Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

очил... И в мире есть одна только тайна: в нём нет ничего неживого!.. Потому люби и ласкай цветы, деревья, разную рыбу жалей, холь дикого зверя и лучше обойди ядовитого гада!..

  Но больше всего люби крылатую птицу!.. Ибо птица есть образ души!

  Потому: всё умирает и в землю уходит, чтоб дать из неё новый росток, вплоть до воды, птица же, когда почует смертный ветер у себя под крылом, умирать улетает с земли в вышину и там, в выси непостижной, долго-долго кружит: ищет она особое место, где на десятитысячелетнем дубе, на самой верхней ветке его сидит огненная птица Финуст, бьёт эта птица поутру и повечеру над землёй красным хвостом и каждый день кладёт на край земли утром золотое яичко, а к вечеру - серебряное, одно катится по небу днём, отчего и жизнь, и радость есть на земле, и никто этой жизни и радости в особь не хозяин, а другое повечеру, чтоб крепче спалось мужикам и навной чёрт баб не кусал в темноте и чтоб светлее было зверю в лесу!..

  К этой-то птице и полетит в свой час человек, когда для него все числа и сроки исполнятся и весь лицом он и душой преобразится..."

  Да мало ли о чём в этой книге сказано было, всё в этой книге было сказано, о всём было в ней прописано... о животе и о смерти...

  Эх, братцы, жалко, что нет у меня её сейчас под руками...

  

  

  

  

  * * * * *

  По этой-то самой книге и покорил, говорили у нас, Спиридон Емельяныч бурую медведицу, а что нашёл книгу брат Спиридона Андрей.

  Выходило всё так.

  В то самое время, когда они воротились с Афона, Андрей Емельяныч, как известно, стал зашибаться молитвой: целые недели он проводил на Светлом Болоте, куда и нога человечья в то время, может, ещё не ступала, потому что пройти на него было за диво...

  Но Андрей Емельяныч как-то ухитрялся и проходил!..

  Должно быть, через окна плавком!..

  Брал он из дома небольшой узелок с хлебом и солью, но, конечно, ненадолго хватало - много берёт этого добра широкая мужицкая кость, - вернее всего, на болоте он питался вместе с глухарями брусницей или малиной, которой росло в старое время на Светлом Болоте на островах, где посуше - леса, да ещё каким-то корешком теперь пропавшей на этом болоте травы, даёт эта трава и плоти утоленье, и лёгкость животу, и духу весёлость!..

  Должно быть... калган!..

  У него цветы похожи на грошик!..

  На этом-то Светлом Болоте жил леший Антютик, только Андрей Емельяныч его ни разу не встретил, нечего зря говорить, потому он уж не соврал бы, сказал!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Однажды в светлоосиянный день по ранней осени, когда с дерев падает последний листочек и каждое деревцо лепечет им на тихом ветру, словно торопится что-то дошептать про себя али, может, дочитать перед зимним сном какую-то свою древяную молитву, отчего на многие версты идёт по лесу звон, и его никогда не сменишь на колокольный, - сидел Андрей Емельяныч возле болотной коряги, уставши с утра молиться и плакать. Плакал Андрей Емельяныч не за себя, а за род человечий!..

  Плыли у него под ещё не пробежавшей слезой высокие облака на север за снегом, и по небу тянули с севера длинной веревочкой гуси.

  Сидит Андрей Емельяныч, любуется своей мужицкой освобождённой душой и изредка возле себя сколупнёт с ветки брусничку...

  Долго так просидел Андрей Емельяныч, без думы, только одни глаза широко раскрывши... Когда же ударила заря к вечеру по всему болоту красным лучом, Андрей Емельяныч увидел, что совсем возле него под корягой лежит раскрытая книга... Видно, что кто-то её перед этим читал да так, не дочитавши до конца, незакрытой оставил.

  Книга эта была писана от неизвестной искусной руки на больших листах толстой бумаги, коряблой, как береста, и с боков у неё здоровались заячьи лапки, висели небольшие серебряные застёжки.

  Дивно письмо было в той книге!..

  Буковки в краску, слова все под титлами, последняя буква всё "ерь" да "еры", и титло закрывало тайный смысл слова, как с ветки упавший сучок!..

  Титло есть знак, а знак надо раскрыть, а чтобы раскрыть что-либо в мире, надо просветлённую душу!.. Ибо всё тайное покоится перед взором человека в образе повседневных, привычных предметов, проходит мимо них человек, ничем не удивлённый, у него на всё глаз наметался и потому всё равно как... ослеп!..

  Потому Андрей Емельяныч не сразу разглядел эту книгу... принял он было её за куст переспелой брусницы, которая рядом с книгой пушилась, и отливалась в бруснице каждая ягодинка, как и каждая буковка в книге.

  Вот эту-то самую книгу и оставил Андрей Емельяныч брату своему Спиридону, когда к нам из Чагодуя пришла бумага и, знать, по толстым сургучам этой бумаги Андрея забрили в солдаты и в солдатах потом запороли корьём.

  Есть у нас ещё и сейчас старики, которые видели эту книгу в избе у Спиридон Емельяныча, но читывать её никому не доводилось... Лежала она у него в переднем углу на божнице между псалтырем и житиями. Спиридон на людях до неё и не прикасался, да, видно, и сам-то в ней не понимал всего её толку, потому что в грамоте был неискусен, и если знал что из писания, так больше на память...

  Всего вернее, что так, потому не такой человек был Спиридон, чтобы сменять петуха на кукушку!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда барин приехал в Гусёнки и стал торговаться со Спиридоном о цене на медведицу, она ходила по пустому дзору - в это время скотина вся в поле была. Обнюхала она все уголки и закоулки, обсосала вывороченную Спиридоном наотмашь лапу и, должно быть, немного в разум пришла. Из избы ясно до неё доносились голоса - слышит она пискливый, словно мышь на своих мышат радуется, тонкий бачуринский голосок и нутряной, из груди выпирающий тёмный голос Спиридона, похожий на отдалённый звон колокольни. Поняла медведица, что хочет её Спиридон продать барину в рабство!..

  Жалко медведице стало своих медвежат, да нечего делать: зверь любит свободу больше, чем человек!..

  Пока они там торговались, залезла медведица на переклад, где куры несутся и собран разный хозяйственный хлам, и на накате процарапала здоровой лапой в крыше солому, сломала жердь по соломе, и в тот самый миг, когда у егерей в руках звякнули цепи, она соскочила, как молоденькая, в Спиридон Емельянычев огород, что всегда у нас сзади дома, - оттого и поднялись так торчками у коней Петра Еремеича уши.

  Проковыляла она по огороду, как подбитая баба, а потом, откуда прыть взялась, выбежала за околицу, поваливши огородный плетень, а за околицей в то время тут же за Гусёнками стояли кусты, и за кустами, рукой подать, - чертухинский лес...

  Первые её егеря увидали, свистнули было, да где!..

  В лесу медведиха словно провалилась сквозь землю... Должно быть, издохла, дохлого же зверя человек никогда не найдёт: зверь умеет сам себя хоронить.

  Бросился было и Спиридон её догонять, да было уж поздно: воротился ни с чем. Сели они с барином опять на лавку за стол и долго не могли ни слова друг другу сказать, потому больно уж это неожиданно вышло с медведихой.

  - Вот уж и верно, Спиридон, как ты говоришь: на базаре двое глупых, - первый заговорил барин и усмехнулся на Спиридона.

  - Не говори, какой грех!..

  - Ну, так как же теперь будем кончать?..

  Спиридон молчал и не знал, куда глаза и руки девать.

  - Мне, Спиридон Емельяныч, пора, и так завозился!..

  - Да как тут кончать? - осмелел Спиридон. - Я уж теперь и не знаю: у кого медведица убежала - у тебя или у меня, потому мы сторговались и хлопнули в руки...

  - Ну, эти балушки ты, Спиридон, оставь для другого, не с дураком каким дело имеешь! - сердито пискнул Бачурин.

  - Да кто вас, барин, дурит... Умнее вас по всей округе никого не найдётся... Только я... по справедливости!..

  - Полно, Спиридон, антиминсы на пне раскладывать: справедливости нет никакой!..

  Тут-то вот барин Спиридона и облапошил: должно быть, пока бегал Спиридон догонять медведиху, он у него на полке все книги пересмотрел.

  - Я, видишь ли, Спиридон, не знаю: была у тебя медведиха на самом-то деле али нет... бог тебя знает, может, ты глаза отводить умеешь?

  - Нет, уж мы этим не займуемся, - намекнул Спиридон, что сам-то барин как раз на эту руку не особенно чист.

  - Но ведь... медвежата остались!..

  - Остались! Как же, остались! - радостно подхватил Спиридон, словно про них и забыл...

  - Ну вот... за этих медвежат я согласен, Спиридон Емельяныч, отдать тебе мельницу...

  - Ну что ж... Вот и ладно!..

  - И три венца подрублю!..

  - Вот уж спаси те, барин, Христос!..

  - Только и у меня к тебе будет добавка, - равнодушно сперва барин отвернулся от полки, на которой были иконы и книги, а потом словно прыгнул к ней. - Сниму солому, и дом тёсом покрою, и по лицу тёсом... а ты мне к двум медвежатам вот эту книгу прибавь.

  Бачурин снял с божницы "Златые уста".

  Уж то ли затемнение какое случилось со Спиридоном, то ли ещё почему: может, принял книгу за простой самый обычный псалтырь или знал всё хорошо, да больно мельником ему быть захотелось, хорошо неизвестно, - мотнул Спиридон головой и ничего не сказал.

  Облупил, значит, барин Спиридона как липку, и с той поры пропала, братцы, эта дивная книга навеки!..

  Потому, что к этому народу попадёт, так уж не выдерется!..

  Повеселел барин на лицо, хлопнул он в Спиридонову лапу своей маленькой ручкой и с книгой под мышкой пошёл на крыльцо. Спиридон с поклоном его провожал. Пётр Еремеич усадил барина половчее в кибитку, с боков егеря поместились с медвежатами, прыгнул Пётр Еремеич на облучок, и скоро заплакал под дугой колокольчик, унося Спиридоново счастье.

  Эх, мужик, борода как лес, а такой диковины не уберёг!!..

  Так говорят у нас старики: не знаю, чему больше верить... Я-то думаю, что могло быть так и этак, а вы... можете ни тому ни другому не верить!..

  

  

  

   Глава четвёртая

  

  

  

  

  СОН-СИТНИК

  

  

  

   ДУРНОЙ ЗВЕРЬ

  Так был продан вольный зверь барину в рабство. Потому умный зверь никогда не пойдёт по дороге, которая проложена топором, и не побежит по тропе, намятой ступнёй человека.

  У зверя свои, звериные тропы, которых подчас человек и не видит, потому что зверь по земле умеет ходить, не попирая травы... И часто что лось по болоту пройдёт, что птица пролетит над этим болотом - всё едино: от них и духу никакого не будет.

  Зимой дело другое!..

  В её белом зеркале видит звериная смерть, где какой зверь ни пройдёт... За лисой тянется цепочка, как от часов, от зайца остаются все лапки, и передняя показывает на снегу, куда он спетлял, от волка памятка - острые когти в ту сторону, куда он глядит, когда идёт за добычей!..

  Ни один зверь не ухоронится от смертного глаза!..

  И часто в лесу перед звериной кончиной звериная смерть трубит беззубым ртом в звонкий охотничий рог, торжествуя победу.

  Не вздумай пойти да поглядеть, что там стоит за охотник!..

  И ты попадёшь ему в пестерь!..

  Потому умные звери и не выходят зимой из берлоги: лучше-де в берлоге лапу сосать, чем висеть одной шкуркой у печки, хотя у печки и много теплее.

  У зверя свои, звериные тропы, и разум у зверя - звериный!..

  И зверь с человеком спокон веку живёт во вражде!..

  Ой, и не любит же зверь человека!.. И запаха его даже не любит! Ни от одного зверя так не несёт, как от человека, а уж то ли зверь не пахуч, когда он линяет! Тяжёлым человечьим дыхом ни один зверь не может дышать, потому наткнётся зверь на дороге на след от колёс, и у него сама поднимается шерсть на хребтине.

  А всё оттого, что человек, переставши быть зверем, сам стал больше, чем волк или медведь, на дикого зверя похож, хотя и сменил шкуру на пестрядину, ходит в церковь и в баню, но ни святее, ни чище не стал, и тайна, которой держится мир, по-прежнему бежит от человека, как незаметный на снегу горностай от лисицы. Всё в мире человека боится. А всё оттого, что хитрости в нём - так уж да!..

  Уж и хитёр!..

  Этой-то хитростью и переманил он из леса немало слабых зверей к себе на вечное рабство: коня в железо обул, быку на шею ярмо наложил, из барана шьёт шубу и делает сальные свечи, собаку приучил за хвост и за лапки приносить из леса целого зайца, рысь в кота обернул, кабана - в свинью и сам стал самым дурным, поганым зверем - свиньёю!..

  Даже петух и тот позабыл, что он совсем и не птица, а ...лесные часы, и некогда в роковой день перенёс роковой двенадцатый час из леса на скотный двор к человеку...

  Пошёл было его домовой выручать, да и сам приручился, и у него, как у настоящего беса, рога отросли, меж рогов плешь, словно блюдо, и ведёт он дружбу с тех пор уж не с нами, а с нечистым, нечистый же спокон века живёт с человеком, и нет такой хаты и дома, где бы не было с добрый десяток чертей, только так, на простой глаз они не больше... мокрицы!..

  На каждый обиход человека есть свой особо приставленный чёрт!

  Есть чёрт, как видишь, соборный, в чертях чин высокий, он только в карете с архиереем ездит по епархии, а если и служит, так где много торжества и народу, и есть чёрт сортирный: живёт он в больших городах, в уюте, удобстве, спит на пружинном матраце, и всё его назначенье - в руках держать наготове бумажку и подтирать человеку сиденье.

  Но на чёрта человеку теперь начихать!..

  Он ему зубы пять раз сам заговорит!..

  Чёрт и человек не мешают друг другу, потому оба живут во уничтожение мира и жизни.

  Ой, бегут за годами годы ещё быстрее, чем мои лоси от пули!..

  Не за горами пора, когда человек в лесу всех зверей передушит, из рек выморит рыбу, в воздухе птиц переловит и все деревья заставит целовать себе ноги - подрежет пилой-верезгой. Тогда-то железный чёрт, который только ждёт этого и никак-то дождаться не может, привертит человеку на место души какую-нибудь шестерню или гайку с машины, потому что чёрт в духовных делах - порядочный слесарь.

  С этой-то гайкой заместо души человек, сам того не замечая и ничуть не тужа, будет жить и жить до скончания века!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Так Антютик закончил рассказ, когда они с Петром Кирилычем сидели на спине высокого лося и любовались на Боровую мельницу. Как уж там обо всём ином рассказывал ему Антютик, мы доподлинно верно не знаем, но вернее всего, что ещё больше прибавил, чем мы, потому как-никак - всё же леший!..

  Слушает Пётр Кирилыч как зачарованный, и не может пошевельнуться, хотел было спуститься на землю, но Антютик схватил его за руку, сжал её и на весь лес гикнул: лось на сажень подпрыгнул, повернулся в скачок и вихрем вынес в кусты.

  Ветер засвистел Петру Кирилычу в уши, у кустов и низкорослых деревьев подолы так и заходили, как у баб на свадебной пляске... Но не прошло и минуты, кажется, снова всё стихло, лось пошёл неторопливым шагом, сощипывая по дороге с канавки траву. Антютик молчал, молчит и Пётр Кирилыч... и словно не видит, как сменяются сосны и ели берёзовыми и осиновыми рощами: всюду разлито тихое дуновенье весны, которое бывает в первые весенние ночи, когда неожиданно грянет тепло и землю распарит, и пышет тогда от земли, как от молодухи.

  Со всех сторон, с веток кустов и деревьев, вытянулись зелёные ушки и слушают и дивятся и ни наслушаться ни надивиться, видно, не могут.

  - Я, - заговорил вдруг Антютик, - я... самый большой помещик в округе, столько у меня ещё лесу, и всё какой лесище: сосны - хоть на небо полезай, ёлку в пять рук не уберёшь!.. А уж чапугу этого да чекрыжнику - годов на... сто хватит, если Цыган петуха в сухмень не подпустит. У меня всему ведётся строгий учёт: такие ревизские сказки, где какой водится зверь и где какие птицы поют!.. Под птичий голос хорошо, Петр Кирилыч, спать на мху где-нибудь под сосной или ёлкой!..

  - Хорошо, - печально отвечает Пётр Кирилыч.

  - Эх, и хорошо же в лесу!.. На каждой прутинке висит по полтинке, каждый сучок тянет тебе пятачок. Да в нём-то - каждый нищий на манер богача, только... человек во всём этом всякий скус потерял и ничего уж не видит да и видеть теперь уж, должно быть, не будет.

  Пётр Кирилыч обернулся на Антютика и поглядел на него, что он - как на лицо: шутит али... всерьёз?.. Самому ему эти мысли не раз на ум приходили.

  - Ты-то вот, Пётр Кирилыч, - продолжал Антютик, - тыто вот, знаю я, всё понимаешь, потому что человек ты... чудной и на других непохожий... и мне пришёлся по скусу... А остальные у вас в Чертухине такая-то всё шваль да рвань, не к слову сказать, что и возиться с ними нету охоты... Только ты передай, чтобы поосторожней... Лучше пусть не попадаются на Светлом, а то... утоплю!..

  В это время в Чертухине пропели последние петухи, и Антютик приставил руку к глазам и посмотрел на синее небо, синё оно, как только бывает синё перед утром, когда по всей земле проходит последний утренний сон, столь сладкий, что от него и у звёзд слипаются веки.

  - Ну, теперь, Пётр Кирилыч, пора!.. Скоро будет взаправду светать. Жалко мне, что всё же дела ты не довёл до конца... Ну да всё ещё впереди. Теперь всё зависит, как ты сам его поведёшь... Ты меньше бери на глаза, а то засмотришься, рот разинешь и не заметишь, как в него ворона влетит... ты... ты больше действуй!

  - Да как вот?.. Больно трудно к ней подступиться!

  - Э!.. Вот уж трудности-то никакой... Не пень из земли тащить. На то и сунгуз!.. Теперь надо тебе почаще наведываться сюда: не равно она опять будет купаться. Понял?.. Ну, теперь, значит, прощай!

  - Прощай, Антютик, - говорит Пётр Кирилыч, опустивши голову, - ты мне больше родного отца!

  - Доброе слово!.. Вот уж спасибо. Только у меня к тебе ещё будет дело... ты это попомни... Когда - не скажу, будет видно! А пока, Пётр Кирилыч, ложись-ка, усни. Тебе это будет вот как полезно!.. Да и меня, Пётр Кирилыч, отпусти подобру-поздорову, потому что от зрячего человечьего глаза нам можно себя навек изурокать... Чего доброго, тоже вырастет хвост, а не то плешь проточит моль на затылке: нехорошо!.. Дурно-ой глаз у вашего брата!..

  - Что ты, Антютик? - обиделся Пётр Кирилыч.

  - Да ты уж не обессудь... а ложись-ка, ложись, Пётр Кирилыч...

  Пётр Кирилыч кругом оглянулся и удивлённо заметил, что опять они у того же самого места, у Густой Ёлки, непозадалёку от дороги. Антютик соскочил с лося на землю, снял, как ребёнка, Петра Кирилыча и махнул еловою веткой. Лось спокойно пошёл между ёлок, сощипывая на ходу рывком молодые побеги. Пётр Кирилыч только тут и разглядел, что рога у него золотые... А может, в сучья, похожие на развилки лосиных рогов, пробил лучом первый рассвет... Кто его знает?.. Утром может всё показаться...

  Антютик проводил лося долгим, пристальным глазом, а потом пригнулся к земле, припрыгнул и высоко поднялся под ветки, зацепился рукой за вершину, качнулся на ней и гукнул три раза на весь чертухинский лес, потом завернул полы длинной поддёвки, раскачался и бухнул куда-то на землю.

  Но всё это Пётр Кирилыч видел и слышал уже сквозь спокойный предутренний сон, когда у человека отнимаются руки и ноги и сам он тонет куда-то на глубокое дно.

  Слышал он только, как где-то далеко в лесу, на болоте, словно обломилась вершиной столетняя ель и как она ряхнула на весеннюю гулкую землю.

  "Это Антютик поддёвку свою скидает!" - подумалось Петру Кирилычу во сне.

  После этого стало в лесу ещё тише, ни одна ветка, кажется, не промолвится словом, и сам Пётр Кирилыч уже не думает ни о чём, а повернулся на бок половчее, обхватил коленки руками и заснул крепким сном.

  

  

  

  

  * * * * *

  Долго ль так проспал Пётр Кирилыч, хорошо и ему неизвестно.

  Только проснулся он рано поутру, когда ещё и солнце не встало, а только висела над лесом розовая занавеска... В елях плыл большими хлопьями розоватый туман, и от тумана тянуло свежим древесным листом, рекой и карасями.

  Пётр Кирилыч потянулся на мху и стал вспоминать, что с ним за эту ночь приключилось.

  "Говорить кому али нет? - спросил он себя. - Нет, пожалуй, лучше молчать... а то будут... смеяться... Вот когда поженюсь, тогда дело другое... И поклон передать тогда можно!.. А пока, Пётр Кирилыч, держи язык за зубами!.."

  Пётр Кирилыч, сладко зевая, поднялся, потянулся на оба бока и не спеша пошёл на дорогу. С поля булбыкали тетерева, и вдали над болотом высоко блеял быстрый бекас, передразнивая глупого барана, который за клок мелкого сена променял человеку свою пушную шубу.

  Вышел Пётр Кирилыч на лесную опушку и перекрестился.

  "Не диво ли: за ночь никакой зверь не заломал!.."

  В это время на повороте, где загибает дорога из Чертухина на Боровую мельницу, Пётр Кирилыч в белом и густом тумане ясно расслышал чилиньканье бубенцов Петра Еремеича, который, знать, далеко собрался кого-то везти, если выехал по такой рани из дома.

  Хотел его Пётр Кирилыч окликнуть, но постоял немного, послушал, как переливаются под дугой колокольцы, словно серебряная водичка текёт, и почему-то раздумал.

  "Ешь, Пётр Кирилыч, пирог с грибами, держи язык за зубами!.."

  А туман всё валил и валил, как полова на току.

  Навалило его, инда и за три шага не видать. Только там, где должно стоять Чертухино, высоко над туманом, плывущим по самой земле, машут соломенными и тесовыми крыльями крыши, как птицы, которые высоко поднялись и сделали круг, чтобы со всех сторон на весну полюбоваться, и теперь садятся всей стаей на землю.

  

  

  

   ФЕКЛУШИН СОН

  Снится Феклуше лазоревый сон...

  Та же мельница, та же плотина, и так же звонко стекает с плотины вода. Только вкруг мельницы чертухинский лес теперь стоит, на лес совсем непохожий...

  Развеяли сосны на ветер под самую небесную синь большие знамёна, ели уставили пики, и по берегам низкорослый бредник и ольшняк как шатры над самой Дубной; спит в этих шатрах, какой страны и государства - неведомо, несметное войско, и над шатрами плывёт белесый туман.

  И то ли солнце всходит в тумане, {{то ли из-за леса едет большой богатырь на белом коне}} - не понять!..

  Горит у богатыря на широкой груди из чистого золота щит, и пышет огнём золотой шлем на голове.

  Видела ещё такие шлемы Феклуша в Москве у пожарных, когда они, уставившись в ряд на колымаге, как на картинке, скачут по улице, и все сторонятся перед ними, и все им дорогу дают, и каждый прохожий, делец и зевака, на минуту остановится и оглянется вслед, потому что и они в эту пору похожи на богатырей!..

  Скачет богатырь прямо по Боровой дороге на мельницу, только, видно, не рожь и не жито молоть. Откуда он скачет, несутся тучей птицы-сороки, а птицы-сороки раньше всех птиц приносят в клюву первый солнечный луч поутру из далёкого царства, где только два цвета на всём - белый с синевой, как у мартовского снега, и чёрный с воронёным отливом. Всё царство - как сорочье крыло, почему и прозывается это царство Сорочьим!..

  По всему должно стоять в той стороне, если глядеть на него с Боровой мельницы, наше село Чертухино, но сейчас хорошо Феклуша не знает, стоит оно там или нет, потому что летят сейчас оттуда большой стаей птицы-сороки, а птицы-сороки летят поутру из Сорочьего царства - такой душистый ветерок веет оттуда, и никогда ещё Феклуша не видала в той стороне такого сиянья!..

  Царство Сорочье!.. Царство Сорочье!..

  Про которое рассказывал дедушка ночью!..

  Говорил он о нём, что светит там луна ночью и днём, что ни зверь и ни птица человека там не боится, потому что правит там всеми людьми и зверьми, не ведая чисел и срока, премудрая царица Сорока!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Одно только всё так же, как и наяву до этого было: Феклуша вышла на прибережный песок из дубенской воды и надеёт не спеша голубой сарафан с золотыми пуговичками по переду и, одеваясь, смотрится в реку: белее тумана лицо у Феклуши, глаза синей васильков и румянец на щеках как верхняя корка на куличе, на которую чуть пахнуло из ладно истопленной печи первым жарком.

  "Неужли ж я такая... красивая?" - сама себе не верит Феклуша.

  Загляделась Феклуша на свой куличный румянец и совсем не заметила, и совсем не слыхала, как к ней близко подъехал с дороги и тпрукнул коня богатырь.

  У коня белоснежная грива, передняя нога одна колесом и круто под белой пушистой гривой выгнута шея, как в половодье вода у плотины.

  Не успела Феклуша сказать своего девичьего "ах", как богатырь с русыми кудрями в скобку подошёл к ней, взял её за дрожащую руку и прижал к холодноватому золоту лат... Но хоть и одет он как богатырь, а видать... самый заправский мужик: горшечная скобка, с кудрей капит розово-лампадное масло, только на руках ни засадины ни мозолинки, и до того у него очи сини, что и взглянуть забудешь, как утонуть побоишься!..

  - Здравствуй, красавица! Али ты на кого другого меня променяла? Али... я огляделси?

  Феклуша смотрит на него одним глазком и молчит.

  - Кто ты, красная девица? Кто?.. Скажи-ка мне своё имячко. Вот уж без малого тридцать годов езжу я по белому свету и нигде не вижу людей... в настоящем их виде... одни колдуны да колдуньи, и все такие кривые и мерзкие хари, - не сотвори креста, самого набок своротит... Кто ты, красавица? Кто?..

  - Феколка с... Боровой! - отвечает ему тихо Феклуша.

  - С зверовой Боровой, где хлеб даровой, а вода и подавно. Здравствуй, царевна Дубравна!..

  - Царевна... живёт у нас... под плотиной... а я мельничья... дочка Феклуша!..

  - Берёза не ёлка, а ты... не Феколка!.. Здравствуй, царевна Дубравна! Али ты никак меня не узнаёшь?..

  - Кабы знала я да ведала, ох, три дня бы не обедала, - шепотком отвечает Феклуша. - Здравствуй, князь Сорочий - синие очи!..

  За милую душу, крепко богатырь прижал Феколку к чепраку на коне, и конь повернул к ней свою под белоснежною гривою шею и громко, на весь чертухинский лес и на все дубенские плесы, заржал.

  "Что как батюшка проснётся али узнает... Митрий Семёныч?.."

  Но почему-то и при этой мысли Феклуше не сделалось страшно.

  

  

  

  

  * * * * *

  Что дальше случилось и как всё это случилось, Феклуша сама не может понять.

  Слышит она сквозь соловьиный последний утренний свист соловьиный ласковый голос:

  - Красота ты моя и отрада!..

  Пошло всё кругами перед Феклушей, и в середине под самым сердцем зажгло и в горло хлынуло такое тепло от чужого дыханья, и такой тёплый ветерок с далёкого поля дует в лицо и шаловливо задирает подол, что, кажется, скоро и совсем перестанешь дышать и рукой не достанешь до голых колен, у которых золотым радостным звоном звенят золотые пуговицы и шелестит сарафан, взбитый в синюю пену... Посередине Феклушу всю разломило, и на щеку катится из-под полузакрытых ресниц, как первая капля дождя, большая слеза...

  - Погляди на меня хорошенько и запомни навеки... Через десять лет я вернусь. Жди меня терпеливо и через десять лет приведи ко мне сына, которого ты понесёшь.

  При этих последних словах почудилось Феклуше, что она с большой горы валится вниз, в груди совсем захватило дыханье, и в горле словно что-то застряло, колени, как крылья ширяющей птицы, взметнулись, руки упали, отбитые вниз, глаза замутились, ничего больше Феклуша не видит, ничего больше Феклуша не слышит... только, как первый весенний гром прогремел, промолотил конь хрустальным копытом по горбатому мосту через Дубну, и по всему поречью за ним на тысячу голосов прогремело...

  

  

  

  

  * * * * *

  Должно быть, от этого стука конских копыт и проснулась Феклуша: на мосту и в самом деле стояли чубарые кони, над коренником золотилась на восходе крутая дуга, на дуге привязан на сторону за язычок большой колоколец, чтоб зря до время не болтал перед дальней дорогой, по обороти чилинькали мелкие бубенчики, нельзя кореннику ногой переступить, как они уж сполохнутся и на самые разные лады прозвенят...

  Спросонок чуть разглядит Феклуша, как пристяжки помахивают по сторонам головами и все разом тянутся к Петру Еремеичу, который перегнулся с верёвкой в руке за мостовые перила и ведёрком в Дубне черпает им свежую воду.

  Феклуша схватилась за голую грудь и вскочила на ноги, кой-как натянула на себя станушку, и, когда нагнулась поднять с земли сарафан, из-под станушки на жёлтый побережный песок упала еловая шишка, повыше колен осталась смола и на смоле розоватые её шелушинки, как первая девичья кровь.

  Покраснела Феклуша, вспомнивши сон, накинула поскорей сарафан и, подобравши в обе руки подол, побежала к воротам.

  

  

  

  

  * * * * *

  По мельничному двору расстановисто ходили белые кахетинские куры, возле телеги с оглоблями, завязанными кверху на чересседельник, кружился на одном месте чёрный с отливом индюк, распустив с носа бахромистую розовую кисть и надувшись перед телегой каждым пером: на телеге, пощипывая перья, индюшка равнодушно расставила лопаточкой хвост, а из небольшого окна, в которое домовой на улицу ходит, корова Доёнка вытянула вниз рыжую голову с белым яблоком по средине рогов и большим языком достаёт у стены молодую крапиву.

  По всему было видно, что ни Спиридон Емельяныч, ни Маша ещё не вставали.

  Феклуша не торопясь пошла на крыльцо. Дверь была так же чуть приоткрыта, как оставила она вчера её за собой, потому что думала скоро вернуться.

  Заглянула Феклуша за дверь, и почему-то для себя непонятно она почувствовала большую радость, что никто не заметил, как вернулась домой, и вчерашняя встреча с отцом на плотине, и разговор с ним, чудной и непохожий на всегдашние их разговоры, теперь Феклуше кажутся сном, про который, не дай бог, если узнает Спиридон Емельяныч.

  С крыльца Феклуша обернулась и на минуту осталась в двери, держась за широкую скобку: с крыльца видно далеко Дубну, и она кажется теперь Феклуше ещё синей и роднее; в том самом месте, где вчера она искупалась, на жёлтом песке лежал её кумачовый платок, а вкруг него бегали кулички-песочники. Виляя хвостами и поминутно кланяясь друг дружке головками, будто поздравляя с чем-то друг друга, тихо посвистывали они в свои тонкие камышовые дудочки, по голосу схожие с теми, какие делают у нас чертухинские подпаски по весне из рябины. Далеко-далеко, где поворачивает Дубна на Гусёнки, низко над нею нагнулся русоголовый месяц, глаза у него закрыты, губы словно что шепчут сквозь утренний сон, и облако под ним похоже на белого коня с пенною гривой, какого видела Феклуша во сне.

  "{{Надо Маше сказать... не снимет ли вода с неё худобу!}}" - подумала Феклуша и, улыбнувшись молодой и счастливой улыбкой, скрылась за дверью.

  

  

  

  

   ТЮРЯ

  Не знаю, как вы, а я большой лихвы в красном слове не вижу.

  Что из того, что Пётр Кирилыч к тому, что и в самом деле с ним, как потом увидим, случилось, немного, может, прибавил, потому что едва ли... едва ль кто поверит рассказу про этих самых русых девок с Дубны и даже в самом лешем Антютике усумнится и заподозреет, что это просто перерядился хитрый мельник Спиридон Емельяныч, чтобы половчее да позанятней сбыть с рук залежалый товар - свою Непромыху, от которой по невзрачности её у парней садилась вереда на глаза.

  Теперь проверить всё это трудно... Может, и так, а может, и этак - ревизию тут не наведёшь, а рассказать всё как было, немного привравши, - невеликий грех: не человека убить!..

  Поди сейчас на Дубну, и просиди хоть ради проверки подряд десять ночей, и пропяль все глаза как дурак - всё равно ничего не увидишь!

  Теперь уж и мельницы нет, и плотины после неё не осталось, от большого леса на берегу торчат только пни да коряги, и сам Боровой Плёс теперь похож на большой и нескладный мешок с прорехой в том месте, где раньше с запруды вода выгибала крутую лебединую шею.

  Только, должно быть от подводного терема, в котором некогда жила дубенская царевна Дубравна, из воды большие сваи торчат. Али, может, и от плотины, хотя вернее, что и не так, потому что лес в воде под песком больно взводист, чист да кругол, таких брёвен и в старое время валить на запруду было бы жалко!..

  Ну да много спорить не стоит!..

  От плотины так от плотины; теперь всё равно этих самых русых девок не встретишь, ихнее время прошло, как пройдёт, видно, и наше, а если и услышишь где-нибудь в стороне версты за две кукушку, так не вздумай за нею считать: наврёт, непременно наврёт, ты за нею со счёту собьёшься, а тебя, может, как раз где-нибудь по дороге домой и прикокошат!..

  Нынче все сроки человечьему житью стали другие, можно сказать, самые неопределённые, {{и когда тебе придёт карачун}}, и кукушка того даже не знает.

  Может, так лучше!..

  Так вот с Петром Кирилычем дальше что было: рассказывал всё это он сам, а потому остаётся только поверить, потому что проверить нельзя.

  Только бы вот ещё, грехом, чего не прибавить!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Протосковал весь этот день Пётр Кирилыч страсть как!..

  До самого вечера пролежал он на полатях закрывши глаза. Кругом ни на что глаза не глядят, грязно в избе и неприветливо, как в пустом амбаре. Хоть и не была Мавра грязнухой, но до всего, видно, руки не доходили...

  Каждый день уходит она после печки на огороды, ребятня вся с собой, маленький в корзинке под куст, чтоб не бегать каждый час к нему с грудью. А тут на солнышке разоспится, и не разбудить!..

  Мавре же только это и нужно: рассада от такого тепла может завиться, надо спешить хоть как-нибудь перевалить землю на испод и оббить её сбоку лопатой, чтоб люди не осуждали: "Ишь, дескать, Мавра волохон каких напахтала!"

  Аким с утра уходил с большой ковригой в кармане и возвращался только к сутеми: взял он подряд у отца Миколая всё перепахать и посеять.

  Своя пашня в лес не убежит, и руки на неё дармовые!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда все из дому ушли, Пётр Кирилыч слез с полатей, пошнырял немного в залавке: ничего такого, ни яблочника, ни просяничка, одни только засохлые корки, скопленные Маврой корове.

  Только кринки стоят все с верхом, по сметанным снимкам морщинки идут, как на первом ледку по ранней зиме. Отпить - будет заметно, один разговор опять заведёшь.

  "Маленький, что ли? Побойся-ка бога! - вспомнил Пётр Кирилыч, как его недавно Мавра оговорила. - Ребятишкам мало хватает! Поп-валтрёп, а любит скоп!.."

  Потому Пётр Кирилыч до молока и не доченулся, а отломил большой ломоть свежей краюхи, густо посолил его, помазал куриным перушком из масленки и с матицы, где висит вязанками над печкою лук, выдрал крайнюю луковицу - лук, как и мужик, любит тепло, в холоду от него такого вкусу не будет!..

  Эх, да известна наша мужичья еда!

  В обед - тюря, а на ужин - мурцовка!

  Едал?..

  Ну, если не знаешь, что это такое за тюря с мурцовкой, так объяснить, пожалуй, и трудно... то есть чем отличается мурцовка от тюри... Это то же на то же!..

  Тюря - хлеб, крошеный лук, квас вожжой и конопляное масло.

  Мурцовка - тот же хлеб и тоже лук, только с водой и без масла.

  Варят, правда, и у нас, по пословице, с вершковым наваром серые щи, жарят на сале картошку, инда плавает в нём, как корабли по заливу, томят с кишечными шкварками кашу... но это бывает не круглый год, а больше, почитай, в каждом дому только по осени, когда по первому снежку пастухи наладят домой и перед домом половину стада на дворах перережут.

  В такую пору мужик ходит как именинник, без довольной улыбки мимо бычка не пройдёт, по загривку потреплет, по хребту проведёт и пощупает у него под пахами: дескать, жирён ты, бычок, али так себе, незадашник?.. Скотина радуется, когда на ножик идёт!

  К весне же мясо у мужика только во рту!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Хорошо знал Пётр Кирилыч братнин достаток; долго он вертел, лёжа на полатях, хлебный ломоть, словно хорошенько хотел приноровиться, с какого боку ловчее его укусить, а потом почему-то вздохнул и забрал на белые зубы за обе щёки, съел враз добрую половину и, не доевши, с ломотухой в руках - хлеб в сон клонит, как и вода, - скоро заснул.

  Приснилось Петру Кирилычу, что сидит он на берегу дубенского плёса, как барин, против него Боровая мельница, и мельницу эту будто получил Пётр Кирилыч за дубенской девкой в приданое. Через плотину льётся то ли вода, покрытая белою пеной, то ли молоко парное, с такими пузыриками, каким бывает оно перед погодой, и от этих пузыриков во рту даже немного шипит.

  Будто сидит Пётр Кирилыч у этого молока и макает в нём большим куском белого ситника, и в ситнике этом на мякоти выпеклись ямки, и ямки похожи очень на те, какие он видел вчера у Феклуши на круглых и розовых щёках... Привиделись они ему потом, когда она сбросила с себя сарафан и станушку, по всему её созревшему телу, белому и пышному, как хорошо подошедший и в удачу спечённый кулич.

  Проспал так Пётр Кирилыч до самого вечера.

  

  

  

  

  * * * * *

  К вечеру, когда Мавра вернулась с ребятнёй с огородов и тут же уложила ребятишек в постель, Пётр Кирилыч раскрыл отяжелевшие за денной сон глаза и не сразу понял, как же это вдруг - Мавра...

  Мавра же перетирала потималкой ложки, и перед ней на столе были рассыпаны прозрачные перья с луковичной головки.

  Долго глядел Пётр Кирилыч на них, в животе словно кто за сон дыру провернул. Видно, человек во сне и ситником сыт не бывает.

  Пронька, старший сынишка, сидел за столом и глядел в чашку с мурцовкой, как большой. Потом возвратился к сутеми с поповой десятины Аким.

  Не скоро Аким рассупонил чуни в углу, сполоснул руки над лоханкой, и, когда крестился на образ, Пётр Кирилыч хорошо разглядел - Аким немного, как от тихого ветру, шатался...

  - Насилу, видно, бедный устал! - укоризненно сказала Мавра, тоже заметившая это лёгкое пошатывание Акима и его осунувшееся за день лицо. - А Петра вон на полатях блохи никак не разбудят. Храпит и храпит!..

  А Пётр Кирилыч и вправду храпел, глаза отводил.

  - Не трожь, спит! - сказал Аким и сел к столу за мурцовку.

  

  

  

  

  * * * * *

  И не заметил никт