Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

оуменно Спиридон Емельяныч.

  - Полно, брат, - надо богу молиться!..

  Помолились они и сели в другой угол как ни в чём вечерять, спокойно повечеряли, потом пошли вместе ко всенощной, а после всенощной Андрей Емельяныч, не заходя к себе в келью, остался в соборе стеречь неугасимый огонь.

  

  

  

  

  * * * * *

  Так оно и оказалось, как сказал Спиридон Емельяныч: всё же не так!..

  Принял Андрей Емельяныч игуменское благословенье и проводил с миром всю монашескую братию и богомольцев, которых, как на грех, было на этот раз очень немного, а то всё кто-нибудь да остался бы, поставил подставку к лампаде и на подставку положил книгу с золотыми застёжками - жития.

  Спервоначалу всё было как и всегда, во всём соборе стояла тишина могильная, только один неугасимый и горел в лампаде, у которой Андрей Емельяныч торопливо развернул книгу на середине: житие мученика и страстотерпца... Впрочем, Андрей Емельяныч тут же оторвался от книги, обернулся назад и в первый раз в жизни, сам не зная отчего... немного струхнул. По всем углам и закоулам стояли чёрные тени, будто сами монахи давно уж из собора все вышли, а тени от их траурных риз, скуфей и клобуков остались на стенах и на полу и теперь живут своей незримой и потаённой жизнью, справляя свой полуночный чин...

  Будто служат-они свою теневую службу перед образами, и образа в темноте кажутся столь тёмными, как будто не в храме они, а в курной мужицкой избе провисели не одну сотню годов, дожидаясь пожара... Даже позолота в киотах, и серебро на окладах, и дорогие камни на венчике богородичного лика и те словно гарью покрылись, и блеска на них нигде не видать!..

  "Страшно в церкви в двенадцатый час!.. Недаром в этот час по всей земле кричат петухи..." - подумал так Андрей Емельяныч над книгой и не заметил того, что она раскрыта на одной и той же странице и он её не читает, а только смотрит на одно и то же место: мученика и страстотерпца... И буквы в этом месте шевелятся у него в глазах и складываются в какие-то тайные знаки, Андрей Емельянычу непонятные: титла похожи на большие крючки, на которые страшливые бабы в деревне от воров и чертей на ночь в избу дверь замыкают, а буковки все разбежались кто куда, как распугали их по странице, и они на буквы мало похожи, а похожи больше на каких-то жучков и букашек со слюдяными крылышками, так и трепещущими на спинках у них в призрачном свету от лампады, их и не разглядишь хорошо, а запятые и точки в глазах как мушкара перед тёплой погодой у нас на болоте!..

  Так незаметно для себя самого Андрей Емельяныч неизвестно сколько времени простоял над житиями, продумав, видно, совсем о другом. И то ли заснул потом от утомленья над книгой, то ли ещё отчего, потому что всё же чувствовал Андрей Емельяныч, как льётся ему в голову какая-то муть и из углов темнота помавает на него широкими рукавами и кланяется чёрными сгустками скуфей и клобуков, - только Андрей Емельяныч хорошо в один час различил перед собой, что жития на подставке сами закрылись и на книге с боков звонко щёлкнули в гробовой тишине золотые застёжки.

  Вздрогнул Андрей Емельяныч и наскоро перекрестился.

  В неугасимой чуть мелькал огонёк на поплавке, словно собирался с него улететь, и мигал, как мигает глаз у человека перед скорой смертью, и в этом торопливом и смертном мерцанье лампады Андрей Емельяныч хорошо различил перед собой высокую фигуру монаха в высокой скуфье, только теперь из скуфьи ещё выпирали кверху кривые рога, загнутые немного вбок, как у бодливого барана, тут же за подставкой для книги переливалась чёрными волнами широкая ряса, лица под скуфьёй он не разглядел, может, потому, что очень уж сразу испугался, когда монаха увидел, а может, и потому, что вообще такие черти есть... безликие... У таких чертей всё наоборот: под мышкой нос, глаза на затылке, а уши в том месте, на котором сидят.

  - Кто ты? - шепотком спросил Андрей Емельяныч.

  - Соборный чёрт, ваша святость!

  - Аминь!.. - шепчет про себя Андрей Емельяныч.

  - Не трудись-ка аминить, Андрей Емельяныч. Ты умный мужик!.. Пойми, что всё равно не поможет!.. Мне же тебе надо сказать немного по делу... давно собирался, да... некогда было!..

  - Аминь!..

  - Задумали вы с братом, можно сказать, совсем дело вам мало чем подходящее...

  - ...Рассыпь-ся!

  - Понимаешь?..

  - Осподи, владыка живота...

  - На манер, значит, странника Варсонофия... То есть какого там Варсонофия?.. В мире-то он был совсем не Варсонофий, а попросту Иван по прозвищу Недотяпа... хотя мужик был не хуже других...

  - ...владыко живота моего...

  - ...только, видишь, была у него в голове такая блажь и нескладиха, а ноги обуяла расторопность - за десять вёрст за киселём бегал... Пошёл, значит, Недотяпа по всему белому свету невесть зачем шлемать, да так бы и прошлемал, если бы к нам сюда не попал... тут-то я ему... и дух вон: потому жалко стало мужика!.. Зазря!.. Чего ему?.. Если спросить, так и сам он не думал дознаться... потому: Недотяпа...

  - ...ты еси упование моё... часть моя еси на земли живых... - путает Андрей Емельяныч со страху псалмы...

  - ...так вот, Андрей Емельяныч, ваша святость, признаться, и тебя-то с братом мне стало жалко!.. Недотяпа, так тот и есть недотяпа, а вы не мужики, а... любота!..

  - Аминь!.. Аминь!.. Аминь!.. - еле передохнёт Андрей Емельяныч.

  - Так вот тебе говорю: посмотри, к чему всю речь веду... Разуй глаза, сними портянки!.. Стен не хватает, сколько святых!.. А? И большие и маленькие, каких только нет... на иное имя по два и по три... Миколы... Иваны... а покажи ты мне хоть одного мужика среди них, и я тебе сейчас в ножки даже поклонюсь и попрошу благословения, хотя баб, случается, благословляю и я... Видишь, всё князья да попы, на всех кольчуги, ризы горят. Где же мужичий армяк?.. Что ты мне скажешь на это?..

  Андрей Емельяныч удивлённо стал оглядываться кругом, и куда он ни взглянет, там на минуту вспыхнет перед образом огонёк, повиснет в темноте на минуту, озаривши лик и всю фигуру какого-нибудь святого, и тут же погаснет и упадёт в темноту...

  - Что ты мне скажешь на это?.. Да ничего ровным счётом, потому сказать тут нечего: мужики все в ад пойдут!.. Понял ты это? Потому разве мужику косолапому по огненной нитке через геенну в лаптях пройти?.. Не пройти!.. Один разве вот... Недотяпа!.. Да ведь и он теперь не Недотяпа, а... Варсонофий... чин у него... высоко - не перелезешь!.. Понимаешь ты меня али по своей мужицкой привычке ничего не понимаешь и... не хочешь понять?..

  - Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..

  - Эко наладил: пока язык не прилипнет!.. Раскумекай хорошенько, что я тебе говорю: иди с братом отсюда хоть на большую дорогу, а только иди и в церкву больше ни-ни... потому всё равно: ты мужик, и на том свете, окромя как в аду, места тебе нигде не найдётся!.. Только вот что ещё: когда будешь уходить, не забудь захватить Недотяпин армяк: мужичья одёжа!.. В ней, брат, ни на этом, ни на том свете никуда не пролезешь!..

  Сказавши эти слова, монах отвернулся от Андрей Емельяныча и одним дышком задул огонёк в неугасимой лампаде, приставивши к ней с другой стороны чёрную руку, на которой - видел в последний миг Андрей Емельяныч - пальцы сложились в щепоть.

  

  

  

  

  * * * * *

  Тьма, как чёрный ветер, бросилась со всех углов на Андрей Емельяныча, со всех сторон, почудилось ему, затолкали сильные руки, запихали под бока костяшки, выгоняя его из собора; волосы зашевелились на голове Андрей Емельяныча и приподняли скуфью у него на голове, и скуфью чья-то невидимая рука сорвала с головы и откинула далеко в соборную темь, и она ударилась где-то об угол и разбилась о камень, как склянка, жалобно на весь собор прозвенело, и в этом звоне послышался ему прощальный колокольный звон с Афонской колокольни, на которой бессменно ходит круглые сутки великий отшельник, вызванивая время и призывая монахов на молитву... Пробил двенадцатый час!..

  Не помнит Андрей Емельяныч, как он выскочил из собора, как нашёл двери на выход и как добрался в осенней - глаз выколи - темноте до братниной кельи, только в эту же ночь оба брата, ничего никому не сказавши и ничего не объяснивши, навсегда убежали с Афона.

  

  

  

  

  * * * * *

  Была этой ночью буря большая, море в берег билось с разбегу, на улицу было не выйти: унесёт! Дождь хлестал наполовину с градом в куриный желток, и потому только поутру монахи, пришедши в обычный час к собору, никого в нём не нашли, хотя всё было цело, покровы и оклады как ни в чём не бывало, только в неугасимой огонь не горел, и не было в ней даже фитиля с поплавком, на дне плавали в масле какие-то жучки и ночные чёрные мухи, которых днём не видит человеческий глаз, потому что живут они ночью.

  Позвали тут же игумена, освятили с большим торжеством и печалью лампаду, и никто хорошо не мог объяснить, почему братья убежали из монастыря и почему после них погасла лампада.

  Только много спустя как-то ударил отшельник на колокольне не в час, послушник, прислуживавший ему, побежал со всех ног по ступеням на звонарню, отшельник знаком дал понять, что с ним говорить ему не о чем, потому немедля к нему поднялся игумен. Подвижник какой уж год ни с кем ни слова не говорил, а тут нарушил обет и опоганил язык лживой человеческой речью.

  Приснился в ту ночь отшельнику сон, и по этому сну всё так выходило: беглые монахи были совсем по душе своей не монахи, а христопродавцы и погубители истинной веры, что они и {{в монастырь-то пришли с болотной стороны, где живёт вся нечистая сила}}, только за тем, чтобы в нужное время и в положенный срок скрасть неугасимый огонь правой веры из соборной лампады, зажжённой некогда неведомым странником Варсонофием; сей Варсонофий-де, хоть и был при погребении так по монашеству назван, но на самом-то деле был просто посланник божий, и теперь в его могиле нет ни гроба, ни костей после него не найдёшь, потому что был он не человек, а только образ его и подобье... Сей-то странник и явился во сне отшельнику и всё ему объяснил.

  Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, что когда после разговора игумена с отшельником хватились Недотяпина армяка, так на том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось... Каким способом и когда пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробилась зелёная травка.

  Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник, наречённый при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой мужик Иван Недотяпа?..

  

  

  

   СПИРИДОН ЕМЕЛЬЯНЫЧ

  Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь дивного странника Варсонофия или этот армяк пропал как по-другому, нам трудно об этом судить...

  По возвращении домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что, как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для-ради занятности к тому, что и впрямь с ними случалось.

  Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.

  - Смотри-ка, встречают! - сказал Спиридон, показывая на пару белых голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли братья к отцовскому дому. - Словно знали, что мы вернёмся...

  - Она - птица!.. - неопределённо ответил Андрей и перекрестился, вступивши на сгнившую ступень галдарейки.

  Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел. Сбежались Гусёнки как на пожар - на братьев смотреть. Оно и действительно было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а тут враз взяли да и заявились как ни в чём не бывало!.. Думали сначала все, что самозванцы, потом, как вышли братья на работу, так решили, что они самые и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной.

  Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за хозяйство... Где поработают в подёнщину, кое-что продали из барахла после отца; не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как говорили про него мужики, стал ещё пуще зашибаться молитвой и книгой.

  Правда, в церкви их видали обоих нечасто... Видно, что ходили в неё больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и чего не подозревали - попы везде нос совали.

  Может, так и пошло бы всё у них по-хорошему, потому что работники были оба лихие, что пахать, что косить в монастыре не разучились, а будто даже лучше ещё да складнее всё у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные валы - издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы пожелтеет, а пашня - как книга с прямыми строками, раскрытая на самой главной странице: только читай, если разум имеешь!..

  Может, так и промужичили бы они и смерть бы встретили в свой час, как желанного гостя, да года, знать, через два пришла в волость бумага с сургучовой печатью, и Андрей Емельяныча по этой самой бумаге увезли сначала в Чагодуй, а потом пошли слухи, что под сильным конвоем его повели на Москву, где что-то долго судили за кощунство какое-то или ещё за что; бог знает, что с ними там было в дороге, когда они возвращались в Гусёнки, - только слышно было потом, что по чьему-то и какому-то постановлению Андрея забрили в солдаты. Спиридон вернулся домой бледный как смерть и похудевший, тихий, словно ягнёнок, и, как ни приставали к нему с расспросами одногусёнцы, отвечал всем одно и то же:

  - Всё в воле божией!.. - и только. Мужик был неразговористый!..

  С той поры пропал всякий слух про Андрей Емельяныча.

  Плели, правда, что будто из солдат он убежал, солоно показалось, но что в побеге его тут же словили и за побег больно отпороли корьём. Андрей-де с год пролежал в тюремной больнице, а потом и из тюрьмы опять убежал... Тут уж всякие слухи и сказки об нём кончаются.

  Решили, что умер!.. Или убили!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Спиридон, одним словом, остался без брата...

  Прошло так года три с его женитьбы. Жена ему выдалась дородная и красивая баба, спокойная и согласная, как редко бабы бывают.

  Хозяйство и достаток с каждым днём росли и росли, подымались, как в большой квашне хорошие хлебы... Спиридон начал приторговывать по округе дёгтем и маслом вразвоз и вообще входить в натуру, покряжел ещё пуще и даже на неприметливый глаз ещё издали стал бросаться своей непомерной фигурой: не то что был он очень высок - высока и Федора! - Спиридон Емельяныч шёл весь в ширину и скоплялся в плечах и груди.

  Глядя на его такую фигуру, немало дивились, пока он жил с первой женой, почему у Спиридона нет никакого приплода...

  Живут рыло в рыло, худого слова никогда промеж них не услышишь, здоровьем, можно сказать, бог обоих не обошёл, а за три года Спиридон никого и в кумовья не позвал.

  Настоящей причины к тому тогда так и не сведали, а на догадки головы не хватало.

  Только всё потом разъяснилось: жена покаялась на духу перед смертью - а умерла она ровно через три года после венца, - покаялась на духу, что Спиридоновой плоти не знала и прожила с ним все эти три года, как на ветке просидела в тенистом саду, что и сам Спиридон Емельяныч до последнего часа естества её не касался, согласно обету, который дал он в оное время в Афонском скиту, увидя на своём монашеском ложе в образе рыжеволосой и прельстительной девки свою непомерную плоть.

  От сей-то плоти она и отдала богу свою неискушённую душу.

  

  

  

  

  * * * * *

  После смерти первой жены Спиридон долго глядел на людей чудными глазами, почти со всеми был всегда мало разговорчив, лишнего слова не скажет, всё "да", да "нет", да того, да сего, а чтоб разговориться так, по душам да во весь рот, - так ни-ни!..

  От этих Спиридоновых укорительных глаз и молчанья как-то даже всем становилось неловко и теснее кругом: всякий, бывало, свернёт с дороги, с возом едет иль порожнем, когда с бочкой дёгтя в возу встретится Спиридон Емельяныч... Долго потом с шапкой в руках будешь смотреть ему в широкую спину и безо всякой причины качать головой...

  Другой бы, пожалуй, спился!..

  Прожил так, во вдовстве, Спиридон Емельяныч сколько неведомо лет, он и сам не знал хорошенько, на какой десяток ему перевалило. Сила всё та же, только в бороде да в волосах немного начинало серебреть, как по паутине осенью в первый зазимок.

  По хозяйству Спиридон хорошо управлялся, держал до второй женитьбы казака и казачиху и по внешности в обиходе ничем не отличался от других мужиков. Только борода пошире других да в осанке было что-то такое, что всякого заставляло посторониться и уступить своё место, мирщинки гнушался и на сходе всегда отдавал свой стакан какому-нибудь питуху или выливал в землю под ноги, потому отказаться принять в руки мирщинку значило миром погнушаться. Старина-матушка!.. В церковь по-прежнему ходил два раза в год и с каждым днём становился всё угрюмей и строже на вид, и всё пушистее чернела на оба глаза с лёгкой проседью бровь, и всё торопливей перед ним раздвигался народ на базаре, когда, случится, проходил по нему Спиридон.

  

  

  

  

  * * * * *

  Второй раз женился Спиридон Емельяныч очень чудно.

  Похоже было на то, что... не женившись - женился!

  Первое время после смерти первой жены к нему было наладили свахи: свахам и вдовец - всё купец!.. Да Спиридон их отшугнул и сам не проявлял себя никак в этой части... Может, где на стороне что-нибудь, а у себя на дому никакого баловства за ним не замечали.

  Так и решили все: Спиридон жениться не будет!.. Но ошиблись!

  Ехал однажды Спиридон Емельяныч с пенькой - менял он пеньку на дёготь и масло, - и недалеко от Чагодуя, в том самом месте, где с большака, который лежит между нашим Чертухиным и Чагодуем, сворачивает в сторону Гусёнок просёлок, встрелась ему некая нищенка, с виду очень невзрачная и лядавая баба, из жалости и милосердия Спиридон Емельяныч посадил её к себе на телегу.

  Для побирушки что село, что деревня - собирать куски всё едино. Просидела она со Спиридон Емельянычем на телеге, свесивши ноги между колёс, пока за лесом не показались Гусёнки и над ними, как белые барашки, по небу не побежали дымки...

  - Это что за деревня будет? - спросила баба: на девку она была мало похожа.

  - Гусёнки! - сердито ответил Спиридон Емельяныч...

  - Гусё-ёнки-и!.. А-а-а!.. - протянула баба и зевнула во весь рот, словно проснулась.

  Только всего и разговора было у них за всю дорогу - чего с ней говорить, Спиридон даже хорошенько на неё не поглядел: нищенка и нищенка, известно, какие они бывают!..

  Только когда Спиридон подъехал к крыльцу и стал отсупонивать лошадь, баба всё сидела на возу, словно чего-то ещё дожидалась.

  И дождалась!..

  Дёрнул же шут за язык Спиридона эту нищенку позвать к себе ночевать!..

  Худого в этом ничего не было, это в старину даже в обычае было - зазывать к себе в дом нищих с дороги. Ну да ведь тогда и нищий был совсем, можно сказать, от теперешнего отменный!..

  Позови-ка сейчас: он те в ту же ночь и зарежет!..

  "Ишь, Спиридон Емельяныч добрый человек какой: нищенку себе завёз!" - решили соседи, глядя на бабу, которая слезала с подводы после Спиридонова приглашения и никак не могла слезть: подолом зацепила за гвоздь, и с телеги смешно болтались её заголённые ноги, по икры обмотанные грязным тряпьём.

  - Ну-у, завязилась! - недовольно буркнул Спиридон, подошёл к ней и выдернул гвоздь вместе с подолом. - Сряда-то на тебе поиздёргалась, баба!..

  Нищенка поклонилась низко Спиридон Емельянычу, и что у них случилось за эту ночь, как они стакались, только нищенка эта так с той поры и осталась.

  

  

  

  

  * * * * *

  После узналось, что и не нищенка она была совсем, а погорельная. Звали её Устинья, по батюшке Васильевна... с села сама Горы-Понивицы!

  В этом самом селе случись о ту пору пожар: не только много скотины, а людей немало живьём погорело. У самой Устиньи, по её же словам, сгорела, почитай, вся семья: не только старики не успели с печки убраться, а и невестка, и муж ейный с детьми и добром так и не вышли. Сначала было Устинья с ума срахнулась: больно детей было жалко!..

  Подпустил, значит, кто-то хорошего петуха!..

  Уж как там они сладили со Спиридоном, никто про это не знал хорошенько, сперва даже смеялись на Спиридона, вот, дескать, какое себе чучело выбрал, нарочно искать, не найдёшь, стали было дознаваться у самой Устиньи - баба оказалась разговорная, - но и от неё ничего путём не добились... Только и говорила она при таких допросах:

  - Уж и не знаю сама, как подумать: встрелся, знать, тогда на дороге не Спиридон Емельяныч, а... ангел божий, потому от великого сиротства и горя спас!..

  Так ничего и не дознались... Из расчётов каких али вправду так, из жалости одной Спиридон Устинью у себя оставил, трудно теперь рассудить, но вернее всего, что и расчёт какой-нибудь был, потому что мужик был он не промах.

  Кто его знает - в ином мужике таинственности этой накачено, ни одному барину не приснится!..

  А может, и из-за того, чтобы чужого народу не держать...

  Только жили они как нельзя лучше. В тот самый год, как встретиться им, Устинья родила двоешки, да что-то больно рано, если по срокам считать, опросталась. Ну да это бывает...

  Зато после до самой смерти ходила пустая.

  Умерла она, царство ей небесное, добрая бабёнка была, кажись, в тот самый год, когда Спиридон Емельяныч привёл однажды из леса большую бурую медведицу и с ней двух её медвежат...

  

  

  

  

  МЕДВЕДИЦА

  Допрежь ли этого случая с медведицей умерла у Спиридона Устинья Васильевна али после, пожалуй, хорошо не запомню, да это не так уж и важно, а вот невиданный в нашей округе случай с медведицей, то есть как мужик с пустыми руками пересилил столь страшного зверя и покорил его своей воле, так уж да: у нас ещё по сю пору старики не забыли, хотя, если спрашивать будешь, так каждый, конечно, приврёт, но в существе история эта всё же будет правдива.

  Да если уж такой неверный Фома, так можешь сам убедиться: шкура от одного медвежонка, который у барина Бачурина вырос в большого медведя и в одночасье издох, и посейчас ещё стоит у самого входа в Чагодуйском музее. И как обделан-то! Провались! Лапа вперёд, будто здоровается со всяким, кто, значит, к барину придёт.

  И верно, чего только не собрано в нём с нашей округи... Положительно от сороки из Чертухина и до Манамаевой мурмолки, которую татарский хан Манамай будто потерял на том самом месте, где теперь стоит Чагодуй, - всё есть, что касательно уезда!.. Так и называется: Музей местного края.

  Будешь в Чагодуе, зайди непременно, всякая диковина и пустяковина, а главное - медведь налицо!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Случилось это всё для самого Спиридона Емельяныча нежданно, он за медведицей и не думал ходить, сама она на него вышла... Гоняли по лесу эту медведицу перед этим больше недели наши охотники - Павел Безручка да Петька Цыган, и довели её до такого остервенения, что она совсем всякий разум свой медвежий потеряла; сбились с медведицей охотники с ног, загоняли её в яму, которую они вырыли на её привычной тропе, но медведица по этой тропе полсотни лет проходила, а теперь, как на смех, не шла и не шла, хоть силком тащи; стала без толку носиться по лесу и по ночам сторожить у дороги - лошади больно храпели у мужиков, кто если с тёмным возвращался домой!.. Стали уж побаиваться!..

  Но тут-то вот она и налетела с ковшом на брагу!..

  Должно быть, и вправду медведица этой ночью лежала где-нибудь поблизости возле дороги. Спиридон шёл из Чертухина домой, а ходил он на мельницу, ещё раз её обсмотреть да в уме прикинуть, стоит ли она того, что за неё заломил с него барин Бачурин; идёт он это, значит, не спеша по дороге, духовный стих про себя поёт - про пустыню и старца и о том, как попадается этому старцу в пустыне сам бог, - много знал Спиридон Емельяныч этих стихир! - видит, в одном месте на дорогу два комышка из канавы вывалились - медвежата играют... Несь бы ему обойти али вернуться, так не таковский: перекрестился Спиридон Емельяныч и хотел мимо медвежат тихонько пройти - ловить он их не собирался... Медвежата, должно быть, его не сразу заметили, шагах в десяти уже шёл от них Спиридон, а они хоть бы что: один на спинке лежит, а другой на него завалился и грызёт ему ухо. Спиридону даже смешно было смотреть на эту картину. Но, на грех знать, под ногой Спиридона хрустнул сухой сук на дороге, медвежата вскочили, встали на лапы, и оба ни с места, только рычат - мать зовут. Тут она и вышла из чапуга. Рёв поднялся на весь лес. Безрукий и Петька в это время совсем в другой стороне её ждали и грелись на поляне у большого костра.

  - Слышь? - сказал Безрукому Петька. - Эн она где!..

  Павел пригнулся к земле левым ухом - правое у него улетело вместе с рукой: ружьё разорвало!

  - Да, - говорит, - это она дерёт кого-нибудь на дороге. Подождь, вот нажрётся... тут-то мы её и обротаем!..

  Но не задрала медведица Спиридона, встретил он её, словно тёщу, которую долго не видел, - в обнимку; медведица только и успела разодрать на Спиридоне домотканый армяк да по спине провела на все пять когтей полосу, как прочертила; Спиридон схватил её за обе лапы, отвёл со спины и левую выворотил, как корягу, наотмашь - тут-то вот и завыла медведица не своим голосом, который издалека услыхал Петька Цыган.

  Легла медведица на землю к самым ногам Спиридона, словно прощенья или пощады просит... Долго так пролежала. Спиридон стоит над ней и сперва, надо правду сказать, сам себе не поверил!..

  - Что, старуха? - миролюбиво спросил её Спиридон и стал поднимать с земли за загривок.

  Развязал Спиридон отченашенский поясок и - на шею... Медведица молчит, встаёт и, как человек, охает...

  - Ушиблась, матушка?

  Сразу смекнул Спиридон, что медведицу ему не зря бог послал...

  А медвежата и позабыли про мать, приняли они потом Спиридона, должно быть, самого за медведя, когда он охватил их матку в обнимку, валяются опять на дороге и уши друг дружке грызут. Спиридону весело стало...

  - Эй вы, неразумыши!.. - крикнул он на них и потянул за собой поясок.

  Медведица что-то проворчала им на своём медвежьем наречии, и оба они кубарями забежали за неё, и все трое покорно пошли за Спиридоном.

  

  

  

  

  * * * * *

  Ну и диву же далась тогда вся округа. Про гусёнцев и говорить нечего...

  На самой рани привел её Спиридон Емельяныч... Как шла-то за ним, как телёнок, дрожала вся мелкой дрожью и глядела на мужиков такими жалобными глазами, будто пожаловаться хотела. Сам Спиридон был как всегда, только глаза налились, как у филина, кровью, и сзади лоскуты от армяка болтались, и по лоскутам на след падала кровь...

  Народу сбеглось - все Гусёнки!..

  Главное, и медвежата рядом бегут, щурятся на мужиков и на избы носом водят - близко скотину слышат - и к Спиридону жмутся, как к какому хозяину, когда поближе кто подойдёт.

  - Ай да Спиридон! - ахали мужики.

  - Ай да Спиридон Емельяныч! - вторили бабы.

  Да уж, тут нечего сказать: непомерная плоть была у человека!..

  

  

  

  

  * * * * *

  А выдумал всю эту затею с медведихой не кто иной, как наш серый барин Махал Махалыч Бачурин.

  Должно быть, от этого великого богатства да излишка его надоумило: незадолго перед этим случаем объявил он по всей нашей округе, что требуется ему, серому барину, медведь какой ни на есть, но лишь бы в живом его виде... Для какой такой стати понадобился ему этот медведь - неизвестно, так, может, перебесился, но вернее всего, что Махал где-нибудь был у настоящих господ и такого прирученного ради забавы медведя увидел, а потому и сам решил нагнать форсу: какой же, де, барин, коли у него на цепи посередине двора медведь не рычит!.. Затравка-то эта осталась: раньше бары медведями нашего брата на масленой ради потехи травили!..

  Словом, Петька Цыган да Павел Безрукий взялись барину доставить медведицу, которую перед этим как раз собирались на рогатину взять, когда она выйдет на гусёнский овёс, но на этот раз остались ни в тех и ни в сех!..

  - Знато бы дело: всадить рогатину - и дело с концом! - сказал Павел Безрукий, когда всё узналось...

  - Да, прошерстили! - согласился Цыган.

  И в этот день нахлестались с горя да неудачи, как ещё никогда их не видали.

  На медведицу к Спиридону и посмотреть не пришли!..

  Конечно, дали барину знать...

  

  

  

  

  * * * * *

  Махал в тот же день прикатил... Привёз его Пётр Еремеич, - хотя у барина и свои лошади неплохие были, но в скоропалительных случаях он всегда ездил с Петром.

  Эх, и лошади же были у Петра Еремеича!..

  Бывало, как пустит у тебя на глазах, так, где спицы колёс, где колёса кибитки, и не гляди: не найдёшь!..

  Да и будто это и не колёса совсем под Петровой кибиткой, а четыре печных чёрта четыре чёрных горба подставили под кибитку да и несут её, взметая ворохом путевую пыль на дороге, несут Петра Еремеича по полю, только звон по полю идёт и в глазах у тебя всё мельтешит, туда несут, куда, может, в самом-то деле один только Пётр Еремеич и знает, а тот, кто в кибитке сидит да за бока кибитки держится, тот и знать-то этого не может и спросить на ходу не посмеет: скоро ли, дескать, Пётр Еремеич, город Чагодуй будет? - потому что и нанимал хоть Петра до Чагодуя везти, а привезёт он тебя в Чагодуй или нет - кому это известно!..

  Тпрукнул Пётр Еремеич на все Гусёнки, когда подкатил к крыльцу Спиридона, и на всём скаку осадил лошадей. Из кузова выскочил барин и за ним егеря. Спиридон в это время обмывал спину солёной водой и сам к барину не вышел, а выслал сказать, что милости барина просит пожаловать в дом, где у него под печкой сидели два медвежонка и, должно быть, опять забыли про всё и друг с дружкой играли... Сама медведиха в это время ходила по большому двору и обнюхивала стены и конский помёт, - видно, совсем помирившись со своим неожиданным пленом.

  

  

  

  

  * * * * *

  Чего-чего только не предлагал барин Спиридон Емельянычу!..

  Дошло в конце концов у них до золотых часов, вынул их барин у всех на глазах у себя из нутряного кармана поддёвки и положил перед Спиридоном на стол.

  Спиридон и не взглянул на часы.

  - Из-за такой малости я тебе, барин, разве отдам зверя в неволю?! - Отодвинул их обратно барину и на механизм не поглядел. - Что ж, что зверь? Его тоже, как и не нас же с тобой, бог сотворил в его удовольствие - отдохнёт у меня немного, я опять выпущу на волю.

  Барин положил часы обратно в карман и после такого упорства хотел распрощаться, встал из-за стола и только у двери вспомнил свой давнишний со Спиридон Емельянычем торг из-за мельницы: барин больно много просил, Спиридон больно мало давал, расставались они ни с чем, и Спиридон всегда говорил Махалу:

  "На базаре, барин, всегда двое глупых: один много просит, другой мало даёт!.."

  "Ты, Спиридон, себе ума накинь, а мне цену... тогда и будут оба умные", - отвечал на это Бачурин и отходил от Спиридона, не подавая руки.

  Вспомнил барин и крикнул, просунувши голову в дверь:

  - Хочешь мельницу, Спиридон Емельяныч?..

  - В двери я, барин, ни драться, ни торговаться не умею, - уклончиво ответил Спиридон, так, однако, весь и подавшись к барину всеми своими саженями в плечах...

  - Ну, ладно, решай! - сказал Махал Махалыч, воротившись и подавая Спиридону маленькую ручку.

  - За мельницу согласен! - тихо сказал Спиридон и хлопнул по ручке барину. - Очень даже довольны!..

  - Шут с тобой, уходил ты меня до седьмого пота с этой чёртовой медведихой!..

  - Только вот что, барин, - всполохнулся Спиридон Емельяныч, как будто что вспомнил, - подызбицу ты мне подыми ещё на три венца, а то в подполе низко... головой будешь шаркаться о переклад...

  Барин только ручкой махнул:

  - Ладно. Это плёвое дело... Давай сюда медвежат!..

  - Кому малое, а кому и большое, - замысловато улыбнулся Спиридон Емельяныч, - и люди разного росту, и дела у них разные!

  - Экая сквалыга ты, Спиридон...

  - Я только выговорить всё заранее... недоразумления лучше после не будет!..

  - А молодец... привёл на пояске медведиху, - первый раз за весь разговор обмолвился барин о самом случае с медведицей, - да за такую редкость разве пожалею!

  - Спаси те, барин, Христос: и я премного доволен!..

  Барин махнул в окошко рукой, за окном зашевелились егеря, и в руках у них жалобно зазвенела толстая цепь, и лошади при этом звоне подняли уши торчками и захрапели, косясь по сторонам и чуя вблизи страшного зверя.

  Так был продан вольный зверь барину в рабство.

  

  

  

   "ЗЛАТЫЕ УСТА"

  Нет ничего прихотливей и озорней человечьей молвы...

  Она, как осенний ветер листья возле дороги, крутит и перевивает слово за слово вокруг какого-нибудь одного человека, мешая выдумку с жизнью и саму выдумку подчас так оживляя и делая её такой верной и точной, хотя бы на самом деле этого и не было никогда да и быть не могло, что выдумка эта становится сама любой правды правдивей и интересней, потому что всякий человек по своей породе большой мечтун и небылишник. Особливо мужик: есть такие словогоны среди нашего брата! Откуда у него это только берётся? Жалко вот только, что таких мужиков становится с каждым годом всё меньше и меньше... Без них жить гораздо скучнее, да и... хлеб родится похуже!.. С языка у него, послушаешь, слово за слово не зацепится, а как песок меж пальцев - не остановить... Такому словогону не дай бог никому на язык попасться! Он тебя поставит кверху ногами, а ты и не заметишь, когда же и как всё это могло произойти и случиться, и будешь до седьмого поту божиться, а всё равно тебе уж никто не поверит!..

  Да и жизнь сама выкинет подчас такую несоразмерную штуку, что и её потом можно принять... за складчину или колдунью!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Потому, если теперь попросить какого-нибудь гусёнского старика рассказать по порядку всю историю про медведиху, так он уж так не расскажет.

  Может, и так всё это было, как мы только что всё рассказали, а может, и совсем по-другому.

  Самое главное: трудно в наше время понять, как это простой мужик обломал такое зверьё: народ пошёл щуплый, грудь - корзинкой, брюхо - дырявым мешком, ни в ногах, ни в руках... а подчас в голове так же... - куда ему тут с медведем один на один тягаться?.. Хоть паршивое ружьишко за плечами таскать вместо пудовой дубины да при случае от зайца дёру не дать!..

  Отсюда и пошёл разговор, что Спиридон Емельяныч хоть и покорил медведиху, но покорил её не одной своей силой, которой и вправду у него было немало.

  Покорил-де Спиридон страшного зверя больше тайным словом и звериным псалмом из книги "Златые уста". В этой самой книге на каждый случай жизни, и на всякого зверя, и гада, и на лихого человека, и на всякую какая ни на есть на свете лихота и болесть было своё утишение и оговор. Вот оно, слово, какую силу имеет!.. От слова весь мир пошёл!..

  Дорогая та книга "Златые уста"!..

  В сей книге счастливцу, раскрывшему её на любой странице, виден весь мир, как на ладошке яичко!..

  Трава и деревья, звери и птицы, рыбы и люди - все в ней рассажены по своим местам, как на чинном пиру, никто не обижен, и никто чересчур не оделён, и шайка и хозяйка у всякого есть!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Вот в этой-то книге сказано было, что у бога нет никакой бороды!..

  Есть-де бог, но не такой, как об нём говорит отец Миколай!..

  Есть бог... безбородый, потому бороде негде на нём поместиться, ибо он есть высшая плоть, плоть плоти, сиречь речь говорится: нескончаемый дух!.. Только всего этого человек хорошо не может понять, потому что у человека в мозге одного такого винтика не хватает, на котором и держится вся эта машина... Хоть бы смерть: никто оттуда назад не приходил и не рассказывал, как это там... какие, дескать, порядки!.. Тут вся и разница: человек, как палка, о двух концах, а у бога и в конце-то всех и всяких концов нигде и никакого ни в чём нету конца... Тут... мудрёная штука... Можно голову набок свернуть!..

  Сказано было ещё в этой книге, что у чёрта на ногах есть копыта, похожие больше на такие, как у свиньи, но их-де человеку никогда не подковать, потому что сам чёрт хоть и железной породы, но на ём не держатся гвозди, не смотри, что гвоздь ему в пятку пойдёт, и он тебя будет на спине шибче любой лошади катать!..

  Но человек-де и того не понимает!..

  Не понимает, что лучше подчас не торопясь пешочком идти, чем трястись во весь дух на телеге... Спешить, право, некуда: спеши не спеши, а как гиря до полу дойдёт, так и кончик!..

  А не понимает он потому, что какая трава по дороге и та больше знает, чем человек, почему и похожи дни человека на эту траву!.. Человечий сад цветёт при широкой дороге, и по этой дороге проходит косец, и у косца коса за плечами, и коса никогда не тупится!..

  Самое главное: нет у человека правильного глаза на всё... Ему больше... кажется, а он принимает всурьёз... Глаз у него ленивый и надменный, от человечьего глаза сглаз даже бывает, когда этой чёрной силищи в кого-нибудь одного через меру накачено. Нам ведь всё кажется, что в мире одни мы только стоим на ногах, а всё остальное или ползает перед нами на брюхе, или стоит бессловесным столбом, тогда как на самом-то деле совсем и не так!..

  В особ час и деревья в гости ходят друг к другу в лесу, как в престольные праздники мужики по деревне, и корни у них, что у нас ноги и пальцы, и на самой вершине, где последний на ветру трепещет листок или хвоя пушистая на ветке, как бровь, у каждого дерева смотрят прямо в небо глаза, только человек этих глаз никогда не увидит: хватит мужик по древесине топором или пилой, подрежет суставы, и дерево без единого слова только крепко зажмурится, чтоб не видать человека и его топора, и на месте древесного глаза остаётся одна лишь росинка... слезинка...

  Только придёт такой час, час горькой расплаты для человека, когда от него все деревья убегут на... новое место!.. Есть такое царство, куда ещё ни зверю, ни птице не открыто дороги!..

  Потому и сказано было в книге "Златые уста": "Помни, человече, на каждом столбе при дороге и на каждой пылинке с неё дух невидимо п