на классы; а в классах распалась - на членики; каждый уселся за парту - выкрикивать что-нибудь.

   Преподаватели в классы текли.

   Разуверенно шел изможденный француз - на кошачий концерт в первом классе; пошел латинист.

   Веденяпин понесся на класс властной мордой, метя перепуги, как прах, пред собою; о, ужас! Он - ближе и ближе...

   Руками дрожащими все животы окрестилися; Митенька выхапнул книгу, одернулся, вспыхнул:

   - Что будет, то будет!

   И...

   Двадцать пять пар перепуганных глаз пожирали глазами скуластый и гривистый очерк лица, двумя темными ямами щек прилетевший и бросивший выблеск стеклянных, очковых кругов.

   Сел на ногу: расширились ноздри; втянулися губы; и - рот стал безгубым: полоска какая-то!

   Воздухом ухнул.

   - А ну-те-ка!

   В Митю вперился.

   Сейчас, вот сейчас: начинается!...

   И показалось, что будет огромный прыжок - через столик и парту - из кресла; так хищник прыжком упадает на спину барана: барана задрать.

  

  

   Но не прыгнул: сидел вопросительным знаком.

   - А - ну-с? Пролетел шепоток...

   - Подлецов!

   И, вцепившись в подкинутую коленку руками, прижался к коленке щетиною щек:

   - Что?

   - Не слышу?

   Съел рот и сидел с засопевшей ноздрею: - Довольно-с! - влепилась огромная двойка. На парту слетел Подлецов. Митя думал.

   - А я-то? А - как? Почему обо мне ни единого слова?... Он - вовсе не знает еще: он, конечно, - не знает: а то бы...

   Но - екнуло: Знает.

   - Скажите-ка, Бэр!

   Припадая к столу, Веденяпин схватил "Хрестоматию Льва Веденяпин а" и карандашным огрызком страницы разлистывал, делаясь то вопросительным, то восклицательным знаком.

   И двадцать четыре руки закрестили свои животы; двадцать пятый живот, не окрещенный, жалко качался: исчезнуть под партою: меткая двойка сразила.

   - Коробкин!

   Вскочил.

   - А скажите-ка!

   Под подбородком минуты четыре подпрыгивал очень зловеще кадык: Веденяпин молчал; и потом, как лучи, проиграли морщинки на всосанных, мертвых щеках:

   - Хорошо!

   Совершилось: руки возложение в бальник - прекрасного бала:

   - Не знает еще!

   Веденяпин же бросил ласкательный взгляд на объемистый том "Хрестоматии Льва Веденяпина"; и - на него облизнулся.

   - Теперь - почитаем.

   Вскочил, головою задергал; рукою с раскрытою книгой подбрасывал он.

   Чем он брал?

   Неизвестно. Но - знали, что каждого он проницает; казался ж рассеянным; в несправедливостях даже оказывал высшую он справедливость; и двойки, влепляемые карандашным огрызком, и крики, - сносили: все, все искупала пятерка, которую так он поставить умел, что ее получивший, краснея, как рак, задыхался от счастья.

   А страх искупался пирами: введений в поэзию.

  

  

  

   Вдруг Веденяпин схватился за голову:

   - Вот ведь... Коробкин, я книгу свою позабыл: часть четвертую хрестоматии...

   Рылся рукою в кармане.

   - Вот - ключик: сходите ко мне - в кабинет: отворите мой письменный стол; в среднем ящике - справа: лежит

   хрестоматия.

   Митя - за классами: перебежал балюстраду; и - белую дверь отворил: в кабинет Веденяпина; стол, полки, бюсты, ключом завозился; а ключ - не входил: он - и эдак, и так: не входил.

   Что тут делать?

   Стоял, не решаясь вернуться.

   Вдруг - сап за спиною. И - сердце упало: стоял Веденяпин за ним: и помалкивал; под бородою запрыгал кадык.

   Все он знает.

   Молчание. После молчания - голос:

   - А ну-ка, Коробкин!

   На Митины плечи упала рука:

   - Что теперь полагаете вы о поступке своем?

   - Вы обдумали?

   Так, как с разбегу бросаются в пропасть, так бросился Митя рассказывать; все, даже то, что Лизаше не мог рассказать, - рассказал: из отчаянья слово явилось.

   В ответ раздавалось:

   - Э... э... а... а... о... о...

   Сидел Веденяпин; и - слушал; и - пыхи ноздрями пускал; вырвал волос серебряный; к глазу поднес; сняв очки, стал рассматривать волос.

   Понюхал - и бросил:

   - А случай - меж нами... э... э... а... останется.

   Стал говорить он о правде: да, правила мудрости высеклись в страхах; испуг - сотрясал: разрывалась душа: и прощепами свет вырывался; и так поступал Веденяпин. Сочувственной думой своей припадал к груди каждого, всех проницая и зная насквозь: он ночами бессонными сопережил горе Мити еще до рожденья сознания в Мите; давно караулил его, чтобы напасть и встрясти: разбудить; так Зевсов орел нападает: схватить Ганимеда! Напал: с ним схватился; и правило правды разбил, как яйцо, он - с размаху, рисуя своим карандашным огрызком из воздуха: вензель добра.

   И глаза вылуплялись у Мити, казалось: он шел за зарею по полю пустому; и чувствовал ясно лучей легкоперстных касанье: звучали ему бессловесные песни: и голос - исконно знакомый.

   А классам объявлено было: урок - отменяется.

  

  

   Солнце садилось!

   Закат, как индийский топаз и как желтый пылающий яхонт, разъялся, когда Митя вышел с любовью - с томительной - к правде возжженной; он понял, что дней омертвенье горит: обцветились дома: на раскроину вечера фабрика бросила росчерни; глазом, свечевнею, точно выглядывал кто-то из низкого, золотохохлого, лиловобокого облака.

   Шел волдырявый мужчина; сказали б - мозгляк, синеносый пропойца: с пухлым лицом черномохим; взглянул под картузик, - и ахнул: глаза-то, глаза-то! Как ясные яхонты, вспыхнули! Взять да обнять.

   Подзаборник у тумб подузоривал словом; сказали бы все: "Никудышник". Теперь же - увидел: мальчишка ласкался к нему: и попискивал: "Тятенька".

   "Тятенька" - милый! А кто там расшлепнулся в кресле своем - плечекосый, расплекий, с протертою кистью халата: томился в столбе желтой пыли, под рваною шторой, - с подвязанной снизу наверх бородою, с салфеточным ухом на вязи.

   - Так: руку жует что-то мне. Кто сказал, - еще только что:

   - С ним говорить невозможно: какой-то такой.

   Прибежать бы домой, да и - в ноги: валяться, смеяться и плакать.

   И та синеперая дама - в ротонде: и та - синемилая; все - растерялись; и мясами, точно наростами, - все обросли: свои лица раздули, как морды.

   Представил себя перед зеркалом: в зеркале - морда, тупая, прыщавая, потная, - брылами чмокала: злое, тяпляпое тело на всех, как тяпляпое дело: сорвать! Отлетит желто-кудрым дымочком проносное горе - ничто - в синемилые дали, где небо, как вата, разнимется - в небе, когда светло-рукий гигант разбросает под небо настои свои, чтоб ярчели ночным многозвездием.

   Митя не помнил, как он очутился у сквера: пылал, голова точно печь, растопилась глазами-огнями: и понял: не может он прямо вернуться домой, потому что ведь - некуда: дома-то не было; и не вернуться он шел, а впервые найти себе дом; где - не знал, да и есть ли еще этот дом.

   Может быть, этот дом - его сердце?

   Впервые оно обливалося жалостью к жизни: к себе самому: к самому ли? Его-то и не было: "сам" - зарождался: в словах Веденяпина; "сам", может быть, - Веденяпин; а может, - еще кто-нибудь; может, - этот старик: почему он за ним побежал? "Сам" - не Митя, а все, что ни есть, что - жалеет, что жалость приемлет к себе: человечество.

   Так говорил Веденяпин!

   Вернуться: бежать к Веденяпину: поцеловать изможденную руку - совсем не за то, что простил, а за то, что косое, тяпляпое дело сорвал, как доску гробовую; теперь уже ясно, что Митенька с Митеньки сорван: и то, что открылось под ним, было теплым и легким биеньем: от сердца под горло: как будто оттуда ручонку свою протянул взворкотавший ребеночек: тот, кто родился.

   Его волновало не то, что прощен: волновало, что кто-то в прощенном - рожден.

   Полумесяц серебряный значился - из перламутра: чуть видимых тучек, еще догоравших, еще обещавших, - "все", "все".

   Только - что?

   - Митя, что с вами? Плачете! Щеки в слезах! Я за вами бежала Пречистенкой: я - окликала...

   - Лизаша!

   - Сегодня мне все рассказали: какой, Митя, ужас! Но Митя не помнил.

   - О чем вы?

   - О том, о вчерашнем: простите вы "богушку"; сам он не свой: убивается; он - не такой; это я объясню: приходите... Да, нет; не придете, - сама приду к вам... Как узнала я, - бросилась ждать под подъездом гимназии вас; как увидела, право, не знаю, что сделалось; не подошла: и - за вами бежала.

  

  

  

   С Лизашей простился: Лизаша не трогала.

   Солнце зарылось под землю. За солнцем по темному небу проносятся крылья невидимых птичек: то - звезды: звезда - яркопламенный день; многозвездие неба есть знак многодневности солнц восходивших и солнц не взошедших; пусть в пеструю улицу ночь навалит чернышищи; пусть держат к предметам чернейшие речи: то - Ззжитни.

   Солнце - взойдет!

  

  

  

   Перед ним прислонялся к решеточке сквера согбенный прохожий, закутанный в лезлую, очень клокастую, серого цвета шинель, разбросавшую крылья по ветру; склонялся картузиком в выцветший мех; суковатою палкою щупал дорогу; и Митя взглянул под картузик; прохожий косился двумя пролинялыми бельмами: дряхлый и бритенький, он отвернулся: и лик, точно выцветший мех, уронил себе: в выцветший мех.

   Он - слепой.

   - Вы позволите?... Я бы... вас мог... проводить.

   Но старик, отборматываясь, уронил неживые слова и брезгливо и зло - в лезлый мех, побежав с тротуара: он - видел.

   Тут Митенька понял - что встретил себя самого: того самого, кто еще шел гробовою своею дорогой:

   О, если б прозрел, если б!...

   Небо, как вата, разъялось на небе.

  

  

  

  

   Дверь, обитая карей клеенкой; дубовые полки и - желтая волосяная настилка; отсюда рябил коридорик, такой пестроперый: по серому полю кружочки в белесых и в карих глазках; в коридорике - двери: налево, направо и - наискось; чуялось, что раздадутся звоночки, что Марфушка впустит события времени: двери - откроются:

   - Вы не снимайте цепочки дверной: вы спросите-ка, - кто там.

  

  

  

   - Профессор Коробкин?

   - Так точно.

   Дверь наискось скрипнула: издали дама защурилась вялым лицом, подобрав свое желто-зеленое платье: шпинатного цвета; цепочка часов, шателенка, свисала у пояса:

   - Кто там?

   - Да барин стоит карамазый: Ивана Иваныча спрашивают.

   Дама спряталась.

   - Как о вас?

   - Вы доложите - Мандро: фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.

   Карточку подал.

   И Митенька выставил нос из-за двери направо, тараща в испуге глаза; Эдуард Эдуардович нежно осклабился, будто линейкой не цапал его: голова провалилась за дверь; из нее пропорхнула худая и бледная девушка в синей кофточке (с прониткой), в юбчонке кисельного цвета, прищурясь - на мех голубого песца, бакенбарду, на шапку соболью: и слепо, и мило.

   Мандро поклонился и - думал:

   - Ну вот, - все семейство!

   Но барышня скрылась, таким раздуванчиком юбки развеяв; в пролете дверей щебетнула по-птичьему.

   Кто-то, невидимый, тут бударахнулся в левую дверь, но, должно быть, за гвоздь зацепившись, рванулся: из двери метнулся височный вихор, промахав в суетах, и - вновь скрылся; сказали со взлаем:

   - Сейчас!

   И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла.

   Но случился в передней вторичный спотык о настилку.

   Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним.

   Что за вид?

   Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, - нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, - в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, - голова для гиганта; росток - очень мал: шеи - нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус - пропыженный; коротки руки; одна - за спиною; другая - в сплошном вертунце - передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал - отложной.

   Черный галстучек - бантиком.

   Да - коротыш, с головой, кверху задранной!

   Думалось: - Вот так картинища!

   Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил:

   - Позвольте представиться.

   - Что?

   Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом:

   - Не слышу.

   Но, видно, звонков не любил: позвонят - уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.

   - Я, будучи близко знаком с вашим сыном... И будучи...

   - Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?

   Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).

   - Эдуард Эдуардыч Мандро.

   Эдуард Эдуардович, кстати, - отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.

   - Милости просим.

   Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен - в кабинетик.

   Пол, крытый мастикой, - в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора - в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло - не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).

   Сплошной ерундак!

   В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю - кирпичные яблоки). Думалось:

   "Эдакого обвернуть вокруг пальца - что стоит!" Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!

   - Да, - ваш сынок...

   Но при слове "сынок" знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.

   - Сынок ваш бывает у нас, - у Лизаши: дочурки.

   Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.

   - Я думаю, Митенька вам, в корне взять, - надоел... Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!

   Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.

   - Помилуйте, - отвеселился глазами он, - сын такой милый мальчик!

   О, - он приворожником выглядел!

   Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал - опасенье:

   - Мой сын, - в корне взять: дело ясное...

   - Что вы!

   - Он... он... он...

   - Помилуйте!

   - Нет, дело ясное: сын...

   И лупнул кулаком по столу:

   - Помножайте его, - он подбрызнул слюной, - хоть какими угодно нолями, - останется ноликом.

   Рявкнул со взмахом.

   Мандро зак