Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

л за собой обитой войлоком дверью.

  - Медведина эдакий! Лишнего слова боится уронить!.. - сказал недовольно Аким, когда зачернела широкая спина Спиридон Емельяныча и весь он на минуту задержался в двери, словно ему назад в эту широкую дверь пролезть было трудно.

  Аким взвалил на спину мешок, согнулся по пояс, чтоб легче было нести, и направился, переступая большими шагами, в дощатый приделок у мельницы, куда мужики сваливают зерно, подчас дожидаясь очереди на жернова.

  Когда Аким заглянул в приделок, приоткрыв наглухо захлопнутую дверку в него, мешок сам у него выпал из рук и повалился на землю... Аким, не разгибаясь и не поднимая мешка, стоял в самой двери, потирая вспотевший лоб: в приделке на мешках с немолотым зерном, белый от мучной пыли - "Словно ангел божий!" - подумал Аким, - сидел ножка на ножку Пётр Кирилыч, и рядом с ним, к Акиму спиной, тоже вся в муке с головы до ног, какая-то девка.

  "Не... кукушка ли... это?" - подумал Аким, так и не решившись первым окликнуть Петра Кирилыча и дожидаясь, когда он сам к нему повернётся.

  Долго так стоял Аким и щупал на себе рубашку.

  

  

  

   ЖЕНИХ ВО ПОЛУНОЩИ

  С мельницы Аким только к вечеру вернулся вместе с Петром Кирилычем.

  Прокатил Аким по Чертухину, стоя на коленках в возу и с поднятым над кобылой кнутом, без особой надобности дёргая в обе вожжи; немало дивились чертухинцы, глядя на братьев, никто не знал ещё причины такой поспешности и весёлости, с которой Аким глядел на всех попадавшихся встречу. Аким снимал то и дело картуз, выкланивался, словно богатый. А мужики горделивы друг к другу: так большей частью подержится за козырёк, и... довольно...

  Только когда на галдарейке показалась Мавра с ребёнком на руках, издалека ещё увидавшая Акима с помолом, Аким не мог уж больше стерпеть и на всё село крикнул с телеги:

  - Эво я, Мавра, женишка везу!..

  - Чтой-то ты, Аким?.. Поди, все сразу узнают!..

  - А что, разве не правда? - опасливо обернулся Аким к Петру Кирилычу.

  Всё Чертухино шевельнулось от этого крика, створки на окнах захлопали кверху, бабы и девки, высунувшись, смотрят на улицу, волосы врастрёпку, и в глазах у всех с невиданной прытью скачет Акимова телега, семеня колёсами.

  "Аким с помолу едет", - решили они нетрудную задачу.

  - Эй, ты... була-аная! - опять зашёлся Аким, похлопывая по мешкам с солодом, который отпустил Спиридон Емельяныч на свадьбу, и заворачивая с дороги к крыльцу. - Теперь шалишь-мамонишь!..

  - Срахнулся! - тихо говорит Пётр Кирилыч.

  Аким подкатил к крыльцу, соскочил с телеги и снял перед Петром Кирилычем шапку.

  - Ну, Мавра-лавра... сучи рукава, парь бочки!

  Мавра разинула рот - солодовый свежий дух так и пёр с телеги под нос, - решила, что дело, видно, и впрямь не за шутку.

  - Добро пожаловать, братец родимый, - запела она у телеги, - где-то это ты пропадал столько?.. Мы уж заявку с Акимом хотели подавать.

  - Ваш атлас - куды от вас, - говорит ей Пётр Кирилыч, слезая с телеги. - Высватал!..

  - Где? - так и уставилась Мавра.

  - На мельнице... мельничью дочку засватал!

  - Непромы-ыху?.. - протянула было сначала Мавра, переложивши в волнении ребёнка на другую грудь.

  - Промоется, нам с лица не квас пить! - говорит Аким. - Эко дело - прозвание!.. Зовут да кличут, не в зубы тычут!..

  - Казак, а не девка, Пётр Кирилыч! - мигнула Мавра, переглянувшись с Акимом.

  - В дом иду, сестрица. Теперь вам без меня посвободнее будет!

  - Нам и с тобой, братец, не тесно... - обиделась было Мавра направду, но стерпела: уж больно негаданно да нежданно всё это вышло, и хоть Непромыха не страсть какая находка, но ведь и Дурнуха тоже: рыло в мыле, нос в песке!

  - Ставь-ка, Мавра, самовар на такой радости поскорее! - говорит весело Аким, сваливая с телеги мешок, мотнул на избу посеревшей от муки бородой и, немного ссутулившись, поволок его в амбарушку.

  В избе так и уставились все на Петра Кирилыча, ребятишки, мал мала меньше, даже присмирели, разглядывая невиданный кафтан на Петре Кирилыче: пошёл-то Пётр Кирилыч в рубахе.

  "Ишь ты, - думает Мавра, сложивши руки на животе, - ишь ведь какое дело выходит!"

  Пётр Кирилыч стоит посереди избы и смотрит себе под ноги. Чужой ему теперь кажется братнина изба.

  - Ну, братец родимый, Пётр Кирилыч, садись-ка... садись... под бога садись!..

  Мавра скользнула за печку, загрохала в спехах самоварной трубой; в избе понемногу начинало темнеть; за околицей пастух играл на рожке, созывая в кружок сельское стадо.

  Пётр Кирилыч перекрестился на образ и сел под иконы, Аким рядом, немного поодаль.

  - На той неделе, значит, свадьбу будем играть, - в который раз повторил Мавре Аким, - ты уж пиво-то, Мавра... пиво-то вари!

  - Да что ты наладил одно и то же тридцать раз... Сварить не штука... только вот смотрю я на Петра Кирилыча и в толк никак не возьму: как это у него и по какому порядку всё вышло?..

  - А и в сам деле!.. Ты бы, Пётр Кирилыч, оповестил бы маленько.

  - Да что ж тут много говорить!.. - неохотно отвечает Пётр Кирилыч.

  - Вот ещё... теперь у воды без хлеба сидеть не будешь... легко сказать: мельник!..

  - Мельник... не диво ли, Пётр Кирилыч, - хитро закинула Мавра, высунувшись из-за печки.

  - Долго рассказывать... как-нибудь опосля... да мало кто и поверит...

  - Чему ж тут не верить - ведь хвакт! - говорит Аким, расставивши руки.

  - Да не то чтобы что, а... так, ежели рассказать всё по порядку...

  - Расскажи, Петр Кирилыч, - пропела Мавра.

  - Кабы не леший... ничего бы не вышло!..

  - Ле-еший! - протянул удивлённо Аким. - Вот оно что!..

  - Только ты, Аким, до поры не болтай... а то, говорит, попадёшься на Светлом, враз утоплю!..

  - Как был балакирь, так и остался! - говорит Мавра, вынося самовар из-за печки. - У всех людей как у людей, а у тебя всё как в прибаутке...

  - Плюнь, Пётр Кирилыч, у них всё так всегда... что-нибудь да неладно: нос есть, соплей нету... сопли есть, нос нехорош!

  - Ну ты, складный!..

  - Известно, недовольная порода!.. А ты вот что, Пётр Кирилыч, скажи... как же это старик-то согласился? В нём ведь дурости этой накачено - на всю волость хватит!..

  - Спиридон Емельяныч хороший мужик.

  - Куды ж ещё лучше: ничего не видя, а уж... архалук на плечи...

  - Рукавок вот подплатать только, - говорит заботливо Мавра, щупая на Петре Кирилыче армяк.

  Уставила Мавра с самого краю к себе большой самовар, рассадила ребят по лавке кругом, вынула из стола блюдца и кумочки и первому Петру Кирилычу нацедила покрепче:

  - Кушай, братец родимый!

  - Ну, Мавра, - говорит Пётр Кирилыч, первый раз за всё время улыбнувшись, - приедешь, смелю мучку, будешь целовать ручку...

  - Ох, не оставь, Пётр Кирилыч, - ссурьёзилась Мавра. - Спиридон всегда намелет наполовину с песком!.. Решето не берёт!

  Едва успели выпить по чашке, как по всем окнам забарабанили пальцы, словно град пошёл; в стёкла уставились тесно любопытные лица чертухинских девок и парней: неизвестно откуда вдруг разнеслась по всему Чертухину весть, что Пётр Кирилыч невесту нашёл.

  Кто говорил, что берёт он-де у гусёнского дьякона, а кто даже и у самого попа Гавриила в тех же Гусёнках - у того и у другого был на руках подмоченный товар: у дьякона девку звали "рупь-двадцать-пять" по причине её весьма чудной хромоногости - идёт, словно отсчитывает, а у попа родонула, и от кого родонула, совсем неизвестно... так, говорили бабы, ветром надуло!..

  Вот теперь, дескать, Пётр Кирилыч и будет мужичить с этой поповской лежалой кутьёй.

  Про Машу пока и помину никакого не было, видно, и за девку её никто не считал.

  Мавра заметила дозорщиков в окнах, поджала строго губы, встала, словно её шкнули, и, выпятив слегка выпиравший живот, заспешила к двери. Аким с Петром Кирилычем не шевельнулись.

  

  

  

  

  * * * * *

  Мавра вышла на крыльцо и громко, на всё село крикнула на холостых:

  - Что вам тут, хаплюги, поселки, что ли? Чего прилипли?

  Из-за угла вывалили парни, впереди косоротый Максяха, сельский заводила по девкам и дракам, за ними, закрываясь передниками и смущённо улыбаясь, - девки; глаза завистливо горят, по щекам жар пышет, видно, слухи о женитьбе Петра Кирилыча сильно всех разобрали.

  - Ну, что, голопятники, пострел вас не возьмёт? - ещё раз стрельнула Мавра, держась за перильцы.

  - Говори, Мавра Силантьевна, кого Пётр Кирилыч засватал? - крикнул Максяха.

  - Да вам-то что за напасть такая?

  - Да у нас тут большой спор зашёл из-за этого: кто говорит - на дьяхоновой "рупь-с-четвертаком", кто - на поповой родихе, - голосисто зазвонила из-за девок Дурнуха, вся так в стороны и расплывшись скуластым, засыпанным частыми веснушками лицом.

  - Сделай милость, Мавра Силантьевна... У нас так, гляди, до кольев дойдёт, - пожимаясь, вторят парни. - Антирес большой имеем.

  - Ишь ты!.. Уж знамо не на тебе, дурная харя, - огрызнулась Мавра на Дуньку.

  - Как бы не так... А сама на выгоне проходу не давала... Тьфу! - доплюнула Дурнуха к самому крыльцу.

  - Из сопли не вырастет конопли!..

  - Чего разлезлась, как квашня на боку? - заступился Максяха.

  - Не плюй у ворот, где ходит народ. Чего ей, дурному чёрту, надобно?

  - Ладно, ладно, Мавра Силантьевна... Ты уж беспременно нам только изложи, кого Пётр Кирилыч берёт... а то...

  - Што "а то"?..

  - ...весь дом разнесём!..

  - Разнесём, Мавра! - кричат за Максяхой холостые. - Что вы украли, что ли? Эй, разнесём!

  - Хаплюжники! - снизила голос Мавра.

  "Разнесут ведь, - думает она, - косточки не оставят!.."

  Подперла Мавра щеку рукой и, нехотя будто, ответила:

  - Спиридон Емельяныча дочку берёт.

  - Непро-о-мы-ху! - раскатилось в толпе вместе со смехом. - А мы-то сдуру чуть не передрались!..

  - Грош да полушка, базарная цена! - пропела Дунька и низко поклонилась Мавре.

  - Фуня! - отпалила ей Мавра.

  - Ну, коли что. Мавра Силантьевна, - подошёл к самому крыльцу Максяха, держа шапку в руках и отводя Дурнуху в сторону, - придём песни петь...

  - Не оставьте, милости просим!

  Мавра поклонилась в пояс с широкой улыбкой.

  - Хмель в пиво, в постель крапива! - визгнула Дурнуха, прячась за девок.

  - Милости просим... милости просим! - ещё раз Мавра поклонилась и, просиявши во всё лицо, вернулась к мужикам в избу.

  Холостёжь разобрала девок по рукам, всем стадом тронулись на серёдку, и скоро оттуда под коровий мык и лошадиный топот - пастух гнал по выгону стадо - донеслась до Петра Кирилыча насмешливая песенка:

  

  У балакиря есть сани,

  

  Без кобылы едут сами!

  

  Он, уедет наш жених

  

  Из Чертухипа на них!

  

  

  

  

  * * * * *

  В эту ночь не взошел уж, как потемнело, над Чертухиным месяц: посветил, да и будет! Избы стояли словно чёрные монахи возле дороги, и за селом по полю, и к лесу вплотную грудилась непроглядная темь. В одной только избе у Акима в окне горел огонёк: Мавра ради такого случая зажгла перед образом Миколы лампаду и оставила её на полном свету на всю ночь.

  Под лампадой сидел Пётр Кирилыч, облокотившись на руку, и о чём-то, видно, крепко думал. Бог его знает о чём. Пётр Кирилыч был на простой взгляд... чудной человек. Только, должно, всё о том же!

  Только если взглянуть бы в окошко в ту ночь на него, так можно было бы подивиться: уж то ли так его облила светом лампада, то ли ещё почему, только весь казакин на нём каждой ниткой так горьмя и горел, и то ли кудри это у него так золотились в лампадном свету, то ли с иконы упал ему на голову венчик - едва ли бы кто разобрал: у Мавры, с делами да с ребятнёй, на стёклах висит паутина, и похожи они на мутные спросонья глаза; сами-то они упёрлись в дорогу, в землю глядят, хотя едва ли что видят, а в них... хоть всю ночь просмотри, припавши к стеклу, а едва ль... едва ли что взаправду увидишь...

  

  

  

   Глава восьмая

  

  

  

   БАЛАКИРЕВА СВАДЬБА

  

  

  

   ДВЕ УСТИНЬИ

  Правду думал Пётр Кирилыч про Спиридона, что мужик он был непонятный: есть над чем голову поломать, хитро было всё прилажено в человеке, и винтики, как в заморских часах, для простого глаза совсем незаметные.

  Потому по внешности мало кто заметил перемену, происшедшую в Спиридоне после одного случая с ним...

  А случай был действительно очень чудной...

  

  

  

  

  * * * * *

  Незадолго до приезда Феклуши как-то молился Спиридон Емельяныч в своей тайниковой молельне. Ни снов ему перед этим каких-нибудь таких, неподобных не снилось, и думать об чём-нибудь таком он давно уж забыл, да, видно, многое с нами в жизни бывает не потому, что мы этого ждём или хочем.

  Уж то ли на этот раз напустил Спиридон свыше меры ладанного дыму в подполицу, то ли чересчур переложил еловой смолы в большое кадило, только когда он в середине службы со всей своей торжественностью расхлебястил царские двери и возгласил: "Со стра... хом... бо... бо..." - как тут же осёкся и чуть не уронил с головы чашу с дарами... Поглядел Спиридон Емельяныч в угол: баба! Поглядел в другой угол: ещё баба!

  Плохо рассмотрел их Спиридон, только было вышел он из алтаря с дарами над головой, обе бабы склонились перед Спиридоновой чашей, и в глазах у него прочернели бабьи затылки, повязанные в кашемир, как у монашек. У одной из-под шали на диво такая пушистая коса в прозолоть рассыпалась по всей широкой спине, на кончиках игривые курчавые завитушки, как подвенечные кольца, а у другой овечьим хвостом болтается сбоку...

  Муть ударила в Спиридона с чёрных кашемировых шалей, и по каймам, как обгорелым на незримом огне, забахромились чёрные кисти.

  Спиридон взглянул на одну, взглянул на другую, чуть даже шатнулся, но испуга своего не показал и не вымолвил ни одного слова.

  Собрал Спиридон в себе силы и с дрожью в густом и тёмном своём, как стоялое сусло, голосе дотянул торжественный и самый любимый возглас с дарами над головой: "...О... о... жи... им и ве... ве... рою... приступите!.."

  "Как это они только сюды попали? - мелькнуло вслед в голове Спиридона. - Неужли Авдотья-полула?.. Так ведь Авдотья в Москве... и не Машка... Главное - две!.."

  Бабьи спины разогнулись от этого возгласа, и Спиридон прижмурил глаза, и из глаз у него покатились на пол золотые колечки: перед ним по правую руку стояла первая его жена, а по левую - вторая!..

  Почему-то первым делом подумалось Спиридону, что обеих их звали по-одинаковому: обе они были Устиньи.

  Только первую некогда звал он ласково Устинькой, и когда после её смерти прошло много незапамятных лет, похоже было на то, что на самом-то деле никакой Устиньки не было, а что Спиридон вычитал это о краснощёкой столоверке в своей волшебной книге в главе о непорочной деве и потом примечтал на сонную душу. Велико горе было тогда у Спиридона, и с этого горя он долгое время не верил смерти жены. Бывает, так неожиданно уходят люди из дома - пойдёт в лес за грибами и назад уже не вернётся. Часто видели Спиридона, бывало, за гусёнской околицей, повечеру долго стоит и словно кого-то ждёт, упёршись в дорогу... Глаза у Спиридона не глядели на баб, не видел он Устиньке равных!

  О второй Спиридон мало жалел, хоть и помнил.

  От второй живая память осталась: две девки!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Стоят бабы перед Спиридоном: одна высокая и стройная - на картинку её рисуй, со щёк так и стекает розовый жар, пышет круглолицый, слегка пушком покрытый румянец; другая же как хворостинка возле дороги с обглоданной зайцами шкуркой, такая же бедная, словно обкраденная, как и при жизни... Глядят обе они на Спиридона странными улыбающимися слегка, но такими пустыми, словно выпитыми глазами, и на губах у них у обеих большие печати - наподобие тех, какие видел Спиридон на казённых пакетах.

  "Уста наши закрыты, Спиридон, уста наши закрыты, - как будто хотят они сказать Спиридону выпитыми глазами, - раскрой наши уста!.."

  Спиридон даже молитвы не сотворил против такого наваждения - может, не догадался от неожиданности, а может, забыл в этот час все молитвы, - повернулся он, как всегда, неторопливо на месте и шагнул в глубь алтаря.

  Не глядя перед собой, словно спасаясь от призрачных баб, закрыл Спиридон алтарные створки и тут же припал на колени к яслям, в которых лежал спеленутый в золотой воздух Христос рождающийся.

  - Буди мне грешному... окаяшке безумному! - шепчет Спиридон, склоняясь перед своею святыней.

  По чину надо бы выйти потом из алтаря из боковой дверки, подойти к Ивану-воину и к Нилу Сорскому, постоять перед ними, шепотком читая молитвы, и поцеловать потом обоих святых в самые губы, но на этот раз Спиридон перепутал весь богослужебный чин и вылез из алтаря, когда, видно, немало время прошло и Спиридону даже есть захотелось... Как там никак, а всё живой человек!

  Вышел Спиридон из боковой алтарной дверки, крадливо и испуганно сначала оглядев все углы в молельне. Думал Спиридон про себя, что, пока он был в алтаре, обе его супруги подобру из молельни убрались той же дорогой, которой пришли, но не тут-то было: стоят обе по углам и усердно отмахивают поясные поклоны.

  - Честнаго и животворящего хреста...

  Спиридон глубоко передохнул и занёс над головой для благословения крест, пронеслась у него в голове, кажется, вся земля перед этим крестом и прошли какие ни на есть на ней народы и люди (из глаз Спиридона валила темь большими кругами). Обе бабы сорвались с места, словно кто их сразу столкнул, и неживыми шагами заколыхались к алтарной ступеньке, на которой стоял Спиридон и шатался, как большой дуб на сильном ветру.

  Что дальше с бабами было, Спиридон хорошо не успел рассмотреть, понял он только, что совсем возле него бабы затеяли ссору: кому первой к кресту прилагаться!

  - Мне... мне... - страстно трепещет большою печатью молодуха, - мне... мне: я умерла от Спиридоновой плоти!..

  Выставилась Устинька вся перед Спиридонов крест и заслонила его широкой спиной.

  - Мне... мне, - шипит змеиным искажённым росчерком запечатанных губ лядавая баба, - мне... мне: я Спиридоновой плоти не знала!..

  Скрючилась вся перед Спиридоном, как согнутая палка под огородным чучелом, и, видно, вот-вот сейчас бросится на молодуху.

  Не успел Спиридон благословить их крестом - обе бабы друг в дружку вцепились, чёрные шали взметнулись и, как большие чёрные птицы, взлетели в синюю высь домотканого неба, стремглав пролетели над головой пречистой мати, лампады убавили свои огоньки, свечи согнулись от сильного ветра вбок язычками, и на иконах зашевелились тёмные лики.

  Победоносец к самой груди Спиридона приставил длинную пику, и Архистратиг над самой, кажется, его головой занёс с иконы огненный меч.

  Ни жив и ни мёртв стоял Спиридон с поднятым высоко для благословенья крестом, слышал он только, как под ногами у него тряслись половицы и как с горящего лба его катился солёный пот, попадая в глаза и звонко стукая о тяжёлую шитую ризу.

  Ни мысли никакой не промелькнуло в голове Спиридона, ни молитвы мало-мальской на ум не пришло, видел он только, как топочутся у него перед глазами две бабы, спутались у них в ногах подолы, цепкие руки вклещились в косы, и со спины Устиньки катятся вниз на молельный пол золотые колечки, а с лядавой бабы большими лоскутами падает чёрная темь.

  Тихий стон шёл по молельне, отдаваясь жутко в углах...

  Долго ль так простоял Спиридон, трудно сказать, только одна Устинья стала одолевать другую Устинью, подмяла её под себя, как овцу в стрижку, и лядавая баба притихла и начала на глазах у Спиридона пропадать, пока совсем в половой щели не пропала.

  На том месте, где она топошилась, остался только смешной хвостик от чахлой косички, выдранной пьяницей мужем, рванула этот хвостик Устинька и со всей силы бросила от Спиридоновых ног куда-то в тёмный угол молельни.

  Видно было по всему, что столоверка сильней и проворней.

  Дивно стала она оживать в памяти, проясняться каждой чертой, сквозь чёрный покров её странного одеянья зарозовели полные, как дубенские берега по весне, круто налитые груди, затрепетали, как некогда в благодатную ночь на четвёртый год после их свадьбы, сильные руки, и от всей Устиньки пошло на Спиридона тепло, и ветерок душистый подул ему в бороду от прерывистого и жаркого её дыханья.

  Показалось в сей миг Спиридону, что за алтарной перегородкой на духменном сене в овечьих яслях радостно вскрикнул младенец, как в первый раз кричит каждый из нас, появляясь на этот свет из материнской утробы, с потолка чуть повернула в ту сторону скорбную голову пречистая мати, и с тонких губ её слетела нежная улыбка, и сизо-золотая голубка заметалась пылающими крыльями над головой молодого спаса, входящего на иконе в тихие иорданские воды.

  Просветлел на лицо и сам Спиридон; плач младенческий стих, и с ним сразу всё стихло в молельне, на пенушках ещё ярче располахались язычки от свечей, и на самый разный манер изо всех углов замигали лампады.

  Чует Спиридон, что лежит сейчас Устинька перед ним в глубоком поклоне, обхватив розовыми крепкими руками его большие сапоги, слышит он, как колотится об пол её сердце, отчего и у Спиридона спирает в груди и к горлу подваливает из самого нутра жар и холод.

  "Спиридон... дон... дон..." - слышится Спиридону её голос, запечатанный, еле доходящий до смертного слуха.

  Видно, и впрямь примечтал Спиридон молодую столоверку, вычитав из книги "Златые уста": как живая лежит она перед ним, раскинувши истомные руки и раскрывши уста. Спиридон не выдержал испытания, выронил крест из занесённой руки на ступеньку и припал к ней головой:

  - Устинька... Устинька...

  И спала с Устинькиных губ большая печать, тянется она к нему пылающими губами, порозовевшими от жаркого дыханья, шепчет она ему слова непонятные, тайным смыслом наполненные, и каждой ниткой станушки дрожит.

  "Дон... дон... дон..." - звенит в ушах Спиридона мутовочный звон.

  Кажется Спиридону, что рвёт он на Устиньке ворот суровой рубахи, добираясь до тёплых грудей, жмёт их уже в горячей ладони и Устинька бессильно уткнулась ему в бороду и шепчет в самые уши:

  - Тише, Спиридон... Ради оспода, тише!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда Маша вошла к вечеру в молельню, она застала отца лежащим врастяжку на полу перед алтарём; крест валялся в стороне на ступеньке, и сам Спиридон тяжело дышал, словно на что-то навалившись.

  Маша подняла крест с полу и осторожно окликнула отца:

  - Батюшка!

  Но Спиридон ничего ей не ответил и не шевельнулся. Видит Маша, что упёрся он локтями в пол и судорожно приложил ладони к самому сердцу.

  "Чтой-то с тятенькой?.." - немного согнулась Маша к отцу, но окликнуть ещё раз побоялась.

  Положила она свой малый начал и неслышно, на цыпочках, скользнула из подполицы - решила она, что Спиридон замолился.

  Скоро и сам Спиридон показался из подполицы. Выглядел он за столом как и всегда, ничего такого заметного у него на лице не было, не охотник он был суропиться.

  Только с той поры, когда выходил Спиридон поутру на крыльцо, он подолгу простаивал на нём перед молитвой, веселыми глазами оглядывая розовеющую на восходе Дубну и сладко потягиваясь, как молодой... Видно, как вспуганный с чапужной берлоги медведь, вломился в Спиридонову кровь поздний жар и истома, оттого и шёл от этой потяготы только хруст и треск в локтях да под домашней холстинной рубахой на груди и спине жутко перевивалось скопленное за немалые годы воздержной жизни буграстое тело.

  

  

  

  

  ДЕВИШНИК

  Удивительно было Маше больше всего, почему это Спиридон Емельяныч не наложил на неё своей запретной заповеди и так скоро безо всего согласился выдать её за Петра Кирилыча.

  Знала Маша хорошо нрав Спиридона, а потому спросить его самого о чём-нибудь побоялась: так зыкнет, что свету последнего не взвидишь!

  И так Маша подумает, и этак в уме приложит, а всё вроде как не выходит. Прикинула также и то, что ничего из этого запрета с Феклушей не вышло, только рябуху себе раньше поры завёл Митрий Семеныч, и что от великой обиды этой у Спиридона отлегло от заповеди сердце, одним часом подумала даже, что Спиридон просто отступился от веры, но спохватилась и вслух сама себя назвала полудурой.

  И вправду, земля скорей перевернётся кверху ногами, чем Спиридон отстанет от веры... Ухлопал он на эту веру целую жизнь!

  Даже плюнула Маша, но так до поры и не смогла разгадать Спиридона.

  

  

  

  

  * * * * *

  На третий день или на четвёртый, как Пётр Кирилыч после сговоров возвратился с братом с мельницы в Чертухино, к Маше после обеда привалили большим стадом девки.

  С утра день нахохлился, как петух на жерди. Над чертухинским лесом ещё на заре повисла строгая пепельная бровь, словно кто оттуда подглядывал за мельницей на берегу Дубны, и с самого утра моросил как из сита тёплый дождик-травник. Трава такой дождик любит...

  Спиридон был почему-то не в духах, может, оттого, что от всех этих хлопот да приготовлений к свадьбе у него весь день уходил на заботы по мельнице да по хозяйству и некогда было всласть отсидеться в подполице, куда к каждой службе теперь приходит безвестной дорогой Устинья, хотя и на улице то же: нет-нет да и кивнёт Спиридону откуда-нибудь из тёмного угла и тут же на глазах пропадёт. Спиридон только и успеет моргнуть, ступит шаг, а в углу уж нет никого, только сердце заколотит по рёбрам.

  Маша торчала у сундуков - надо было всё приготовить и пересчитать: в старое время любили сряжать девок как следует, да и баба не галка: ей и подушка, ей и кадушка!

  Наполнено было сердце у Маши за этими срядами до края ещё невиданным чувством тайной и непривычной радости. Маша бережно укладывала в порядок вязанки, полушалки, полотно и одевалы, и улыбка не сходила с её наклоненного над сундуками лица. Редко подойдёт она и заглянет в окошко: девок ждала!

  На дворе же, как на грех, было неприютно и неприглядно, бедно на хмуром свете зеленела острая травка, которую щипали у дома нахохленные индюшки, и на каждой травяной усинке висела крупная и чистая слеза.

  Только с приходом девок вроде как всё повеселело, запрыгали и заколыхались в глазах Спиридона, вышедшего из мельничного приделка встретить гостей, разноцветные цветы на девичьих сарафанах, подул от их подолов душистый сарафанный ветер, и, словно спелые яблоки падали, в самое сердце бил круглощёкий задор и румянец.

  Стар был человек, годам счёт потерял, а молодому, кажется, бы не уважил!..

  - Здравствуй, Спиридон Емельяныч, курочку пришли щупать, скоро ли яичко снесёт?..

  В ушах у Спиридона, как в молодости бывало, только: дон... дон... дон...

  - Доброго добра... идите, идите с богом: Машенька там... в горнице. - Непривычно ласков Спиридон, и даже сам своему голосу дивится: такой он у него тёплый да душевный, а сам взглянуть прямо не может, упёрся себе в сапоги и руки развесил. - Доброго добра!..

  Девки лущат семечки, весело глядят на Спиридона, распушились подолами с широкими сборами, и от ситцевых их сарафанов идёт свежий душок, которым пахнут сарафанные цветы после стирки. Не ахти какие девки, таких, как Феклуша, в нашем месте раз да обчёлся, баба по нашей округе больше в плечи да в грудь идёт. Зато уж здоровья хоть отбавляй, и на подъём выносливы!

  - ...Доброго добра...

  Спиридон повернул в приделок, а девки подошли к крыльцу, взялись за руки и затянули прощальную песню:

  

  Он, как в заводи по наводи

  

  Утка-рябушка что надумала.

  

  На волне крылом трепыхалася,

  

  На далёк отлёт тонко крякала...

  

  Он, да как наша Машенька

  

  Собирала своё приданье,

  

  Заплетала золот волос,

  

  Во весь голос плакала...

  Маша выскочила было к девкам на крыльцо, но так с занесённой через порог босой ногой и осталась: звонко ударила в неё девичья песня, и от девок пахнуло, как с утреннего поля за ворот, свежестью, румянцем, здоровьем, понесло от них женской силищей, которая в какой хочешь жизни не сдаст, какую хочешь молотьбу и колотьбу вынесет, заполыхало от подолов у Маши в глазах, и коленки у ней подогнулись...

  Стоят девки у крыльца полукругом, стыдно Маше своей убогости да неприглядности, закрыла она пустую грудь рукой, глядя, как у девок выпирают они из расфуфырок, словно дразнят чахлую Машу.

  

  Ты склонись, склонись ко земле,

  

  Частый ельничек, зелен березень,

  

  Проплыви мимо утицы,

  

  Пролети, сизый селезень...

  

  Ты пройди, не оглядываясь,

  

  Раскудряш-мужик Пётр Кирилович,

  

  Не жми белых рук у околицы,

  

  Не целуй в уста у задворушки,

  

  Не рви пуговки-перламутицы,

  

  На белой груди не мни персики!..

  

  В бороде Машенька заблудится,

  

  Отец с матерью забудутся!..

  Маша схватилась за дверной косяк и заплакала.

  

  

  

  

  * * * * *

  До самого вечера прохороводились девки у Маши.

  Дунька Дурнуха то расплетала Машину мочальную косу, то туго заплетала её, инда у Маши от боли сами падали слёзы... Да и по обычаю полагалось плакать Маше: какой там жених ни на есть, а невеста на девишнике должна, когда такое место в песне выпадет, врыд выть, иначе счастья у молодой не будет, после плакать придётся, когда муж за косу таскать будет.

  Шут их знает, стариков, может, и правда, много было разных обычаев, и дурных, и хороших. В обычае само по себе плохого ничего нету, от него жизнь веселее!

  

  

  

  

  * * * * *

  Разбежались глаза у девок, когда они перебирали Машины сундуки: не одни иконы в своё время покупал Спиридон, когда торговал дёгтем и маслом... Да и после столоверки осталось почти всё новенькое.

  - Добрища-то! - шепнула Дунька на ухо Маше. - За всю жизнь не износить.

  Маша только улыбнулась от Дунькиных слов.

  Раззавиствовались теперь девки, что Пётр Кирилыч женится на Маше. Мужик был Пётр Кирилыч всё же незабулдыжный, непьющий, и хоть лентеплюх самый настоящий, так это до время со всяким быть может: охомутается, шею натрёт, любой воз повезёт!

  Сидит Маша перед большим зеркалом в большой передней избе, бледная и с таким жалостным лицом, что взглянуть на неё больно. Девки вокруг, сложивши на полных грудях начисто вымытые руки, тянут песню за песней визгливыми голосами, высоко забирая в концах, с подвывом. Маша опустила руки и смотрит в пол перед собой, сидит, не шелохнётся; рассыпались у неё по узким плечикам бесцветные косы, и Дунька перебирает их в сильных руках, затягивая в тугую косоплётку и завивая на кончике белую атласную ленту. Маша же боится взглянуть хорошенько на девок. С радостью бы убегла она сейчас к жерновам на мельницу, да надо справить чин чином. Песни у девок печальные, голоса протяжные, вроде как тоже по крюкам поют:

  

  Не во синем небе солнышко

  

  Посередь остановилося,

  

  Головою на оконушко

  

  Наша Машенька склонилася...

  

  Не ясен месяц в облаке...

  Хорошо знает Маша, что мало она похожа на это солнышко, про которое вытягивают девки, чует хорошо, кто такой ясный месяц, и в сердце у неё при этой мысли проходит большое тепло, и к горлу подкатывает горячий клубок, от которого сами катятся счастливые слёзы.

  Не верит ещё Маша своему счастью, к тому же неизвестно ещё, что скажет Спиридон Емельяныч, когда будет благословлять их под венец, может, как раз к этому-то благословенному часу и приберёг он свой непонятный запрет. Чует Маша, что отцовского запрета ей не вынести.

  

  

  

  

  * * * * *

  Запотчевались, запелись девки около Маши до самого вечера, раззарились на сундуки, перемерили Машины сарафаны и всё пересчитали как следует, чтобы потом какого недомолвку насчёт приданого не бьыо. Не ради одной потехи были эти обычаи...

  К самому вечеру только на пороге незаметно показался Спиридон Емельяныч, в мучной пыли с головы до ног; в длинной своей поддёвке он был похож на святого, сошедшего со старой иконы. Нахмурились у Спиридона волчьи хвосты, стиснулись губы в строгую, суровую улыбку, когда он оборвал девок на новой запевке:

  - Вы бы, девки, кончали свою визготню. Отправили чин, да и к стороне... Потчевались?

  - Премного довольны, Спиридон Емельяныч, - говорят смутившиеся девки, обернувшись к Спиридону. Разинулись они на него, а Маша ещё ниже опустила голову.

  - Всё срядила? - спросил Спиридон Машу.

  - Всё, батюшка, - ответила Маша, не подымая головы.

  - Значит, гоните подводу... перевозить можно!

  Хоть и входил Пётр Кирилыч в дом к Спиридону Емельянычу, а сундуки всё же должны были, по обычаю, побывать под жениховой кровлей, люди должны видеть, что не голышом Маша за Петра Кирилыча идёт.

  Пожелали девки Маше счастья на прощанье. Маша раздала им девишенские ленты, которые сколько годов зря в сундуке пролежали, повязала на голове по-бабьи платок и вышла проводить девок на крыльцо.

  Дубна дымится перед вечером тихим дымком перед плохою погодой, ласточки низко чертят по воде тонким крылом, и стрижи с радостным визгом носятся друг за дружкой на своей стрижиной свадьбе вкруг отцовской мельницы.

  Всплакнула было Маша, целуясь по ряду с девками, но Спиридон показался у неё за спиной на пороге и пристыдил Машу до настоящих слёз.

  - Не мокрись больно-то... и так глядеть на тебя - не заглядишься... Дуре радоваться бы надо, а она тоже - в слёзы!

  Девки переглянулись при этих словах Спиридона, незаметно фыркнули в рукава, поклонились молча Спиридону и, взявшись за руки, стройной волной поплыли к воротам на выход:

  

  Вдоль по морю,

  

  Вдоль по морю-морю синему...

  Маша убежала в горницу, навзрыд бросившись в открытый с добром сундук, а Спиридон долго смотрел на девок с порога и, должно быть с устатку, немного шатался.

  

  

  

  

  ТОТ СВЕТ

  Долго не могла Маша заснуть после ухода девок на жаркой постели, должно быть, переплакала на девишнике, глаза горели, как надсаженные, и плакать оттого ещё больше хотелось, теперь уж без всякой причины.

  Спиридон тоже рано уклался: к хмурой погоде мужика тянет в сон, как вьюна ко дну, потому что мужик чует погоду спиной и боками.

  Слышит Маша, как перебирает крохотными пальчиками небольшой дождик по стёклам и как шуршит и шепочет по тесовой крыше над головой ночной ветер. В дому от этого шурха и шёпота какая-то тишина особенная и нерушимая, слышно в ней даже, как кровь по жилам стучит, и как облизывает вкусно лапу на печи завившийся в клубок кот Фурсик, и как за стеной на дворе трудно дышит с сочной первой травы корова Доёнка.

  Радостно Маше прислушиваться ко всем этим привычным домашним голосам, ловить на глаз и слух все эти добрые знаки обильного домохозяйства, ради которого наполовину живёт каждый мужик и каждая баба.

  Тепло в избе, и сердцу тепло от мысли, что всего у них слава богу, не за чем в люди ходить да займаться, и хоть немного на дворе скотины, зато мельница и под навесом четыре больших нашеста поконистых индюшек и кахетинских кур, в саду пчельник о пятидесяти колодках стоит, дом - слава богу: не у всякого такой по обширности да по добротности, чего ни хватись, в сундуках всё найдётся, одного только, самого главного недоставало - заперта была у Маши утроба, как амбар с хлебом.

  Работала она как лошадь, и за себя и подчас за Спиридона, когда тот к часу засидится у себя в подполице, и всё это копилось незнамо в какую порву.

  Нет благодати в доме, в котором от века ребёнок в люльке не хныкал. Какая ёлка в лесу, и та старается вырастить возле себя внучку или оставить внучонка!..

  Хорошо Маше теперь подумать, что жизнь скоро совсем пойдёт по-другому, и ещё больше от такой думы подкатывали к самой глотке слёзы и голова горячела.

  Обо всём передумала Маша и к полночи, когда пропели первые на дворе петухи, понемногу стала уже забываться. В полузакрытых глазах у неё сначала поплыли сарафанные подолы с большими цветами величиной с заправский мак или ранний подсолнух, потом сдвинулась с места стена, и в красном углу покосился набок образ с горящей на весь свет лампадой.

  То ли Маша в этот миг совсем заснула, то ли только затомела и, напротив, заснуть не могла, переплакавши за день, только после петушьего крика Маша будто привстала с постели и, одною рукою упёршись в подушку, а другою схвати