Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

илыча висело, как грузное вымя...

  

  

  

   Глава седьмая

  

  

  

   НЕДОТЯПИН АРМЯК

  

  

  

  

  ЛЁД И ВОДА

  Теперь если вспомнить, что приключилось с Петром Кирилычем, да всё уложить по порядку, так и вправду будет чудно: что в самом-то деле, был этот Антютик аль нет?.. Али им совсем и не пахло и каким-то боком тут ко всему прислонился хитрый мужик Спиридон Емельяныч?..

  Время - большая квашня, за такой срок так все перемутится, что и концов нигде не найдешь!..

  Только и сам Пётр Кирилыч, когда он вошёл за Спиридоном в переднюю избу, и у него в глазах мельком проголубело крыльцо, и надвходный голубок крылышком махнул на него, - сам Пётр Кирилыч, засевши в красный угол, куда его Спиридон посадил, долго, не моргнув, смотрел на Спиридона, на его чуть поседевшую не по летам пышную скобку с кольцеватым загривком, на длинную поддёвку ниже колен, глядел на всю эту непривычную мужицкому глазу чистоту и зажиток, которые так и кидались из каждого угла на глаза: лавки покрыты полотенцами, хоть и не праздник, на иконах дорогие оклады, стёкла на них - не заметишь, по божнице идут из разноцветной бумаги кремли и по всем стенам картинки, каких и на чагодуйском базаре не сыщешь, на полу ширинки лежат, печка стоит в уголке, а не посерёдке, как у брата Акима, в глаз так и бьёт белизной от неё. Словом, не мог сперва Пётр Кирилыч хорошенько решить: что это перед ним сидит и в самом деле мельник Спиридон Емельяныч али всё тот же... Антютик; увёл Петра Кирилыча на тёмный глаз поутру в заплотинное царство и теперь смеётся его удивленью. Спиридон и в самом деле слегка улыбался.

  - Что это такое с тобой, Пётр Кирилыч, творится? - спросил Спиридон, рассевшись на лавку и показавши Маше на угол, где не на что было присесть.

  Ласково смотрит Спиридон на Петра Кирилыча, а у самого глаза так и бегают по всему, словно спрятать что от Петра Кирилыча хочут, и Маша в сторонке стоит, на Петра Кирилыча пугливо озирается - во всём чудится Петру Кирилычу опаска перед ним и тревога, видно, он что-то нарушил и что-то узнал, чего знать бы ему не доводилось.

  - Что это с тобой, Пётр Кирилыч? Ты ведь такой дурниной кричал!

  Послышалось Петру Кирилычу в этом вопросе большое участье к нему, и так хорошо у Спиридона при этом засветились не по-стариковски под пушистыми бровями глаза, что сразу язык у него развязался, и Пётр Кирилыч так и понёс обо всём: как в лесу Антютика встретил, как ходили они с ним сватать дубенскую девку, что видел и слышал от этого Антютика, как ставил на сома возле плёса жерлицу - одним словом, до самой коряги дошёл... но ни об ней ничего, ни про Феклушу не промолвился словом, потому что теперь и сам думал, что коряга была как коряга, занесло её-де в половодье в овраг весенней водой, а... Феклуша?.. Какая же это Феклуша, коли это была самая настоящая... дубенская девка... только Пётр Кирилыч не сумел взять своё счастье, потому что хоть и складный из себя мужик, а нерасторопен.

  Слушает его Спиридон, широко расставивши ноги и полбороды заправивши в рот, оперся о стол широкой ладонью и пальцами по нему слегка барабанит. Кажется Петру Кирилычу, что Спиридон в бороду немного смеётся, но не так это заметно, чтобы можно было на эту усмешку обидеться, потому что, конечно, и вправду ведь в неудаче Петра Кирилыча всё же мало смешного.

  "Говорить ему али нет, что больно он на Антютика всхож? - думает про себя Пётр Кирилыч, путая всё больше в своём рассказе и сам сбиваясь с толку от этой близости и похожести Спиридона. - Пожалуй, чего доброго, обидится старик... он ведь, по слухам, духовой! Не гляди на него, что сидит перед тобой и как молодой месяц светит... Через минуту может случиться... бровью только моргнёт - и от тебя звания никакого не останется..."

  Пётр Кирилыч, думая так, не к слову замолчал, глядя Спиридону прямо в глаза. Спиридон прожевал бороду, отвернулся от Петра Кирилыча и принялся её спокойно разглаживать широкой, как заслонка, ладонью.

  Маша, глядя на это поглаживанье, ещё пуще побледнела в углу, и руки, опущенные вниз, у неё задрожали: в сердцах отец али и в самом деле Пётр Кирилыч ему пришёлся по духу, и что Маше будет за то, что она Петру Кирилычу проболталась сдура да радости обо всём, о чём раньше бы из неё клещами слова не вырвать, потому что и сама она свыклась с отцовской верой; кажется, в огонь бы и воду пошла и скорей удавилась бы на тонкой верёвке с мутовки в корчаге, чем ни с того ни с сего обмолвиться словом чужому человеку и на отца, может, накликать беду.

  "Знать уж... быть такому греху!" - не раз подумала Маша со вздохом, ещё не понимая и не разгадав, как обо всём этом думает сам Спиридон и как он поступит с Петром Кирилычем, который знает теперь, куда Спиридон Емельяныч убирает на зиму картохлю.

  Но по лицу Спиридона никогда ничего не поймёшь...

  - Так, Пётр Кирилыч... так... да, друг сердешный... - говорит спокойно Спиридон Емельяныч, видя, что Пётр Кирилыч на самом нужном месте осёкся и глядит на него не сморгнув, - так... недаром тебя люди прозвали "балакирь"! Ни лошадь, ни кобыла: не было вроде, а... было!.. Так... ну, а... хочу я спросить... о боге как ты понимаешь? О боге? - повернулся быстро Спиридон, словно ветром каким на него дунуло, опять по столу забарабанили пальцы, бороду ещё больше заправил в рот и так смотрит на Петра Кирилыча, будто только это и интересно ему от него услышать, а что там дальше с ним было да приключилось, до этого Спиридону, знать, нет особой нужды...

  Пётр Кирилыч поднялся с лавки, полотенце на пол свалил и руки расставил:

  - Я... Спиридон Емельяныч, человек не божественный... живу как бог на душу положит...

  - Да... да... Пётр Кирилыч... так оно, пожалуй, и лучше... потому что то же на то же выходит... А всё же... ежели такое дело случилось... Ты ведь, сколь я пойму, сватаешь... Машку (так и огрел глазами Спиридон бледную Машу)... Сколько пойму... так нам, Пётр Кирилыч, подумать бы вместе.

  - Дык что ж, Спиридон Емельяныч, - подался Пётр Кирилыч весь к Спиридону, - разве я отпираюсь?.. Только я говорю, что по этой самой части слабенек... в церковь редко хожу... люди к заутрени, а я... по грибы... али забор подпирать в огороде - надо же правду сказать...

  - Правду говорить вот как надо... Соврать всякий сумеет!..

  - Так и я же про то же... Что сказать?.. Я не поп!..

  - И не дьякон! - засмеялся Спиридон во всю бороду, встал с лавки и не торопясь положил за Петром Кирилычем полотенце на место, расширился во все свои непомерные плечи и, всё ещё улыбаясь, потрепал Петра Кирилыча по загривку: - Денежки на кон!.. Не отдал бы я тебе свою Машку, Пётр Кирилыч, за деньги, а... теперь...

  Маша закрылась рукой, Пётр же Кирилыч ещё шире руки расставил.

  - ...бери, Пётр Кирилыч, задаром!

  - Батюшка! - всполохнулась Маша из угла, словно курица оттуда прокудахтала, протянула она руки к отцу и то ли просила простить её, пощадить, то ли благодарила за такое быстрое решенье отца, которое было ей, судя по всему, по душе.

  - Молчи! - грозно топнул Спиридон, обернувшись к Маше, инда под ногой половица погнулась и звонко отдалось в стекле: молчи! Занёс было руку, потом опустил, с минуту подумав, снова поднял и, сложивши крест высоко над головой, как будто крестом хотел Машу ударить, подошёл к ней и... благословил.

  - Поди нарядись, полудурье... Чего ты на сговор вышла фефелой, иль за ночь сестрин сарафан износила?

  Грохнулась Маша Спиридон Емельянычу в ноги, схватила его за сапоги и стукнулась громко в них лбом, потом поднялась с опухшими глазами и с большой слезой на левой щеке, поклонилась снова в пояс сначала отцу, потом Петру Кирилычу и, не разгибаясь от поклона, бросилась к двери. Пётр Кирилыч не знал, как ответить, и потому неловко только мотнул головой на Машин поклон.

  

  

  

  

  * * * * *

  - Что ж, Пётр Кирилыч, дело оно неплохое, - начал Спиридон совсем другим голосом, как будто ничего не случилось и на Машу он совсем не кричал, а так уж это и нужно: отцовский обычай. Только брови лежали над глазами словно волчьи хвосты, на которые Пётр Кирилыч не мог глянуть без страха. - Ты садись, Пётр Кирилыч, в ногах правды нету... Что ж... говорю... вместе небось мельничать будем, не всё же тебе молоть языком!.. За это хлебом не кормят.

  - Да разве я прочь от дела, Спиридон Емельяныч? - оживился Пётр Кирилыч.

  - Пора!

  - И Маше хорошо будет со мной, - прибавил Пётр Кирилыч, не зная, что дальше сказать Спиридону, когда у него над глазами от каждого слова волчьи хвосты так и растут... и из глаз зелень идёт...

  - Доброе слово! Только вот с тобой нам как будет обоим?..

  Пётр Кирилыч не сразу нашёлся ответить. Потом вспомнил, что про него стороной судачат в деревне, и тихо ответил:

  - Я не разбойник, Спиридон Емельяныч!

  - Разбойников я... не боюсь, - вскинул голову Спиридон Емельяныч. - Чего я боюсь, - сказать тебе, так не поверишь, пожалуй! - хитро сморгнул Спиридон и улыбнулся.

  С водонос непомерные плечи, руки, - говорили, Спиридон ими безо всего выворачивал пни и таскал из земли молодые деревья, как ребят за вихры, - ещё чего Спиридону с такою силищей бояться!

  - Боюсь я пуще всего, Пётр Кирилыч, знаешь кого?.. Отца Миколая!.. На ведмедя голый выйду... а на эту гниду... пожалуй, что нет!..

  С этим словом Пётр Кирилыч припомнил странный звон, который он слышал с обрыва, когда они с Машей шли по берегу недалеко от моста и Маша обмолвилась о Спиридоновой вере, вспомнил всё, что болтали в своё время про брата Спиридона Андрея, и без дальних слов обо всём догадался.

  "Так вот оно что!" - смекнул Пётр Кирилыч и немного думая выпалил как из ружья в Спиридона:

  - Спиридон Емельяныч... возьми меня в свою веру!

  Спиридон даже немного шатнулся.

  - Человек - не кулёк, под мышку его не ухватишь, а вера в человеке - вот здесь! - Спиридон Емельяныч показал на пупок. - В самой серёдке!..

  - Ну, так тогда... научи богу молиться и верить... Сделай милость такую!.. Я ещё по-хорошему-то... ни в одну веру не верил!

  - Молись, Пётр Кирилыч, так же, как и живи, а живи так, будто читаешь молитву... вот и вся недолга!..

  - Молитвы я знаю, Спиридон Емельяныч...

  - Знаю, что знаешь... небось не татарин... надо вызнать в человеке самое главное.

  - Ну вот и скажи: что же в человеке, по-твоему выходит, главнее... всего?

  - Всего главнее, Пётр Кирилыч, плоть в человеке.

  - А ведь и верно... пожалуй, - простодушно согласился Пётр Кирилыч.

  - Плотен мир, Пётр Кирилыч... Во-вторых же, и главнее всего, самое главное - дух!.. Только что есть плоть в человеке и что в человеке есть дух?

  Пётр Кирилыч так и впился в Спиридона. Спиридон же в плечах будто ещё шире раздался, на лицо весь просветлел, словно невидимые руки зажгли большую лампаду, у которой стоял Спиридон, опираясь в оконный косяк, борода заходила волной, и, как у молодого, от широкой улыбки в бороде сверкнули белизной крепкие зубы.

  - Сказано бо в книге "Златые уста": "Плоть в человеке крепка и упорна, как зимний лёд на реке, дух же прозрачен и чист, как вода речная под ним, бегущая по золотому песку чисел, сроков и лет!.. Растает лёд на реке и сольётся в виде стоялой и отяжелевшей за зиму воды с весенней весёлой водою, тогда придёт на землю весна и поднимет над головой высокую чашу, до края налитую светом и радостью, и из чаши Вечный Жених отопьёт только глоток!.. Сотлеет упорная плоть и сольётся с духом текучим, рассыпавшись прахом, смерть с дороги под окно завернёт и подаянья попросит, и никто ей в куске не откажет и даст самый лучший кусок! Вот что плоть в человеке и что в человеке есть дух!"

  - Д-у-у-х! - зачарованно передохнул Пётр Кирилыч, схватившись рукой за глаза, будто больно им было от света, идущего от Спиридона.

  - Сказано бо было и то: "Человек в землю уходит, чтоб сбросить в земле истлевшую плоть и жить в плоти плоти, сиречь в нескончаемом духе, ибо дух есть - нетленная плоть, но человеку не легко расставаться с землёю и с земною любовью, как и змее вылезать из старой обшарпанной кожи. Значит, дух в человеке и плоть, лёд и вода, суть два закона одного естества, и оба их надо исполнить, и ни одним нельзя пренебречь".

  Спиридон обмахнул лоб рукавом и замолчал.

  - Поэтому... по этой книге выходит, монахи стараются... зря? - спрашивает Пётр Кирилыч.

  - Здря... потому: лёд и... вода!..

  - То есть как, Спиридон Емельяныч? - переспросил Пётр Кирилыч.

  - Да так...

  Хотел Спиридон Емельяныч ещё что-то прибавить, но за спиной у него чуть скрипнула дверь, Спиридон на слове запнулся и опять замолчал... Замолчал и Пётр Кирилыч: в двери показалась Маша в голубом сарафане, который ей подарила Феклуша, в белой шёлковой косынке на голове, на которой цвели хитрым рисунком цветочки.

  Пётр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли сряда на человеке такую силу имеет, то ли ещё совсем не пришёл в себя Пётр Кирилыч, только таких девок Пётр Кирилыч не видел сроду-родов... разве вот когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота раскрылись... Только там было всё ночью, в луну, да и... было ли в самом-то деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а... было! А тут: белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди падают вниз по каёмке, белый платок из чистого шёлку, индо хрустит от него на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно - девку можно понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..

  - Девка вроде как ничего?! - шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу и подводя к ней Петра Кирилыча за руку. - Только что же это ты сама-то нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух... Поди принеси-ка армяк!

  - Слушаю, батюшка, - пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла за печку.

  Прозвенели с неё колокольчики на всю избу... и вот теперь уж чуть слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть всё и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а... совсем по-другому!..

  Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чём говорить со Спиридоном, хитрый он всё же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги...

  Не скоро Маша вернулась...

  

  

  

  

  * * * * *

  - Прими, батюшка! - поклонилась Маша отцу.

  Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.

  - Крестись, Пётр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а... не щепотью... Так будешь нюхать табак... вот как, - сложил он Петру Кирилычу пальцы, как благословляют попы, - в двуперстие. - Крестись на одёжу: вишь, какой армячок... В ём один мужик на тот свет, было, собрался, да... его не пустили!

  Пётр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.

  - Скажешь ещё, Спиридон Емельяныч!..

  - Право слово... Что ты такой за... Фома? Срядили монахом и вместо Ивана... назвали... Петром!..

  - Диковина! - усмехнулся Пётр Кирилыч и неловко полез в рукава.

  Пришёлся ему армяк в самую пору, словно стёган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Пётр Кирилыч почуял в своей руке её холодную руку.

  - С богом! - сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал... опускаться... Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.

  

  

  

   СЕДЬМОЕ НЕБО

  Пётр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспалённые глазницы свет от разноцветных лампад.

  Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, жёлтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведённая от Машиного сердца строгой отцовской рукой.

  Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумлённые глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.

  - Сложи, Пётр Кирилыч, руки на сердце, - слышит он Машин шепоток, - сейчас тятюшка службу служить будет.

  Пётр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. {{Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки}}, и сама подызбица кажется такая большая.

  "Должно, что во весь дом хватит", - хозяйственно прикинул Пётр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.

  В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зелёным чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.

  Над головой раскинуто вышитое сусальными звёздами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушённо она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца - то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на прояснённый смертный взгляд Петра Кирилыча - хорошо он и сам не разберёт... Видно, что в своё время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.

  По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто пристально его разглядывают.

  "Ишь, тут как всё вроде как по-другому, чем у попа Миколая, - думает Петр Кирилыч, оглядывая вокруг тёмные торжественно-прокоптелые лики, - святые-то у него как родня какая!.."

  Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат; справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего себе, не вредный и весёлый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дрёмный, как весь наш чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет святой и то кольчугой разузоренной блеснёт в синем полумраке, спадающей с плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни дать ни взять, совсем как невестка Мавра.

  Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него обращён прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же - одна спина и затылок, на котором чётко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч широк, кажись, не писал ещё ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог при искусстве уместить всю эту силищу!

  - Миром с миром... осподу помолимся! - вдруг прогудело по моленной, и в разных углах отдалось: "Оспу помомся, оспу помомся!"

  Пётр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры, розданной далеко в стороны, нарукавники золочёные, передник золотой, до полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа - вся сряда, и не дешёвого сорту, и всё от этого ризного золота зноится вокруг ещё больше и ещё быстрее плывёт, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле различимое марево.

  "Миром с... миром! - думает Пётр Кирилыч про себя. - Мир - первое дело... потому вера - мир!.."

  - Оспу помомся! - протекло опять из-под ризы.

  Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон перед алтарём, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли, также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое синее небо.

  Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.

  Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у неё сложены крест-накрест на чахлой груди - у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, - губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой молитвы и от непрошедшего ещё страха перед отцом.

  Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой минутой всё ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на неё вбочок вполглаза и диву сам дастся:

  "За что, спрашивается после этого, захаяли девку?"

  Кажется она ему теперь в белом своём платочке на небольшой аккуратной головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра Кирилыча и Машу, сгрёб бы её Пётр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился бы в горячие, воспалённые губы. Правда, что девка не больно товарна - грудь по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у подбородка, опущенного перед поклоном... Ништо: на костях мясо слаще... и меньше ситцу пойдёт... Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у Маши в глазах ещё больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.

  "Как ангелка стоит!" - улыбается Пётр Кирилыч на Машу.

  Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шёлк хрустит у него в пальцах, и отдаётся этот шёлковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце, должно быть, в том самом месте, где живёт и человечья молитва, и то самое чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределённым словом: страданье!..

  Сиречь речь говорится: любовь!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперёд, и половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука посторонился перед Спиридоном, отошёл в сторону на алтарной дверке, и Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу. Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.

  В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все, кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской требы, ещё ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Пётр Кирилыч, оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены берёзовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навёрнуты коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати апостолов на иконе Тайной вечери.

  Вдруг не на земле и не над землёй, а на самом синем седьмом небе раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную стену, видимо вовсю дёргая в углу за верёвку и выдыхая из груди большие дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым, Маша засияла под белым платочком, и ещё гуще зарозовели у неё щеки, ещё пуще прошла по румянцу её смертная бледность.

  "Вот она, вера христославная!" - сияет и Пётр Кирилыч.

  Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец верёвки слышно ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на пороге алтаря с чашей на голове, немного покривлённой набок, и риза на нём вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал ещё на целую голову выше.

  - Со страхом бо... жи... им, - прогремело из-под чаши, и на Петра Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Пётр Кирилыч, не глядя на Машу, зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как Маша, неподвижно, потихоньку всё ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой чашей голову.

  Но на Спиридона Пётр Кирилыч и взглянуть не посмел.

  "Со... страхом, - думает он, - первое дело, выходит, у Спиридона: страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!"

  - ...и верою приступити! - дотянул Спиридон, подошёл к Петру Кирилычу, снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.

  Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос пела после каждой ложечки причастный стих:

  - Тело Христа-слова при-имите - истошника нетленного вкусите!

  На вкус Пётр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было хорошее домашнее сусло.

  Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам после трёх крестов допил всю чашу до дна.

  Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь. Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зелёное сено, и на сене вроде как младенец спелёнутый под золотым антиминсом лежит - Христос рождающийся?! ...И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звёзды, путеводные звёзды, указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.

  Плывёт ладанный туман всё гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нём уголёк при каждом взмахе кадила над яслями своим золотистым глазком, моргнёт и тут же потонет в гущёном облаке дыма, юркнув снова в широкую полу Спиридоновой ризы... Плывёт-плывёт ладанный туман, как утренний туман на весенней заре, и в глазах Петра Кирилыча рябит, словно тесовый пол поплыл под ногами, и стены молельни отходят всё дальше вглубь и лежат теперь как далёкие берега Тигр-реки, за которыми уже не чертухинский лес и не село Чертухино в этом лесу, а душистые гущи райского сада, под которыми луговина никогда не вянет и с цветов не опадают листы... Если и есть там мужики, так и на мужиков они мало похожи, а похожи больше на князей да попов, такие ризы на них горят и блестят кольчуги, и глядят они сейчас с этого берега на Петра Кирилыча и манят тихо занесённой для молитвы и сложенной в благословенный крест рукой.

  "Хороша же вера у Спиридона", - думает Пётр Кирилыч, а Спиридон снова вышел из алтаря и перед самым носом кадит на Петра Кирилыча, вот-вот зацепит кадило, но, видно, не учить этому делу Спиридона - только большими колёсами так и валит из кадила еловый дух, смешанный для-ради с ливанским ладаном. Загородил теперь Спиридон своей ризой, кажется, весь мир перед Петром Кирилычем - такая у Спиридона широкая риза и столько золотого света льётся в глаза с её райских цветов!.. Слышит только Пётр Кирилыч, как по лбу у него катится к носу маленькими дождинками вода с берёзового веничка, машет им Спиридон на него со всего размаху, словно ухлестнуть им хочет, и в бороду себе шепчет, как заклинанье:

  - В свете и силе крещается раб божий... в свете и силе... в свете и силе!..

  Жмурится Пётр Кирилыч от веничка и от Спиридоновых слов.

  - Да кланяйся ты, чуня, по-нашенски, - вдруг разобрал Пётр Кирилыч негромкий, но строгий Спиридонов голос. - Чего ты, в сам деле, пуговицы чистишь? Клади крест: не бойся себя ушибти!..

  Спиридон положил веничек на алтарный приступок в хлебную чашку с водой и показал Петру Кирилычу, как надо по-столоверски креститься:

  - Во как!

  - Слушаю, батюшка!

  - А то крестишься, сынок, словно пробить дырку во лбу боишься.

  - Слушаю, батюшка! - ещё раз покорился Петр Кирилыч, хорошо зная стариковскую слабость: лишний раз поклонись - и дело с концом.

  Потом во всё плечо вытянул руку, сморгнул туман с глаз и прочертил перед Спиридоном широкий круг для креста.

  - Во! Это - по-нашему, а... не по-монашьему!..

  - Слушаю, батюшка!

  Маша в это время незаметно подставила Спиридону подставку с толстой книгой, и он отвернулся от Петра Кирилыча и запел вместе с нею таким утробным, из самой глубины сердечной идущим голосом, что Петру Кирилычу хотелось бы им подтянуть, но ни на голос, ни на слова, как он ни старался попасть, ничего у него не выходило.

  Долго Спиридон с Машею пели. Голос у неё сейчас стал хрустальный и весёлый, смотрит она в книгу не отрываясь, и в книге, раскрытой на самой середине, разными хитрыми загогулинами и финтифлюшками выписаны столоверские крюки, по которым столоверы поют свои протяжные и, на голос если взять, очень хитрые духовные напевы. Только Петру Кирилычу на его неискушённый глаз показались они похожими на загогулины и завитухи, которые так ловко Пётр Кирилыч откалывал у Феклуши на свадьбе.

  Спиридон тыкал в них, перескакивая с одного на другой, обгоревшей свечкой. Понимала Маша иль нет, Пётр Кирилыч не мог разобрать, только заметно было, как зорко она следила за чёрным хвостиком огарка, опасливо покашивая на самого Спиридона.

  Как ни старался Пётр Кирилыч, но так и не разобрал, о чём поют Маша со Спиридоном. Да и как тут разобрать, не знаючи дела: поют, словно жуки жужжат к тёплой погоде, все слова в этом пении сливаются в одно какое-то, должно быть самое важное, слово, в котором сразу сказано обо всём: о земном и небесном... В нём весь мир, может, раскрывается до самой последней его подноготной, всё разрешающей сути. Но что это за слово такое, так Пётр Кирилыч и не уловил, хоть и усердно следил за Машиными сложенными в бантик губами и за буйно скачущей свечой Спиридона.

  "Это, должно быть, то самое слово, от которого мир пошёл!" - подумал Пётр Кирилыч в тот самый миг, когда Спиридон ткнул куда-то в угол книги и оборвал сразу голос. Маша испуганно взметнула на отца глаза, ещё продолжая в одиночку тянуть, потом схватила подставку и отнесла её в глубину моленной. Спиридон зачастил на алтарной ступеньке, быстро и про себя шепча молитвы, - клал концовый начал. Два раза поклонился в землю, потом обернулся и с поклоном в пояс сказал Петру Кирилычу и Маше:

  - Богу молясь, христославные!

  - Спаси Христос, батюшка! - тихо ответила Маша, и Пётр Кирилыч неловко мотнул головой.

  Словно сама порхнула на гвоздь со Спиридона тяжёлая риза и завился в свиток золочёный передник, замотавши в серёдку золотые нарукавники. Стоит Спиридон перед Петром Кирилычем в той самой поддёвке, в которой он видел Антютика в памятную ночь весеннего полнолунья.

  - Ну как, сынок?.. Как? - говорит весело Спиридон Емельяныч, хлопая по плечу Петра Кирилыча. - Уразумел?

  Маша оглянулась из угла на них и довольно затаила улыбку. Пётр Кирилыч, однако, не нашёлся ответить, смутился и сначала долго глядел на сапог Спиридона, потом что-то надумал, но ничего опять не сказал и только бухнулся Спиридон Емельянычу в ноги.

  

  

  

   ПТИЦА-КУКУШКА

  Поехал как-то Аким на Боровую мельницу жито молоть и по дороге от нечего делать стал перебирать в памяти, у кого и где есть на выданье девки...

  Думает Аким об этом предмете, сидя верхом на мешке с прошлогодним зерном, и за недолгую дорогу додумался он до того, что набилось ему этих девок в башку больше, чем на поселки...

  Такая пала мечта!..

  То сидят они в глазах у него все, как на смотринах, то, как на чертухинской горке в Троицын день, ведут перед Акимом девичий круг, и Аким стоит посреди их голосистого круга и выбирает брату жену: девки все как на подбор, одна другой лучше, веселей и нарядней. Словом, никогда ещё такой блажи с ним не приключалось, инда плюнул.

  Смотрит Аким: лошадь стоит на одном месте и щиплет с хомутом у самых ушей с канавки траву.

  - Ну, ты, балунья!.. - крикнул на неё Аким и хлестнул хворостиной.

  "Девки стали ноне фыркуньи... в женихах роются, как поп в кадилах..." - начал Аким рассуждать сам с собой, зная хорошо, что без изъянца и не вековуху им за Петра Кирилыча теперь не дадут...

  "Потому - поздыш!... - думает Аким. - А поздыш хуже в сто раз вековухи... Да уж, Пётр Кирилыч, не спрашивай теперь: сколько те лет? - а спрашивай лучше: велик ли подклет?.. Жар упустил!.."

  В это время телега свернула под горку, которая, как зелёная подушка, лежала на выезде из большого елового леса; на горке стоял молодняк, такой частый, что сквозь него на аршин, кажись, ничего не увидишь; за молодняком пошли береговые кусты, на кустах первые листочки, отчего и за Дубной берёзовый мельничный бор стоит как в зелёном дыму.

  Повеселел Аким на лицо, когда на повороте гулко ударил ему в уши шум от падающей за плотину воды, и за этим шумом из берёзовой рощи вдруг громко закуковала кукушка.

  "Должно, это она мне считает года! - подумал Аким про кукушку. - А может... кому и другому: любят кукушки возле мельницы жить!.."

  Думает так Аким, и с его широкого, обросшего густой щетиной лица не сходит добрая улыбка, отчего мужичье лицо всегда делается словно умнее. Чтит мужик птицу-кукушку и мельницу чтит, потому что птица-кукушка знает хорошо, сколько мужик проживёт, а мельница кормит его, мелет зерно на муку, а может, ещё и потому, что под мельничным колесом живут водяные русые девки, и когда эти девки выходят на свет, они обращаются в птицу-кукушку!..

  Присвистнул Аким и, чтоб проворней бежала, хлестнул кобылу под ляжку в пахи.

  Скоро кусты на берегу Дубны поредели, сошли поближе к воде, чтоб прополоскать в ней свои захолодевшие за зиму руки, и на другом берегу, тут же около моста, горбато согнувшего спину, Аким увидал Боровую мельницу, крытую в щётку соломой; по соломе зеленела по скату мелкая травка; на князьке - покосившийся набок шпиль с вырезанным из железа коньком, и тут же большой открытый сарай с коновязью по боку.

  Звонко запела вода в ушах у Акима, когда вкатил он на горбатый мост через реку: у мельницы жерновое колесо, нехотя и лоснясь ободом, вертелось со скрипом, и водянистая пыль столбом поднималась под крышу.

  

  

  

  

  * * * * *

  Вот если долго глядеть на то колесо и слушать в нём пенье дубенской прозрачной воды, то и земля поплывёт у тебя из-под ног, и мельница сама стронется с места, и за мельницей берёзовый бор, да и ты сам и всё вместе с тобою поплывёт неизвестно куда вслед за Дубной: такая уж это река и таких-то зевак и любят её водяные русые девки!..

  Только одна здесь беда: нельзя за мужика этих девок посватать.

  Добро, как такая дубенская девка приглянет тебя средь белого дня, тогда ничего: где-нибудь неподалёку ты увидишь берёзу с расставленными набок ветвями или осину, на которой ни один листочек не будет покоен в эту минуту, а на самой верхушке будет куковать во весь голос кукушка: "ку-ку, ку-ку, ку-ку!.."... Ты только стой да считай, тогда будешь знать без ошибки, сколько лет ещё проживёшь, а вот если ночью, да к тому же в луну, ну, тогда берегись: наутро кукушка не будет сидеть на берёзе и куковать тебе на дорогу не будет, да тебе и самому это уж будет не нужно - тебя на дне у самой плотины будут сторожить две дубенские щуки или самый большой сом. Сом этот, милый, в воде может хвостом убить человека, вот у него какая силища!..

  Так и будешь, значит, до скончания века сидеть.

  Такая уж эта птица-кукушка: она и в настоящем-то своём виде, то есть когда она не дубенская девка, которая обернулась, выйдя из воды. в птицу-кукушку, а самая что ни на есть и на самом-то деле серая лесная кукуха, так и тогда она свои яйца кладёт не как все птицы-домовницы, а в чужое гнездо.

  Значит, так и выходит: не каждому и не всякая кукушка верно кукует, надо их уметь различать.

  Верно кукушка кукует только тому, кого полюбит дубенская девка, потому что у этих девок тоже есть свой закон и над ними есть набольшая, самая, значит, главная девка, на манер как бы царицы...

  Пётр Кирилыч даже и звать как её потом говорил, потому что он сам её видел своими глазами... Конечно, теперь вот сказать, что была на Дубне-де такая царица, жила она под плотиной и звали эту царевну Дубравна, так едва ли... едва ль кто будет слушать и, наверное, уже не поверит!..

  Ещё в те поры один Пётр Кирилыч всё это знал и кукушек умел хорошо отличать, потому что Петра любили дубенские девки, а любили, должно быть, за то, что наши деревенские дуры брезговали им и называли: балакирь!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Аким подкатил к коновязи, как к крыльцу хорошие ямщики подъезжают - не смотри, что лошадёнка - хвост да грива, - стоя в возу на ногах и протянувши руки с вожжами далеко вперёд, тпрукнул и, как молодчик, спрыгнул с телеги на землю.

  Неподалёку схоронился в старых берёзах с потресканной корой на стволах небольшой дом, обитый по лицу широким тёсом и крашенный по тёсу в голубую бледно-небесную краску, с окошками в белых налишинах высоко над землёй - только достать человеку, с небольшим сбоку крылечком, у которого крутая тесовая крышка была похожа издали на две широкие ладони, сложенные на груди во время молитвы, как их рисуют на староверских иконах.

  На застрехе сидели белые голуби по самому краю, выщипывая перья под крыльями, на тёплую погоду хохлились, и только один голубок, сердито надувши зоб, громко ворковал, кружась на одном месте рядом с белой голубкой.

  "Столоверский скит!" - подумал Аким, глядя на мельничий дом.

  В это время на голубом крыльце скрипнула дверь и в двери показался приземистый старик в длинной поддёвке ниже колен, в дверной косяк упёрлась еле поседевшая скобка волос, и плечи, казалось, в двери были во весь их приступок.

  Человек, разглядывая, кто это вкатил так на мельничий двор, приставил широкую, как заслон, руку к глазам, и, только когда ему первый крикнул Аким:

  - Спиридон Емельянычу... всёе наше почтение!.. Как здоровёхонек? - он нехотя и неторопливо ответил:

  - Доброго добра - там смелют!.. - постоял чуть, глядя внимательно на Акима, словно что хотел сказать, но потом, видно, раздумал и, повернувшись, громко хлопну