Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

, зевнул во всю скулу и в потолок плюнул.

  Поглядел Иван на пол, на полу горячие уголья ворохом лежат, и на угольях сковородка дымит - на ней жена ему яичницу толкала. Только возле сковородки теперь, видимо, чёрт сидит спиной к Ивану, и хвост из-под него в пол-избы, как пастуший кнут, вьётся.

  - Жена, - кричит, земля под ним ходит, - жена, такая разэдакая, ставь самовар поскорее! Смотри, сколько угольёв у тебя зря пропадает.

  Повернулся к нему чёрт, сковородку ему подаёт, говорит:

  - Здрассте!

  - Самовар! - ещё пуще кричит Иван.

  - Какой такой ещё тебе самовар? - говорит чёрт. - Позвольте вас спросить, Иван Иваныч, что вы за паныч?..

  Мужик ничего сначала - не струсил.

  - Угольёв у нас, - говорит ему опять чёрт, - угольёв, верно, хоть отбавляй, только... самовара тебе ставить некому.

  - Как некому? - спрашивает Иван, сам трясётся. - А жена у меня на что такое мне дадена?..

  - Жену твою ангелы... на небо живьём утащили... За правильную свою жизнь в рай пошла... а ты вот, грешная твоя ленивая душа, садись-ка на сковородку: я те немного пятки поджарю.

  "Вота!" - дивится Маша и взглянула на месяц. Показалось ей, что он вот-вот на землю уронит язык: такой он у него вытянулся длинный и в берёзе полощется.

  ... Ну и вот... взмолился мужик, подумал малость и говорит чёрту:

  - Что ж, - говорит, - что ж, что я всю жизнь мою на печке проспал... я, - говорит, - худого этим никому ничего не сотворил, разве только вот по моей милости баба моя в рай попала, а я сам в кромешную угодил... Может, из-за этого послабление какое будет?

  Видит Иван: сидит у него над самой головой на белом облачке жена его богоданная, ножки словно в речку свесила и сама: в белый платочек по нём плачет.

  - Выручи, - говорит она кромешному, - сделай такую божескую милость!

  Побежал кромешный к главному их, Варфуилу, а Варфуил в самой что ни на есть преисподней на золотом стуле сидит, трубку раскуривает, и дым от него идёт, как из кузницы.

  - Что тебе? - спрашивает сердито Варфуил.

  - Жена за Ленивого послабления просит! - отвечает кромешный.

  Ковырнул Варфуил пальцем в трубке, подумал немного и говорит:

  - Верно, - говорит, - мужику надо дать послабление... и так в раю спокон веков ни одного мужика ещё не было... И такое распоряжение: и не будет! Потому - в лаптях ходят!

  - Правильно! - поддакивает кромешный, руки по швам.

  - Ну, по нашему распорядку отпустить совсем его мы не можем, а проветриваться на вольный дух пускать каждый день с вечера до утра, если захочет, так оченно даже можно...

  - Правильно! - поддакивает кромешный, руки по швам.

  - Оторви-ка ему башку, всё равно ни к чему она у него, так, больше ради прилику болтается, да выкати её за ворота: пусть блудливых баб стережёт да на мужиков, дураков, дразнится.

  - Слушаю, отец Варфуил! - говорит кромешный, руки по швам.

  Побежал он из преисподней и сделал что надо, оторвал Ивану башку и выкатил её за ворота... Ну вот, с той поры и катится Иванова голова по небу, а куда она, матушка, катится, нашему брату это ведать не дадено.

  - Ну и складчица ты, баушка, - передохнула глубоко Маша.

  - Что ты... что ты... это не складка, а... быль... в нашем селе Горы-Понивицы всё и случилось... Только, вишь, какой грех на сонном человеке оказался!

  - А мне, баушка, и сейчас спать хочется... - сказала Маша, потянувшись кверху руками.

  - Поди... поди, девонька... Это ведь я тебе для того наплела, чтобы ты замуж не ходила за Иванова внука... если не равно он к тебе свататься будет.

  - Скажешь ещё!..

  - Вот тебе корешок... на крестик повесь, до время не тронь, и будет срок: баранью шубу подаришь!.. Прости-ка пока!

  Взяла Маша корешок, стала его разглядывать: так, болотная травка какая-нибудь и пахнет боговником, от него дурман только в голову идёт.

  - Ты бы, баушка, ночевать у нас осталась, - спохватилась Маша.

  - И-и, девонька... я и в лесу хорошо заночую: отца твоего больно боюсь, - шамкнула старушка из двери. - Зайду... зайду, красавица.

  Смотрит Маша на выход, а там уж никакой старухи нет, а стоит в двери корова Доёнка, просунувши в неё свою лысатую голову, и мотает ею, словно здоровается. Подошла к ней Маша, погладила её по загривку, за ухом ей почесала. Доёнка лизнула Машу по рукаву.

  Маша заглянула за угол: нет никого.

  "Вот божия старица!.."

  Только Дубна дымится и туман плывёт, завиваясь на кончике кольцами, как тетеревиные хвосты на току, и у самого князька отцовского дома со скорбью, удивленьем и страхом катится Иванова голова, слушает, пригнувшись к князьку и заглядывая в маленькое окошко на чердаке, откуда это идёт такой звон, да, видно, догадаться не может.

  

  

  

   Глава шестая

  

  

  

  

  НЕПРОМЫХА

  

  

  

   ЗАЯЧИЙ ПРАЗДНИК

  Вошёл Пётр Кирилыч в большой ельник и всей грудью передохнул после бобыльей зибели. В лесу тихо и черно-зелено, в ветках только кой-где качнется на остром лучике большая мохнатая звезда. Хорошо было после коряг и колючей осоки чуять под ногой упругий мошок - тёплый он и лежит как пуховая подушка, взбитая хорошо перед сном; пройдёт по ней зверь и за собой следа не оставит.

  Пётр Кирилыч сторожко ступает по мшистой подушке, держит левую руку перед глазами, чтоб не напороться на сук, и глубоко в себе затаил дыханье. Но в лесу прокружишь, как кот за хвостом. Думал выйти Пётр Кирилыч на Боровую, а вышел на прогалину, которых в чертухинском лесу было как окон в светлой избе... В лицо так и забил свежими побегами молодой ельник, кольцом он закрывал со всех сторон небольшую поляну и словно от посторонних глаз сторожил.

  Пробрался Пётр Кирилыч сквозь колкую заросль - захотелось ему посидеть на полянке: месяц на них больно хорошо светит, - но раскрыл на выходе из молодняка последние ветки и дальше идти не решился...

  

  

  

  

  * * * * *

  По всей поляне рассыпан месячный свет, и вся она играет и переливается тысячью разноцветных огней, горят в траве драгоценные камни, каким нет цены и каких нет ни в одном магазине, потому... мимо них пройдёт человек и не заметит, а если нагнётся да вздумает поднять какой покрупнее, в руки без тайного слова он не даётся!.. Потому всё в мире человека боится... тронешь ветку ногой, и с неё покатится... град, только на бисер и жемчуг... похожий!..

  Затаил ещё пуще дух Пётр Кирилыч: по самой серёдке поляны стоит, как нарисованный на картинке, пенёк, должно быть, после старой берёзы...

  Белеет пенёк берестой, возле пенька стоит небольшая берёзка, худенькая она и пугливая, да и растут так посереди прогалин больше берёзы...

  Словно зайдёт в гости, да назад на опушку сквозь еловую гущу потеряет дорогу и стоит на ней, пока не вырастит внучку.

  Глядит Пётр Кирилыч: на пеньке пушная мохнатая шапка, наушники с шапки сбоку висят, завязаны они, как в стужу у мужиков, под подбородок, под шапкой горят зелёным немигающим светом гнилушки, а на шапке, на самом затылке, сидят рядом в обнимку два зайца, {{большие зайцы, пушистые, и в лапке у них у каждого светится месячный луч, как рублёвая свечка}}.

  Горит всё и переливается светом от этих месячных свеч, зноится в мелких усиках травки, и по этой травке кланяются друг дружке головками первые весенние цветы, звенят чуть уловимым звоном в золотые свои колокольцы самые ранние цветы - куриная слепота и чуть мерцают маленькими фонариками раздуванчики.

  А вокруг пенька-а!.. Словно на базаре игрушки...

  Зайцев этих, поменьше, побольше, сотни полторы будет!..

  Вставши на задние лапки во весь свой заячий рост и выпялив длинные уши, полукругом ведут они хоровод и по-заячьи тихо поют: видно, на пенушке сидит зайцам всем заяц и рядом с ним всем зайчихам зайчиха!..

  У зайца прострелены оба ушка, у зайчихи одно - видно, видалые зайцы, и ушки у них завёрнуты в трубочки, как бы прошение с жалобой на Цыгана, которое они давно приготовили и куда-то в свой час подадут...

  Но... Цыгана и в лесу и в селе все боятся, а он никого.

  

  

  

  

  * * * * *

  "Какой зверок, а и тот свою церемонию имеет, - любуется Пётр Кирилыч, - шугнуть али их?.."

  Заложил Пётр Кирилыч два пальца в рот по-цыгански, набрал духу...

  А зайцы, взявши за лапки зайчих, плывут и плывут в своём хороводе: ни ночной совы они сейчас не боятся, ни зверя, - сегодня у них заячий праздник, самый весёлый праздник весны, и у зверей в этот день уговор друг дружку не трогать!

  Правда, и в этот день волк с лисой за лапу не здоровается, но в каждом зверином сердце всякая жилка дрожит от истомы, и под шкурой такая пышет жара, от которой и у барсука повисает на сторону дымный язык.

  Плывут на высоких лапах зайчихи и зайцы, и еле различимо для человечьего слуха за ними плывёт заячья хороводная - зелёное море, и по этому морю всё плывёт с заячьей песней: качаются звёзды на ветках, качается на мачтовой сосне месяц, как золотой фонарь на корабле, и словно парус, надувший вовсю скулы на буйном ветру, быстро обегает прогалинную опушку прозрачное облако.

  "А пусть они..." - вздохнул Пётр Кирилыч, заглядевшись, и так и не свистнул, а повернул от прогалины, и скоро ему под ноги, бог весть откуда, протянулась тропа.

  Ни шороха нигде не прошелестит, ни сучок не скрипнет, только в одном месте, когда Пётр Кирилыч сам оступился о какой-то торчок, над головой у него сорвался с сосны большой глухарь, с сенную плетуху, должно быть притоковавший её и дожидавшийся утра.

  Долго после того по лесу полыхали могучие крылья и слышно было за версту, как он в темноте где-то на Светлом усаживался на другое место.

  Пётр Кирилыч прибавил шагу и скоро перепрыгнул канаву, которая с обеих сторон окаймляет Боровую дорогу.

  

  

  

  

  * * * * *

  На дороге в лесу всегда человеку складнее...

  Всё след человечий, - куда он приведёт, это дело другое, но всё же по нему куда-то придёшь... Может, даже туда, куда ещё сроду-родов и не хаживал никто и куда каждый бы с великой радостью ушёл, если бы знал в далёкое царство дорогу...

  Идёт Пётр Кирилыч не спеша по дорожным рытвинам и тихонько напевает про себя песенку:

  

  Зелёная роща

  

  На ветру шумела...

  

  Хвалёная тёща

  

  На пиру сидела.

  Весёлая такая песенка, но не успел её Пётр Кирилыч допеть до конца: чуть пройдя по дороге, он остановился на минуту, а потом перемахнул обратно канаву и, притулившись к берёзе, стал дожидаться. Ковыляя в бока, катится по дороге не разбери-бери что, то ли человек, то ли зверь, то ли тележное колесо догоняет хозяина: засадил, может, кто в незадачный час всю телегу с помолом на погнившем мосту, а сам побежал за подмогой!

  - Эй-эй! - крикнул Пётр Кирилыч, когда катушок до него докатился и Пётр Кирилыч хорошо разглядел согнувшуюся в три погибели старушонку, побирушную сумку у ней на горбу и в руках кривоногую палку.

  - Ох-о-ох!.. Как ты меня, добрый человек, напугал, так вся в яму и провалилась, - говорит, разогнувшись, старушонка.

  - Откуль, бабушка, на ночь глядя? - охрабрел Пётр Кирилыч.

  - От тётки к дяде, батюшка... от тётки к дяде... На мельнице, вишь, была, стучалась-стучалась возле ворот... так и не достучалась... Должно, спать полегли!..

  - А сама-то с коего места?.. Вроде как у нас таких сморчковых по всей округе не водится?

  - Всяк гриб на своём месте растёт. Побирушка, батюшка... добрым куском живу... только подавать стали ноничи плохо... Обходишь сколь места, за день глазом не оглядишь, а в корзинке шиш... А ты-то сам, добрый человек, откедышный?

  - Чертухинский, - простодушно ответил Пётр Кирилыч.

  - Чертухинский?.. А-а-а! - протянула старушка. - Самое что ни на есть хаплюжное место...

  "Ишь, старый чёрт, куда метит", - подумал Пётр Кирилыч.

  - Нет, я так по лесу болтаюсь: иду к Дубне на сома жерлицы ставить...

  - Ой, смотри, парень: поставишь на сома, поймаешь девку без ума... Эна, у тебя кудри-то какими колёсами с головы катются... Да уж иди-иди с богом: никому не скажу! Прощай, добрый человек! Ловись тебе рыбка большая и маленькая..

  Поклонилась старушка Петру Кирилычу в пояс и дальше пошла по дороге, опять нагнувшись низко к земле, разглядывая её, как бы, грехом, не упасть.

  "Старуха знойкая!.."

  Глядит ей вслед Петр Кирилыч: горбата она издали, словно овёс молотили у неё на спине, и маленькая - в руку зажмёшь! И то ли вслед ей так забила луна из-за веток, рассыпавшись зайчиками на дорогу старухе под ноги, то ли и впрямь порснули изо всех кустов самые настоящие зайцы. только счёту им нет, скачут они, играя друг с дружкой, и труском трусят, забегают вперёд и в бока, припрыгивают ей на колени и становятся впереди на задние лапки, и на каждой зайчихе повязан по длинным ушам зелёным платочком лопух, и у каждого зайца боярской шапкой лихо заломлен на самый затылок разрисованный крапинками самых разных цветов первый весенний гриб - мухомор, и в ушах у зайчих продеты дорогие серьги, и у каждого зайца в передней лапке - свеча!..

  "Ой-ли!.. Да ведь это, пожалуй..."

  Но не успел Пётр Кирилыч обо всём догадаться и старушку догнать и окликнуть: под несмолкаемый, безветренный шум, бегущий с ветки на ветку, накатилось прямо на месяц небольшое облачко пушистым комком, юркнул в него месяц, словно в мешок, и всё у Петра Кирилыча перед глазами - лес, старуха, зайчихи, повязанные в лопуховые платочки, и зайцы в боярках, и на минуту сама дорога под ногами исчезла, словно кто её из-под ног выдернул: на всю землю, как чёрное вороное крыло, легла с густого облака тень.

  

  

  

  ЗАПЛОТИННОЕ ЦАРСТВО

  Подошёл Пётр Кирилыч к Дубне и забрался опять в клетку ольшняка и бредовника, развёл ветки рукой, но ничего такого не видно. Не видно ни терема под плотиной, ни дубенских девок на дне не видать, ни избёнок по краю, от сомов по воде даже кругов не заметно, ровно катится Дубна под месяцем, ни морщинки нигде от ветерка - как утюгом прогладили, и вся она закрыта тёмно-зелёной пеленой, и на пелене этой катится месяц, и из воды смотрит с него какая-то рожа и будто плачет, а не то будто смеётся...

  Шумит-шумит в плотине вода...

  Да что ж... она вода и вода!.. На неё хоть всё смотри да слушай... её не переслушаешь, а вот насчёт того... сего... вроде как и простой видимости даже не видно...

  Сидит Пётр Кирилыч, спрятавшись в ветки.

  "Жулик, видно, Антютик!.."

  Неймётся Петру Кирилычу выйти на берег, хоть на том самом месте посидеть, где вчера дубенская девка купалась; хотел было он пошире ветки развесть, но как раз совсем у него над головой прокуковала шальная кукушка: "ку-ку, ку-ку!.."

  "Вот ещё! - думает Пётр Кирилыч. - Это она спутала месяц... Больно светло!.. Да и... разные бывают они!.."

  "Ку-ку!.."

  "Смотри, Пётр Кирилыч: на этот раз ворон не лови!.."

  И вправду: прокуковала кукушка три раза, и вслед за кукушкой кукушечьим голоском запела на берегу дубенская девка; не разглядел её Пётр Кирилыч до этого, потому что так и упёрся в плотину, а в плотине известно - вода... Заглянул Пётр Кирилыч левее, вроде как то же, да всё же не то: и голос не сравнить - куда соловью до кукушки, - и сама она худа и неутробиста, словно за ночь сдала от какой тяжёлой болезни... А на голове кумачовый платок...

  Ударил выпятившийся из-за сосны месяц в девичье лицо, и Пётр Кирилыч хорошо видит слезинки во впалых щёках и грудь доской, и сарафан такой же голубой и с колокольчиками по подолу и по груди, только висит он словно на палке.. Сидит эта девка, уткнувшись в коленки, смотрит в реку и поёт, и вместе с нею кукует кукушка: "ку-ку!.."

  

  Бежит Дубна по ельнику...

  "Ку-ку! Ку-ку!.."

  

  Текёт ку...да невесть...

  

  У старого у мельника

  

  Невеста дочка есть...

  "Ку-ку!.."

  

  Красна она, как солнышко,

  

  Как месяц хороша...

  

  До дна видна... до доныш...ку..

  "Ку-ку!.."

  

  Дубна у камыша...

  

  Ой, светел над опушкою

  

  Бьёт месяц на ре...ку...

  "Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!.."

  

  А девка вековушкою

  

  Ку...ку...шкой на су...ку...

  "Ку-ку!.."

  

  Знать, нету счастья мельнику...

  "Ку-ку! Ку-ку!.."

  

  А девке череда.

  

  Текёт Дубна по ельни...ку...

  "Ку-ку!.."

  

  Неведомо ку...да...

  

  Бежит она, торопится,

  

  И месяц бьёт всю ночь,

  

  Глядит он, где утопится

  

  Да мельникова дочь...

  "Ку-ку!" - кончила песенку кукушка.

  "Непромыха!.. Я-то думал, кто-кто, а это вон кто... кукушка!.. Только, чего доброго, она и впрямь не стала бы топиться!.. Ну и клюква, ну и квас! Жулик же этот Антютик... Хотя бы ведь и эта ништо: всё девка!.."

  В это время ряхнуло неподалёку в лесу, словно сосну подломило, и с той стороны, где мельница, раздался зычный голос, рассыпавшись на разные отголоски вниз по Дубне:

  - Машу-у! Хэ-ей!

  Маша всплеснула руками, перекрестилась, откачнулась немного назад, должно быть, и впрямь испугалась чего и в самом деле хотела броситься в воду, но как раз повисла на сильные руки: Пётр Кирилыч выскочил из кустов и подхватил Машу наперехват.

  

  

  

  

  * * * * *

  "Один кумачовый платок и остался", - думает Пётр Кирилыч, держа Машу на руках возле самой реки; глаза у неё закатились, лицо ударило в жар, и на лбу выступил бисеринками пот. Смотрит на неё Пётр Кирилыч, и жалко ему: как-никак, а ведь тоже девка...

  На дне терем закрыт на ворота, у ворот стоят две зубастые щуки, и на самой середине носится за мелкой рыбой пятипудовый сом. У самого выхода на берег вода ещё не замыла следы, и убраны они драгоценными камушками: видно, и впрямь вчера купалась настоящая дубенская девка, только Пётр Кирилыч не сумел взять своего счастья и променял его на Непромыху.

  "Эх, Пётр Кирилыч, - сказал Пётр Кирилыч вздохнувши, - видно, недаром тебя люди прозвали: балакирь!.."

  И в первый раз поцеловал девичьи губы.

  

  

  

  

  * * * * *

  Недвижна Маша у Петра Кирилыча на руках, только губы у неё горят как уголья, и жарко к ним Петру Кирилычу прикоснуться губами. Оторвался он на минуту и поглядел как зачарованный на другой берег Дубны, а там так и перевивается туман, то вверх, то вниз, вытягивая с реки белопушистую шею и то заволакивая всё перед глазами, то открывая всё словно переделанное заново, и вот уже Боровая мельница - не мельница, а стоит там на её месте высокий дворец с серебряной крышей, окна во дворце во все стороны, высокие, как в церкви, и во все стороны крылечки, и крылечки унизаны хитрой резьбой, и только одно крыльцо голубое, словно на него само седьмое небо упало. На крылечках сидят чертухинские девки, прядут шелковистую пряжу, и перед каждой на золотистом гребне большое паймо. Видно по всему, что собрались они сюда из Чертухина не зазря: готовят они дорогое приданое, нитки бегут им под ноги, как дождевая водичка, сами нитки собираются в большой серебряный стан, и из стана широкими полотнами стелются за околицу, и теперь не разберёт Пётр Кирилыч хорошенько, где плывёт дубенский туман, где белеют дорогие холсты с расшитыми на них весенними цветами-раздуванчиками...

  Смотрит Пётр Кирилыч и даже в затылке почесать не догадается.

  Но вот растворилось большое окно на восток, у окна сидит, облокотившись на подоконницу полной рукой, прекрасная царевна Дубравна, и ни печали теперь у неё на лице, ни тревоги, машет она Петру Кирилычу белой рукой, манит его и зовёт на крыльцо; на крыльце впереди всех Дунька Дурнуха, рядом с Дунькой - Ульяна, только Ульяна теперь стала так же молода, как и Дунька, словно ровесницы. Дунька пригожа и нежна на лицо, веснушек у неё нет на щеках, и по лицу всему девичья благодать такая разлита, и поёт она вместе с Ульяной, и девки все им подпевают тихими голосами, каких и в светлую утреню не услышишь в чертухинской церкви. Только слов у них не разберёшь. Видно, как шевелятся губы, как улыбаются приустные ямки, как сошли все они с голубого крыльца, и за руки взялись, и хороводом поплыли к горбатому мосту... Окошко за ними закрылось, Дубравна пропала, и в окне мелькнул кумачовый платок, да с платья посыпались белым пухом за окна отцветшие весенние цветы-раздуванчики; валит-валит валом туман с Дубны на оба берега, завалил он с головой и чертухинских девок и мельницу всю заволок, и в самом-то деле видел ли Пётр Кирилыч другой берег Дубны, или на один миг раскрылись пред ним водяные ворота и предстало ему на минуту синее заплотинное царство, где такие же города и деревни. и такие же люди, и такая же Боровая мельница есть, как и у нас, только живут там совсем по-другому, и всякий туда с радостью бы, может, пошёл, если б только знал наверную дорогу...

  Посмотрел Пётр Кирилыч на Машу и снова припал к её порозовевшим губам.

  

  

  

   ЦЫГАНСКОЕ СОЛНЫШКО

  Славно светит месяц, забирая над лесом всё выше и выше.

  С дубенского берега, как вода в реку течёт, струится густой свет-хмелевик - от него и зверь, и человек одинаково разум теряют...

  Ой же ты, месяц, цыганское солнышко!

  Светишь ты одинаково с высокого неба мужику и барину, молодому и старому!

  Все кошки при тебе серы! Все девки красивы!

  Каждый молодец - образец, и все мужики с бородой... друг на дружку похожи...

  Труден день трудолюба, не раз он за него со всех четырёх чертыхнёт, разгибая потную спину... Пригнуло его крепко к земле: надо кормиться, землю потом поить, ребятишки сидят у окна, как галчата, баба тормошится весь день, как на ветру с болоною берёза, значит, скоро жди ещё лишний рот, надо, надо спешить, косить, пахать, сеять, убирать... веять, молоть... Да, эх, да, осподи-боже, хватит ли дня мужику, за который он едва-едва на зиму-зимскую собьёт кусок хлеба!..

  Месяц, цыганское солнышко!

  Любит тебя серый мужик, в песне зовёт тебя "чудным", а таким словом обмолвится он разве спросонок да невзначай; умиление хоронится у него в бороде в виде бессловесной улыбки и редко прорвётся, разве только в песне да сказке...

  Любит тебя серый мужик, потому что под тобой можно поспать, можно руки и ноги хорошенько расправить, до утра прогрезить и обо всём на свете забыть!

  Мужик же без снов сна не любит!

  При месяце много пригожей жена и мурцовка по вечеру вдвое вкуснее, при месяце на каждом крылечке словно резьба по застрежке, под месяцем и нечистая сила виляет хвостом возле мужицкой избы в виде блудливой собаки.

  Потому-то и любит мужик в полуночь на луну выйти лишний раз на двор и постоять подольше с лёгкой нуждой у кутка.

  За эту недолгую минуту чего-чего только не передумает он. А надо, надо спешить, рано вставать, а то будешь носом клевать в борозде и только людей насмешишь...

  Месяц, цыганское солнышко!

  

  

  

  

  * * * * *

  - Ты что это, парень, в мою девку вклещился? Губа не дура!

  - Ой! - вспугнулся Пётр Кирилыч и выронил Машу из рук на песок.

  - Свернёшь девке рот набок, будет косоротка, а и так никто замуж не сватает.

  Стоит перед Петром Кирилычем человек не особ высокого росту, только шириной в хорошую дверь не влезет, на нём войлочная шапка, и под шапкой чуть серебрятся густые, учёсанные в кружок волосы, и борода идёт по поддёвке широким клином, совсем так, как в первый раз обернулся Антютик.

  "Здорово живёшь, - думает Пётр Кирилыч в неожиданности, - только от этого... будто душок не тот... а промежду прочим, шут его разберёт!"

  - Чего вылупился-то? Не узнаёшь?

  Старик смотрит на Петра Кирилыча, заправивши бороду в рот, и посмеивается в неё доброй, чуть заметной улыбкой, а Пётр Кирилыч с места сдвинуться не может, так и расставился весь на бока.

  - Это ты, что ли, будешь... Спиридон Емельяныч? - собрался Пётр Кирилыч с духом.

  - Да кто же ещё заместо меня?.. Ну, коли невдомёк, так... я за него... Вот уж балакирь: недарма про тебя такая слава идёт!

  - Да, Спиридон Емельяныч, нехорошая слава!

  - Судьба, Пётр Кирилыч, кого по головке гладит, кого по загорбу бьёт... Только что же это ты? В зятья, что ли, метишь ко мне?

  - Оно не то что... ежели так рассудить всё по порядку, но и действительно... да, коли касательно всего такое твоё рассуждение будет...

  - Значит, и этак и так можно. Нечего говорить, собралась парочка!

  - Оба - два, Спиридон Емельяныч, - печально говорит Пётр Кирилыч, поглядевши на Машу.

  Запрокинула Маша руки, а и так на груди грудинки звания никакого не видно.

  - Иду это я, Спиридон Емельяныч, - оживился Пётр Кирилыч, - по берегу, жерлицу у меня сом утащил, гляжу: девка твоя топиться собирается...

  - Бреши не дело... для души и тела!

  - Ни в чём, Спиридон Емельяныч, сам видишь, - показал Пётр Кирилыч на Машу. - Я это, конечно, тихим манером к ней - да в охапку, потому от греха... а у неё и так, должно, дух вон: испужалась...

  - Отойдёт!.. Не кипятком ошпарилась!..

  Пётр Кирилыч нагнулся к Маше и прошептал ей на ухо:

  - Машь, а Машь?.. Слышь, что ль?..

  - Дышит? - спрашивает старик, ещё больше забирая бороду в рот.

  - Дух идёт, должно, что дышит.

  - От этого такого девки никогда не умирают: отудобит! Это она с непривыки! Подумала, наверно: ведмедь!.. Кто тебя знал, что ты тут у нас рыбку удишь?..

  - На сома... ставил, сом тут ходит... большой, пудов так на пять будет, а то и поболе...

  - Засолить - на целый поход хватит! Только как же это так, Пётр Кирилыч, ты на такую недотыку польстился: ведь девка-то у меня, в час молвить, чтоб ещё не попортить... девка-то, говорю, больно не товариста...

  - По барину, Спиридон Емельяныч...

  - Сам-то ты эна какой - смотри, не было бы после ошибки.

  - Чего смотреть? Всё божья плоть! Всё, Спиридон Емельяныч, девка!

  - Мелешь ты, Пётр Кирилыч, чепуху, аж как на духу. Любо мне, старику, тебя слушать... Видно, кой-чего всё же ты понимаешь.

  - Большого понятия нет, Спиридон Емельяныч... так, с ветки на ветку... пока не попаду в сетку...

  - Оно так-то и лучше. Вот что, Пётр Кирилыч, коли так, нечего нам тут на лешьей тропе ноги простаивать, в ногах правды нету, бери свою девку в охапку да трогай. Пойдём-ка, помолимся богу!

  - Я бы теперь чайку лучше попил, Спиридон Емельяныч!

  - Нешто бы... и это дело!.. Ну-ну, забирай добро - эн, заря рожки кажет!

  

  

  

  

  * * * * *

  Расступились кусты, и Пётр Кирилыч едва успел оглянуться, как промелькнула у него в глазах широкая спина, прочернела на зелени длинная поддёвка, и скоро по поросли пошёл только треск и шум побежал с ветки на ветку: носил Спиридон круглый год сапоги, а чинил их в кузнице, на каблуки им в аккурат подходили подковы с трёхлетки...

  Петр Кирилыч развёл руками, взял бережно Машу и, как пёрушко, положил её на плечо.

  - Э-ей, Пётр Кирилыч! Лиманадиться будешь опосля!..

  "В духах сёдни мельник", - улыбнулся довольно Пётр Кирилыч, положил Машу половчее на плечо и тронулся в обход по берегу, где стояли ольхи не так густо, как у самой воды, как бы нарочно сторонясь и давая Петру Кирилычу дорогу.

  Тихо по берегу, как бывает тихо у нас в стороне в тот самый час, когда заяц положит у лёжки последнюю хитрую петлю, сквозь эту петлю вся нежить и небыль в землю уйдёт, и сам лесной коновод - леший часто, заспавшись на полной луне, с этой минуты оборотится в пень или кочку, возле которой в тот день будет цвести земляника.

  Быстро катится месяц под горку, всё прозрачней становится и белее, недалеко уже ему до края чертухинского леса, где стоит лесная сторожка, в сторожке Петька Цыган спит на полатях, цыган не цыган, и не цыганского он роду, только жизнь у него цыганская и бытьё конокрадное, и любит он больше всего по лесу шастать да лошадей в стороне воровать, почему у нас и прозвание такое пошло: месяц - цыганское солнышко.

  

  

  

  

  СУНГУЗ

  Взобрался Пётр Кирилыч на последний откос, перевёл дух и тут только и заметил, что светятся ему прямо в лицо два большие синие глаза, синё в них, как было синё тогда под плотиной, когда он под неё с Антютиком смотрел, на плече у него Машины руки, и от них идёт под рубаху тепло.

  "Не хороша Маша, да... наша!" - подумал Пётр Кирилыч и поцеловал Машу в губы.

  - Машь... а Машь!..

  - Штой-та? - вздохнула Маша и быстро заморгала глазами, словно проснулась.

  - Жива?..

  - Живёхонька! Ну-ка, поставь меня, Пётр Кирилыч, на землю, всю разломило.

  Выпрямилась Маша и немного шатнулась.

  - Откуда это тебя такой грех нанёс? Я ведь хотела купаться. Вода, говорят, от худобы помогает...

  - А я подумал - топиться!..

  - Ты уж такое подумаешь: что меня хлебом, что ли, отец не кормит?.. Вот спужалась... вот спужалась, думала - леший!

  - Ну и ладно, что так вышло: не леший, а человек пеший!

  Маша улыбнулась Петру Кирилычу и оправила на себе сарафан.

  - Вот что скажи мне, Пётр Кирилыч... Я всё слышала, о чём ты с отцом говорил...

  - Ну и ладно, коли так, об одном деле не двадцать раз разговор заводить...

  - Так-то так, и я не прочь от этого... только отец-то говорил с тобой больно чудно... Не пошутил ли он, Пётр Кирилыч?..

  - Какие тут шутки? Я те присватал!..

  - Ой-ли, так и согласился?..

  - В два слова!..

  - И ничего... такого?.. Особенного?..

  - Да говорю, что ничего. Ты же слышала!..

  - Слышала, Пётр Кирилыч. Только тогда, Пётр Кирилыч, и я тебе вот что скажу: ты меня за тюху-то совсем не считай!..

  Петр Кирилыч нагнулся к Маше и хотел поиграться, но Маша отвернулась, приложила ручку к щеке и в искосок поглядела на Петра Кирилыча. Стала она в эту минуту немного похожа на Феклушу, даже ямки чуть проступили на порозовевших и пополневших щеках, и от этих ямок по всему её лицу словно свет пошёл, и глаза глубже засинели, и гуще на плече под мочальной косой заголубел сарафан.

  - Я что говорю, - прошептала Маша, - ты будешь балакать, а я возле тебя плакать?..

  Ничего Пётр Кирилыч не нашёлся Маше ответить, потому ударила Маша в самую бровь, опустил он сначала голову, потом хлопнулся Маше в ноги. Маша вскрикнула тихо и закрылась руками, видно не ждавши такого ответа.

  - Ну, коли так, тогда... - не договорила Маша, и только Пётр Кирилыч поднялся, сама ему поклонилась.

  Взялись они за руки и не торопясь пошли по дубенскому берегу в ту сторону, где густел всё пуще туман от реки, и над туманом плавала чёрная мельничья крыша, и над ней уносился в небо железный конёк с развеянным на ветру хвостом, словно сорвавшись со шпиля.

  Тихо было по берегу. В этот час в городу господа спать ложатся, а у нас в Чертухине мужики выходят на двор позевать и холодной водой ополоснуться и лоб на утренний свет перекрестить...

  Смотрит Пётр Кирилыч на Машу и думает сам про себя, что зря захаяли девку... Девка как девка, не хуже других!..

  Или и впрямь похорошела Маша за эту ночь, или это всё туман да побелевший свет от луны, только случилось в этот раз с Петром Кирилычем то, что ещё сроду-родов с ним не случалось...

  

  

  

  

  * * * * *

  Сбежали они под бугор, и скоро впереди сгорбатился в тумане мост через реку, слышней зашумела в плотине вода. Пётр Кирилыч вдруг остановился и схватил Машу за плечи.

  - Что это такое, Маша? - спросил Пётр Кирилыч, показавши рукой на мельницу.

  С мельницы, мешаясь с гулом воды, шёл какой-то непривычный и непонятный Петру Кирилычу гул, похожий и на урчанье воды в плотине, и на уханье ночного сыча.

  - Это?.. Это батюшка к заутрени звонит... Разве ты его порядков не знаешь?..

  - Ну?.. Во что это он такое долбит?..

  - В корчагу. Она у него привешена на потолке, и в корчаге - мутовка... У нас в подызбице... церква...

  - Хитрый мужик... А промежду прочим, пусть его звонит! Давай, Маша, пригубимся покрепче возле отцовского дома.

  Взял Пётр Кирилыч Машу за плечи, и Маша сама к нему потянулась, и то ли у неё с непривычки ко всему такому сразу подломились ноги, то ли Пётр Кирилыч обо что с бугорка споткнулся, только оба они повалились в траву, и в траве жалобно зазвенели у Маши по подолу золотые причастные колокольчики.

  Вступила Петру Кирилычу в голову муть, и месяц в это время свалился с неба прямо к Петьке Цыгану на полати.

  

  

  

  

  * * * * *

  Как всё это случилось, и сам Пётр Кирилыч потом не мог хорошо рассказать по порядку. Когда он оглянул всё мутными своими глазами - ударил в них, должно быть, едучий болотный туман! - Машу он не узнал...

  То ли, когда они повалились в траву, Маша вырвалась и убежала, потому что такого всего без отцовского креста сильно боялась, и из той же, должно быть, боязни потом, когда Пётр Кирилыч дурниной кричал на берегу и его Спиридон Емельяныч услышал, обо всём отцу рассказала, то ли ещё как всё перемутилось, только Пётр Кирилыч, раскрывши глаза на самом свету, хорошо различил длинную шею, по шее шли такие пупырышки, замест сарафана чернела суконка, и в стороне чёрный дырявый подол завивался в траве конским хвостом, в головах же сидела травяная лягушка и громко квакала на Петра Кирилыча.

  Вгляделся Пётр Кирилыч в лицо и обомлел: тётка Ульяна!

  Не пошевельнётся она, глаза закатились, по всему лицу синие пятна и такая истома; в губах набилась белая пена, и губы скривились и застыли в поздней, похожей больше на усмешку, улыбке.

  - Князь мой ненаглядный! - еле слышит Пётр Кирилыч Ульянин шепоток. Схожа она теперь с лица со старухой, которую встретил он на дороге и принял совсем не за то.

  Кипьмя закипело под сердцем у Петра Кирилыча, и свет сразу померк, словно кто сзади подбежал к нему и плотно закрыл оба глаза ладонью. Размахнулся он далеко за спину обоими кулаками, со всей силы надавил коленом живот и сам не своим голосом закричал на весь чертухинский лес...

  Но не успел Пётр Кирилыч ударить. Взяла, значит, бобылка своё! Всю ночь, видно, проходила она по пятам за Петром Кирилычем... И когда Маша со стыда метнулась в кусты, Ульяна подстала Петру Кирилычу на дорогу, и тот на тёмный глаз - бывает такая темь перед утром, когда ночь потушила последние звёзды, а день ещё не настал! - на тёмный глаз не узнал её и поймал вместо Маши. Да и на смертный этот грех обронила Маша на землю, когда убегала, красный платок, а Ульяна, знать, сразу сметила всё, спряталась за куст на дороге Петра Кирилыча, повязала дорогой платочек на простоволосую голову и высунулась в нём из-за веток, когда, обезумев, искал Пётр Кирилыч с растопыренными руками Машу по кустам у оврага... Сшиб он Петра Кирилыча с глаз, потому что в первый раз увидел он в этом платочке Феклушу!

  На худой, видно, час Феклуша забыла его на реке, на своё несчастье Маша подняла, много раз лучше бы было, если б дубенские девки засунули его после купанья Феклуши куда-нибудь под корягу, потому что всё же едва ли есть у них, как у наших, баб, сундуки!

  Но ведь так в жизни не только с Петром Кирилычем, а и со всеми нами может случиться... да и бывает!

  Подчас глядишь: вот-вот человек схватит судьбу за загривок, ан не тут-то было, в самый нужный час в глаз и попала сорина!

  

  

  

  

  * * * * *

  Посластилась бобылка на старости лет, и, когда Пётр Кирилыч занёс над ней кулаки, она только одно слово сказала и... обернулась в корягу...

  Только когда совсем рассвело, Пётр Кирилыч немного очухался: на дворе, глядит, белый день, руки у него оббиты, и с них капает кровь, рядом с ним стоит на белом свету самый всамделишний Спиридон Емельяныч, и в сторонке держится за ёлочку, словно боится опять упасть под овраг, испуганная, бледная Маша.

  - Вставай, вставай, Пётр Кирилыч. Что ты?.. Бог с тобой! - строго и ласково говорит мельник.

  Пётр Кирилыч поднялся, шатнулся к Спиридону, тот его подхватил под локотки, а Маша обеими руками закрылась.

  - Сунгуз, Спиридон Емельяныч!

  - Что?.. Что ты мелешь?.. Какой там сунгуз... это же коряга!

  - Сунгуз, говорю!..

  - Пойдём-ка, друг... пойдём, я тебя причащу! - тихо говорит Спиридон.

  За лесом нехотя плелось большое облако, похожее на бурую корову. Обещало оно хмурый день, и мутное солнце в мутных глазах у Петра Кир