Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

полог у кровати и поправила стёганое одевало. Идёт от постели приятный сундучный душок, и по простынной каёмке в самом низу у постели бежит вышитый красным и синим шёлком петух, и от него цепочкой впереди с расставленными кверху хвостами куры и жёлтые цыплята. Машина работа, сама она вышивала, когда сны ей снились про свадьбу...

  - Ложись с богом, Машенька, ложись... Дай-кось я тебе сряду-то снять помогну!..

  - Спасибо, Мавра Силантьевна... спасибушки... я немного так посижу... богу помолюсь!..

  - Ишь ты, как с богом-то свычна... а мы, должно, немолёные на этот свет родились... Так, в лоб постучишь немного, когда на разум придёт... Оставайся коли с богом...

  Мавра поцеловала Машу, покрестила на постель и притворила за собой чуланную дверку.

  

  

  

  

  * * * * *

  Но не хотелось на этот раз и Маше молиться.

  Так сказала Мавре, чтобы остаться одной до прихода Петра Кирилыча...

  Не раздеваясь, легла она на постель, потонула в новой перине и только теперь почувствовала, как она за день устала... От работы так раньше не уставала...

  "Ну, да теперь слава богу", - довольно подумала Маша.

  Хороший дух идёт сверху, из чуланного оконца, и ковшик золотой всё так же висит над постелью... В поле, видно недалеко у села, пастух в ночном на рожке играет, и на реке изредка звонко прокричит крякуха-утка, потерявши в камышах своего селезня, и девки по селу поют:

  

  Утка-рябушка что надумала,

  

  На далёк отлёт тонко крякала!

  "Убога я", - шепнула Маша сама себе.

  Не забыла она про корешок, который висел у неё завязанный в тряпочку на нательном кресте. Спрятала Маша тогда его как нерушимую тайну и словом никому не заикнулась.

  "А ну как и правда помочь будет?"

  Вынула Маша крестик из-за ворота и развязала тряпичный узелок, потрогала: тут... тут! Попробовала на зубок - сладкий...

  Мягкий корешок, болотцем пахнет и сам в рот лезет. Подумала Маша немного, повертела корешок на языке и незаметно проглотила.

  

  

  

  

  * * * * *

  Чудно Маше, отчегой-то стало всё вдруг видно да и видно-то так далеко... Те же стены перед глазами, тот же чулашек по-прежнему, и лежит Маша на постели, сложивши руки на грудь, как умирать собралась, а сквозь стены всё видно: и село Чертухино, и церковь сельскую по-за селом, и видно, как ходят по полю за церковью буланые лошади, и слышно даже, как они щиплют траву.

  И лес чертухинский стоит за селом, такой тонкий, видно всё сквозь него, и то ли это сосны вдали, то ли свечи в отцовской молельне... По лесу прыгают перед зарёй на задних лапках весёлые зайцы, а на самой опушке против Чертухина тихо пасётся большой лось с золотыми рогами...

  И как девишенская лента, оброненная Дунькой Дурнухой, побрезговавшей Машиным подарком, пролегла из Чертухина кривая дорога... Видит Маша, по дороге тихонько идёт Пётр Кирилыч в белой подвенечной рубахе со Спиридоном, и Спиридон что-то вычитывает ему, держа за рукав, а Пётр Кирилыч только мотает ему головой и, видно, мало слушает Спиридона, потому что то и дело оглядывается назад и вздыхает.

  - Пётр Кирилыч... Пётр Кирилыч! - крикнула громко Маша, но голос её, как камень с горы, покатился к самому сердцу и замер где-то глубоко внутри под пупком, и по всей Маше только глухо, как от дальней грозы, прогудело...

  "Не слышит", - подумала Маша.

  Душистый ветерок подул в оконце в дощатой стене, в огороде недалеко от окна черёмуха осыпалась цветом, на дворе петух от черемного духу проснулся и пропел три раза, приставши с нашеста, с неба золотой ковшик совсем опрокинулся краем к земле, и из него полилось голубое вино, заголубело вдали и вблизи, полилось свадебное вино по полю за церковь, где пасётся ночное, и чёрную спину выгнул занавоженный пар, со Светлого болота поплыли туманы, и скоро всё перед глазами у Маши в тумане пропало.

  Только лось с опушки высоко вскочил на бугор, вытянулся на точёных ногах и золотыми рогами приподнял всё небо!..

  Видит Маша: низко так, совсем над землёй, идёт золотая ограда, за оградой синий сад цветёт, и на суку в самой серёдке сада сидит огненная птица Финуст, а у самой ограды - калиновый куст со спелыми ягодами, и под кустом из века в век бежит живая водичка.

  

  

  

   ПАРЧОВАЯ ЛАДЬЯ

  По-разному судачили люди про Машин конец.

  Бабы говорили, что Маша и в самом деле умерла в первую ночь, будто испугавшись мужичьих порток, потому что была перестарок, а иные из них по-другому, потому что и в самом-то деле от этакого страху вообще ни бабы ни девки, если всё идёт по порядку, не умирают, а совсем наоборот. Маша-де будто заснула, как мы только что рассказали, от Ульяниной травки и проснулась, как и полагается, на сороковой день, но из могилы выйти никак не могла, почему после долгое время на нашем погосте чудило: лет десять подряд после Машиной смерти под праздники у её могилки горел издали огонёк, словно теплилась перед невидимым образом небольшая лампада.

  Присмотреть же за тем огоньком никто не решался - боялись!

  Да может, и врали!

  Правда же в том, что и в самом деле Маша в первую ночь от Ульяниной травки крепко заснула, и её приняли за мёртвую.

  На другой день Машу обмыли, одели в ту же подвенечную сряду, положили вперёд на стол, за которым она сидела на свадьбе рядком с Петром Кирилычем, и руки сложили ей, как на молитву... Пришёл отец Миколай, справил всё, что надо по православному чину и обычаю, отплакали Машу всласть всей деревней, отпели и на третьёвые сутки схоронили на том самом покате, на котором и сейчас стоит чертухинская церковь, а вокруг неё улеглись в ряды наши деды.

  

  

  

  

  * * * * *

  Но редко кто знает про то, что Машу Спиридон вскоре после похорон с погоста украл, сделавши это для всех совсем незаметно, даже холмик из свежего дёрна как был, так и остался. Правда, тогдашний сторож Мирон был уже слеп и мог сослепа и так ничего не заметить.

  Может, это всё так, а может, и этак. Мало кто теперь всё равно в это поверит. Ну, да люди как уж там хочут, а случилось это всё вот по какому порядку.

  

  

  

  

  * * * * *

  Лежала Маша словно живая...

  Обмыла её Мавра тёплой водой, в голову положила напутную молитву, обернувши кружком по волосам. На щеках её по-прежнему, как и при жизни, играл едва уловимый румянец, малость только нос заострился да по лицу словно пролили воск, почему и вся она походила на четверговую свечку.

  Надо правду сказать: в этот миг хороша была Маша, может, потому, что была она живая, а её принимали за мёртвую.

  А может, и потому, что вообще люди ошиблись, не заметили ни этих чётко прочерченных губ, как у молодой игуменьи, ни красиво изогнутых бровей с золотцой на самых концах волосинок, ни всего её лица, похожего на юный лик богоматери, стоящей у колыбели.

  Часто так бывает с людьми... Захают, заплюют, а за что?..

  Лежит Маша и всё слышит, как наяву, и видит всё далеко-далеко, только ни о чём ни спросить, ни сказать не умеет.

  И то ли это ударил на землю ясный после непогожего вечера золотистый рассвет, похожий с земли на лосиные большие рога, подпёршие небо, то ли пролилось в сердце негаданное счастье и сердце этого счастья не вынесло, - вернулся в чулашек Пётр Кирилыч, проводивши Спиридона за околицу, и положил на подушку с вышитыми по наволоке цветами совсем рядом с Машей свою курчавую русую голову.

  - Машь... А Машь?.. - слышит она словно с другого берега, но о том, как ей сейчас с ним хорошо, ответить не может, хотела бы она ему улыбнуться, но на губах тяжёлый замок.

  - Машь? Что ты, бог с тобой!..

  Вспомнилось ей, как давеча, когда Пётр Кирилыч вошёл в чулашек крадучись, чтобы Мавра с Акимом не заметили его возвращенья, по лицу его сразу разлилась непонятная муть, потому что Маша ничего не ответила на его шепоток и только минуту, показалось Петру Кирилычу, поглядела так-то чудно, отчего у него широко раскрылись глаза и уставились прямо в угол, а руки быстро зашарили в том месте, где под нерасстёгнутой расфуфыркой спряталась убогая грудь и под левым соском тяжело билось сердце, словно подымалось в высокую гору. Закричал тогда Пётр Кирилыч, хлопнул чуланною дверкой и опрометью выскочил в сени, должно быть и сам не заметив, что одна порчина хвостом волочится за ним, отчего Маше и стыдно, и немного смешно.

  Посреди избы на полу сидели Павел Безрукий и Петька Цыган и прямо через край из большого окоренка тянули ещё чёрное, как болотная вода, пиво.

  - По чести просим... По доброй вас совести, - уговаривала их Мавра, но они и носом на неё не шевелили.

  - Известные Петра и Павла - два апостола, - безнадёжно махал рукой в сторонке Аким, почёсывая затылок, - назюзюкались! Говорил тебе, поменьше хмелю вали!

  - Маша-а-а! - закричал на них не своим голосом Пётр Кирилыч, вбежавши в горницу с расстёгнутым гашником.

  Цыган с Павлом нехотя к нему повернулись, не понимая, зачем это Пётр Кирилыч выскочил к ним от невесты, почему с глаз его прямо в пиво каплют крупные слёзы. Только Мавра сразу, как увидала Петра Кирилыча, ахнула и пульнулась в сени, а Аким сперва руки расставил, а потом подошёл к Петру Кирилычу, заглянул ему в широкие глаза и только и сказал:

  - А-а-а-а!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда совсем рассвело, в избу к Акиму натолклось ещё больше народу, чем вечёрась на свадьбу.

  Да в нашем деревенском обиходе и всегда так бывает: подчас весь век собачатся друг с дружкой, а как кто задерёт коряжки, так к нему не находятся люди. Иной за всю жизнь при жизни твоей доброго слова не вымолвил, а тут уж беспременно придёт, потому мёртвые сраму не имут, а навредить подчас могут больше живого... Зато ещё издали каждый шапку снимет и возле крыльца слезу смахнёт: хороший, дескать, был человек!

  По тому же самому кто только не перебывал у Маши, да и было всем за большое диво: в первую ночь!

  Должно, что с дури Дунька Дурнуха желваки наплакала на глаза, и Ульяна от неё не отставала, за их плачем долго Маше ничего не было слышно, так словно лес под боком шумит, говор идёт со всех сторон. Только от всего этого плача и причитаний было ей хорошо. После её одинокой и незаметной людям жизни странно было видеть такое многолюдье в избе и такое внимание, с которым все смотрят на неё, подпёрши подбородок руками и широко раскрывши глаза.

  - Ангелка ты наша, невестушка Маша! - то и дело всхлипывала Мавра, подходя к ней и вплотную приникая к глазам заплаканными глазами.

  "Чего они все плачут?" - не может догадаться Маша.

  Только когда, как вечером говорил уходя, пришёл Спиридон и над ней, будто ничему не удивившись, наклонился, Маша, как и при жизни не раз, Спиридоновых глаз испугалась. Спиридон немного шатался, ни с кем не поздоровкался, слова никому не сказал и ни о чём не спросил, словно всё сам раньше знал и предвидел, только поцеловал крепко Машин лоб и отошёл к сторонке, будто вовсе тут не его дело.

  Зато Пётр Кирилыч так и не отрывался от Машиной подушки, всё время с неё и головы не подымал, плакал он или нет, никому не было видно, только от близости его Маше по-прежнему было хорошо... Как-то Ульяна припала поближе к Петру Кирилычу, и Маша ясно различила слова:

  - Полно тебе, Пётр мой Кирилыч, горе такое, как ребячья слеза: смахни, и снова глаза чистые!

  Маше даже понравилось это! А в самом-то деле, чего же теперь горевать Петру Кирилычу! Но тот словно замер.

  

  

  

  

  * * * * *

  Так всё с утра по избе и крутились дело не дело. Мавра часто выбегала в сени, а оттуда, пугливо озираясь на избяную дверь, в чулашек, рылась там подолгу в Машиных сундуках, и на неё сиротливо смотрела брачная постель с непомятой простынёй; по каёмке простынной по-прежнему бежали, как живые, в одну сторону куры с жёлтыми цыплятами, а впереди их расстановисто шагал к Маше в передний угол большой разноцветный петух с надутым зобом, словно вот собирался громко запеть и всё это Машино наважденье вспугнуть и рассеять. Кой-что потихоньку совала из сундука неизвестно зачем под застреху, а ребятишки Маврины рядком все глядели на Машу с полатей, держа у ртов кулачки.

  Инда даже всё это прискучило Маше. От усталости да какой-то непонятной истомы у неё понемногу стало перед глазами кружиться. Люди все встали кверху ногами, и сама изба, как старая ветла, вросла крышей в землю и подполицей в небо глядит, по которому идут не торопясь серые густые облака, словно пастух перегоняет сельское стадо с места на место.

  Всколыхнулось же и уставилось всё по местам только к самому вечеру, когда пришёл поп Миколай, должно уж, почитай, на третьи сутки, и у Маши в головах и ногах затеплились тонкие свечи. Хорошо Маша разглядела отца Миколая. Золотым парусом на нём, маленьком, вздулась будничная риза, похуже много той, что у Спиридона, рядом с ним дьячок Порфирий Прокофьич частит, словно набрал за обе щёки и никак беззубым ртом не прожуёт трудные молитвы, отчего глаза у него закрыты, как у кота, и усы немного стопырились вниз.

  У отца ж Миколая, как две щелки, глаза только и видно, и в щелках этих сидят два таракана и водят на Машу усами.

  "Русаки, - подумала Маша, - а русаки снятся к несчастью, говорила Феклуша".

  Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком Прокофьичем, как над самой её головой взвилось со свистом кадило, на грудь ей из кадила упал уголёк, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком ещё громче запели, и Маша поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им перекинуты для лёгкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах, должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далёкое заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий Прокофьич.

  

  

  

  

  * * * * *

  Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда - за угол, прямёхонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею - словно нарыл за ночь барсук - желтеет свежим песком на травке могила.

  Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой долбёнке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой шевельнула, словно хотела тоже проститься, - мало кто это явственно видел, потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах ещё со свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в закрытой избе.

  Ничего такого невдомёк было и Петру Кирилычу, потому что всё время в землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.

  Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к чёрному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на неё своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало ещё холоднее и ещё темнее в глазах.

  

  

  

   ЯВЛЕННАЯ ЕВА

  По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мёртвый узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шёл по тонкой кладинке, а тут... на последнем шагу, и спотыкнулся...

  Спотыкнулся же он всё о тот же чёртов торчок. Ульяна довела его до дела... Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша порода.

  Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или после её похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжёг и то ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и впрямь ушёл вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда - было в ту пору мало известно.

  Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после неё не осталось.

  Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром добежишь, угольков не останется... Да и пожар-то случился в самый что ни на есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плёса развели большой костёр, подзывая к берегу рыбу.

  Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал, а когда кто-то поехал на плёс с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские девки.

  И посейчас ещё в том месте на берегу, где стоял мельничий дом, если в земле хорошенько порыться, так можно по удаче найти богородичный венчик или иконный оклад с пустыми глазками, в которых сияли когда-то в лампадном свету в тайной молельне Спиридона мелкие разноцветные камни, как песчаный дубенский берег в лунную ночь, - солнышко там светит как-то иначе, может, оттого, что место как пригожая девушка...

  Заросло оно всплошную кустами, словно что хоронят и прикрывают они от людского глаза зелёной полой, пожалуй, стало ещё глуше, чем прежде. Такая пустыня, и в пустыне этой вечерние лучи, отражаясь в росе, по кустам висят, как дорогие оклады.

  А вот ещё совсем в недавнее время брали в том месте неподалёку глину на пробу - хотели большаки там ставить кирпишный завод, - так инженер из Чагодуя приехал, но только под ноги плюнул, потому что всего на аршин от подошвы пошла неудобная земля, белозобина, в которой только мёртвым разве хорошо лежать - такая сухая, а так она ни к чему, а Сенька, главная у нас головёшка, когда сам было копнул поглубже на штык, да не пошёл заступ, о что-то упёршись, так матюкнулся, что, кажется, родная мать его, косоглазая, царство ей небесное, Домна, высунулась с погоста и покачала на сынка головой... Одним словом, большаки в том самом месте вместо глины нашли после Спиридона большое кадило!

  Над Сенькой потом пытали смеяться, потому что некто, как он, повёл туда инженера.

  - Я, - говорит, - укажу тако-ое место!

  А всё оттого, что любил всё же Сенька к Боровому плёсу на лисапете ездить купаться!

  

  

  

  

  * * * * *

  Так вот и догадывайся теперь обо всём...

  Что Спиридон Машу с чертухинского погоста украл, это доподлинно верно, потому Спиридон Емельяныч никак не мог помириться, чтобы Машу и провенчали так себе, кой-как, а пуще того, схоронили не как следует быть, так, чтобы поскорее в ад с лопаты спихнуть.

  По Спиридонову же смыслу так выходило, что ежели при Машиной жизни всё справить как можно лучше, не торопясь да ничего в молитвах не пропуская, так Маша непременно если уж не в самый рай, так к вратам подойдёт, потому что умерла в первую ночь на брачной постели христовой невестой и не нарушила, хоть и убогую, плоть.

  "По всему теперь, - рассуждал сам с собой Спиридон, - душа у неё должна быть ангельского чину..."

  К тому же, как узналось потом, Ульяна созналась Спиридону в грехе и всё ему рассказала про сонную травку, от которой Маша вовсе не умерла, а только крепко заснула.

  Спиридон будто Ульяну простил и даже... взял её в свою веру, потому что Ульяна тут же, почти после Машиных похорон, перебралась на Боровой плёс на жительство. Так они все трое и сошлись под одной крышей: Пётр Кирилыч, Спиридон Емельяныч и наговорная баба Ульяна!

  Как уж они там управлялись про между собой, хорошо никому не известно, да и недолго тянулось это житьё: во первой статье Спиридон Ульяну всё же турнул, да если бы и не так, то всё равно вскорости случился грех, и мельница сгорела вместе со Спиридоном, с его верой и со всеми святыми, а теперь уж выходит и с Машей, которую он перед этим вырыл с погоста, спрятав в ту же молельню от человечьего глаза, пока не проснётся.

  Обо всём этом старики наши будто потом, задолго спустя, узнали от самого Петра Кирилыча, потому что Ульяна, хоть и осталась жива после пожара, потому что чуть ли даже не накануне Спиридон с мельницы её протурил, но от неё никто слова не мог додолбиться.

  Да ей и нельзя было обо всём много рассусоливать.

  По всему судя, она и тут не обошлась без кромешного дела. К году спустя после пожара Ульяна на старости лет стряхнула девчонку и от людского стыда подкинула её на крыльцо к дяде Прокопу, который в ту пору только что оженился и жил с краю в отделе, почти у самого леса.

  Дело вышло такое, что Ульяне, конечно, обо всём лучше было молчать...

  Долго ещё потом канючила, побираясь под окнами нищим куском. Нос отрос у ней совсем в сторону и когтем заворотился вниз: ребята плакали, когда она проходила у окон. Сама говорила, что рада бы смерти, да и смерть, видно, от неё отступилась. Только как-то был такой год в нашем месте: волки всю скотину с дворов перетаскали. Так в этот-то волчий год Ульяна шла по нашему лесу из Гусёнок в Чертухино, по старости припозднилась в дороге, набежала на неё волчья стая и у самой Антютиковой тропы загрызла.

  Остались после неё только чуни да дырявая нищая сумка.

  Туда ей и дорога!

  Пётр же Кирилыч рассказывал так.

  

  

  

  

  * * * * *

  После поминок по Маше вышло само всё как-то так, что Пётр Кирилыч безо всяких сговоров пошёл на мельницу со Спиридоном.

  Только и сказал всего Спиридон, когда Мавра поклонилась на оба конца, на которых стояли пустые чашки после медовой кутьи:

  - Спаси Христос, сватья!.. Пойдём, сынок... И так загостились!.. Ты, Мавра, сундуки себе разбери, что годится, возьми, что негожавое - нищим подай! Добрым словом помянут!

  Так было это решение Спиридона необычно в мужицком быту, чтобы зять после смерти жены к тестю жить уходил, оставляя приданое сварливой невестке, что Мавра без слов повалилась в сапоги сначала Спиридону, а потом и Петру Кирилычу, не глядя на обоих, потому что было Мавре стыдно, сказать же и повиниться, что добрую половину из сундуков она уж давно рассовала на дворе по разным углам, - не решилась.

  - Ты, сынок, возьми рази с собой один армячишко, который я тебе благословил перед свадьбой, а прочего у меня всего будет вдоволь.

  Аким от большого удивления тоже рта не раскрыл, смотрел, моргая глазами, и перестал кланяться им только тогда, когда они повернули на выгон, и Мавра сзади его одёрнула за офтоки:

  - Что тебя, завели, что ли, Аким?

  Всю дорогу до мельницы Спиридон с Петром Кирилычем не сказали ни слова: Пётр Кирилыч потому, что боялся снова заплакать, а знал хорошо, что Спиридон лишних слёз не жаловал, Спиридон же потому, что вообще любил больше молчать.

  

  

  

  

  * * * * *

  Вернулись они на мельницу к самому вечеру, и весь двор встретил их радостным криком: куры кудахтали, рассаживаясь на нашесты, индюк расфуфырился возле телеги с поднятыми к небу оглоблями, и на ней так же безучастно выщипывала из-под крыла, томливо отставленного вбок, белая индюшка. Доёнка сама пришла с небольшого луга за частоколом и терпеливо дожидалась хозяина, облизывая от комаров грузное вымя и часто помахивая хвостом по обоим бокам. Спиридон перекрестился, сам подоил корову, в минуту всё по хозяйству управил, на мельницу заглянул, всё ли в порядке, и только после вечерней молитвы подошёл ради разгулки к воде и долго смотрел, засунувши бороду в рот, под колесо, откуда зеленели травянистые пышные косы и щерились на тихой вечерней ряби влажные водяные глаза. С самого края за лесом у низко осевшей тучи садилось большое багровое солнце, и плёс весь на минуту окатило искристым светом, каждая тростинка у берега чётко отпечатлелась в воде, преобразилась, и сама мельница в тот миг словно рухнула в воду и на самом дне перевернулась...

  - Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская! - сказал Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи. - Скитская, говорю, жизнь!

  - Что ж, батюшка, это ведь хорошо! - улыбнулся довольно Пётр Кирилыч.

  - Плохо ли, сынок, плохо ли... ничего не скажу! Плохо только без бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..

  Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Пётр Кирилыч. По счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему как-то в праздник один мужичок - сшибшись с числа, - так он ему всё зерно в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.

  

  

  

  

  * * * * *

  Как мы уже знаем, к Спиридону с того света приходила первая его жена Устинька.

  По крайности, так самому Спиридону казалось, будто это он с Устинькой говорит, как с живой, и она на всё ему отвечает, как живая, даже спать иногда остаётся, только не заметил Спиридон, как ни старался, в какой час она от него сонного уходит.

  В самом-то деле, может, и не было около него никого, а так... одна только мечта!

  Ночь как-то на третью случилось всё по-иному!

  Спиридон всё по вере и по дому управил, улеглись они спать, а спали на разных половинах: Спиридон - у себя, а Пётр Кирилыч - где раньше Маша, с окнами в сад. Устинька боялась людей!

  Пётр Кирилыч сразу заснул как блаженный, а Спиридону что-то долго не спалось: ждал...

  Но напрасно прождал Спиридон Емельяныч на этот раз.

  "Должно, сёдни и ей недосуг", - подумал так и скоро сам не заметил, как заснул, словно сразу с постели шагнувши в тенистый неведомый сад.

  В саду растут деревья изумрудные, с серебряными листьями, с золотыми цветочками, похожими на колокольчики, которые у Феклуши на причастном сарафане. Колокольчики ли эти звенят, птицы ли невиданные и невидимые вокруг Спиридона поют - не поймёшь; никто к Спиридону у врат янтарных не вышел, никто не окликнул.

  "Экий же рай божий!" - с широкой улыбкой подумал Спиридон, оглядываясь вокруг себя. Огляделся Спиридон, видит, бежит в самую гущу садовую прямо у него из-под ног дорожка, лёгкой стопой нахоженная, словно парчой разноцветной вышита, и цветы на ней как раз такие же, как и на Спиридоновой ризе.

  "Цветы!" - улыбнулся Спиридон и пошёл по дорожке не спеша и ничего не боясь.

  Пришёл он в скорое время в такое место, что глаз от свету слезой стал у него затекать, ничего сперва Спиридон перед собой не разберёт: свет впереди золотистый, и ничего за этим светом не видно!

  Сморгнул Спиридон Емельяныч слезу, сморгнул другую, приставил руку к глазам, глядит, перед ним пушистая яблоня, под сучья подпорки золотые приставлены, и с каждой ветки яблоки нависли вплоть до земли, и яблоки эти тоже золотого налива, словно до самого зернушка налитые соком, прозрачным сквозь тонкую кожурку на свет.

  - Доброго добра, Спиридон Емельяныч, - вдруг услыхал Спиридон возле самого уха, обернулся он к боку и понял, откуда это такое сиянье по саду: всего-то шагах в пяти от него стоит прекрасная наша праматерь, благодатная Ева, во всей сияющей своей наготе, еле прикрывши только стыд отнесённой лёгким ветром косой.

  - Тебя уж давно тут Устинька ждёт!

  Опустил глаза к земле Спиридон перед праматеринской её наготой, боялся он ослепиться от пресветлой улыбки, учуял он только руку в руке и по привычному теплу догадался, что подошла к нему Устинька и взяла за руку, крепко зажавши в своей.

  - На, Спиридон Емельяныч, яблочко, съешь! - говорит строго праматерь. - От сего яблока пошёл к жизни весь род человеческий!

  - Нишкни, Спиридон, не гляди, - слышит Спиридон Емельяныч Устинькин голос.

  Опустил он ещё ниже голову, ещё крепче сомкнул веки до боли, до того, что голова закружилась, и только руку вперёд протянул... яблоко ли чудесная Ева Спиридону вложила в дрожащую руку или только слегка притронула ею крепкую Устинькину грудь, от которой некогда яблоком пахло, Спиридон мало что разобрал, - под ногами у него закачалось, в ушах пошёл золотой звон, и только у самого уха слышит он шепоток:

  -Нишкни, Спиридон Емельяныч, нишкни!

  

  

  

  

  * * * * *

  Проснулся Спиридон в этот день, как никогда еще с ним не случалось, поздно и сразу, как только поднял с подушки отяжелевшую голову, хорошо учуял всем телом, что лежит он на голых досках совсем не один.

  Подумал сначала, что всё ещё грезит, чуть рукой шевельнул, оглянулся на окна: бело, вспомнил рыжую афонскую девку, и торопливой струйкой побегли по Спиридону мурашки. Долго он не решался откинуть от стены одеяло, так бы и просидел с лёгкой дрожью, не смея пошевелиться, если бы всё не разрешилось само - одеяло взметнулось, и в одной станушке, держась за сохлую грудь, встала перед Спиридоном на колени Ульяна.

  

  

  

   КОНЕЦ СПИРИДОНА

  Нечего и говорить много про то, что Пётр Кирилыч сильно спраздновал труса, когда на другое утро, тоже проспавши первое солнце, вышел на улицу и почти в дверях соткнулся с Ульяной. Он даже в первую минуту подумал, что не лучше ли ему убежать.

  Ульяна, видно, шла со двора. Юбка у ней была, как у молодухи, подоткнута выше колен, из-под юбки белела станушка, и смотрела она на Петра Кирилыча помолодевшими лукавыми глазами, немного скошенными вбок.

  - Молочка парного, Пётр мой Кирилыч, не хочешь ли? - сказала она, как будто давно уж жила на мельнице и Петру Кирилычу нечему было тут удивляться, перекинула ловко с руки на руку подойник со свежим удоем, и молоко ещё больше вспенилось и зашипело...

  - Ишь оно шапкой какой: непременно к вечеру погода свалится!

  Спиридон стоял посреди двора и кормил чёрного индюка хлебным мякишем, увидал он Петра Кирилыча, и волчьи хвосты так и нависли, вот-вот упадут в тёмные омуты Спиридоновых глаз, подошёл нехотя и, не глядя на Петра Кирилыча, тихо сказал:

  - Ульяна сёдни пришла... Корову у нас будет доить и всё справлять по хозяйству.

  - Добро, батюшка, - тоже тихо ответил Пётр Кирилыч, только на лицо побелел, хотел было рассказать Спиридону, что это за баба Ульяна, но тут же подумал, что и сам Спиридон без него, наверно, про Ульяну наслышан, мотнул головой и повернул к жерновам на мельницу.

  - Подождал бы ты, Пётр мой Кирилыч... Работа не волк, в лес не убежит, а у меня сейчас живой рукой ватрушки будут готовы, - услыхал он вслед певучий Ульянин голосок, но Пётр Кирилыч и не обернулся!

  Когда же немного спустя Ульяна с крыльца снова громко крикнула к завтраку, Пётр Кирилыч сделал вид, что не слышит.

  - Ну, ничего: голод не тётя, сами придёте! - отрезала Ульяна, и Петру Кирилычу показалось, что одинаково это было сказано и ему и Спиридону, который по-прежнему ходил по двору и о чём-то назоисто думал.

  "Чудное дело! - подумал Пётр Кирилыч. - Что бы это такое?.."

  Так весь этот день и просидел Пётр Кирилыч на мельнице, ворочая мешки с бачуринским хлебом, не решаясь и носу высунуть на мельничный двор, по которому то и дело моталась то за тем, то за другим делом Ульяна. Спиридон же словно про Петра Кирилыча забыл: за весь день к жерновам и не заглянул ни разу...

  "Ну, да Спиридон... известное дело: небось отбирает картошку", - решил Пётр Кирилыч.

  Только к вечеру вошёл Спиридон, словно крадучись и как-то боком пролезши в полураскрытую дверку. В руках у него была большая лопата, толстое ужище свёрнуто хомутом через плечо, и по виду надо было понять, что затеял Спиридон какую-то штуку, с которой до время никому нельзя говорить, чтобы не сглазить, почему и не решился Пётр Кирилыч спросить, куда это собрался на ночь глядя Спиридон Емельяныч и к чему ведёт эта лопата с верёвкой, - не давиться же задумал сам Спиридон, хотя и это можно подумать - верёвка, так тогда к чему же лопата?.. Да и не такой Спиридон человек!

  - Прости не равно что, сынок! - ласково сказал Спиридон Емельяныч, вплотную подошедши к Петру Кирилычу, поклонился ему с этими словами в ноги, и не успел Пётр Кирилыч ему тем же ответить, как Спиридон уже повернул, спешно вышел за мельничные ворота, твёрдо ставя ногу на землю и грузно стуча подковами на каблуках по кладинкам горбатого моста.

  "Что бы это такое?" - подумал опять Петр Кирилыч, но окликнуть Спиридона так и не решился. Запер за ним ворота на засов и, почувствовав большую и непривычную усталость с работы, поплёлся к дому. На голубом крыльце, прислонившись к дверному косяку, стояла Ульяна и словно Петра Кирилыча дожидалась.

  - Вот ведь как, Пётр мой Кирилыч, всё вышло, - встретила она его ласково у порога. - А?.. Да несь ты малость поесть хочешь: день теперь коровьего хвоста длиннее, не вдруг проведёшь...

  Пётр Кирилыч вошёл в избу и в самом деле вспомнил, что за весь день у него во рту маковой росинки не побывало, подошёл сам к голбице, отломил краюху чёрного хлеба, взял кринку с молоком с залавка и, помолившись, сел молча в передний угол.

  

  

  

  

  * * * * *

  Пётр Кирилыч ел большими глотками вкусную корку, запивал молоком и читал про себя молитвы, путая их и не разбирая, где концы, где начала, а Ульяна, поджавши губы и сложивши руки на грудь, смотрела в окошко и тоже молчала.

  - Ой, Пётр мой Кирилыч, погода-то, видно, и в самом деле разгуляется. Мотри, какие волохна ветер из-за леса несёт!

  В это время наискосок окна прорезала золотая стрела. Ульяна перекрестилась, посмотревши на образ. Пётр Кирилыч поперхнулся с испугу и тоже торопливо перекрестился. За лесом бабахнуло, и в крышу ударили редкие первые дождинки, предвещая бурю и ливень.

  - Спиридон-то... ой, Спиридон-то, говорю! - пропела Ульяна, оторвавшись от окна. - Ты, Пётр мой Кирилыч, закусывай, коли так, а я пойду до дождя по двору пока всё управлю.

  Вышла Ульяна, и сразу как гора свалилась с Петра Кирилыча. Не доел он краюхи, крадливо пробрался за печку, приоткрыл наполовину западню в тайную молельню Спиридона и, соскользнувши в её темноту, захлопнул западню за собой: нечего было и думать оставаться с глазу на глаз с Ульяной до возвращения самого Спиридона. В молельне только в самой глубине, у образа Неопалимой Купины, чуть мелькал огонёк из лампады, как будто собирался вот-вот сорваться и улететь.

  Не успел Пётр Кирилыч осмотреться и встать к алтарю на молитву, как у него над самой головой странный топот пошёл и визготня такая поднялась, что слушать и впрямь было страшно, и долгое время, шепча молитвы и сложивши руки по-столоверски на грудь, Пётр Кирилыч не мог понять, что это: и в самом деле поднялась за окнами буря и ветер так воет на разные голоса в домовой трубе, отдаваясь жутким эхом в подполице, или же вернулась Ульяна и, не найдя Петра Кирилыча, справляет на свободе своё новоселье.

  Сколько так времени простоял Пётр Кирилыч, он и сам не знал хорошенько. Дом плясал, как пьяный мужик, и, кажется, сама земля под Петром Кирилычем шевелилась. Должно быть, от усталости потом да от страху приник Пётр Кирилыч к алтарной ступеньке и так, забывшись, пролежал неведомо сколько времени.

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда же очнулся Пётр Кирилыч, было всё тихо.

  Алтарные двери были раскрыты, по полу стлался ладанный дым, лампады и свечи горели на полном свету, а рядом с Петром Кирилычем в подвенечном наряде лежала Маша в парчовом гробу. Лицо чуть потемнело, и у губ заблудилась скорбная улыбка, словно живая в призрачном свету от свечи, стоявшей у неё в головах.

  - Жди, сынок, теперь часа воскресения! - услыхал Пётр Кирилыч за собой тихий голос и, испуганно обернувшись, увидал Спиридона, облачённого в ризу.

  

  

  

  

  * * * * *

  Хороший был мужик Спиридон Емельяныч, а, видно, так и не удалось ему попасть во святые, ни во что, видно, пошло всё его усердие, потому что иначе всё по-другому бы кончилось: Маша в свой час проснулась бы, и Пётр Кирилыч по-хорошему дожил с ней век, Спиридон бы дождался внучат и умер не столь страшной смертью, как о том рассказывал Пётр Кирилыч.

  По его словам, дальше вышло всё так.

  С появлением Маши между Петром Кирилычем и Ульяной как бы без слов обозначился мир. Вместе обедали, вместе садились утром за чай, хотя за столом, по Спиридонову уставу, больше молчали - за едой нельзя говорить. Каждый был при своём деле: Спиридон молился над Машей, Пётр Кирилыч на мельнице, Ульяна круглый день по хозяйству - стирала на них, варила постные щи и в мужские дела не совалась.

  Спиридон даже повеселел немного первое время, как удалось ему Машу с погоста спроворить, хотя, как это сделал, ни словом Петру Кирилычу не обмолвился, и если заводил разговор, так больше всего по хозяйству, думая, видно, в тайне души своей совсем о другом.

  Говорили как-то они с ним о том да о сём, вдруг по двору пробежала Ульяна.

  Спиридон разговор оборвал, забрал бороду в рот и потом ни с того ни с сего сокрушённо добавил:

  - Плотен мир, Пётр Кирилыч, и непреоборим!

  Даже сынком не назвал.

  Пётр Кирилыч хоть и догадывался, в чём тут всё дело, но виду Спиридону не показывал, да и рад был, пожалуй, потому что и сам с этой стороны Ульяны боялся: как-никак, а... плоть!

  Может, так всё и пошло бы у них по-хорошему: Пётр Кирилыч дождался бы пробуждения Маши, а Спиридон потом уж как-нибудь отмолил бы свой невольный грех на старости лет, если бы однажды тоже под вечер, много спустя, не вышло у него с Ульяной что-то такое, о чём Пётр Кирилыч не только не знал, но и догадаться не мог, потому что с утра в этот день виду никакого не было в Спиридоне: ласков был с Ульяной, попил, поел всего вдоволь и, по обыкновению своему, ушёл в подполицу, день прошёл, ни разу и не показался.

  А под вечер, когда Пётр Кирилыч собрался кончать и уставлял уже мешки по стене, вдруг по двору раздался Ульянин истошный крик, от которого от неожиданности у Петра Кирилыча захолонуло сердце. Выглянул он немного за дверь, видит: тащит Спиридон Ульяну за косу по земле, лицо страшное, волосы на глаза сбились, и на самые глаза упали волчьи хвосты, поддёвка на обе полы распахнута, и ворот у рубахи на сторону отодран, откуда багровеет жутко волосатая Спиридонова грудь. Подтащил Спиридон Ульяну к самому плёсу, схватил на руки, раскачал и забросил с плотины почти не на середину - только буль-буль пошло по воде!

  Пётр Кирилыч глаза руками