Белый Андрей - Московский чудак

.

   - Ах, да ах, - нет...

   Наступило молчание: скрипнула громко пружина.

  

  

  

   В проходе двора на бульвар прижималась к воротам дородная дама в пушащейся шапке, подвязанной черным платком, опираясь рукою о трость; и глядели на лепень сне-жиночек два черно-синих очка безо всякого смысла.

   Что было под ними?

  

  

  

   Никита Васильевич был рыцарь чести; и тайны своей он не выдал: молчал четверть века; и мы соблюдем ее: имя и отчество дамы - секрет; а тем паче фамилия; словом - прекрасная, честная, светлая личность!

   Она появилась опять, расправляя морщулю лица:

   - Скажу я, - надоело мне...

   Вышел, пропузясь, почтеннейший старчище:

   - В автократическом - уф - государстве жить трудно...

   - Да - нет: я о муже...

   - Среда вас заела...

   - Отсутствие ярких, общественных импульсов... И приласкалась, схватясь за мизинец:

   - Уедемте...

   И - помочилась: глазами.

   Он - руку отдернул с испугом, подумав, что палец ему лобызнет: помычал, побурчал животом; и покрыл этот урч завиваемой фразой:

   - Увы, - как сказал я сегодня, - поднимем же головы выше и с гордо воздетым челом понесем...

   Перебила:

   - Подайте бандо.

   - Понесем, говорю...

   - Пудры...

   - Скорбь...

   Перебила:

   - Бежимте!...

   Но - вылупил око:

   - Жена - не башмак ведь: наденешь - не скинешь... Вскочил.

   И кальсоны свои натянуть торопился, как будто его не видала она без кальсон; с кряхтом ногу просунул в сюртучную брюку; она ж, достав зеркальце из полосатого сака, припудрилась; слышалось снова:

   - Кареев!...

   - Чупров!...

   - Милюков...

   Гарцевали парадом своих убеждений; вставали свалянные годы, - почти что годов размазня; размазней его мысли питалась она, лишь читая труды Задопятова; третий, второй и четвертый.

   Том первый пропал.

   - Ну - пора...

   - Вы куда же?

   - На вечер "Свободной Эстетики".

  

  

  

   Толстая дама взлив крови к виску ощутила, когда со двора, чуть ее не задев, Задопятов прошел; и за ним сорокапятилетняя дама.

   Ах, вот она, - "Сильфочка"!

   Юбка отцвечивала желто-рыжим тайфуном с волной; под густою вуалью, усеянной смурыми мушками, виделись все же: черничного цвета глаза и подкрашенный ротик брусничного цвета; ей в спину - ведь ужас - глядели: очки, - не глаза.

   Два громадных, почти черно-синих очка стеклянело без всякого там выражения.

  

  

   Вечер "Свободной Эстетики"! Кто-то заметил:

   - Пришел Задопятов.

   - Где, где?

   Задопятов, исполненный взорами, так белоглаво рыхлея и морща свой лобик, прекнижисто выглядел: видность показывая еле заметным взмаханьем пенсне; на усах оставалася взмока от сырости; перетянувшись и выдавившись толстением зада, тащился, ведомый Рачинским, к огромному креслу почетному, чтоб протянуть свою руку Гедвиге Сергевне Зеланкиной, корреспондентке "Журналь Паризьен".

   - Укушу вас за локоть, - призвизгнула громко девица-кривляка поэту-кривляке, прибавив, что ищет она великана, которого нет, но который блуждает меж облак в "Симфонии" Белого.

   И Задопятов подумал:

   - Куда я попал?

   Но заметивши, что Доброносов, казанский профессор словесности, - здесь, успокоился быстро.

   Никита Васильевич очень готовился сделать в "Эстетике" некий докладик о драмочке "Смерть Тента-жиля" (ведь вот на какие теперь переходил темы); должен с "Эстетикой", что ни поделайте, был он поддерживать связь: не то "Русская Мысль" станет явно теснить его, - "Русская Мысль", где царил он при Гольцеве.

   Ах, - этот Брюсов, и, ах, - этот Струве [67]!

   Взнесенье пенсне на обиженный нос показало, что силится он отбарахтаться мыслью от этих назойливых ассоциаций о Брюсове; Брюсова крепко продергивал он в "Русской Мысли"; но Брюсов теперь редактировал "Русскую Мысль".

   И подумалось:

   "Надо бы - да: постараться бы, - как-нибудь... Надо бы с Брюсовым..."

   Щурил рассеянно глаз свой на даму: прическа с прони-зами бусинок, пепелоцветные волосы, родинка, очи с расщу-рами; платье - гри-перль; возраст - тоже: г р и-перль; говорила она, - ей не нравится все то, что есть; и ей нравится то, чего нет; да и то - не совсем; говорила она кавалерику; и - прерассеянно тыкался он моргощурым, дерглявым лицом, собирая на лбу драматический морщень и вновь распуская: он ерзал и задом и мыслями: ни одного прямолетного слова! Слова износились на нем; предлагал многогранники мысли своей; перегранивал гранник в без-гранники; не удивлялась; своим переборчивым взглядом смотрела она беззадорно и кисло на юношу с высмехом (этот пришел позлоумить), бойчившего взглядом.

   Поляк русопятствовал там с полякующим русским; и кто-то прошел с каменистым и твердым лицом; стал с улыбкою в каменной позе, оправивши дымчато-голубованные волосы с просизью.

   - Это - Июличев!

   Брюсов!

   Ему Задопятов присахарил взглядом (но взгляд вышел с прокислом) и протянул толстопалую руку; в душе же гнездился еще подсознательный страх, что его могут выгнать отсюда за некий давнишний "эссе" под заглавьем: "Убогий ломака".

   Но Брюсов спросил о трудах.

   - Я пишу популярную книгу.

   И око - какое - блеснуло.

   И, важно пропятясь подвздошьем и задом, прошелся с великим поэтом пред всеми купчихами; кисти же рук, грациозно приподнятых четким расставом локтей, расщемили пенсне и взнесли на отвислину носа.

   - Вы, что же, директорствуете? - пыталось сострить волоокое око его, сделав быстрый прищур безреснитчатым веком.

   - Я - нет, - Брюсов мило скосился, - в "Кружке" я скорее заведую кухней.

   В ответ Задопятов лишь выбрюшил урч.

   Тут вторично Рачинский с подскоком, с подсосом, под-фыркнул дымком папиросины в нос, Задопятова стал проводить на почетное место; навстречу уже поднимались: писатель, давно не читаемый, Фантыш-Заленский, и автор романа "Растерзанный фурией" Петр Алексеич Во-данов.

   - Позвольте представить, - сказала какая-то дама, - вот это - поэт Балк...

   - Мозгопятов, - запнулась она, указуя лорнетиком на Задопятова.

   Понял: она - не читала его; и - надулся; и - бросило в пот; тяжко крякая, сел он; и око - какое - блеснуло.

   Волчок из людей расступился; и вот из него Трояновский таким гогель-могелем выскочил прытко: открыть заседание; купчихи, развеяв парчовые трены, прошли в первый ряд; и поэтик загибистым станом поднялся: пропеть свои строчки; слепить свои жесты; движением нервным и женственным быстро поправил изысканно взвислый махор; и прочем - с покусительством; тотчас же критик Сафтеев, вполне завиральный, вполне либеральный, мужчина с крепчайшей заваркою слов и причмоком в губах говорил, модулируя мысли (мужчина полончивый): вымозаичивал реплику.

   Слово - словесная взмутка!

   Сидел Задопятов, надменно зажав свои губы, такой кривопузой, такой кривозадой развалиной, чувствуя сверб в геморроидном месте; он мучился, ерзая.

   Вдруг он - поднялся, чтоб выразить что-то: стояло само прорицалище истин, зажавши курсивом ресницы:

   - Позвольте мне, - вымедлил, - милостивые - гм-гм -. государыни и...

   - ...государи, - пустил он фонтанисто, - высказать в сем уважаемом месте - гм-гм... свою мысль...

   И споткнулся, вперившися в даму: не слушает!

   - ...мысль...

   Кто-то встал и пошел прочь, оправивши волосы...

   - ...высказанную в собраньи моих сочинений; а именно: И - ай - девица-кривляка поэта-кривляку схватила зубами - за локоть!...

   - ...а именно...

   Тут Задопятов взбурчал животом; покрывая бурчание вновь завиваемой фразой, отметил, что "именно".

   - ...именно: произведенья изящной словесности складываются под явным влияньем идеи прогресса, которая...

   Тут оснастил свое слово метафорой:

   - ...светит звездой путеводной векам и народам.

   И - далее, далее; долго слюнявил; и кончил словами:

   - Позвольте ж замкнуть в поэтическом образе мысль мою.

   Лопнувши оком, прочел он:

  

   Приветствует пресса

   Могучим "ура" -

   Идеи прогресса

   Идеи добра!

  

   Дослепил!

   И, себя оборвавши, оглядывал молча собрание, алча похвал; и - закид головы выражал самолюбие: все его бросили; только доцент Роденталов почтительно жал ему руку, пока композитор Июличев что-то играл; встал; подавши два пальца, пошел из "Эстетики", где не почтили прискорбного старца, с таким озабоченным видом, как будто под лобиком производил перманентное книготиснение (попросту там дребеденилось что-то).

   Так он, - отставной генерал, отставной либерал, - все таскался в идейные пастбища.

   Как он до этой жизни дошел!

   Перерыв: и - волчок из людей завертелся.

   Какая-то вот сверкунцовка сплошная; показывая волосы розоватые - в прожелтень, глядя серьгой искрогранной, прошла с кавалером в визитке грибискр, просветленным, надменным лицом; и крупой бриллиантовой пырснула, всем состояньем играя из облачка брюссельских кружев; колец переискры плеснулись и в зелень, и в желчь с явным отсверком - в красень, в пурпурово-розовость, зажидневающую розоватой лиловостью с синеньким просверком; ей кавалер мадригалил; она - не ответила; но поглядели в глаза ему выблески крупной серьги.

   И, играя локтями, - прошел балансером за нею: приятный, опрятный, приветливый, вежливый: Онченко-Дронченко, центрифугист.

   И за ними прошел бальзамический запах.

  

  

   Когда меж Никитой Васильевичем и супругою, Анною Павловною, бывали разгласья, Никита Васильевич кушал один, в кабинете, похакивая в кулачок над пуком расцарапочек; даже за пищей потел он трудом многотомным своим; вообще - неудобства; любил, например, род варенья без косточек, - смокву; и - не было смоквы; и чай подавала прислуга, Таташа, холодным, а хлеб - прочерствелым.

   Недавно еще он откушал ягнечью котлетку один; а "она" - затворилась: с чего? Вообще как-то стала коситься очком; и хотелось бы высказать.

   - Глаз у вас лих!

   А ведь глаза-то не было вовсе: косились очки: и - страдал от очков, потому что невидимый глаз его мучил; вставали подстрочные смыслы: без всякого смысла; потом - объяснялось: она - затворялась; своей тишиной изводила, за дверью присев; а в сознанье стояла - сплошным несмолкаемым гамом.

   Невнятица!

   Так вот сидел он в своем кабинете недавно еще, вспоминая с тоской, как ему она бросила:

   - Были - модисточки!

   - Жили с Агашею!...

   Вот и сегодня, когда собирался он ехать, в переднюю высунулась, и он понял: "Агаша" бродила по всем направленьям в извилинах этого мозга.

   Боялся ее лютой ревности он.

   И не раз, перестроивши лицеочертанье свое в относительно сносное, с помощью зеркала, к ней коридором со свечкой ходил: и у двери, ее вопрошая, пытался с ней смолвиться; но отвечала она только всхрапами (ноздри со всхрапами); после того за стеной становилось - и тише, и лише.

   Со свечкой обратно бежал.

   Да, себя, - откровенно сказать, - преужасно он чувствовал: этот провал с выступленьем в "Свободной Эстетике" был лишь удар, довершающий, бьющий его по карману; его самолюбие было уж бито не раз; тут же било, что "Русская Мысль", то есть десять печатных листов, - уплывала.

   Две тысячи!

  

  

  

   Уж не мало.

   Он - качался в сон носом - с извозчика; время - жерёлок из черных шарищ, друг от друга отставленных белыми днями, шарами; они - уменьшалися; в шарике белом слагалась Телячья Площадка, - уж многое множество раз; он сидел в центре шарика - многое множество раз; и потом шарик лопался - многое множество раз.

   В черном шаре - как есть ничего: день за днем - уменьшался; день - тмился; день - тень. Тереньтенькала вывеска с ветром. Подбросило.

   День ото дня - увеличивалось море ночи; раскачивалась неизвестными мраками старая шлюпка, в которой он плыл (и которую он называл своим "Арго") за солнцем; а солнце, "Руно Золотое", закатывалось неизвестными мраками, чтоб, раскачав его, выбросить. Снова подбросился. - Тише, извозчик! Очнулся.

   Фонарь, - и стена белобокого дома, разрезанная черной шляпой и черной раскосминой, наискось; кто-то, огромный и темный, бросался под небо с земли. Кто? С чего?

   Понял: сам бросил тень, - от себя, от себя самого улетал по стене белобокого дома; скосяся, расширясь, серея; опять пророждал под ногами себя самого, теневого, - кидаться под небо космою клокастою.

   Многое множество раз: отставной либерал, тщетно силится броситься в двери редакций, где юность царит, но сплошное ничто, это черное, Брюсов, бросает обратно; и - да: многозубое время - изгрызло: всю душу; и - грызло лицо; многозубое время грызет даже камни.

   Дом - каменный ком - проступил угрожающим, серо-ореховым боком с Телячьей Площадки: и дверью, как трещиной, скалился:

   - Стой!

   Он старался, как видно, минуя подъезда, лизнувши по боку ореховому черным контуром, вспрыгнуть на крышу, чтоб там, тарарахнув пятой теневой по железному желобу (над головой Анны Павловны), - фукнуть в ничто; дом, сугливши, углом срезал голову тени; огромное что-то тишайше на боке ореховом в землю обрушилось.

   Съел его дом черноротый - подъездом: а, может быть, съел - Анной Павловной?

  

  

   - Барыня - что?

   - Затворилась...

   Снял шубу; пошел коридором - к себе в кабинет; и бросал двуразличные взгляды: одним глазом - в стены; другим - себе под ноги: в пол; впереди - серо-синие стены, из мглы протупевшие зло; коридор был коленчатый, с переворотом, где на часах, наготове расхлопнуться - дверь; и хотя Анна Павловна, собственно говоря, начиналась за дверью, - казалось, что чем-то впечаталась в дверь; была дверью, следившей за ходом людей в коридоре, - за дверью, в переднюю; и - за его кабинетною дверью; а эта последняя передавала не этой, а той, за которой засела "она", - все, что делать изволил Никита Васильевич - даже когда запирался; противная дверь; и за нею - такая весьма неприятная женщина: с явным уменьем сочиться в замочную щель.

   Ядовитая женщина!

   Но, проходя мимо двери, как мимо звериного логова, медоточиво состроил одними губами улыбку в то время, как глаз испугался; и так с междометьем, совсем не с лицом, он на цыпочках крался к себе коридором коленчатым, взявшись за ручку дверную (не "эту", а ту, кабинетную); в спину зияла дыра коридора, как яма.

   И - дверь с напечатанным ликом глядела: внимательно.

   Если б не это, зажались бы пальцы в кулак; все же дрогнули, чтобы... зажаться; как будто бы знали, как будто бы знал он и сам, что его ожидает в годах лишь утонченность пытки: и пилы, и сверла; что будет вот так он, кряхтя, пробираться; и - знать: в глубине коридора присела толстуха, чтоб гнаться -

   - в двенадцать часов по ночам -

   - коридорами лет!

  

  

  

   Он вошел в кабинетище.

   Выдохнул воздух, покрылся морщиною, свечку зажег: и просунулся: слышал: "она" проходила.

   "Она" проходила со свечкой в руке из весьма неотложного места; за ней семенил с мелизной во всех жестиках: маленький, быстренький, дрябленький.

   - Аннушка!

   - Аннушка!

   - Аннушка!

   Сторожевая же дверь, с напечатанным ликом, у самого носа с размаху - "б а б а ц" ему в лоб; "щелк", - и звуком ключа по подвздошью как дернет!

   - Да, значит, сериозно: с чего бы?

   Рот стал восклицательный знак; око - знак вопросительный; жест - двоеточие; пламя свечи - запятая; и все же у двери он медлил; стучался под дверью; и - перевернулся: обратно пошел; и пришел, и зарылся руками в свои мелкоструйные кудри; работа не шла; соструивши от носа пенснейную ленту, нагнулся, дымя сединами, прожелчиной уса к "векам и к народам" (он это прочел у себя самого); стало как-то прохладно и пагубно. Будто в квартире открылся падеж.

   Он вперился все в те же дантиклы столбов за окном; их фонарь освещал; уходили их контуры в тлительной сини: смешались со тьмою.

   - Да, это моральный давеж на меня... Над маракушками завозился; и руки с подпухом больных склеротических жил заходили на кресельных ручках, когда его взгляд пал на ящик, всегда запертой; он не слышал, как кто-то пошел, припадая на ногу, пустым коридором, - стучал каблуком и стучал наконечником трости; вниманье связалося ящиком, чуть недодвинутым: стало быть, - отперт?

   И лику не стало:

   - Так вот оно что? Каблуки и трость - щелкали.

   Выдвинул ящик, а ящик был пуст: письма "Сильфочки" - вынуты!

   Толстая лапа просунулась из-за плеча: над плечом:

   - Хо!

   - Хо!

   - Ищете?

   - Хо!

   За окошками слышался ход рысака: дальне-звонкое цоканье.

   Он же не смел повернуться: захакала б! Хокала басом, трясясь животом и грудями; глядела - очками; и - капнула шпилькой.

   - Читала я, как меледите вы с "нею"!

   Косма ее желто-седая упала, виясь, ей на плечи.

   - Я... я...

   Зализала свой взросток губы:

   - Я читала, как ваши мизинчики лижут, как лезлой головкою роются в старом мотальнике...

   - Друг мой!

   Но желто-седая, вторая, змея - развилась:

   - Вам еще сладостей, старый лизало!

   И ливнями оборвалася на груди, тугие шары.

   - Да, - слизнул мою жизнь... Да, - на что она?...

   Вы вот - "выжми лимон да брось вон"? Для того вы женились? Теперь вот вонючую вы лобызаете вашу лимонницу... - краем распахнутой кофты рванулася - медикаментом пропахла она... Рот полощет "Одолями"... Рот пахнет рыбой.

   Он стал оправляться:

   - Мой друг, что бы ни было, - и потянулся рукою.

   - Оставьте меня: не лисите.

   - Но давность! - пытался он выдержать шквал.

   - Я, медичка бывалая, - знаю "ее" подоплеку: гнилая.

   С небесною кротостью эпос разыгрывал:

   - Я повторяю, что давность...

   - Хо!

   - Давность - не малый свидетель, мой вспыльчивый друг: как-никак - тридцать лет нашей жизни.

   Блеснул он ей оком - каким!

   - Давность!... Двадцать пять лет изменяете!

   "Что за докапа"... - подумал он и ухватился за нос; и - пропучился оком: себе в межколенье.

   - А! А!... Для чего же вы женились?... Для прозы, - что музу себе завели?... Хо! Мегера она, ваша муза!... Смотрите-ка, - нет, до чего вы дошли?... Нахватались с ней звезд Станислава и Анны: служака, двадцатник!

   Под градом, хлеставшим в него, поворачивался то на правую сторону он, то - на левую: с видом беспомощным.

   - Я же...

   - Молчать!...

   - Я...

   - Будируете - хо-хо - под своей золотою обшивкой мундира, с протестом в груди, прикрываемым анненской лентой!

   Действительно, он на торжественном акте читал "О сонетах Шекспира" - в мундире, при шпаге; и - в ленте.

   - Вы весь избренчались... На лире играете?... Просто гвоздем по жестяночке... Набородатил идеечек, насеребрил седины, фраз начавкал, себе юбилеев насахарил, - хо! Уважаемый деятель: видом лилея... Душа-то Гамзея!... А что Петрункевичи - что говорят? Говорят, что вы - старый капустный кочан, весь проросший листом, а не мыслью: обстричь - кочерыжка; и та - с червоточинкой... Мелодикон!... Просто - дудка.

   Стерпеть, - нет-с: позвольте-с!

   Поднялся с достоинством, ставши в мелодраматической позе, но - мелкокалиберно вышло: и он поскользнулся о синие стекла очков и расшлепался оками под ноги; сплюнула, туфлей размазавши:

   - Ждите: повесят медаль вам на шею: да только не лавры, а розги на ней будут выбиты.

   Смирно смигнул и себе на плечо посмотрел, будто сам убедиться хотел он, какой такой "Фока"; и тут, невнарок, - у себя на плече рассмотрел женский волос, не желто-зеленый, а - черный; поспешно смахнул себе под ноги: прядочку этих волос он держал под ключом, если только "она" не стащила: тащила бы все, - лишь в покое оставила б! Но не оставит в покое: промстится в годах; отольется не пулей, а дулей свинцовой; невольничий быт ожидает его; будет отдан он в рабство.

   Представьте же: съерзнул он с кресла - коленом в ковер, головой ей в колени: облапить ей ноги и "старым мотальником" пол шаркать над толстой ногою; она замахнулась тяжелой ладошищей, грудь распахнув; и два шара тугих болтыхнулися:

   - Соли на хвост вам насыпать, синица несчастная! Так и присел, уронивши в ладони свой нос, и старался выдавить всхлипы, - несчастный, невзглядный, накрытый с поличным старик!

  

  

  

   В кабинетище долго еще замирал он под креслом; в окно же глядели дантиклы [68] столбов розоватого дома напротив: дом каменный ком; дом за домом - ком комом; фасад за фасадом - ад адом; а двери, - как трещины: выйдут из трешин уроды. Как страшно! Так старым составом -

   - раздавом -

   - свисает фасад за фасадом,

   над пламенным Тартаром!

  

  

  

   Встал он и...

   Понял, что - скрылась за дверь, что оттуда раскинула сети, что в центре их жирною паучихой засела (едят пау-чихи своих пауков); задрожал; и - забегал: весь маленький, дряхленький; что, - если выскочит да как нагайкой захлещется?

   - Взять - да прихлопнуть ее молотком!

   Испугавшися мысли такой, второй раз побежал к ней под двери: повалится вниз головою в глубокую падину.

   Двери - молчали.

   Да, - невповороть повернулась к нему королевой из драмочки "Смерть Тентажиля"; затащит в свои невы-дирные чащи: душить.

   Она - толстая!

  

  

  

   В злой, снеговой завертяй, поднимающий жути и муть, с пересвистами, с завизгом - выступили: угол дома, литая решетка, железные пики, подъезд, дерева раскаракульки; снежная гривина, воздух чеснув, отнеслась, - и ореховый дом в этом месте сложился: себя повторявшим квадратом; и - выступили очертанья: плоды известковых гирлянд; и за стеклами окон мельтешила свечка, чтоб вышвырнуть тень (бородой и космой), оторвать от за стеклами там столбеневшего тела, которое око пропучило в ночь; и - увидело: выстрелило черным конусом тени окно; черный конус, - безруко, безвласо, безглаво взлетая в космических мраках своим основаньем, взорвался в космический мрак, оторвавшись от точки вершины своей: от пяты Задопятова.

   Эта пята оставалась без тени: поэтому свечка потухла; за окнами в месте взорвавшейся тени мельтешила снежина.

   И из нее было видно, как таяли в белые мути: подъезд, дерева, крыша, трубы; ореховый дом, точно рушась про-тмевшими окнами в жуть, - чуть показывал угол стены еле видною линией, став серо-белым, став белым, - пропав; измельтешилось все это.

  

  

   Формулку вычертит и, повернувшись к студентикам, - пих в нее пальцем!

   Еще относительно быстро поправился; все же, - спешил он прогульное время нагнать; и ноябрь, и декабрь он начитывал: к серед озимку шло время.

   Бил формулою:

   - Многогранник есть шар, - чертит шар, - у которого срезана выпуклость пересечений, различно составленных, - пересеченье срезает и чистит дрожащие пальцы, сбеленные мелом, о широкобортный сюртук, напоровшись на угол доски.

   Догонял сам себя: в позапрошлом и прошлом году он успел начитать; только в этом году... Оборвал его Пров Николаевич Небо - растрепа, тюфяк:

   - Как с млипазовским делом?

   - Взять в корень...

   - Запрос?

   - Отклонить.

   Было людно в профессорской:

   - Но Задопятов...

   - А вы Задопятова мне предоставьте...

   - По-моему, - Пров Николаевич Небо ударился в пазевни, - этот Млипазов - не прав, да и Перемещерченко...

   - Как это можете, батюшка, вы, - привскочил он, - халатно так... - врозбеж прошелся, взмахнувши рукой.

   Точно муху из воздуха сцапал:

   - Мальчишке приспичило нами вертеть: не в Млипазове суть - в Благолепове-с!

   Маху дал Пров Николаевич!

   Пров Николаевич Небо - профессор, хирург: умел взрезывать; быстро вбегал в операторскую, с упоеньем хватался за нож и в толпе ассистентов раскрамсывая тело, ругаясь от нервности; произведя операцию, он - засыпал; и на все безразлично сопел.

   Впрочем, - был почитатель армянской поэзии, что объяснялось женою: армянкою; дело не в нем, а в Иване Иваныче.

   Факт - удивительный: консервативный профессор, послав три записки министру-"мальчишке" о том, как поднять просвещенье (записки министр не прочел), - перешел в оппозицию, в корне решив, что министр Благолепов (его ученик) - только прихвостень; дело Млипазова - плевое: этот плюгавый и плоскоголовый профессор с плешищею и с девятью бородавками, миру известный своими работами об анилиновых красках, повел недостойный подкоп под профессора Перемещерченко, специалиста по изонитрилам, пропахшего рыбой поэтому (изонитрилы - воняют); профессору Перемещерченко из Петербурга прислали запрос; но - Коробкин скомандовал: этот запрос - отклонить; Задопятов, весьма осторожный в университетской политике, с очень недавнего времени, т. е. с избрания в Академию, принял запрос во внимание; и - голоса разделилися.

   Бой предстоял:

   - Вы, пожалуйста, там не сплохуйте уж, Осип Петрович, - отнесся профессор к Савкову.

   Савков, прикладной математик, с гнедой бородулиной, освинцовелый такой, возбуждал опасенье; не то крутолобый профессор Коковский, изящнейший, бледный, как смерть, с лжепророческим взором, и произносящий весьма мелодическим голосом "ха" вместо "га", - корневед, переводчик трагедий античных и лозунг студентов в борьбе их за право; но в целом, - кампанию против претензий млипа-зовских подняли физики и математики под верховодством Ивана Иваныча; зациркулировал пошлый стишочек. Вот он:

  

   Математиков немая

   Стая шествует на бой,

   Интегралы поднимая,

   Точно копья, пред собой:

  

  

   "Ну-ка мы, - квадратным корнем,

   Извлеченным звонче рифм, -

   Ну-ка, громче - ну-ка, дернем, -

   Влепим в морду логарифм!"

  

  

   Сам профессор, И. Коробкин,

   Разжигая бранный дух,

   Не дробясь, присел за скобки

   Между двух "корней из двух".

  

  

   "Сем-ка - в корне взять - умножу.

   Протерев холуйский лак,

   В благолеповскую рожу

   Благо влепленный кулак!"

  

   Знаменитый профессор уткнулся в свою записную книжонку усвоить план дня: под графою "Декабрь, год (такой-то, число)" - пунктик первый: зачет; и - приписано бисерным почерком: "Если возможно - поймать их с поличным"; зачет обходили, его близорукостью пользуяся; выбирали студентов, умеющих дифференцировать; эти последние - чорт подери - выходили сдавать за себя и за мало успешных; профессор хотел изловить их с поличным: припас он и мел; мел - марал.

   Второй пункт: "Анна Павловна"; бисерным почерком: "Письма вернуть".

   С раздраженьем лупнул кулаком. Встал и - врозбеж прошелся; профессор Драпапов, с кривящейся шеей старик, весь запластанный в кресло, - весь вздрогнул: ах, чорт подери, - Анна Павловна, - чорт подери, - разразилась письмом: в нем она с откровенным упрямством и злобою нарисовала всю черность измены его Василисочки: был и приложен пакет доказательств: и адрес (Петровский бульвар, дом двенадцать, квартира одиннадцать, вход со двора), и - все письма к Никите Васильевичу (ряд лазурных и томно-лиловых конвертов, пропитанных запахом "Кер де Жанет"); профессор же вспыхнул совсем неожиданной яростью на - чорт дери - "разбабца" (Анну Павловну просто "бабцом" называл: "Здоровенный бабец у Никиты Васильевича", - все он фыркал, бывало); во-первых: на этот счет - нет; волновался - открытием, делом Млипазова, математическим бернским конгрессом, зачетом, поступками Митеньки, даже Мандро, даже тем, что в шкафу завелись таракашки, - не этим; при мысли об этом припомнилось: дезабилье Василисочки: две желто-серых отвислин вместо грудей (и сидела с невкусицей этой у зеркала); и во-вторых: Василисе Сергевне свободу он дал; в-третьих (главное): знал он про "это": знал лет уж пятнадцать, с той самой поры, как письмо анонимное раз известило его о Петровском бульваре и о Никите Васильевиче. Дело ясное! Он-то при чем?

   Так в поступке "бабца" усмотрел безответственное обращение с чужим документом: и - только:

   - Бабец!

   И, лупнув кулаком по столу, из профессорской вылетел он, к удивленью Драпапова, сюкавшего Твердохлебову ("Емкость осадочных почв в струе жидкости"):

   - Классики, батюшка, любят весьма каламбурить на скользкие темы о поле; романтики же каламбурят, - я вам говорю, - о расстройстве желудка.

   - Да, - что вы?

   - Да, - да же!

   Профессор Драпапов умел говорить по-арабски, корейски, персидски; писал по-таджикски стихи. И был жужель вдали голосов.

  

  

   Он уселся за столик; и стал вызывать - приподнятием стекол очковых над всеми носами: Яницинский, Яненц, Янцев, Янцевич; Янцевич - являлся: писать вычисленья на листиках, сложенных в стопочку; и - объяснялся. Иван же Иваныч, скосясь на него, надбуравливал формулки глазом, болтался ногами под креслом и шлепал себя по колену рукой:

   - И - ведь, нет же!

   - Какая же?

   - Вы не умеете, сударь мой, интерполировать.

   - Нет-с! Студент путался.

   - Интерполировать, - шлепал себя по колену рукой и долбился словами и носом, - что значит?

   И - сам же подсказывал:

   - Значит - включать промежуточный член в ряд других, уже данных, известных: ну - вот-с...

   Вызывал приподнятием стекол очковых:

   - Японский!

   Глаза под очками - слепые-слепые: встав, пер с прямолобым упорством к доске; и чертил вычисленье, шепча вычисленье; Японского, лоб опустив, точно бык, опускал; глазки очень внимательно, точно на муху, смотрели на серый рукав, - не на густоросль иксиков:

   - Да-с, интеграл... - пальцем ткнул в интеграл.

   - Есть конечная... - пыжился юноша.

   - И измеримая...

   - Величина.

   - В отношеньи - к чему? - вопрошал.

   И громчайше себе отвечал:

   - К бесконечной ее малой части...

   И вдруг он мотнул темнорогою прядью, схватившись рукой за рукав:

   - Вы - попалися, Яриков!

   - Как?

   - Да вы меченый! Яриков дернулся:

   - Не понимаю!

   - Вы меченный мелом!

   И, встав из-за столика, бросил всем:

   - Яриков - меченный мелом!

   Допытывал:

   - Вы не Яриков вовсе: нет, - кто вы?

   - Фризакис!

   - Я метил вас, - он указал на малюсенький беленький крестик на локте, - вот - крестик, доказывающий, что вы мне отвечали уже: я пометил вас крестиком.

   Мелом украдкой всех чиркал, пока отвечали ему; а когда вызывал, то справлялся сперва с рукавами, надсверливал глазом: их: нет ли тут крестика?

   Вот и поймал (был хитрее).

   В сем памятном случае он проявил наблюдательность:

   - Меченый, меченый - вы уж ступайте, Фризакис!

  

  

  

   - Да, да: подойдет он, а я его - мелом, - рассказывал после в профессорской.

   Очень довольный ловитвою, выставил всем им зачет; и пошел в заседанье совета: сидели уже за зеленым столом: социолог Крылесов, Драпапов, Савков, Задопятов, Коковский и Пров Николаевич Небо; и ректор Безнет, белоглазый с обритым надгубьем и с войлоком белым, растущим из шеи, открыл заседание, зашепелявив и перебирая бумаги.

   - Никита Васильевич, - после уже заседанья Коробкин коснулся руки Задопятова; и, отведя его в сторону, официально, но бодро совсем, даже весело как-то, отрезал с подчерком - пожалуйте, вот-с!

   В руку сунул пакетец.

   - Что это? - взглянул на него Задопятов: казался худей, зеленей, а мешки под глазами - белей:

   - Не по адресу послано: мне; тут надписано - вам-с... И, отрезав, справлялся с книжонкой:

   - Пункт третий: визит к фон-Мандро.

   Да уж поздно; а - жаль, потому что Мандро занимал; захотелось на чем-то проверить себя: поглядеть на Мандро; и потом - в корне взять: коль знакомятся дети, - родители - ну там - наносят визиты.

   Уж карюю перегарь дня доедала некаряя ночь, когда он на извозчике трясся к себе, в Табачихинский; оттепель снег распустила: гнилая зима! Обнаружились камни в туманный и моросный день.

   Что прикажете делать: не город - разлужа - Москва!

  

  

   За обедом рассказывал, как он студента словил: подвязавшись салфеткой, похрустывал смачно коричневой корочкой уточки он:

   - Бесподобная утка: съедобная.

   Тон Василиса Сергевна давала:

   - Вы что насвинячили, - и указала на крошки, - вам надо б клеенку стелить.

   Глаза поднял: и - съежился.

   - Пахнет от вас сургучами и жженой бумагою: одеколоном попрыскались бы.

   - Дело ясное: я - не вонючий мужчина; зачем мне душиться! - вскричал, и морщинки раздвоем разрезали лоб.

   Надоели ему эти приворчи.

   Трах, - бутеженило стуло: не видел, что надо, схвативши тарелку, бежать в кабинетик; и вместо того ей п