Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

лёл... только, Пётр Кирилыч, слышишь ты это впервые... потому этого человеку не дадено знать... У человека и разум человечий, а у зверя - звериный... а у нас вот ни то ни другое, но... если то и другое сболтать... да ты, я вижу, мало что понимаешь?..

  - Как не понять? Понимаем!.. Только дивлюсь вот, как у тебя всё это выходит кругло!..

  - Не-е-ет!.. Ничего ты, Пётр Кирилыч, я вижу, не понимаешь! В мире, Пётр Кирилыч, всё круглое. Недаром же ты сам дивился на месяц: выплывет в иной раз - как от хорошего токаря большое блюдо кто вынесет... Да, брат, делали всё это не плетари какие-нибудь, а золотые умелые руки: без ошибки!.. Потому круглый месяц, круглое солнце, кругло и колесо... у телеги, потому что телега иначе не стронется с места, а на то она и телега, как на то же и месяц, и солнце, чтоб не стоять на одном месте, а катиться и катиться по небу. Куда?.. Вот этого, брат, никто уж не знает, потому у этой дорожки нигде нету конца.

  - Астроломы знают!..

  - Астроломы - дуроломы: не знает никто... Мир, Пётр Кирилыч, как большая кадушка, и в этой кадушке засол без прокиса... Знаешь, как бабы солят огурцы?

  - Ну вот бы не знать... Сперва воду до ключа греют, а потом соли кидают...

  - То-то и дело, что соль... А сколько вот, чтобы огурцы не прокисли?

  - Не мало, не много, а так... чтобы враз...

  - Ну вот, по этому по самому любая баба больше знает о мире, чем астролом... потому астролом огурцов не умеет солить... И как бабы солят их, тоже не знает... Всё дело в яи... чке...

  - А... а! То-то Мавра солит с яйцом...

  - Видел: яйцо в рассоле плавает, вниз и вверх само по себе, куда ни захочет... само.

  - И верно, хороши у неё огурцы...

  - То же самое вот, к примеру, и наша планида. Плавает она в рассоле в кадушке, большой зелёный такой огурец, и жизнь на ней как огуречный душок: потому хороший... рассол...

  - Так же значит и... звёзды?..

  - Полно, Пётр Кирилыч, какие там звёзды: клюква это растёт... Это нам отсюда кажется: звёзды!..

  - И блюдо круглое...

  - В мире, Пётр Кирилыч, всё круглое... потому, Пётр Кирилыч, человек, если ты сам на себя поглядишь хорошенько, к примеру сказать, тоже круглый...

  - Круглый?..

  - Круглый... Только, Пётр Кирилыч, круглый дурак... потому думает про себя, что он оченно умный, а на самом-то деле, что и к чему у него всё перед глазами, - не понимает и никогда не поймёт...

  - Где понять... - согласился Пётр Кирилыч, взглянувши на небо.

  - Да, не поймёт, - повторил Антютик, тоже пощурившись кверху, - потому у того, кто это всё делал, остался... секрет...

  - А кто это... будет?.. - хитро спрашивает Пётр Кирилыч.

  - Не знаю, Пётр Кирилыч, - ответил Антютик, - ей-богу, не знаю!..

  "А вот отец Миколай, верно, знает!" - подумал про себя Пётр Кирилыч...

  - Ну вот, Пётр Кирилыч, как у нас с тобой всё это складно вышло, - вдруг заговорил Антютик весёлым шепотком, - потрепались малость и незаметно пришли...

  Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и остановился...

  - Ты пригнись-ка к земле... послушай хорошенько, как твоя краля поёт: голосок у неё соловьиный!..

  Пётр Кирилыч пригнулся и по росе услыхал, как в прибережных кустах защёлкал первый, должно быть, только что прилетевший на Дубну соловей, - водилось их на Дубне в старое время, сказать теперь - не поверят!..

  Запел соловей и разлился весь сразу, словно серебристый горох на воду рассыпал, а потом опять причмокивать начал и словно на маленьких хрустальных пальчиках прищёлкивать: дескать, хорошо!.. Хорошо, чёрт возьми, на Дубне!.. И под его щёлканье шумит в плотине вода, и заворожённый лес шумит, и под соловьиные пересвисты и перечмоки вдруг в самых ушах у Петра Кирилыча запел нежный и печальный девичий голос, как бы издалека зовущий и плачущий вдалеке, отчего и у Петра Кирилыча, должно быть, больно заколотилось в груди, в глазах потемнело и всё заволоклось в весенний душистый туман:

  

  Над серебряной рекой, на златом песочке

  

  Долго девы молодой я искал следочки...

  

  А следов как будто нет... Их и не бывало...

  

  На кого же, дева-свет, меня променяла?..

  

  Не с того ль легла тоска в сердце молодое,

  

  Что златой песок река унесла водою?..

  

  Что серебряной рекой увёл по песочку

  

  Барин, парень городской, мельникову дочку?..

  - Хорошо поёт, Пётр Кирилыч! - говорит Антютик, так и расплывшись своей скуластой рожей.

  Смотрит Антютик на Петра Кирилыча, и не может Антютик понять, что это такое творится с Петром: весь он согнулся и припал к земле, и руки рвут чуть заметную травку на ней, и в глаза ему словно кто налил чистой дубенской воды, отчего они стали ещё светлее и чище, и синева в них переливается такая же глубокая и густая, как и у Антютика зелень...

  - Пётр Кирилыч, - говорит ему Антютик, - вот теперь и ты мне скажи, потому что и я теперь не понимаю... Я, видишь, знаю, отчего у вашего брата бывает под носом мокро, это и у зверей тоже, когда сопливая болезнь у них заведётся, а также в звериной старости это бывает, но вот почему и кто это тебе в глаза сейчас налил такой чистой воды, убей меня - не пойму!..

  Антютик пригнулся к Петру Кирилычу и лизнул ему по глазам языком. Такой у него язык тёплый, большой и шершавый, как лошадиный...

  - Ба!.. Да она, эта вода-то, солёная!.. Отчего это, Пётр Кирилыч, скажи?..

  - Не знаю, ей-богу, не знаю... вспомнилось что-то, а что... и сам я, Антютик, не знаю, - тихо говорит ему Пётр Кирилыч в самый его ноздрятый нос.

  - Вот, - говорит Антютик, - эта самая дубенская девка и есть... Теперь нам бы только её половчее засватать... Тебе полно лежать, ну-ка, вставай... вставай, а не то я...

  Пётр Кирилыч обмахнул глаза рукавом и поднялся.

  - Ты тут, Пётр Кирилыч, постой за кустами, а я... сейчас... живою рукой!..

  - А ты её, Антютик, не испугаешь?.. Уж больно ты... того... неказист!..

  - Это нешто: ночью нам даден зарок - войти в любой образ, хошь в овечий, хошь в человечий... На то и луна, Пётр Кирилыч, по небу плывёт... Стой тут, Пётр Кирилыч, а я сейчас... живою минутой.

  Сказавши это, Антютик сначала присел до самой земли, словно уминал что под собой, потом вдруг припрыгнул выше самой высокой ёлки в лесу и оттуда гукнул на всю округу так, что семивёрстными шагами далеко по лесу загугукало перекатное эхо, и на него длинным мыком отозвался, словно в большую трубу протрубил, старый чертухинский лось, зовя к себе заблудшую на жировке лосиху, гукнул ещё раз так, что ели пригнулись над головой Петра Кирилыча и по кустам прошёл тихий ветер и дрожь, потом со всей высоты грохнулся оземь и у самых ног Петра Кирилыча ушёл в землю...

  Пётр Кирилыч боится и рукой пошевелить, и каждый сучок в лесу тоже присмирел, и не шелохнётся ни одна ветка, стало в лесу в этот час тихо и затаённо, как в церкви в двенадцатый час...

  - Вот он как леший кричит... Ррррррях! - прошептал Пётр Кирилыч...

  Вдруг лес зашумел, прошёл по нему из конца в конец лёгкий и весёлый ветерок, листва на берёзах раздулась, как мехи на гармони, ветки замахали рукавами на Боровую дорогу, в кустах опять защёлкал во все пальцы соловей, и Пётр Кирилыч, обернувшись назад, увидал в темноте, что по дороге идёт старик в длинной поддёвке с полами ниже колен, с чуть тронутой проседью скобкой волос под валяной шапкой, подпирается старик палкой и ещё издали, видно, чтобы не пугался, машет Петру Кирилычу свободной рукой...

  Пётр Кирилыч встал и нерешительно пошёл ему навстречу...

  - Ты, Пётр Кирилыч, - шепчет старик, - посиди тут... отдохни... а я сейчас... одною минуткой!..

  И снова, едва поравнявшись, исчезнул из глаз.

  

  

  

  

  * * * * *

  Сел Пётр Кирилыч на пенёк возле дороги и стал терпеливо дожидаться...

  "На кого он только похож? - думает Пётр Кирилыч про себя, зажавши кончик бородки в зубах. - Вроде как я его где-то видел, а где... и когда?.."

  Но так и не вспомнил, потому что памятен был не на людей, а на побалачки и прибаутки, отчего и прозывался: балакирь!..

  

  

  

   Глава вторая

  

  

  

  

  ДУБРАВНА

  

  

  

   БОРОВАЯ МЕЛЬНИЦА

  Кто не знает нашей Боровой мельницы!..

  Не смотри, что стоит она в таком захолустье, откуда ни одной купольной луковинки хорошо не видать, разве только услышишь тёмный грудной звон нашего чертухинского колокола и заливистый на бабий лад шалтай-балтай гусенской колокольни.

  Зато нигде так голосисто не поют соловьи и так заунывно не кукуют кукушки!.. Будто жалуются они с высокой берёзы, что день ото дня по земле коротает мужичья дорожка и что над этой дорожкой год от году и кукушечья песня короче...

  Эти две птички у мужика всегда на примете: одна считает года и провожает в могилу, а другая весной в полуночь мирит со сварливой женой.

  Также и то ещё: нигде не водятся такие большие сомы, как на Боровом плёсе возле мельницы!..

  Часто по осени, когда вода в реке присмиреет, попрозрачнеет и всё видно в Дубне до самого дна, поглядишь в неё и не поймёшь, что там лежит на песке: бревно или сом?..

  И нигде в другом месте - эх, видно, и на свете-то есть только одна такая река! - под вечер так не полощутся шелеспера, самая быстрая рыба, у которой серебряные плавники, а зубы острей, чем у кошки...

  А уж окуней да плотвы - про тех и говорить нечего!..

  Инда подчас дурно на воду взглянуть, когда окуньё со всего плёсу подойдёт к колесу на быстрой воде половить хлебную пыль и обмётки...

  Мужик же всё это любит, хотя он тебе того и не скажет, а ты сам не заметишь, потому ты к нему подойдёшь, а он первый от тебя отвернётся, особливо если его застанешь, когда он, дожидаясь очереди на жернова, бессмысленно будто на воду глядит: ты не подумай, что это он _так_, от нечего делать!

  Нет, брат, ему всё это любо!..

  Только тебе он не скажет, а если и спросишь, так равнодушно ответит:

  - Ну что ж, она вода и вода!.. - и отвернётся с такой сердитой серьёзностью, которая к этому случаю совсем не подходит!..

  У него уж такая повадка!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Выстроил эту мельницу барин наш Махал Махалыч Бачурин и долгое время сам на ней промышлял, пока не разбогател и от богатства своего не оплешивел... Потом и совсем её продал гусенскому масленику Спиридон Емельянычу... Как и на каких условиях перешла она масленику во владение, хорошо никому не известно!..

  Разное про это болтали. Что кому вздумается, тот то и плетёт.

  По нашему же крайнему разумению, барин наш Махал Махалыч на мельницу Спиридон Емельяныча просто прельстил, потому что сам-то был, может, как про него говорили иные, хоть и жулик большой, но к тому и {{большой книгочей и волховник}}, а также умел глаза отводить: сменял барин Спиридон Емельянычу мельницу на какую-то очень редкую книгу!..

  Всё это хорошо не известно, зарубки ни на чём не осталось!.. Доподлинно правильно то, что мельником на Боровой мельнице был Спиридон Емельяныч и что у этого мельника после смерти второй его жены Устиньи Васильевны остались две девки...

  Одну звали Феколка.

  За красоту и пригожесть прозвали её по местности Феклуша Красивая.

  Другая - Маша.

  Та пошла в худобу и неказистость, и прозвище было у неё нехорошее: Непромыха!..

  Феколка и в самом деле была девка - находка!..

  Было что-то у неё в лице такое написано, что заставляло подолгу смотреть на её свежий румянец, на круглые щёки с круглыми пушистыми ямками возле розовых губ, когда она чуть улыбнётся, такая была во всём её лице девичья ни к чему непричастность и ни в чём невиновность: робость красит девичье лицо лучше карамельной бумажки...

  Потому, должно быть, Феклуша и не засиделась долго на отцовской спине: стукнуло ей на семнадцатый год, и от сватов да от свах не стало никакого отбоя, хотя и приданого за ней большого не числилось, и слыла она за белоручку и чистёху, потому что росла в холе и в отцовской потачке. По хозяйству да по мельнице с отцом больше хлопотала Маша-домоседка, народу чужого хотя и не держали: не любил Спиридон чужие глаза...

  Сам же Спиридон Емельяныч глядел на Феклушку, как на картинку...

  

  

  

  

  * * * * *

  {{Гуляла как-то у нас Феклуша в Троицын день в Чертухине и вместе с другими вела хоровод}}. Случись о ту пору к нам Авдотьи Клинихи сын Митрий Семёныч, жил он тогда в городу, имел мастеров, сам был мастер первой руки и вёл сапожное дело...

  Приглянулась ему в хороводе Феклуша. Он и не думал было жениться, приехал так больше для-ради разгулки домой, а тут сразу приколодило и защемило сердце, как лису в капкане...

  Подослала Авдотья сватов, но Спиридон Емельяныч с первого же дня стал упираться и от прямого ответа артачиться... дескать, жених, что зря говорить, очень хороший, даже об этом Спиридон Емельяныч не спорит, но... городской человек, увезёт Феклушу на чужину, а она к чужой стороне не привышна, к тому же она у него на старости лет всего и отрады...

  Нечего делать, пошла Авдотья сама, хотя это по деревенским нашим старым обычаям и не полагалось... Зазор!..

  Пришла Авдотья Михайловна на мельницу и сначала то да сё, дескать, пошла за малиной, а вышла эна куда, глядит - мельница, ну и зашла... Потом видит, что Спиридон Емельяныч зевает и слушает её с неохотой и, видно, только ждёт, когда она будет говорить по делу или уйдёт: чего зря трепаться! Известно, какая это малина и где она растёт. Поняла всё Авдотья и в разговоре неловко и ни с того ни с сего круто повернула на сватовство.

  - Скажи на милость, Спиридон Емельяныч, чего ты канючишь?..

  - Да я, Михаловна, - говорит ей Спиридон, - я... ничего... ничего не скажу про жениха: жених что же, хороший, что говорить!.. Всем вышел, и лицом, и крыльцом (польстил Спиридон Емельяныч: дом был не ахти, но Митрий Семёныч собирался, по слухам, выгрохать двухэтажный!)... и лицом, и крыльцом... только у нас, видишь, по вере...

  - Чего же это такое, Спиридон Емельяныч, по вере? Небось мы не щепотники какие!..

  - Да не говорю ничего, по вере есть... недомолвок!..

  - А ты бы сказал, небось мы не попы!..

  - Ты пришли-ка назавтра сынка, я его немного пообрукаю... Он ведь у тебя понятный... на разное мастерство доделистый!..

  - Вот ещё, да что ты, Спиридон Емельяныч? Несь я ему мать!.. Говори!..

  - У тебя, Авдотья Михаловна, по вере понятия мало!..

  - Ну-к что, что мало. Может, пойму!.. А и не пойму, так тогда ещё подовторишь!..

  - Насчёт воздержания надо нам установиться.

  - Так отчего же, Спиридон Емельяныч, можно!

  - Да ты слушай сначала: на каждый день по нашей вере полагается... год. Значит, три года...

  - Это что же три года? Вот уж тут не пойму!.. Скоромного не есть, что ли?..

  - Я же сказал тебе, Михаловна, что большого разумения по вере у тебя быть не должно, хотя ты и не знаешь щепоти... Чувствуй: Христос тридневно воскрес!..

  - Понимаю: тридневно!..

  - Поняла, скажем... Теперь: каково нам заповедано эти три дня хранить нерушимыми в жизни нашей и сердце?.. Ведь спаситель был три дня в... смертной плоти!.. Познал плотскую смерть, как и не мы же, грешные, то есть был мёртв!..

  - Понимаю: иже из мёртвых!..

  - Отсюда и заповедь: не убивать своей плоти - могий да может! - а во искупление трёх смертных дней спасителя мира искуситься во плоти три года, когда плоть получит венец!..

  - У меня, Спиридон, как дым в голове: слушаю тебя, а и, правду ты сказал, мало что понимаю... Наше бабье дело - плакать да бить побольше поклонов, когда страсти читают!..

  - Опять же как ты не поймёшь, - уже вошёл в жар Спиридон Емельяныч, - насчёт воздержания надо нам установиться, об нём и идёт разговор!..

  - Какого, вот я хорошенько в толк не возьму... Пост наложить?..

  - Пост тут плёвое дело. Три года молодые должны друг друга не трогать... ни персью, ни естеством!..

  - Вот оно что... батюшка, Спиридон Емельяныч... не вынести... подумать только - три года!...

  - Три года!..

  - Может, сколько-нибудь да скостишь?..

  - Эко слово: скостить!.. Не в моей воле... Видно, нам с тобой, Авдотья Михаловна, ни до чего так не допеться. Иди-ка ты лучше малину сбирать. Феколка тебе тут наши места покажет! Она у меня - ох, ягодница!..

  - Что ты, Спиридон Емельяныч, взъерошился?.. Я ведь по-бабьи сказала... нельзя, так и ладно, - испуганно заспешила Авдотья, оглядываясь по комнате: не слыхал ли кто?..

  - Согласна?..

  - Ты лучше ведь знаешь, как надо по вере, чтобы всё было по уставу да по правде...

  - Согласна или нет, тебя последний раз спрашиваю ? - привстал с лавки Спиридон Емельяныч с лицом строгим и непреклонным, с бородой, так и напружившейся вокруг порозовевших его щёк.

  - Сог... ласна! - тихо ответила Авдотья и сама привстала.

  - Ну, если согласна, сватья, давай становись под икону, положим для крепости начал, а потом об руки стукнем!..

  Выкатила Авдотья на Спиридона Емельяныча глупые бабьи глаза и ничего ему больше не сказала, встала под икону. Спиридон бросил ей под ноги подрушник, тонкую подушечку, покрытую сверху парчой и с шёлковым подбоем, перекрестился и {{выбрал себе толстую и длинную, а Авдотье лестовку, какую поменьше...}}

  Долго Авдотья Михайловна и Спиридон Емельяныч молились...

  Авдотья во время молитвы одним глазом косила Спиридону Емельянычу в спину и, сжавши тонкие, чётко прочерченные губы, думала про него, что такого борового медведя и боровой медведь не переломит: вспомнила она старую историю про Спиридона Емельяныча - был у него один такой случай с медведем!..

  В тайне своей бабьей души, далёкой от мудрости веры, она решила сама про себя, что ничего путёвого и прочного с её сыном из этой заповеди не выйдет, но что всё же Феколка девка им подходящая: не городская шаромыжка и не деревенщина - серая голь!.. Потому-де на деле там будет виднее...

  "Никто же, как бог!" - не раз сказала она про себя, кланяясь за Спиридон Емельянычем в землю и глубоко вздыхая - столоверки во время молитвы все часто вздыхают: вот-де, какие мы грешные! - потом снова внимательно начинала следить за широкой спиной Спиридона, чтобы не пропустить какого поклона, и когда кланяться в землю, и когда только в пояс, потому что сама поклонного устава не знала, а поклоны спутать в молитве нет того хуже: зазря пойдёт вся молитва!..

  Спиридон же молился истово, с расстановом, как только одни старые столоверы умели молиться, с осанкой клал широкие и большие поклоны: пока рукой грудь обведёт! В землю кланялся сразу на оба колена, как конь к воде на крутом берегу, не как мирские: одной ноги не донесёт, а уж снова как столб! Читал молитвы ирмоса и псалмы, не глядя на подставку с толстой книгой в кожаном переплёте, по краям с медными большими, как засовы у ворот, застёжками, так и оставшейся не раскрытой, потому что клал её Спиридон Емельяныч на подставку для-ради порядку, читать же был не особо горазд и больше брал всё по памяти: любой богослужебный чин знал Спиридон Емельяньгч на память до последнего слова!..

  "Не хуже любого попа отчитат!" - думала про него Авдотья...

  Потом Авдотья упрела и наполовину уже не слушала Спиридон Емельяныча. Стала она, переминаясь затёкшими ногами на месте, поглядывать часто на окна и думать о том, что так, пожалуй, Спиридон домолит её до скотины... Держала Авдотья лестовку в руках, забывши уже перебирать на ней ремённые шарики, чтобы отсчитывать амини и поклоны, и думала, взглянувши, из какого добра лестовка сплетена, что шарики на ней крупные и похожи они на овечьи говёшки... Потекли так в голове Авдотьи мысли привычные и тёплые, как будет хозяйство с молодухой расти, хорошо бы внука поскорее, дом выстроить потеплей, и скоро заметила, что за окнами в опущенных низко ветках берёз начинало чуть розоветь!..

  Как-то мелькнули перед Авдотьей в окне два больших синих глаза и полыхнули кумачовым полохом две круглых румяных щёки, на стекле будто осталась нежная девичья улыбка, на которую Спиридон Емельяныч, не прерывая молитвы, только сурово махнул для креста занесённой рукой; то ли это Феколка, заждавшись решенья отца, дотянулась до оконца с завалка и украдкой заглянула в него, то ли это уже заходила за рощу заря, - только Клиниха улыбнулась еле заметно Спиридон Емельянычу в спину и положила не по правилу глубокий поклон.

  Скоро Спиридон Емельяныч перешёл на частые поясные кресты, читал молитвы не вслух, а про себя, отчего борода быстро подымалась краешком и опускалась на грудь, и с последним земным поклоном поднял свой и захватил Авдотьин подрушник, потом положил ещё три поясных и, повернувшись к Авдотье, поцеловался с нею три раза, и оба поклонились в ноги друг другу...

  - С богом, сват! - сказала Авдотья.

  - С богом, сватья! - ответил Спиридон.

  Долго ещё Авдотья просидела потом со Спиридоном на лавке, покрытой вышитым полотенцем, в красном углу и обо всём - где венчаться, чтобы попы про веру не пронюхали, где свадьбу играть, какое будет всё же за Феклинькой приданое, цацы да вацы, - наговорилась досыта!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Спустя две недели, в конце красной горки, у Авдотьи Клинихи была весёлая свадьба. Спиридон Емельяныч сидел рядом с Авдотьей и пил холодную воду, потому другого чего себе не позволял. Избёнка у Авдотьи хоть и немудрящая, о два окна у самой земли, но зато у Митрия Семёныча паили дела в городу, человек мастеровитый, одет как барин, карман с отворотом. Собралось, почитай, всё Чертухино, из Гусёнок немало наехало всякой родни, столы вынесли на улицу и тут же на улице уставили четыре бочки из-под капусты, пропаренных перед свадьбой с можжевелкой, и в бочках шапкой пенилось и выбивало за край густо захмеленное на изюме пиво...

  На этой свадьбе был и Пётр Кирилыч...

  Первый раз в своей жизни Пётр Кирилыч набрал в рот мёртвой воды, молчал, сидя в углу, и сперва не шёл ни на какое веселье, инда всем глядеть на него было чудно...

  Да и трудно было Петру Кирилычу подыскать себе подходящую компанию: с парнями он век не водился, до девок был неохоч, а с мужиками ему тоже неловко, потому неженатый; все сидят с жёнами, как и люди, один Пётр Кирилыч не как человек - ни в тех ни в сех!..

  Сидит Пётр Кирилыч сычом за столом и то и дело тишком поглядит на середину стола, где рука об руку с Митрием Семёнычем, таким же чёрным, как Петька Цыган, покрыта вся белой кисеёю Феклуша, и на её подвенечном сарафане, плотно облегшем упругую грудь, голубые цветочки...

  "Раздуванчики какие!" - подумал про себя Пётр Кирилыч и почему-то покраснел.

  И Феклуша тоже взглянет как бы ненароком на Петра Кирилыча из кисеи и неизвестно с чего так и зальётся вся краской... Что уж у них там допрежь этого было, никому хорошо не известно, а может, и ничего не было, а... так...

  Ну да этого никто и не заметил: деревенский глаз не очень дометлив!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Только к утру Пётр Кирилыч словно сорвался...

  Схватил он Ульяну в охапку и прошёлся с нею такого круга, что у всех глаза вылезли на лоб: больно уж Пётр Кирилыч мастер был отрабатывать ногами и языком в скороговорку разные хитрые завитухи.

  

  Я не сам пляшу:

  

  Меня черти трясут...

  

  Чертеняточки

  

  За пяточки

  

  Подяргивают!

  Отбил Пётр Кирилыч все каблуки у сапог и своими балачками надорвал подпившим мужикам животы: никогда ещё в Чертухине не было такого веселья, бабы и мужики нализались все вповалёху, и когда продрали глаза, чтобы опохмеляться и опохмелять жениха, так на самой лучшей тройке Петра Еремеича Авдотьин сын Митрий Семёныч уже катил во весь дух возле Чагодуя, а может, и дальше, а с ним вместе, прижавшись к нему, и мельничья дочка Феклуша...

  

  

  

  ДВУИПОСТАСНАЯ ТВАРЬ

  В тот вечер, в который Пётр Кирилыч встретил Антютика в лесу, сидела Феклуша одна на плотине...

  Спиридон Емельяныч рано залёг. Маша, должно быть с устатку, загнавши с луга корову, тоже заснула, захрапевши наперегонку с отцом... Феклиньке сделалось от этого скучно...

  Спать ей не хотелось, как бывает всегда перед дорогой, потому осторожно, чтобы не побудить отца и сестру, вышла сначала посидеть на крылечке, а потом что-то вдруг потянуло на реку, и она, не притворивши хорошенько дверь за собой, пошла за ворота...

  Кружилась у Феклуши голова и в глазах ходили туманы...

  Должно быть, тоже устала день-деньской с утра бить поклоны и читать за отцом большие молитвы: Спиридон Емельяныч сегодня её причащал...

  Три года прошли, как Феклуша тут же из-за свадебного стола уехала с мужем в Москву и прожила их ни разу и во сне никого не увидев: боялась Феклуша проклятья отца, которое он посулил ей на последнее слово при расставании...

  Митрий Семёныч за все три года сильно стал в мастеровом своём деле в гору идти, держал немало чужого народа, сам только кроил да фасонил, одевался как барин, по-городскому, и не обращал на Феклушу никакого вниманья... Зачастую Митрий Семёныч пропадал по целым ночам с городскими приятелями, Феклуша плакала сначала, тайком богу молилась, потом обтерпелась и скоро ко всему приобыкла.

  - У Митрия Семёныча вон какие дела - с тем надо посидеть, с тем поговорить, на одном мозоле только хлеб в поле растёт!..

  Митрий Семёныч обувал и одевал её срядно, зря не строжил, хотя по целым дням подчас не говорил с ней ни слова...

  Выучилась за это время Феклуша тачать заготовку, кроила по любому фасону не хуже другого; вообще хорошо обрукалась и стала заботливой и терпеливой женой...

  Теперь, спустя три года, по наказу отца приехала она на последний пост и молитву, и от этой последней молитвы, от едкого ладана, который любил Спиридон Емельяныч, как иные мужики любят только одну заливуху, от полыханья свеч в их тайниковой молельне плывёт у неё в ушах, откуда неведомо, звон...

  Сделалось ей в этот вечер, как никогда ещё не было, грустно... На сердце как ком, и в глазах ещё синей заколыхалась водяная прозрачная зелень и синь, когда она повернула от ворот на плотину...

  Первый раз она спросила себя, для чего это отец наложил на неё такую тяготу и утому... От отца она ни слова никогда не слышала в объясненье, а спрашивать было не в домашних порядках Спиридона Емельяныча...

  Тут-то и пришло ей в голову песенку спеть, которую слышал Пётр Кирилыч с Боровой дороги, когда они шли с Антютиком сватать дубенскую девку...

  

  

  

  

  * * * * *

  Сидит Феклуша у самого края плотины и на воду смотрит.

  И впрямь, должно быть, хорошо в этой воде... Какой только малявки в ней нет, какие мягкие растут по берегу травы, и как зелено в этой траве чешуится вода, когда со всей силы сине-зелёным лучом хватит по берегу месяц!..

  Сидит Феклуша и не замечает уже, как вокруг неё всё гуще и гуще плывёт дубенский туман, расстилаясь под самые ноги, как дым из подовинья... Преображает он прибрежные кусты и деревья в диковинные дворцы и палаты, каких и в Москве не увидишь за высокой кремлёвской стеной, и саму убогую мельницу скрыл совсем с глаз, как рукой смахнул...

  Не заметила она и того, когда вышел из дому Спиридон Емельяныч и по какому-то делу ходил на другой берег Дубны. Увидала Феклуша его, когда он уже домой возвращался, шёл неторопливо по мосту и ещё издали махал ей из речного тумана рукой...

  Очнулась совсем Феклуша, когда на плечо ей легла широкая и большая ладонь, а за собой услышала такой ласковый голос отца, какого она ещё никогда от него не слыхала:

  - Ну вот, милая дочка, и прошли все три года, ровно три дня... Небось хорошо теперь и на сердце привольно?..

  - Мне, батюшка, всегда хорошо!..

  - Доброе слово!..

  - Какой ты, батюшка, ласковый!..

  - Люблю тебя очень... Как же: завтра провожать тебя будем... Поутру Пётр Еремеич тройку пригонит, поезжай, значит, с богом и уж теперь спи с мужем как ни захочешь...

  - Батюшка!..

  - На доброе вам обоим здоровье!.. Только, Феколка, непременно сына роди, с девчонкой ко мне и на глаза не кажись...

  - Что бог пошлёт... как загадать!..

  - Доброе слово!..

  В это время туман ещё гуще заволок берега, и по берегу так и залились, как на заказ, соловьи, просыпав сразу на воду тысячу серебряных и золотых колокольчиков...

  - Важная эта птичка... птица-повада!.. Птица эта мужичью стезю стережёт!.. Спать не даёт ни молодым ни старым...

  - И то, тятенька, что-то не спится... должно быть, это перед дорогой...

  - Перед дорогой... и перед счастьем, Феклуша!.. Какая ты стала, Феколка, подбористая да видная, как я погляжу!.. То-то небось Митрий Семеныч теперь ждёт не дождётся!..

  Феклуша уронила глову на колени и боится на отца взглянуть: больно ей по сердцу ударили его последние слова.

  - Нет, тятенька, - тихо говорит она, - Митрий Семёныч меня нисколечко не ждёт!..

  - То есть как же это такое - не ждёт?.. Выдумаешь ещё!..

  - Да так и не ждёт... Никакой выдумки моей нет... говорить только тебе побоялась!..

  - Чего же бояться? Вот дура... а в городу ещё пожила!..

  - Боялась, что проклянёшь... меня с Митрием Семёнычем!.. Да всё равно про него люди давно судачат, услышишь и сам!..

  - А ты, что люди говорят, слушай, только не больно... на то у людей и язык, чтобы мазать им чужие ворота...

  - Нет, батюшка, на этот раз, кажется, правда!..

  - Ну-ну!.. Несь какие-нибудь девичьи придумы?..

  - Ох, тятенька, не до придум мне, сама видела... как он на девке лежал... Мы мастерицу держали - ряба-ая!..

  - Это нешто: человек ряб, годился бы в ряд!.. Только это он, девонька, так... ради баловства, может, какого!..

  - А со мной спал все эти три года... спиной... ни разу и не повернулся...

  - Так, дочка, и надо!.. Так и надо!.. Так лучше... Зато теперь ты вернёшься в Москву, на тебя не наахаются люди: откуль, дескать, такая краля в Москве?..

  - Ты, тятенька, шутишь, а мне инда до слёз...

  - Нет, не шучу: поглядись на себя хорошенько!..

  - Не приучилась, батюшка... я мимо себя в зеркале прошла... Только вот теперь бы поскорее доехать...

  - Чего теперь спешить?.. Доедешь!..

  - Я бы уж сумела прилучить Митрия Семёныча, за мной вины нет никакой!.. Накрепко бы к себе привязала!..

  - Только захвати, дочка, верёвку потолще!..

  - Ты, тятенька, надо мною смеёшься или жалеешь? Я не пойму!..

  - Придумы!.. Полно, дочка, всё хорошо в этом мире!.. Разве может быть в нём что-либо плохо?..

  Смотрит Феклуша на отца во все глаза и не узнаёт его по речам, по всему; вроде как отец с виду всё тот же, как и всегда, а говорит такое, что и слыхом раньше не было слышно... да ни о чём и не говорил допрежь Спиридон Емельяныч с дочерьми никогда, окроме как по дому да по хозяйству, с виду был всегда суров и неприступен, хотя дочерей, знали они, сильно любил...

  - Батюшка, - спрашивает Феклуша, улыбаясь отцу, - чтой-то ты седни сам на себя не похож?..

  - А что? - улыбнулся и Спиридон Емельяныч...

  - Да так, больно речист... и... какой-то чудной, я тебя ещё никогда таким не видала!..

  - Так, Феклинька, молодость вспомнил!.. Уж и не думаешь ли ты, что я вас с Машкой в тёмном лесу под ёлкой нашёл?..

  - Мамки мы обе не помним!..

  - То-то и дело... а она сильна... Плоть в человеке всего на свете сильней!..

  - Плоть?..

  - Она самая... Сядь-ка, дочка, подвинься поближе ко мне!..

  Пролетела низко ночная сова и задела было Феклушу крылом, но увидала... и как камень упала за куст... Феклуша вздрогнула, отцу пугливо заглянула в глаза и подсела поближе...

  - Хочешь ты попригожеть?..

  - Ой, батюшка, как же мне не хотеть... Ты ведь сам знаешь теперь про Митрия Семёныча.

  - Это нешто!.. Так слушай: пост и молитва для души как румяна лицу... Теперь знаешь ещё что тебе надо?..

  - Нет, батюшка, сама я ничего не знаю, я всегда слушала, что ты мне прикажешь!..

  - Доброе слово!.. {{Вот что теперь, дочка: поди сейчас и окунись на том вон склону в лунную воду}} и плёс обплыви... ты ведь у меня плавать горазда!..

  - Ой, что ты, тятенька, боязно!..

  - Ничего, не бойся... я постерегу на плотине, а если кто и набредёт на тебя, так я так отшугну - своих не узнает!..

  - Боюсь, тятя!.. Тятенька, страшно!..

  А месяц так и бьёт, так и сыплет зелёное золото в то место, куда указал Спиридон Емельяныч, и в том месте Дубна так и поёт, словно что-то хочет сказать своей говорливой струёй, да на человечьем языке у неё ничего не выходит...

  - В жизни человека всё по двум дорожкам идёт, потому и сам человек как бы на две половинки расколот!.. Одной половиной человек в небо глядит, а другой низко пригнулся к земле и шарит у неё на груди огневые цветы!..

  - Ты, батюшка, мне попонятней... я что-то мало тебяв толк возьму, до того ты сегодня чудной!..

  - Чудного тут нет ничего: после такого искушенья ты должна и сама всё без слов понимать!..

  - Говори мне, батюшка, ещ ё говори! - прижавшись к отцу, шепчет Феклуша...

  - Дух!.. Ты попамятуй, дочка: дух!..

  - Ду-ух!.. - повторяет привычно за отцом Феклуша, как молитву.

  - Плоть!.. Ты попамятуй, дочка: плоть!..

  - Плоть!.. Плоть!..

  - Всему своё время!.. Слушай: всё сотворено по двум ипостасям... По одному пути всё падает вниз... по другому всё подымается кверху!.. Кверху деревья растут и вниз падает камень!.. Потому есть луна и есть солнце, есть звери денные, и есть звери ночные... потому и сам человек есть не что, как двуипостасная тварь!..

  - Мне, батюшка, дивно глядеть сейчас на тебя и радостно слушать, не пойму сама почему!..

  - Слушай, Феклуша моя: пришёл и тебе второй и самый радостный срок!.. Пришёл тебе час окунуться в лунную воду и познать свою плоть!.. Отныне плоть лелей и заботься о плоти и думай о ней каждочасно и не отступайся от неё до последнего издыхания... Иди, иди, Феклуша, омойся в лунной воде...

  Феклуша встала с плотины и покорно пошла под уклон...

  Там на тихом ветру у самой Дубны чуть полоскали в воде ветками прибережные ивы.

  Они расступились пред девкой, как пред какой царицей, но Феклуша прошла, как молодая царица, и на них не бросила взгляда. В глазах у неё колыхалась такая бездонная синь, будто сама весенняя полночь со своими звёздами и с месяцем посередине упала ей на глаза, и она ничего уж, кроме густо насыпанных звёзд, кроме высокого месяца да под месяцем отливающей месячной синью воды, - ничего уж не видит!..

  

  

  

   ДУБЕНСКАЯ ЦАРИЦА

  Теперь времена вот какие: старику надо весь день пробожиться, чтобы молодой хоть на одну минуту поверил... Так руками все и замашут, так и засуют кулаки, и не успеешь раскрыть как следует рта, как тебя уже столовером и дураком назовут...

  Ну-к что ж? Оно, может, это и верно - ведь мы старики!..

  Только и то: верить ты можешь не верить, а кулакам у меня во рту не квартира... Можешь не слушать, а что соврать, коли доведётся, так соврать подчас, ей-богу, - сказать больше, чем правду!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Так вот, сидит Пётр Кирилыч на пенушке возле дороги, и хорошо у него на душе!..

  Какой выдался случай да счастье!..

  Теперь-то он женится, нарядит подклет, в котором хоть сейчас и не очень казисто, потому что в подклете стоят по зимам братнины овцы и весь мелкий приплод, но для начала и то хорошо... Самому теперь Петру Кирилычу стало чудно, почемуй-то он до сих пор об этом обо всём хорошенько не подумал: ведь Петру Кирилычу без малого третий десяток доходит, бородка, как у заправского мужика, закурчавилась кольчиком...

  Задумался Пётр Кирилыч, закусивши кончик бородки в зубах, и потому немного вздрогнул от этой задумчивости, когда услышал у себя за спиной в самое ухо:

  - Ну, Пётр Кирилыч, дело, как говорят, на мази!..

  Оглянулся Пётр Кирилыч: опять тот же старик, только лицо всё расплылось, как у месяца, когда он поутру садится в чащобу за чертухинский лес...

  "Да на кого же это он только похож, - подумал опять Пётр Кирилыч сам про себя, - в такой длинной поддёвке?.."

  Антютик ещё ближе придвинулся к Петру Кирилычу и снова шепчет ему на ухо, словно боится кого испугать:

  - Сейчас она будет купаться... так ты можешь всю её разглядеть до тонкости... Я уж, Пётр Кирилыч, сватать так сватать: фальши вашей смерть не люблю...

  - Я тебе верю, Антютик, как родному отцу! - тихо говорит ему Пётр Кирилыч.

  - Да уж не обману!.. Пойдём-ка, Пётр Кирилыч, тут у самого берега стоят большие кусты... нам-то всё будет видно, а нас... не увидит никто!..

  - Ну и хитёр же ты, Антютик!..

  - Полно, хитрей человека нет ничего на земле... потому и есть среди людей дураки... Ну да нам, Пётр Кирилыч, нечего растабарывать... Ну-ка, пойдём!..

  Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и повёл его по дороге, как ведёт поп жениха к алтарю, спустились они под уклон, где поворот на мост через Дубну, и осторожно пробрались кустами...

  В частой ольхе, словно в большой клетке, так и залились серебряным свистом, так и защёлкали на хрустальных пальчиках соловьи, посходивши с ума от весенней теплыни..