Белый Андрей - Московский чудак

огромная сфера сжималась до точки:

   - Ну, ну - полно томничать. И - снова пряталась.

   Снова Лизаша - бежала, бежала, бежала, бежала; за нею ж - бежала, бежала, бежала, бежала: мадам Вулеву. Так сознанием вывернуться из мандровской квартиры умела, которая - только аквариум с рыбками или с русалками вроде Лизаши: "Лизаши" - нет вовсе; но стоило сделать движение - сфера сжималась до точки: до нового выпрыга; твердо стояли предметы; предметились люди и жизни: был складень тюков, свалень грузов.

   Очнулась от мысли, а Мити все не было: твердо стояли дома; в каждом, - сколькие люди себя запечатали насмерть; Москва - склад тюков, свалень грузов; и - кто их протащит? Да время. Не вытащит ли оно всех их - в "туда"; и не бегает ли она в мыслях в далекое время, когда разорвется и "м", чтобы сплачиваться в "Мы"?

   Вот об этом и силилась Мите она рассказать, укопав миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, вздернувши умницы бровки; ждала, что он скажет; ведь он только слушал ее без протеста; и силился высказать то, что не выскажешь:

   - Нет, не умею.

   - Попробуйте, Митенька, сделать, как я: посидимте, закроем глаза; и - "туда".

   И - сидели: ковер кайруанский сплетал изузоры свои; попугайчик метался:

   - Безбожники! И появлялась мадам Вулеву:

   - Экскюзэ: я не знала; вы здесь - не одна... И Лизаша сверкала от гнева глазенками.

   Люди делилися ею; одни не бывали "там", как Вулеву; а другие, как Митя, бывали: во сне; сон тот силилась выявить Мите, его сделать опытами молчаливых каких-то радений (игра в посиделки), а Митя, своим подсознаньем тянувшийся к ней; преломленный "русалкой больною", в ней жившей, тогда становился уродцем: не мог ухватиться за то, чему не было форм; думал - хочет схватиться за ножку.

   Лизаша же - щелк его:

   - Митька, отстаньте!

   И после - трепля по головке:

   - Уродец!

   Да, странно сложились ее отношения к Мите.

   В Ликуй-Табачихе бил колокол - густо, с завоями; туча разинулась красным ядром; искроигрием ледени бросилась улица; и позабыв, что дала уже, нищему - в руку монеткой она:

   - Да воздаст тебе сторицей бог! Тут и Митю увидела.

   Он крепышем, в карачае, в тулупчике черной овчины, надвинув на лоб малахай, разушастую шапку, спешил к себе:

   - Митенька!

   - Здравствуйте.

   И показалось, что встреча ему неприятна. Она объяснила по-своему это и стала просить к ним вернуться:

   - "Вы "богушку" вовсе не знаете, Митенька: вспыльчивый он... Ну, ему показалось тогда, что вы... вы... - покраснела, - меня обижаете... Я уж ему объяснила все это.

   Но Митя - заумничал: нет, нет, нет, нет!

   - Понимаете сами... Бить...

   - Митенька...

   - Чорт, - я не кто-нибудь!... Я и отцу, - он схвастнул, - не позволю... Я... мы веденяпинцы...

   Крепко обиделся.

   И - обнаружилось, что он имеет какое-то что-то: "свое"; о Мандро ему некогда думать; теперь он уж - -сам; Веденяпина слушает он...

   Перебила Лизаша его; стала спрашивать:

   - Ну, а как с "этим"?

   - О чем вы?

   Она разумела - подлог.

   Митя ей - с напускным равнодушием:

   - Вздор: пустяки. И опять принялся:

   - Веденяпинцы... Нас Веденяпин... У нас Веденяпин...

   Обсамкался видно: такой - самохвал, самоус, с "фу ты", с "ну ты", еще удивило, что Митя попутно ей бросил: с нарочным небреженьем:

   - Отец-то ваш: был у нас.

   Будто хотел показать ей: у нас такой дом, что не "эдакие" еще будут в нем.

   - Был?

   - У отца.

   И опять за свое:

   - Веденяпинцы мы... Веденяпин у нас...

   В разговоре он взлизывал воздух.

   Опять непонятности: был у Коробкиных? Как непонятно, и то, что вчера "он" кричал в телефонную трубку: "Короб-кин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!" Да, мысли у "богушки" точно в коробке, - в коробкинском доме: что это?

   Она посмотрела на Митю: он стал крепышом; он очистился даже лицом: прыщ сходил; да и взор в нем сыскался; - спешил:

   - Вы побудьте со мною немного, Митюша.

   - Нет, нет: мне - пора... Я ведь лынды оставил.

   И вдруг с неожиданным пылом, которого не было в нем, он пальнул:

   - Я хочу отличиться каким-нибудь доблестным подвигом.

   Юрк - под воротами!...

  

  

  

   Грустно стояла Лизаша: и - думала: Мити лишилась она; все ж, - они понимали друг друга: а вот с Переперзенко не представлялось возможности ей говорить: утверждал:

   - Вы больны...

   Ведь Лизаша жевала очищенный мел.

   Только водопроводчик (полопались трубы в квартире) - сказал:

   - Сицилисточка, милая барышня, вы.

   И ей сунул брошюрку, в которой прочла она: жизнь ее

   "здесь" - буржуазная; в "там" - жизнь грядущего строя; то - "царство свободы"; Лизашин прыжок из "отсюда в туда" был рассказан: прыжок - революция; странно: революционеркой себя ощутила в тот миг, как сейчас вот, когда показалось, что время, верблюд, став конем, будет рушить домовые комья: Москва - будет стаей развалин; когда это будет, когда?

   Поскорей бы!

   Перекривился в сознаньи ее социальный вопрос; все ж - он жил: очень остро; взволновывали отношенья с людьми; и особенно - с "богушкой", с ним говорила лишь раз о своем царстве в "т а м", куда время - бежало, куда убегала она, выбегая из времени; богушка - морщился; и в результате пришел доктор Дасс:

   - Вы страдаете, барышня, - нервным расстройством.

   Лизаша боялася улицы; ей - представлялось: она - из стекла; вот - прохожий толкнет; и она - разобьется. Склонение дня исцветилось сиянством: отрадным, цветным сверкунцом веселилася улица; у приворотни стояла какая-то сбродня; понюхавши воздух, заметил какой-то:

   - А завтреча - подтепель.

   - Вы завсигда это: сбреху.

   - А энти вон воздухи...

   - То - быть кровям!

   Уж сверкухой прошелся по окнам закат; и окарил все лица; уже многоперое облако вспыхнуло там многорозовым отблеском; город стал с искрой: лиловый; потом стал - черновый.

   И Грибиков вышел: и - гадил глазами.

  

  

  

   Лизаша с недавнего времени "богушку" мыслью своей за собой тащила "туда"; упирался; и делался образ его в ней какой-то - не тот: дикозверский, осклабленный, странно пленительный; демоном в мире ее он внимал ее "песне"; и пелося ей все:

  

   Я тот, которому внимаешь

   Ты в полуночной тишине.

  

   Так усилия мысли ее перешли в экзальтацию: солнечным шаром рвалось ее сердце; с тех пор началось - это все.

  

  

   Эдуард Эдуардович раз ей сказал:

   - Ты, русалочка, хочешь, - китайской тафтой обобье твою комнату?

   Липкой губою полез на нее.

   Но себя оборвал, отошел, потому что мадам Вулеву томашилась по комнатам только для виду; ее толчеи начинались всегда где-то рядом, когда Эдуард Эдуардович жутил с Лизашей один на один; меж гостиной и залом стремительно перевернулся; засклабился ртом; и прогиб бакенбарды, обтянутый торс, перегиб белой кисти руки, - все являло желание: поинтересничать.

   Так постояли они друг пред другом, не зная, что делать друг с другом.

   Казалось бы, - поцеловаться; Лизаше - похлопать в ладоши:

   - Как папочка любит меня!

   Но при мысли о том, что она поцелует отца, она вспыхнула густо; и тут же из двери просунулась флюсной щекою мадам Вулеву:

   - Помешала я?

   - Нет.

   Поглядела и скрылась.

   А он улыбнулся и быстро прошел сквозь проход; и проход выявлял, со столбиков статуи горестных жен устремляли глазные пустоты года пред собою, - не слыша, не видя, не зная, не глядя.

   Лизаша прошла в длинный зал и открыла рояль, изукрашенный, белый и звонкий; бежали под пальцами клавиши - переговаривать с сердцем; заспорило с ней ее сердце: откуда-то издали, вторя стремительным бегам Лизашиных гамм, поднимался порой бархатеющий голос: как будто там пел фисгармониум; то - подпевал перебегам Лизашиных гамм Эдуард Эдуардович, сидя в фисташковом кресле и руки свои распластавши на львиных золотеньких лапочках кресельных ручек: в тужурке бобрового цвета и в туфлях бобрового цвета.

   Под ним с потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарь.

   Почему-то она снова вспомнила, как там линейка рас-свистнула воздух и свистом упала - на Митины пальцы; зачем это сделал он? Митю искала вернуть.

   Все о Мите болела душою: и солнечным шаром рвалось ее сердце.

   Штиблеты защелкали.

   Викторчик, перебегая по залу таким щеголечком с портфелем из кожи змеиной, Лизаше отчетливо бросил, Лизашу минуя глазами:

   - Бехштеин - превосходный: тон полный, густой!

   Усмехнулся в передней себе самому.

   Оборвавши игру, подняла свою глазки туда, где двенадцать излепленных старцев, разлив рококо бороды, поднимали двенадцать голов пред собою в пространство; тогда оборвался и голос, откуда-то ей подпевавший: Мандро, Эдуард Эдуардович, - шел в белый зал; и сказал, наклоняясь:

   - Сыграй мне Шопена.

   И пальцы (большой с указательным) соединил на губах:

   - Ты мне, Ляля, сыграешь? Помазались пальцы.

   Глаза разрастались на ней.

   Все в ней вспыхнуло.

   Тут появилась мадам Вулеву из дверей с неприятной ужимочкой, с эквилибристикой мимо Лизаши летающих глазок, всегда выражающих то же (я вам - не мешаю?); и видом две точки поставила; будто хотела сказать:

   - Мэзами, обратите вниманье свое!

   Эдуард Эдуардович очень любезно осклабился, будто просил ее взором:

   - Простите!

   Мадам Вулеву отвечала без слов очень сдержанно, с подчерком, что она, право, не знает, о чем это он вопрошает и в чем извиненья приносит; и сухо строчила словами.

   Он - бурно любезен с ней был; он недавно еще подарил ей топазовый перстень.

   Лизаша же съежилась, встала, пошла, - узкотазая, с малым открытым роточком. Лизаша дивилася:

   Что ж это, что ж?

   И казалось бы, - ясен ответ: просто ласка отцовская; все-таки странная; взор его в ней прорастал чем-то жутко-преступным.

   Но - чем?

   Будто взор свой взлил в душу; и взлив этот жизнь возмутил; с той поры началось это; будто ее облекали в чужое и ей неприсущее платье; ходила как в платье, в себе: в "мадемуазель фон-Мандро", у которой означились вдруг крупнодырые ноздри.

   Весь день пробродила Лизаша походкой своей лунатической; и разжемалась; с киськой играла: курнявка раздряпала носик; а глаз разгоранье стояло; меж всеми предмет тами комнат твердела кремнистая ночь: и - замучили: неголюбивые помыслы:

   - Полно вам томничать, - ей мимоходом сказала мадам Вулеву.

   И послышался в ночь отщелк ручки дверной: Эдуард Эдуардович шел - коридором, столовой, гостиной, кружа по квартире, подняв свою руку с украшенным шандалом путь освещая себе; открывалась за комнатой комната выблеском золота рам (не квартира - картинница); дамаскировка тончайшая стали, фарфоры и набронзировка настенников, - свивы змеи, разевающей пасть, - выступали в круг света.

   Круг - двигался.

   В центре его проходил не Мандро: на стене отражалися не бакенбарды, а - дьявольщина.

  

  

   Фон-Мандро обнаруживал очень кипучую деятельность. Посещая заседания акционерной компании, здесь председательствовал: Соломон Самуилович Кавалевер, просматривал счетные книги; а Панский, Жан Панский, которого в Стрельне прозвали Шампанским, Шантанским, а в прочих местах Шантажанским, подписывал чеки на крупные суммы; присутствовали: Преполадзе, Иван, грек Пустаки; Кадмиций Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, англичанин Дегурри (с таким медноцветным лицом), чех Пукэшкэ; все люди с практическим нюхом. И слышалось:

   - В штабе...

   - Известно, что...

   - Главное Интендантство спешит.

   - Установлена с Константинополем связь.

   Секретарствовал Викторчик, - так: "пустячок", как о нем отозвался, играя морщиной надбровья, Мандро.

   "Пустячок" прилетал впопыхах с очень туго набитым портфелем: шушукаться; сортировали бумаги покипно; номерационную книгу рассматривали; после Викторчик вез вороха документов, скрепленных печатью "Компании", на Якиманку, к Картойфелю, родом из Риги, имеющему отношение вовсе не к фирме "Мандро", а к - представьте же - к фон-Торфендорфу, которому он, поднося вороха документов, коверкая русский язык, говорил с непонятным смешком:

   - От Мандор: Ко Мандор.

   "Ко" - "Компания": странно, - зачем переделал Мандро он в "Мандора" какого-то; для каламбурика? Ведь называли же члены "Компании" - Капитулевич, Пукэшкэ, Пустаки - Мандро: "Ко-Мандором".

   - Вы - наш Командор, - извивается Викторчик, шаркает и выбегает с портфелем, бывало.

   Да, Викторчик!

   Перебитной человечек, с миганцем, весь ползкий, тончливый, еще молодой, а уж гологоловый; моклявое что-то нем было; но взгляд - с покусительством; в доме лакеи любили его; не любил лишь Василий Дергушин, лакей молодой, человек положительный, очень хорошего тона; гостей обнося редерером однажды, услышал кусок разговора: с захлебами Викторчик тихо шептал Безицову, скосив на Лизашу глаза:

   - Экстатичка, чуть-чуть идиотка: как раз ему пара.

   - Она ж еще девочка... Он же ведь...

   - Эротоман! Ну и много ж вы смыслите? И - гигигигиги!

   - Эротоманы - несчастные люди, - вздохнул Безицов. И - стакан свой подставил.

   Василий Дергушин, налив редереру обоим, пошел с редерером к Луи Дюпердри, к Мердицевичу, к Поку, гостей обойдя, - к Вулеву:

   - Так и так-с!

   Вулеву же, - Лизаше прислала портниха в тот день ее первое, длинное платье, - Лизаше сказала:

   - Мон дье! Я же вам говорила: узехонько... Ах, дье де дье!

   И пошла к Эвихкайтен, которая тщетно Лизашиной матери место занять собиралась; мадам Эвихкайтен бывать перестала; о ней говорили:

   - Мадам Эвихкайтен - мадам с язычищем!

   В коммерческом круге с тех пор домножались какие-то темные слухи.

   Лизаша, Лизаша!

  

  

  

   В последние дни, возвращаясь домой, Эдуард Эдуардович был озабочен; и все ж, несмотря на рои неприятностей, он молодился своим перетянутым торсом, представ пред Лизашею; ей улыбался, на ней разрастаясь глазами, пытался нежничать с ней - на отцовских правах:

   - Подойди ко мне, Ляля моя...

   И как будто нарочно, когда подходила Лизаша к нему, опускал он глаза в бакенбарды, скромнея лицом; но в глазах сверкачевки стояли у ней; и мадам Вулеву говорила;

   - Вам нужно бы сверстниц; мы - что: старики... Мне пара вам, - нет...

   Эдуард Эдуардович, тупясь, молчал; был отменно безен с мадам Вулеву: подарил ей подвесочки.

   Раз услыхала Лизаша конец разговора между Преполадзе и Викторчиком; выходило, что есть с Кавалевером: ссора; ну что ж? Промелькнули словечки:

   - По собранным сведениям: в шляпе...

   - Старик вычисляет и ночи, и дни...

   - Он - кончает работу...

   - Теперь - заработаем...

   - Сын...

   Стало ясно, что "сын" это - Митенька, что "вычисляет старик" - отношенье имеет к бумажке, которую подобрала в кабинете, которая выпала после пред Митенькой в тот многопамятный день; ту бумажку она продолжала таить у себя из каприза, хотя она знала, что "богушка" тотчас бумажки хватился; и рылся в портфелях.

   И - спрашивал:

   - Вы не видали бумажки, Дергушин?

   - Какой, я осмелюсь спросить?

   - Да - такой, - показал он "какой", - мелкий почерк; на ней - вычисления: буковки.

   - Нет-с...

   - Не видала, Лизаша?

   Смолчала: бумажка осталась (каприз!).

   Ей казалось неясным: при чем тут профессор Коробкин? Зачем имена Кавалевера, Викторчика, Торфендорфа, Коробкина, перекрещались; Коробкин, Коробкин, Коробкин!

   Коробкин!

   Не нравился Викторчик; а Торфендорфа боялась: с Берлином и с Мюнхеном сносится; о Лерхенфельде каком-то, с которым дружит, - говорит; тут вскрывалась невнятность; стояла над ней безответно; и - знала: ответит гранитным молчанием: ночь!

  

  

   Как прекрасен был выезд Мандро, облеченного в мех голубого песца или в черный, в соболий (такая же шапка), влекомого розовым мерином или караковым; в масленых яблоках: несся сквозь дымку метелей, сквозь подтепель марта.

   А вслед - раздавалось:

   - Мандро!

   - Какой выезд!

   - Какие меха!

   - Какой конь!

   Помножались какие-то темные слухи.

   росли неприятности: и, задержавшись в конторе, когда разъезжались Иван Преполадзе, Пустаки, Дегурри, Кадмидий Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, - Кавалевером пикировались:

   - Таки Торфендорфу открытие это обязаны сдать.

   - Чем обязан?...

   - Как чем?

   - Мой почин: если бы я не открыл...

   - И не вы...

   - Все равно, - если б я не напал на открытие...

   - Сами же вы обещали...

   - Но я исполняю ведь, кажется, что обещал: человек мой сидит же...

   - Баклушничает...

   Замолкал, прикусивши губу.

   Открывалось, что сила компании есть Торфендорф, - не Жан Панский, Шантанский; и - явствовало: Кавалевер - не звездочка в громком созвездьи: созвездие, перед которым поставили декоративный экран с нарисованными бакенбардами, с огромной рекламой: "Мандро". Нелады с Кавалевером - разогорчали; ведь ставился даже вопрос в очень вежливой форме: в витрине "Компании" не заменить ли модель восковую - моделью; а именно фиксатуарные баки не снять ли, чтоб выставить вместе с помадой губной завитую бородку Луи Дюпердри.

   Торфендорфу понравится эта французская вывеска. После таких разговоров Мандро затворялся; нахмуривал срослые брови меж синими стенами очень гнетущего тона - в своем кабинете; пав в кресло, - в огромное, прочное, выбитое ярко-красным сафьяном, - чесал бакенбарду, немой, кровогубый и злой: от досады, от сдержанной ярости.

   Вставши из красного кресла, хватал телефонную трубку: и позой заверчивость выразив, трубке показывал зубы:

   - Алло!

   - Сорок пять, двадцать восемь...

   - Курт Вальтерович?

   - Попросите, пожалуйста, фон-Торфендорфа.

   - Курт Вальтерович, - зубил он, - все - прекрасно...

   Но в ухо царапались злые расхрипы далекого медного горла.

   - Да...

   - Даа...

   - Ну, конечно.

   - Наладим...

   - Да, да...

   - Будет сделано...

   Бросивши трубку, сосал он губу озабоченно; и пососавши, - за трубку хватался, вторично:

   - Пожалуйста, барышня: пять, восемнадцать... Спасибо...

   - Алло!...

   - Это - Викторчик?

   - Слушайте, Викторчик: я говорил с Торфендорфом...

   - Ну?

   - Я - успокаивал...

   - Вcе же, поймите - нельзя так, нельзя: нет, нет, нет... - на столе он в кулак зажимал шерстяную струистую ткань. - Вы спешите: давите... Вы - жмите...

   - Не хочет? - над носом сбежался трезубец морщин.

   - Заболел? Пьет?

   - Что ж Грибиков, старая крыса?

   - Претензия?... Чорт...

   Рука с трубкой рвалась:

   - Хорошо же...

   И трубку бросал.

   И, возлегши локтями на кресло, висок прилагал он к согнутому пальцу; насупясь, помалкивал, взористый и густобровый, бросаясь от дел, волновавших его, к иным мыслям, - каким-то своим; и отваливался отверделым лицом; поворачивал ухо, прислушивался; и со странными скосами глаз поднимался, на цыпочках шел к коридорной двери, чтобы высунуться на отчетливое потопатывание удалявшихся маленьких ножек.

   Она проходила походкой своей лунатической.

   Он же - вперялся, на ней разрастаясь глазами; и вновь возвращался, вздыхая, к столу; и бросался в сафьянное кресло; задумчиво в воздухе взвесивши руку, другою финифтевый перстень на пальце вертел: и соленый, и злой, - точно сам себе ставил вопрос:

   - Что же далее?

   Пальцы дрожавшей руки отвечали прерывистой дробью...

   - Ну да... Тратата! Остается одно, остается одно... 184

   Но взволнованный этим, ему самому еще страшным решеньем, он, топая, вскакивал: и - перетрепетом звякали искрени люстры.

  

  

   С докладом шел строгий лакей в кабинет фон-Мандро.

   - Кто?

   - Какой-то...

   Какой-то просунулся в двери взъерошкой, в широковоротном своем сюртуке долгополом, с широко расставленным носом: прекрасные комнаты; кресла и лоск; тут заметил - стоит плоскогрудая девочка и, распустивши юбчонки, такою плутовочкой кажет ему свои мелкие зубы и - делает

   книксены.

   Носом ей сделал кувырк он:

   _ Мое вам почтенье-с!

   Ногою о ногу тарахнул; с промашкой сказал:

   - Как вас звать, говоря рационально?

   - Лизашею.

   Набок склонила головку.

   - Лизашею?

   - Да.

   И - "пьниссимэ" [72] глазки.

   - А смею спросить, - почему не Сосашею?

   - Что? Передернуло.

   - Вы, полагаю я, лижете что-нибудь?

   Вспыхнула:

   - Я ничего не лижу.

   И проснулось дичливое что-то в глазах.

   - Вот и кошечка лижет, - там, сливки... А Томочка - песик такой жил у нас - тот лизал у себя, в корне взять, под хвостом.

   - Фи!

   Как будто - клопа раздавили под носом:

   - Вот глупости!

   Но - баламутили с ним, балагурили с ним ее глазки.

   - Вы сколько же лет, как...

   - Шестнадцать...

   - Нет, - я говорю: сколько лет, в корне взять, вы в "лизашах"?

   - Вздор! Глазками смерила.

   - Прежде вы были "сосашей", - свирепо отрявкал с подшарком, - мамашу сосали!

   Юбчонкой вильнула презрительно: ну, и пускают же дрянь!

   Тут и "богушка", - подобострастный, пленительный, - выскочил с видом таким нарочито простецким; ру. кою за руку схватившись, к груди прижимал две руки, свою голову набок склонив:

   - Как я счастлив, профессор! Профессор?

   Лизаша стояла с открывшимся ротиком:

   - Вот он какой?

   А "такой" повторил, пальцем тыкнув в Лизашу, а носом - в Мандро:

   - Говорю вашей дочери, - нос свой на палец наставил и пальцу кивнул, - что - сосашей была; а потом уже кашку лизала.

   И с грохотом маршировал вкруг Мандро: руки - за спину; нос - на Мандро; а Мандро из почтенья, сиреневый, сентиментальный - глядел по-совиному (томно и вишнево) - в светло-коричневой кафеолейной визитке и в вычищенных крембрюлейных штанах; галстук бледно-небесного цвета счернял ему волосы.

   Точно окончил он курс костюмерии. Он показал на гостиную: - Милости просим!

   И стан изогнул, точно кончил танцклассы. Прикосый профессор прошел перед ним пахорукой походкой: на две головы ниже ростом; но черепом - черепа в два; головою зашлепнулся в кресло, рукою схватившись за пепельницу черной яшмы (лидейского камня); Лизаша за ними прошла и уселася на канапе, укопавшись подушками, ножки свои под себя подкарачивши; пересыпала рукою горсть матовых камушков; и - наблюдала.

   Профессор подбрасывал пепельницу, выжимая какую-то странную дичь из себя и смеясь: он вменял себе в долг каламбурить во время визитов; у "богушки" в хохоте дергались уши, а пальцы хватались за губы: всем прочим владел, а с ушами не справился:

   - Ну, и какой же вы милый, - помазались пальцы, - шутник.

   Жест невкусный!

   Лизаша глядела вполне удивленными глазками, всунула в рот папиросочку, соображала: "старик вычисляет", "кончает работу", "теперь заработаем", вытянув шею, стрельнула дымочком; и слушала, что говорит "вычислявший" пузанчик:

   - Не любо - не слушай, а врать - не мешай... Есть такая пословица, в корне взять: да-с!

   Поднесла папироску к губам; закрыв глазки, пустила кудрявый дымочек и, бросивши ручки от ротика вверх, быстро стала вертеть папироской своей.

   Фон-Мандро закурил, отвалясь, положа ногу на ногу, локоть руки уронивши на столик, а локоть другой уронивши на львиную лапочку кресельной ручки; сигарой чертил полуэллипсис в воздухе: дым от сигары, взвиваясь синявою лентой, петлился узорами, перерезая экран, на котором пласталася черная, золотокрылая птица.

   Лизаша дивилася, выпучив глазки: бумажку, которую "богушка"... крик в телефонную трубку: Коробкин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!

   - Так вот он, профессор Коробкин, какой?

   Митя вспомнился:

   - И не такие бывают у нас.

   "Не такие" же - "богушка": "богушка" виделся ею строителем Сольнесом; так почему ж он - "Коробкин, Коробкин"; ведь с теми ж правами могли бы твердить: фон-Мандро, фон-Мандро, фон-Мандро; но... но... но: домножались какие-то темные слухи; быть может... и - тут разверзалась невнятница; видела - бездну.

   Сидела - над бездной.

   А "богушка", точно разыгрывая фарс в постановке К. С. Станиславского: "Скромный делец и великий ученый" (был в сущности фарс - интермедией к драме: "Удав перед птичкою").

   Костюмировщик!

   Профессор, рукою кругля золоченые лапочки кресельных ручек, затылком прижался к сквозной позолоте раскрещенных кресельных крыл:

   - Дело ясное, что устаешь от занятий, а хочется очень смеяться: смех - да-с - дело доброе; я вот в театр не хожу; ну и вот: сочиняю стишки - так, на разные случаи жизни; так, - вроде прутковских.

   И вдруг оживился:

   - Вот Аннушка, Анна Ивановна - ясное дело - прислугой служила у нас: из купчих разорившихся...

   Очень забавно рукой подмахнул он; Лизаша, лисенком таясь и немного дичась, от души подхихикнула.

   - Аннушка... Ну, так я ей... Он со взлаем прочел:

  

   И у меня была когда-то ванна, -

   Сказала наша горничная Анна, -

   Но, отдаваясь року злому,

   Я ванну отдала городовому!.

  

   Зачем он рассказывал это, придя к фон-Мандро в первый раз?

   - Очень, знаете, скучно без смеха: комиссии, лекции - гм - заседанья: совета, правленья; и - да-с!

   Эдуард Эдуардович только что вновь собрался закурить, но, услышав о тяжких трудах, из почтения вынул сигару из губ, не поджегши, хотя уже спичкой он чиркнул; когда ж разговор перешел на житейские темы, - в рот сунул сигару: и чиркнул, смеясь и трясясь животом; и Лизаше вдруг стало понятно, зачем порет дичь знаменитый профессор, а "богушка" пляшет пред ним простеца. Они оба следят друг за другом.

   Действительно: старый профессор, бросая гротеск за гротеском, все будто Мандро надбуравливал глазками:

   - Где-то его я уж видел: не то фармазон, а не то миро, дер, - чорт дери: да-с - есть сметка и нюх.

   Все как будто хотел навести фон-Мандро на предмет для него интересный; Мандро же, почуявши что-то, - наддал простеца; дескать: это - напрасно; я - так себе: просто; стараясь избегнуть стаккато [73], он бархатным басом легато [74] наигрывал, заговоривши об экспорте масла сибирского в Англию:

   - Мы бы... "Вагон-ледник" сделают быстро... Железнодорожные сети, пути сообщенья...

   Взглянул гробовыми глазами, вторыми, - сквозь первые, глупо совиные; и, поперхнувшись дымком, клокотал горловым, изнурительным кашлем:

   - Кха-кхо!

   Отразилось в лице что-то горклое; и показалось, что в дряхлости он превратился в гориллу.

   Профессор подумал:

   "Да, да-с: человек с изворотливой совестью он".

   И - испытывал страх; между нами сказать, - наводил уже справки о нем: вспоминалися толки о том, что Мандро позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой, даже - причастен к содомовским грехам; разогнать подозренья - итоги бессонных ночей и, быть может, кошмаров - пришел он.

   Они укрепились, когда за спиной у Мандро, из открытых дверей, сквозь диванную он заприметил кусок кабинета, - глубокого, синего, очень гнетущего тона, какой он уж видел; но - где? В подсознаньи, где желклые, желтые краски обыденной жизни съедалися пламенем?

   И - пламенело пустое, кричавшее, красное кресло оттуда.

  

  

  

   Уж подали чай и ликер на золотенький столик с фестонами; чашечку тихо поставил лакей перед ним (на фарфо-оовой чашечке - розаны бледно-брусничного цвета); Мандро предлагал "пралинэ" [75]:

   - Благодарствуйте!

   - Нет? я - возьму: я - такой сластоежка!

   Боднулся отчетливо вычерченными серебристыми прядями, точно рогами; профессор, при этом движеньи, которое вспомнил, схватяся за львиные лапочки кресла, почти привскочил, чтоб бежать: будто тут перед ним не Мандро, а горилла сидела.

   Все - вспомнилось!

   - Что с вами?

   - Так-с - ничего-с!

  

  

  

   Вот что - вспомнилось: утро - холодное, первое после жаров (это было полгода назад); в желтом доме, напротив, в окне, вместо Грибикова, - черно-синие баки торчали такие вот точно!!

   - Я думал, что вы...

   - Мне - пора-с!

   Тут профессор, вскочив с быстротой подозрительной, шаркнул, ткнув пальцы: Мандро тоже встал, изгибаясь затянутой позою, найденной в зеркале: и с перекошенной злою гримасой склонил седорогую голову, сжав крепко пальцы и склабясь над ними: как будто кусал эти пальцы; профессор же коротышем: не в ту дверь!

   - Не сюда: вот - сюда!

   Эдуард Эдуардович жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий); массивный, финифтевый перстень рубином стрельнул.

   И втроем - побежали: втроем очутились - в передней, в коврах, заглушавших пришлепочки эхо к раздельным хлопочкам шагов; уж профессор просунулся в шубу; неясно он видел (очки запотели): лежит размехастая круглая шапка его.

   Цап ее на себя!

   В тот же миг оцарапало голову что-то: из схваченной шапки над ярким махром головы опустились четыре ноги и пушистый развеялся хвост: этой шапкой взмахнувши, - ей в землю!

   Пред нею раскланялся он:

   - Извините-с - пожалуйста-с! Шапка же стала...

   - Ах, чорт дери: Васенька! Стала котом!

   Изогнув свою спину дугой, она бросилась в глубь корц. дора: кота вместо шапки надел!

   Подбегающий с шапкой лакей, фон-Мандро и Лизаша стоявшие с ртами раскрытыми, чтобы не лопнуть от хохота остолбенели, когда, не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти со слезами в глазах, громко вскрикнул-

   - Забавная-с штука-с: да, - да-с!

   И, схвативши коричневокожий портфель, побежал катышем прямо в дверь.

  

  

   Плевком, стертым прохожими, пал из подъезда и быстро пустился бежать, волоча свою шубу в прохожих; да - под-тепель; да, косохлесты дождя: полуталый ледок, слюноте-ки - какая-то каша, какая-то няша; размокропогодилось и распространилось лужами, заволдырились пузырики; да, - пережуй снегов.

   Дроботала пролетка.

   - Tapвpoe... pфe-pфe... старарое-старое... Тар-тар-тар! Тартары!

  

  

  

   - Как-с?

   - Что-с?

   Да, да - в подсознаньи стояло: еще накануне тот сон, будто Грибиков фукнул из форточки - пырснули прахом года многолобых усилий; и вот через день - в этой форточке встал: фон-Мандро...

   И сейчас же ответил себе он, что - дичь: поглядел чер-нобакий какой-нибудь; ведь не один фон-Мандро носил баки; окошко захлопнулось; был - листочес, сукодрал, древо-ломные скрипы.

   Тогда начинался холодный обвой городов...

  

  

  

   Вот и площадь: лавчонки, кирпичный чай в плитках; и - вывеска: "Белоцерковски й-Г усятинский - Овощи".

   Моську едва не зашиб; тут какая-то дама обиделась:

   - Экий нахал: куда прете?

   Хотя и надел он кота, над собой подшутивши, - какие там шутки; и шел с разгромленьем во взгляде, с разгрязом в сознанье средь течи людской, многорылой, ошибшись од-в переулком и думая, что - Табачихинский (шел Гнилозубовым); дом шоколадный, лицованный плитами, с глянем с подъездом из тесаных серых камней и с абаками желтых колонн; да, и - дворик квадратный; квадратные теНы; квадратные пространства сознанья; как их осознать? Ведь сознание - круг; квадратура - поверхность фигуры, в квадрат обращенной; задача, увы! - не решенная; да-с; осознать обстоянье - решить не решенное; и - в квадратурах запутался; не осознал обстоянья:

   - Кого вам?

   И дворник с метлой - перед ним; не на тот двор попал, хотя то же проделал он: по переулочку счетом пятьсот сорок девять шагов; лишь одно - в переулок не тот он свернул; тут - чужое; у тумб разыгрались мальчишки; потаск между ними веселый пошел; ворошился людьми переулок; дождило пустым пустоплюем кропившего жолоба; клок из тумана висел в нависающем исчерна-сизом и исчерна-синем прихмурьи, откуда рвануло струей ледяною.

   В чем дело?

   Мандро!

  

 &n