Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник студента

ю и чувствительную мою признательность. Никогда более не наслаждался я честью быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое мое желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены" ¹⁰⁸.

  

   28 ноября, вторник.

   Кажется, любопытство заразительнее чумы. Так из дома и тянет, чтоб добыть вестей. Мы решительно ничего не знаем, а должно случиться чему-нибудь важному, потому что кареты беспрестанно шныряют по Тверской, останавливаясь у подъезда главнокомандующего, точно как в большой праздник, когда приезжают с поздравлениями. У графа Ивана Андреевича и под Донским у графа Орлова также бывают утренние съезды. Митрополит прибыл из лавры. В английском клубе заметили, что некоторые notabilites {Знатные люди (франц.).}, например князь Юрий Владимирович Долгорукой, Петр Степанович Валуев, генерал Марков и другие, как-то всё особятся и долго о чем-то втихомолку рассуждают. Многих из ежедневных посетителей английского клуба вовсе не видно. И. И. Дмитриев, Карамзин и князья Оболенские вечера проводят у князя Андрея Петровича Вяземского; Ю. А. Нелединский и Обресков тоже там. Всеволожские, Мятлев и Давыдовы у графа А. Г. Орлова. Непременно что-нибудь да знают или вскоре узнать должны¹⁰⁹.

   А между тем жизнь частных людей идет своим чередом:

  

  

  

   ... die ewige Natur

   Geht kalt in ihre alte Gleise

   {Вечная природа равнодушно шествует своим обычным путем (нем.).}, - и

   Буйные страсти кипят и бушуют в сердцах земнородных.

  

   Вот в соседстве нашем случилось недавно происшествие, драма или роман - как угодно - которое стоит рассказа. Молодой, достаточный помещик Зубарев влюбился в воспитанницу тетки своей, Софью Ивановну Благову (имена и фамилии не выдуманные), девушку бедную, но пригожую и получившую очень хорошее светское образование, и, уверенный в взаимной склонности, решился на ней жениться. Перед свадьбой старуха говорила племяннику: "Жениться вам я не препятствовала, но, повторяю, смотри в оба: девушка умная, но скрытная и без намерения и расчета шагу не ступит. Ты добросердечен, доверчив, самонадеян и нехорош собою - берегись!". Такое предостережение для влюбленного - то же, что шелест листьев на кустарнике: мигом забыто. Свадьба состоялась, и молодые жили около четырех лет душа в душу, прижили двух ребятишек и прожили бы век свой спокойно и счастливо, если б горничной Таньке не вздумалось выйти замуж за повара Сергея, принадлежавшего сенатору Мясоедову. Вот Танька и говорит барыне: "Позвольте мне выйти замуж". - "Что ж, выходи, милая, мы дадим тебе приданое". - "Приданое приданым, но прежде надобно жениха выкупить на волю". - "И на это согласна, только у меня денег нет, а муж едва ли на это согласится". - "Знаю, сударыня, да вы можете сказать П_е_т_р_у _А_н_д_р_е_и_ч_у". Барыня вспыхнула, однако ж, подумав немного, отвечала: "Хорошо, я скажу Петру Андреичу".

   Петр Андреевич Мошин был молодой, хорошо воспитанный человек, красивой наружности, знакомый Софье Ивановне еще до ее замужества, а после - закадычный друг ее мужа, его советник, его оракул, его душа - словом, другой он сам. Петр Андреевич прежде не имел решительно никакого состояния, но года за полтора до происшествия, о котором идет речь, получил в наследство около сотни душ и тысяч с восемь рублей денег, жил чрезвычайно скромно, никуда не ездил, не хотел иметь никаких знакомств и довольствовался одним развлечением бывать у Зубаревых, с которыми проводил все свое время. Когда Зубарев отлучался куда-нибудь из Москвы по хозяйственным делам своим, он поручал попечению Мошина жену, детей и весь дом свой, которые обыкновенно называл своею в_с_е_л_е_н_н_о_ю.

   Между тем повар Сергей, при деятельном пособии проворной горничной, откупился на волю, заплатив за себя более трех тысяч рублей, и женился на Таньке, которой дали хорошее приданое. Но свободному человеку нужно занятие, а какое может быть лучше занятие для повара, как не завести трактир и не записаться для этого в купцы? И вот Танька опять, пользуясь милостью бывшей госпожи своей, просит о записке мужа в купцы и о ссуде его несколькими тысячами на обзаведение трактира. "Да у меня, милая, право, денег нет", - говорит ей Софья Ивановна. "И, сударыня, - отвечает Танька, - вам стоит вымолвить одно слово Петру Андреичу". Барыня горько заплакала, но, подумав, опять сказала: "Хорошо, я скажу Петру Андреичу".

   И вот московским купцом Сергеем Ивановым открывается на Солянке с_ъ_е_с_т_н_о_й _т_р_а_к_т_и_р _г_о_р_о_д _Д_а_н_ц_и_г. В этом трактире с раннего утра по поздней ночи едят и пьют, поют и пляшут, и все дело ведется приказчиком, лихим парнем, который заведывает всеми приходами и расходами, а хозяин с хозяюшкою только что приказывают, живут себе барами, нежатся в постели часов до 9, принимают гостей, новых знакомых, распивают с ними чай и кофе, кушают цыплят и телятинку и блаженствуют, как наши праотцы в раю.

   Однако ж месяца через три трактирщику приходит плохо: вместо гостей, квартира наполняется заимодавцами - одному отдай за сахар и чай, другому за мясные припасы, третьему за дрова, и проч. Выручка есть, да расходы вдвое. И_т_о_г: тысячи три убытку. Ступай, Танька, опять к Софье Ивановне!

   На этот раз, сколько ни уговаривала Танька бывшую свою барыню напомнить о ней Петру Андреичу, но Софья Ивановна предпочла отдать ей половину своего гардероба, шаль, часы, цепочки, то есть все, без чего порядочная женщина может только обойтись, не обнаруживая своего недостатка, чем беспокоить Петра Андреича.

   Но все эти пожертвования принесли мало пользы и не пособили делу. Некоторые вещи проданы за бесценок, а шаль, часы и цепочки украсили Таньку и ее супруга. Да и как содержателю трактира быть без часов, а жене его без турецкой шали?

   И вот Танька, в несколько приемов обобравшая кругом Софью Ивановну, и видя, что она не хочет более напоминать о ней Петру Андреичу, отправилась к нему сама и, вооружившись всем бесстыдством, к какому только была способна и которое усовершенствовала в продолжение трактирной своей жизни, выманила постепенно у бедного Мошина все деньжонки, бывшие у него налицо, и, сверх того, он принужден был заложить именьице свое в опекунский совет и полученную за него небольшую сумму также отдать в удовлетворение ненасытной жадности трактирной четы.

   Однажды, когда Мошин, истощив все свои средства, принужден был невольно отказать в деньгах Таньке, озлобленная тварь, побледнев, бросилась вон из комнаты, хлопнув дверью и пробормотав: "Ну, так вспомните ж меня!".

   На другой день несколько писем Софьи Ивановны к Мошину было в руках Зубарева, а сам он, разбитый параличом, лежал без чувств на диване. В этом положении застал его близкий ему родственник и добрый наш сосед И. И. Затрапезный, за которым посылали. Вскоре приехала и старуха-тетка; но Затрапезный, во избежание соблазна, успел до приезда ее высвободить письма из рук Зубарева и оставил их у себя до времени.

   Из этих писем, которые переносила Танька, бывшая единственною поверенною любовников с самого начала преступной их связи, и которые она, вероятно, затаила или украла, обнаруживается, что Софья Ивановна еще до замужества своего имела тайные свидания с Мошиным, что первый ребенок был плодом их любви и что она вышла замуж за Зубарева единственно для того, чтоб скрыть свое бесчестье и иметь какое-нибудь положение в свете, потому что Мошин жениться на ней не мог, ибо решительно не имел тогда никакого состояния, и что вследствие этого намерения она завлекла Зубарева и, видя его привязанность, торопила свадьбою. Некоторые другие подробности слишком отвратительны, чтоб о них рассказывать. Мошин совершенно потерялся, да и есть отчего, а Софья Ивановна...

   У Мартына-исповедника во время ранних обеден ежедневно можно встретить молодую женщину, стоящую в углу придела на коленях и обливающуюся слезами со всеми признаками отчаяния. Она молится об исцелении полумертвого мужа и, вероятно, об отпущении собственных ее грехов.

   Все люди, все человеки, говорит наш добрый, снисходительный отец Иоанн. Что делать! В свое время все омоется банею покаяния. А к Мошину очень применить можно четыре стиха из бесподобного послания Буринского:

  

   Вот до чего доводят страсти,

   И вот как низко ты упал,

   Что подчинен лакеев власти

   И вдруг краснеть пред другом стал!

  

   29 ноября, среда.

   Ездили с Невзоровым к Карцеву, у которого я так долго не был. Он недомогает и был нам искренно рад. Застали у него князя Гундорова. Этот князь, толстый, громогласный человек, считается одним из лучших наездников на рысаках и за эту способность находится в большом почете у охотников и в милости у графа Орлова; он также известен неугомонностью своего аппетита, которому, однако ж, не всегда расположена служить его натура, несмотря на свою солидность: случается под конец обеда или ужина, что, наложив себе верхом тарелку какого-нибудь кушанья и приготовясь наслаждаться им, он вдруг с глубоким вздохом оттолкнет его от себя с досадою, примолвив: н_е _м_о_г_у! Невзоров преуморительно передает это отчаянное движение Гундорова.

   Карцев читал нам кой-какие стихи и, между прочим, один стихотворный рассказ под заглавием "Цыган", который тут же и дозволил мне списать. Рассказ несколько растянут, но язык хорош и даже лучше многих нынешних пресловутых писателей. Мне кажется, что Карцев метил на какое-нибудь лицо, хотя и не признается в том.

   Ц_ы_г_а_н

   (Пословица)

  

  

  

  

  Цыган, барышник лошадиной,

   Мужик догадливый, да храбрости гусиной,

  

  Купаяся, попал в водоворот,

   И стал тонуть; кричит и вопит: "Гей, ребята!

   Спасите! Кто спасет, тому уж будет плата:

   Отдам последнее - топор отдам!". Народ,

   Как водится у нас, ни с места, лишь глазеет:

  

  Народ, вишь, плавать не умеет,

   Зато пересужать других собаку съел:

   - Зачем попал в реку? Не чорт носил купаться!

  

  Знай, дома бы сидел, пострел,

  

  Стерег табун да лапти плел,

   Так нет, туда ж в реке задумал полоскаться!

   По счастью, кум Семен шел мимо: слышит крик,

   Бултых в реку, давай барахтаться с волнами

   (Он парень ловкий был, не только что с реками -

  

  

  

  Он был знаком с морями)

   И вытащил утопленника вмиг;

   А тот без памяти; однако же очнулся,

  

  

   Вздохнул,

  

  

   Зевнул,

  

  

   Чихнул

  

  

  И потянулся,

  

  Затем как встрепанный вскочил

   И норовит домой, забывши о посуле:

   Он домоседничать любил.

   Меж тем Семен стоял на карауле

  

  

  И куманька остановил.

   - Послушай, говорит, и не ворочай рыла;

   Ты, кажется, тому сулил топор,

  

  

   Кто вытащит тебя скорее из бучила!

   - Топор? какой топор? Ну, это что за вздор?

   - Как вздор! Все слышали. Хоть я с тобой и дружен,

  

   Однако же, признаться, мне

   Теперь топорик очень нужен.

   - Тебе топор? на что? Да в вашей стороне

   Им делать нечего; к тому ж ты недосужен.

   - Досужен я иль нет - мне следует топор:

   Я вытащил тебя. Отдай! к чему тут спор?

   - Уж полно, ты ль тащил? Кажися мне, Петруха,

   А впрочем, ты иль он - в том нет большой нужды.

   Уж коли сделалась с товарищем проруха,

  

   По христианству, должен ты

  

   Его избавить от беды:

   Так, слышь ты, писано; к тому ж, признаться.

   Куда не хочется мне с топором расстаться!

  

  - "Давно б ты напрямки сказал,

  

  Чем проповеди петь, дружище,

  

  Ему Семен без сердца отвечал:

   - Ну, жалко топора, отдай хоть топорище,

   Оно и все-то грош, а я его искал...

   - Вот это дело, кум, и не одно, а пару

   Добуду я тебе, лишь бы господь привел

   Мне побывать в лесу, а там бы я нашел,

   Хоть бы пришлось таскаться до угару.

   Да что! тут нечего напрасно тратить слов,

   Уж просто куму верь! - сказал - и был таков.

  

  

  Не даром говорят:

  

  Как тонут, так топор сулят.

  

  И отказать ни в чем не смеют;

  

  А вытащи - попятятся назад

  

  И топорища пожалеют!

  

   На днях, кажется, 2 декабря, в круглой зале Зарубина, у Никитских ворот, дает концерт скрипач Бальо, соперник знаменитого Роде, который два года назад обворожил всю Москву волшебным (как тогда говорили) смычком своим. Теперь мнения разделились, и некоторые знатоки отдают преимущество Бальо, в игре которого находят более беглости, силы и энергии, но Всеволожские, Мосоловы и другие дилетанты одного с ними круга утверждают, что хотя Бальо точно отличный скрипач и одарен необыкновенною силою, но что Роде превосходит его чистотою, нежностью и певучестью игры. "Так играет, - говорят они, - что невольно плачешь, сердце выскочить хочет и не слышишь земли под собою". Вот как! Но я слышал, что то же говорили и даже писали о Жарновике и помешанном Дице¹¹⁰. Чему верить? Мне кажется, что нет лучше т_о_г_о, что нравится, а нравится сегодня одно, завтра другое. Бедные мы люди и бедный я студент!

  

   Непостоянство - доля смертных,

   В пременах вкуса - счастье их!¹¹¹

  

   Мало того, что Державин великий поэт, он и великий мудрец; а Н. И. Кондратьев, губернский секретарь, пишет на него кабачные стихи! Вот поди ты с ним!

  

   30 ноября, четверг.

   Москва не в плену, однако же:

  

   . . . Москва уныла

   Как мрачная осення ночь! ¹¹²

  

   Ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева. Получено известие, что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем. Подробностей никаких еще не знают, по крайней мере не знаем мы, только эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол. Я не видал никого из знатных, но много незнатных разного рода людей приходило и приезжало к нам с вопросами: "Не знаете ли чего?". Завтра поеду и я с таким же вопросом по своим знакомым и, вероятно, также ничего достоверного не узнаю.

   Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже ж к неудачным стычкам, и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чём для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжение полувека. Очень, очень хочется знать в подробности о всех обстоятельствах, тем более, что знакомые подстрекают своим любопытством. Один мой охранитель-гений, Петр Иванович, корпит над своим "Гением", почти не принимая участия в происшествиях политических, да и мне советует не слишком заниматься ими. "Уж поверь, любезный, - говорит он, - что государь знает лучше нас с тобой, что для чего делается, и если нас потрепали, то видно, что так надобно". Может быть, и правда, но правда и то, что из его "Гения" ничего не выйдет. Он мне кой-что из него читал: грустно сказать, но совершенно пустой набор слов.

   Сегодня в городе много именинников и все людей знатных и почетных: князь Оболенский, Колокольцов, сосед наш богач Баташев и проч., только вряд ли у кого именины будут веселые: у всякого в сражении был кто-нибудь из ближних, или дети, или родственники, о судьбе которых еще ничего неизвестно. Вот у нашего Андрея Анисимовича Сокольского родных в походе, слава богу, никого нет, а все безопасно поют на клиросах, и потому пирушка его будет не совсем скучна. Поедем к доброму имениннику!

  

   2 декабря, суббота.

   Известия из армии становятся мало-помалу определительное, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: "лепя, лепя и облепишься"¹¹³, а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы, и не сегодня, так завтра подавится, окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы я_ш_а_с_я _б_е_г_у тогда, как мы грудью их отстаивали.

  

   3 декабря, воскресенье.

   Всюду толкуют о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию. Я сегодня воспользовался воскресеньем и объездил почти всех знакомых, важных и неважных, и у всех только и слышал, что о Багратионе. Сказывали, что генерал Кутузов доносит о нем в необыкновенно сильных выражениях. Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться, по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости. Так и должно быть.

   Удивительное дело! Три дня назад мы все ходили как полумертвые и вдруг перешли в такой кураж, что боже упаси! сами не свои, и чорт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже.

   Войскам нашим велено возвратиться, и государь скоро будет в Петербург.

   А между тем, пока мы деремся с заграничными французами, здешние французы ломают разные комедии и потешают Москву как ни в чем не бывало. Никогда французский театр не видал у себя столько посетителей, сколько съехалось в сегодняшний бенефис мадам Сериньи и мсье Роз. Правда, что театр не велик, но зато был набит битком; давали трехактную комедию "Les Conjectures ou le Faiseur des nouvelles". Эта пьеса как будто нарочно сочинена для настоящей эпохи и представляет довольно верно непобедимую страсть нашего общества к новостям, разным заключениям и пересудам (чтоб не сказать сплетням). Она разыграна была удачно, с большим ансамблем.

  

   5 декабря, вторник.

   Рассказывают пропасть анекдотов об удальстве наших солдат в продолжение трехдневной баталии. Между прочим, на одного гренадера фанагорийского полка напали четыре француза и закричали: п_а_р_д_о_н, то есть сдавайся! Но он выстрелом убил одного, другого повалил прикладом, третьего приколол штыком, а четвертый бежал. Государь приказал представить себе храбреца.

   "О чем вы задумались? - шутя спросил я сегодня Петра Ивановича, - кажется с "Гением" уладили, девицам Скульским стихотворения их исправили, графиням Гудович просодию объяснили и с барышней Баташевой склонения и спряжения кончили: день ваш наполнен, о чем же думать?". - "А вот, любезный, о чем я думаю, - пресерьезно отвечал мне Петр Иванович, - у какого Николы завтра слушать обедню? У Николы явленного, у Николы дербенского, у Николы-большой-крест, у Николы-красный-звон, у Николы-на-щепах, у Николы-в-столпах, у Николы-в-кошелях, у Николы-в-драчах, у Николы-в-воробине, аль у Николы-на-болвановке, у Николы-в-котелках, или у Николы-в-хамовниках? Ко всем не поспеешь, а поехать к одному, так чтоб другие причты не обиделись: все приглашали на храмовый праздник и угощение".

   Вот подлинно душа-то ангельская!

   Я так завтра отправлюсь к Николе-на-курьих ножках: там у Лобковых три праздника: приходский, именины сына и рождение насмешницы ma tante, которой, по уверению отца, минет 19 лет, хотя мать считает ей только 17. Но сколько бы ни было, она точно мила; со временем насмешливость исчезнет, потому что с летами, говорят, чувствуют больше нужды в людях, а веселость и остроумие останутся. Я поеду поздравить ее и повезу ей букет, разумеется, стихотворный или, лучше, смехотворный.

  

   7 декабря, четверг.

   Вчерашний день прошел весело, несмотря на то что мое самолюбие очень страдало. Как быть! Не всякое лыко в строку.

   Видел приезжего из Петербурга г. Стратиновича, человека средних лет, с умной физиономией, очень плешивого и очень серьезного. Он служит цензором, говорит как книга, прехладнокровно рассказывает пресмешные вещи и, по-видимому, в связи со многими знатными людьми. Много толковал о графе Головкине, которого признает одним из остроумнейших и образованнейших людей в России, и выхвалял его дипломатические способности, которые были причиною назначения его послом в Китай¹¹⁴.

   Между прочим, Стратинович, описывая некоторые черты характера графа Головкина, рассказывал, что он не может равнодушно слышать трех русских пословиц: 1) "Все божье да царское", 2) "Хоть не рад да готов" и 3) "Без вины виноват"; а насчет наших дельцов, или почитаемых такими, отзывается, что все они состоят из людей, которые х_о_т_я_т_ _и_ _н_е_ _у_м_е_ю_т, или у_м_е_ю_т_ _и_ _н_е_ _х_о_т_я_т, или н_е _х_о_т_я_т_ _и_ _н_е_ _у_м_е_ю_т; но что таких, которые бы х_о_т_е_л_и_ _и_ _у_м_е_л_и, он еще не встречал. Любопытно его замечание насчет некоторых особ известного круга: "Они, - утверждает граф Головкин, - при всех добрых своих качествах, имеют такие недостатки, которые уничтожают эти качества; например много говорят и мало знают; много проживают и мало имеют доходов; много о себе думают, а мало значат". Стратинович прибавил, что все замечания графа заключают в себе какую-то тройственность.

   В театре давали оперу "Глупость, или Тщетная предосторожность" - плохой перевод с французского. Эта опера, которая шла как нельзя хуже, называется в оригинале "Une Folie". Кто же видал называть "Folie" глупостью? Содержание пьесы - шалость молодых любовников, и так бы должно назвать ее. Приезжие из Петербурга рассказывают чудеса об игре и пении в этой опере французской актрисы Philis Andrieux, которая производит необыкновенный восторг, о каком здесь и понятия не имеют.

  

   10 декабря, воскресенье.

   Все наши власти и знать в великой ажитации по случаю послезавтрашнего дня. У главнокомандующего огромный обед, а вечером нарядный бал в дворянском собрании. На Кузнецком мосту точно гулянье: в магазинах толпа, а у мадам Обер-Шальме такой приезд, что весь переулок заставлен каретами. Записным танцовщикам нашим Валуеву, Козлову, Демидову с товарищи много предстоит работы; сколько им будет упрашиваний от маменек, тетушек и бабушек, чтоб не обошли их дочек, племянниц и внучек! Этим господам теперь лафа: в городе нет ни гвардейцев, ни армейцев; есть несколько гарнизонных, отживших свое время офицеров, но кто же из наших барышень решится танцовать с такими кавалерами?

   5 числа уехал в Петербург молодой наш ученый Двигубский, недавно с таким отличием возвратившийся из чужих краев - человек очень умный и ловкий. Он будет здесь профессором. Это новый дар М. Н. Муравьева и новое доказательство его попечений об университете.

   Ф. И. Евреинов сказывал, что несколько московских хватов и, в том числе, Черемисинов, Зотов и Крюков вытребованы были к главнокомандующему на головомытьё за какую-то болтовню. Думали, что расправа с ними будет, по-прежнему, потаенная, но вышло напротив: Александр Андреевич приказал представить их к себе в приемный день, когда соберется больше публики, да при всех отщелкал их по-свойски, так, что они сгорели от стыда и не знали куда деваться. "Ах вы, негодные мальчишки! служили без году неделю, да туда же суетесь судить и рядить о политике и критиковать поступки таких особ! Знаете ли, что вас, как школьников, следовало бы выпороть хорошенько розгами? И вы еще называетесь дворянами и благородными людьми - беспутные! какие вы, к чорту, благородные люди! так, шавель, сущая дрянь!".

   Евреинов говорит, что начальник рассердился больше на то, что эта непростительная болтовня происходила в троицком трактире, при большом стечении купцов и простого народа, который с неудовольствием слушал ее, и что из этого мог бы произойти какой-нибудь гвалт, неравно гибельный для самих болтунов; иначе он бы пренебрег этим, зная, что сам государь пренебрегает подобными россказнями и не желает, чтоб их преследовали.

  

   12 декабря, вторник.

   Между тем как наши знатные москвичи праздновали рождение государя и благополучное возвращение его из армии, сперва на большом обеде у начальника столицы, а после на бале в дворянском собрании, незнатный студент праздновал "сей нареченный и святой день" дома, с несколькими добрыми знакомцами. У нас обедали неизменный Максим Иванович и любезный дедушка. У одного в голове журнал "Друг юношества"; другой до смерти сердит на всех актеров и особенно на актрис. Говорит: "Горничные, сударь, настоящие горничные: никакого священного огня в груди не имеют". Пресмешной! хочет найти священный огонь в груди у Баранчеевой¹¹⁵.

   Говоря о священном огне, я, к стыду моему, должен признаться, что он и в моей груди погасает: решительно учиться не могу и с нового года прощусь с университетом. Не знаю, тотчас ли поеду в Петербург: это будет зависеть от воли моих домашних; но только наука не лезет мне в голову. Петр Иванович говорит, что это пройдет и что я нахожусь в каком-то переходном состоянии. Я не понимаю этого выражения, но чувствую, что обманывать себя глупо, а других - грешно, и нечего тратить время по-пустому. Невеждою не останусь, а полуневеждою быть - куда ни шло!

   Антонский призывал меня и спрашивал: приготовил ли я стихи для акта? Я отвечал, что нет и что написать ничего не могу. "Ну, так и тебе-та ничего не будет-та, - сказал он серьезно рассердившись, - и ленишься-та и балахрысничаешь-та". Я возразил, что, по уверению Петра Ивановича, я нахожусь в переходном состоянии, и потому я не виноват; к тому же он сам написал прекрасную пьесу "Гений", и мне с ним, как со старшим, входить в соперничество непристойно, тем более что мы живем вместе.

   Доброжелатель мой засмеялся, et le voila desarme {И вот он обезоружен (франц.).}.

  

   13 декабря, среда.

   Все это время дни мои так же пусты, как и моя голова. Готовимся к акту, а чтоб не совсем огорчить Антонского, который постоянно ко мне так благосклонен, хотя и нередко журит меня, я решился потешить его и написал немецкую речь о пользе изучения иностранных языков, которую де Санглен находит очень хорошею и не требующею многих поправок: "Hochzuverehrende Versammlung! In unsere Zeiten ist das Studium der lebenden Sprachen ein nothwendiges und wesentliches Stuck einer guten Erziehung" {Высокоуважаемое собрание! В наше время изучение живых языков есть необходимая и существенная часть хорошего воспитания (нем.).} и проч. и проч.

   Напротив, Тургеневы, воспитанники Лемана и записные немцы, говорят, что это просто какая-то жижа, которую даже и водою назвать нельзя, но что, впрочем, я смело могу читать ее, потому что, кроме их, никто меня не поймет (довольно самолюбиво!). Де Санглен гладит меня по головке, вероятно, потому, что мы часто видаемся с ним на вечерах у Катерины Александровны Муромцевой, где я бываю постоянным свидетелем его любезничанья. И в самом деле, он человек хорошего тона и очень веселый в обществе: великий затейник на всякие игры и умеет занять молодых дам и девиц. Все его любят и все ему рады. Я не видывал человека, который бы так ловко соединял педагогику с общежитием.

   В воскресенье открытие нового театра в доме Пашкова на Моховой. Дают "Прекрасную Арсену": разумеется, прекрасною Арсеною будет Сандунова, а монстром - Прусаков. Постараюсь попасть в этот спектакль, благо свободный день.

  

   18 декабря, понедельник.

   Я слышал вчера, что Петербург встретил государя с таким восторгом, какому не бывало примера. Последствием этой встречи был рескрипт петербургскому главнокомандующему, с которого списки ходят уже здесь по рукам; он скоро должен появиться и в газетах, но покамест еще не напечатан и не дошел до нас. Вот некоторые из него подлинные фразы, достопамятные по чувству и выражению. Государь, поручая главнокомандующему повторить жителям Петербурга признательность его, между прочим, изволит изъясняться так: "Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда и единый предмет всех моих желаний". Наши москвичи, и особенно стихотворцы, в порывах своего усердия и преданности к государю, обыкновенно называют его Титом, Марком Аврелием, Антонииом и проч., потому что не могут ступить шагу без древних громких имен, но я спрашиваю: справедливо ли нашего благочестивого батюшку-царя сравнивать с римскими нехристианскими владыками? Те кесари любили триумфы, любили лесть и обожание, а наш император отказывается даже и от тех почестей, которые принадлежат, независимо от сана, его личным заслугам, и вот тому разительный пример. В день рождения государя кавалерская дума поднесла ему, чрез депутатов своих, князей Прозоровского и Куракина, орден св. Георгия 1-й степени, но государь, не приняв его, приказал сказать думе, что "он благодарит ее за внимание к таким деяниям его, которые он почитает своею обязанностью, но что знаки 1-й степени ордена св. Георгия должны быть наградою за распоряжения начальственные; что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтоб все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие; что во всех подвигах своих разделял он только неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерской думой желание, но, имев еще единственный случай оказать личную свою храбрость, и в доказательство, сколь уважает он военный орден, находит теперь приличным принять только знак 4-й степени".

   Стоит только прочитать этот отзыв государя, чтоб вполне почувствовать блаженство быть его подданным и жить под его державою. Князь Одоевский, который вменяет себе в честь, славу и обязанность прежде всех получать все известия - на что употребляет важные суммы - первый распустил этот отзыв государя думе по городу, приказав в своей домашней конторе переписать его в большом количестве экземпляров, и раздал их своим знакомым. Предрагоценньщ человек, этот князь! даром что под векселями и другими деловыми бумагами не иначе подписывается, как действительным камергером и старшиною российского благородного собрания.

   Нам сказывали по секрету, что Александр Андреевич также ожидал рескрипта, но, не получив его, очень прикручинился и даже не скрывает своей грусти; говорит, что он бы желал получить доказательство государева внимания не для себя собственно, потому что он век свой отжил, но для Москвы, которой усердие и любовь к государю проявились во всем блеске во время отсутствия его из России.

   Новый театр в доме Пашкова ни хорош, ни дурен, а так, ни то, ни се. Сделан из манежа и узок не по длине¹¹⁶. "Прекрасная Арсена" в том виде, как ее представляют, вовсе не прекрасна. Во время представления я узнал, что товарищ наш, Морозов, без памяти влюблен в Сандунову и ходит потихоньку в театр всякий раз, как она играет. Сегодня мы отрыли у него целую кипу посланий, мадригалов и сонетов к знаменитой актрисе, и все это в прозе. Ну, кто видал писать мадригалы и сонеты в прозе? Преоригинальная мысль! Впрочем,

  

   Amis, respectons ses amours

   Pour qu'il respecte aussi les notres.

   {Друзья, уважим его любовные увлечения, чтобы и он уважил наши (франц.).}

  

   20 декабря, среда.

   Завтра экзамен, послезавтра акт и затем прощайте навсегда пансион и университет! Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а, может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда. Видно, по выражению Жуковского, таков человек:

  

   Игралище сует, волнуемый страстями,

   Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:

   Бороться с горестьми, болезньми и собой! ¹¹⁷

  

   Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни - словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей¹¹⁸.

  

   23 декабря, суббота.

   Экзамены кончились благополучно, и акт прошел как следует, то есть как проходил он двадцать лет назад и проходить будет опять через двадцать лет. Спрашивали известное, отвечали заученное, представляли судебное действие Горюшкина¹¹⁹, в котором нет никакого действия; любовались рисунками, рисованными учителем Синявским, под видом поправок; играли на клавикордах те же пьесы, которые играли прошлого года и будут играть в будущем году все те же братья Лизогубы; танцовали тот же балет с гирляндами, которым старик Морелли¹²⁰ угощает посетителей ежегодно в продолжение почти четверти века; читали "Благость" Мерзлякова¹²¹, "Гения" Петра Ивановича, "Гимн истине" Грамматина с поправками Жуковского, очень несчастное "Счастие" Соковнина, "Французский диалог" вроде разговора: comment vous portez vous? - tres bien, monsieur {Как вы поживаете? Очень хорошо (франц.).}. Провозгласил и я немецкую речь Hochznverehrende Versammlung, которую подсказывал мне приехавший в отпуск Александр Тургенев и которой никто не слушал - словом, все прошло как нельзя лучше. Столичное начальство делало комплименты Антонскому, а он передавал их учителям и некоторым воспитанникам. Все довольны, но более всех доволен я, потому что все это кончилось.

   Однако ж, как теперь, на свободе, пораздумаешь, что это значит: мы, действительные студенты, ездим на лекции в университет, а принадлежим еще начальству пансионскому? Согласен, что те, которые живут в пансионе, обязаны считаться от него зависящими, но я и некоторые другие вступили в пансион полупансионерами и никогда в нем не жили: почему ж мы принадлежим пансиону? Вот этого никто не хотел или не умел мне растолковать! А что-то неладно.

   Завтра отдых. Постараюсь выспаться хорошенько, чтобы как можно бодрее встретить праздник. Для меня одной рождественской заутрени мало: поеду прежде в Успенский собор, а там поищу, не будет ли где другой и третьей попозже. Готов бы их прослушать хоть десять, лишь бы послужили ноги. Что это за прелесть такая! Этот громкий, торжественный, всепотрясающий клик пророка: с _н_а_м_и _б_о_г! этот канон, составленный из таких чудных песен Дамаскина, как, например, ж_е_з_л_ _и_з_ _к_о_р_е_н_е И_е_с_с_е_о_в_а и проч., эти богородичны и синаксари, право, кажется, что, исключая пасхальной, превосходнее рождественской службы ничего не было и нет. По крайней мере для меня она есть самое высокое и утешительное наслаждение и переносит меня в эпоху моего детства, когда, бывало, я, непременный чтец покойной бабки, прочитав великое повечерие, корифеем восклицал: "с нами бог!", а за мною уже двухорный клир певчих провозглашал громогласно: "Разумейте, языцы" и проч. Итак, до времени все мирское в сторону.

  

   26 декабря, вторник.

   Все праздничные обязанности мои выполнил я исправно и совесть моя покойна. У одних был с поздравлением, у других с благодарностью, а к иным заезжал по влечению сердца. У последних оставался долее. Зато как и устал!

   Слышал, что градоначальник, наконец, получил рескрипт и что он очень доволен. Эту медленность приписывают тому, что государю угодно было обрадовать Москву и ее начальника в самый день праздника. Завтра узнаю о содержании рескрипта и о прочем в подробности, а теперь, покамест,

  

  

   Неодолимый клонит сон.

   Спешу в объятия к Морфею:

   Пусть мне представит в грезах он

   Ту благодетельную фею,

   Кому судьбой я обречен,

   С кем я соединюсь душею,

   С кем буду сердцем обручен!

  

   Что ж? стихи как стихи и не хуже виршей князя Шаликова с товарищи, даром что писаны на сон грядущий, а говорят, что их писать мудрено. Пустяки!

  

   28 декабря, четверг.

   Весь рескрипт градоначальнику состоит из необыкновенно сильных и милостивых выражений. Ждали долго, но зато ожидание вознаграждено сторицею. Вот что, между прочим, изволит писать государь:

   "Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний. Я поручаю вам снова удостоверить обывателей московской столицы в совершенной признательности моей к толь приятному для меня их расположению. Удостоверьте их, что покой и счастие народа, мне любезного, считаю я драгоценнейшим залогом, от провидения мне врученным, и важнейшею обязанностью моей жизни".

   Я думаю, что едва ли когда-нибудь Москва осчастливлена была подобным изъявлением монаршего к ней благоволения. Вот бы ей случай поусердствовать и ознаменовать радость свою чем-нибудь н_е_п_р_е_х_о_д_я_щ_и_м: что бы стоило воздвигнуть монумент или какое-нибудь другое красивое здание, на котором бы и начертать, в память родам грядущим, незабвенные слова: "Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний!". В этих словах весь Александр I. Не поверишь, как хочется в Петербург! как нетерпеливо желается взглянуть на государя - душу матушки святой Руси!

   По случаю этого рескрипта все наши записные стихотворцы приударили в перья. И граф Хвостов, и Кутузов и прочие, чиновные и нечиновные, корпят над виршами и говорят, что не далее, как завтра, постигнет нас настоящее стиховное наводнение. Но я думаю, что никто ничего путного не напишет, потому что Державина здесь нет, Дмитриев од не пишет, Херасков дряхл, возлюбленный Мерзляков без заказа начальства на торжественный случай писать не решится, а для других предмет слишком недоступен, и все их вирши могут состоять из одного набора громких слов и казенных рифм.

  

   29 декабря, пятница.

   Вот что рассказывают: вскоре по возвращении государя, с.-петербургскому гла