Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

.

  Антютик раздвинул рукой частую сетку ивовых веток, и перед Петром Кирилычем раскрылась такая картина, от которой у него всё завертелось в глазах. Пётр Кирилыч чуть было не вскрикнул, но Антютик толкнул его в бок, и он только глубоко передохнул и схватился за сердце...

  

  

  

  

  * * * * *

  Высоко плывёт луна, как дорогая корона, и, как дорогие камни из этой короны, по всему-то небу рассыпались звёзды... И Дубна подобрала их в своей зелёно-синей воде и унизала ими сверху донизу речные коряги и пни, заплела в водяную траву-модарызник и положила на широкие ладони листьев от жёлтых бубенчиков, чтоб поглядеть на них, посчитать и полюбоваться...

  Смотрит Пётр Кирилыч: видно Дубну до самого дна, и по речному дну идёт, как в Чертухине, широкая улица... Посыпана улица золотистым мелким песком, по сторонам, в берегах, под корнями кустов и прибережных деревьев, стоят избы по ряду, словно игрушки, и днём, верно, похожи эти избёнки на коряги и пни, которые каждой весною смывает с плотины вода и разносит по берегу плёса...

  А сейчас у них видны сбоку крылечки, князьки наверху и застрешки, на которых вместо голубей сидят пескари, а пескарь... известно, самая мелкая рыба, в сто годов вырастает она всего на вершок...

  В маленьких окнах горит зелёный, как месячный луч на воде, огонёк, и по всему видать, что в этих избах живут, хотя на крылечках и нет никого, и только сбоку каждой избы лежит по большому сому, пудов так на пять каждый, а то и поболе, у каждого сома ус по аршину и голова с большую корчагу!..

  Видно по всему, что они сторожат, и со стражи этой им ни на шаг, почему и резвится и играет на месяце, переворачиваясь к нему и на бок и кверху брюшком, разная мелкая рыба: плотва, как щепки, унесённые в половодье с новой постройки; окуньё по чайному блюдцу; как частые гребни, ерши; серебристые подъязки и язи, и в ладонь мельника Спиридон Емельяныча ширины - караси!..

  А под самой плотиной ещё светлей, чем под месяцем сейчас на лугу!..

  Там стоит уж заправдашний терем: у широких ворот, в которые въедут сразу две тройки, стоят на часах две большие зубастые щуки, важно поводят они плавниками и хвостами чуть шевелят, завивая их полукольцом и уставя друг в друга неподвижно свои водяные глаза, и на глаза у них по широкому носу перекинуты за жабры слюдяные очки...

  А в самом терему чистота, светлота и такое убранство!..

  То ли уж это незримые для простого глаза, когда посмотришь так от пустого любопытства под речную плотину, что их не увидишь, висят прозрачные, унизанные бисером водяных шариков травы, то ли паутинные занавеси с рисунками на них невиданных птиц и зверей... - только сквозь эти занавеси за большими высокими окнами так и синеет и такая раскрывается слепительно-синяя даль, что человечьему глазу легко потеряться, будто там за ними уже не река, а шумит синее хвалынное море, с такими же городами и сёлами на дне, как и у нас, только, видно, живут в этих сёлах и городах не как мы, а совсем по-другому...

  

  

  

  

  * * * * *

  Видит ещё Пётр Кирилыч, что в терему кто-то ходит взад и вперёд, словно ждёт кого и никак не дождётся... Только ударил вдруг со всего маху по терему месячный луч, в терему всё засияло, всё загорелось, как в церкви на Пасхе в двенадцатый час, и посреди терема Пётр Кирилыч хорошо разглядел величавую деву и такой красоты, какой Пётр Кирилыч ещё никогда не видал и никто теперь, братцы, уж не увидит...

  Ни на лицо, ни на рост её не поймёшь...

  Сказать, чтоб была она высока, так не скажешь, потому что и в самой Дубне не очень глубоко, сказать, чтоб была весела, так нельзя, - такая в её синющих глазах тоска, печаль и тревога, каких ни в одних человечьих глазах не увидишь!

  Зато тяжела у неё до самых золотых туфель коса за плечами и переливны её синие очи, как крылья у птицы-дерябы... И по лазоревой ткани, закрывшей ей плечи и грудь, вышиты искусной рукой белые лилии и жёлтые бубенчики, и будто звенят они соловьиным звоном на тихом ходу, и белые лилии колышутся чуть лепестками, словно живые...

  И такой покой на всём и тишина, даже речная волна в плотине и та присмирела, застыла и дальше уже не бежит, а только чуть трепещет зелёной своей чешуёй, расправляя у ног её речные мягкие травы...

  

  

  

  

  * * * * *

  Но вот она остановилась и тихо махнула рукой...

  Со всех сторон дубенского плёса важно поплыли большие сомы на середину реки, и кто куда бросилась перед ними разная мелкая рыба... Хлопнули у подбережных избёнок засовы, и на речную песчаную улицу гуртом повалили дубенские девки, распустили на ходу за плечами густые зелёные косы, расправили зелёные из чистого шёлку расфуфырки на белых руках, взяли друг дружку за руки и повели хоровод...

  - И до чего же эти девки бывают красивы! - прошептал Пётр Кирильгч Антютику в ухо...

  - Такие, Пётр Кирилыч, люди бывают, только когда друг дружку видят во сне: на самом деле они куда хуже!.. А что?.. Хороша?..

  - Ой же, и хороша!..

  - Хороша-то хороша... Она мне доводится, по-вашему, дочка... - шепчет тоже Антютик и улыбается на Петра Кирилыча.

  - Дочка?..

  - Зовут её, Пётр Кирилыч, Дубравна!..

  - Она у них, видно, за главную?..

  - {{Она, Пётр Кирилыч, царица!..}} Хотя цари это ведь только у вас, а у нас: и царь и псарь - почёт одинаковый!..

  - Ой же, и хороша!..

  - Хороша Маша, да не наша... Эх, Пётр Кирилыч, полно, друг мой сердешный: не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что не хорошо, да... хорошо!.. Ты, Пётр Кирилыч, не по делу глядишь... Ты вот куда погляди!.. А то родниться с тобой у меня нету охоты: ведь у вас... всё по сунгузу!..

  Антютик развёл ветки пошире с другой стороны от Петра Кирилыча, и в ту сторону полился из облака месячный свет, золото-зелёной куделью повиснув в тумане...

  

  

  

  

   СОМ

  Феклуша села на прибережный песок, обхватила колени руками и уронила на них захмелевшую голову...

  Страшно на воду взглянуть, страшно глянуть на месячное сиянье в воде. Чем шибче месяц на воду бьёт, тем трудней разглядеть в ней что-либо простому человечьему глазу...

  Но ещё страшней ослушаться отца и приказа его не исполнить: бьёт родительское проклятье в самое сердце!

  Долго Феклуша просидела в том месте, куда указал ек Спиридон Емельяныч... Чуяла она, что во всём, что творится с ней сейчас, есть что-то такое, чего она никак не может понять... Только от этого непонятного чувства тянет поминутно оглянуться и... ахнуть! И противиться Феклуша в себе не чувствует силы...

  Нагнулась она близко к воде и пристально заглянула в неё...

  Чётко видит себя Феклуша в зелёной воде, только никогда она себя такой не видала... В глазах словно травная зелень из-под плотины, когда под неё ударит рассвет, и на плече, как речная трава-модарызник на быстрой струе, колышется зелёная густая коса...

  Перекрестилась Феклуша большим столоверским крестом, прочитала Живую Помощь два раза и встала на ноги, распрямившись вся под сарафаном, чтобы раздеться...

  

  

  

  

  * * * * *

  Немудрёную сряду раньше бабы и девки носили!..

  Не было этих застёжек разных везде, крючков да завязок, до бабы было добраться, как новую дверь отворить: дёрнул за скобку - и всё в избе видно как на ладошке!..

  Одёжа была хоть и не очень фасонна, но зато уж проста - в ней и гулять хорошо и нарядно, и работать удобно!.. Надевалась она с головы и свободно облегала ничем не стеснённое тело... Сверху сарафан каких хочешь цветов, больше всё голубые да синие, а под сарафаном из домотканого полотна станушка, и у станушки в расфуфыр рукава!..

  В расфуфыр - только сказать!.. Теперь в этом всякое понятие потеряли: поди-ка в расфуфырах её разгляди!..

  Их и носили, чтоб не казались тощими груди и руки, а если и не были очень тощи, так на грех бы не в час не наводили, потому, какие они там на самом-то деле, в расфуфырах не видно!..

  Только молодые столоверки на причастных сарафанах во множестве по подолу и спереда до самого низу от груди, где идёт парчовая кайма, пришивали медные, а кто побогаче, так и золотые пуговочки, наподобие крохотных бубенчиков с прозрачной такой и сквозною резьбой, но не для красы или прельщения, а для того, чтоб слышней была молодая молитва, когда такая краля, теша родительский глаз, в молельне впереди вдов и старух, повязанных низко в чёрные кашемировые шали, усердно отбивает поклоны...

  А теперь, если взглянуть, когда в церкву иль в гости срядится баба, только тьфу!.. Кофты, крючки, застёжки да юбки, как листы на капусте, пока-а... до кочерыжки дойдёшь!..

  Полагаю, всё такое пошло от городов: там люди - ручки в брючки, подчас ему целый день нечего делать - ну и ходит - водит кисель.

  

  

  

  

  * * * * *

  "Лось в реке ещё рога не мочил, а я уж купаюсь!.." - подумала про себя Феклуша и улыбнулась.

  Сбросила она с себя причастный голубой сарафан, обронила с круглых, овалистых, слегка пушистых, как новая бархатка, плеч расфуфырку и присела на колени возле воды.

  Опять то же зелёное, но страсть какое пригожее лицо глядит из воды, только у этого лица нет ни улыбки, ни ямок, строгое оно в воде, как богородичный лик, и какая-то непонятная Феклуше скорбь на этом лице и тревога...

  Только грудь в воде будто полнее и крепче, как тёлочье вымя с пупырушками ещё не отдоенных сосков, а живот круглей и упружей, как после медового месяца. Смотрит на себя Феклуша в зелёную воду, и у губ её от невольной улыбки играют глубокие ямки...

  Плывёт эта улыбка в воде и кривится маленькой змейкой на месяц, с которого так и льются к Феклуше лучи, льются на середину реки, как в чашу, и на берёзовый мельничный бор на берегу, отчего он ещё стройнее и выше, будто привстал, чтобы хорошенько видеть Феклушу...

  "Вот диво: словно кто там дразнится!.." - подумала Феклуша и опять улыбнулась...

  Стоит Феклуша и смотрится в реку, поправляет косу на плечах и гладит рукой по животу и по коленям...

  

  

  

  

  * * * * *

  - Видишь? - спрашивает Антютик Петра Кирилыча на ухо, ещё шире раздвигая ветки в ту сторону, в которой собиралась Феклуша купаться.

  - Вижу, Антютик!.. Уж как только явственно вижу!..

  - Не девка, а... ситник!.. Вот бы разок тебе укусить!..

  - Подожди маленько, Антютик... не пугай!.. Ишь ты!..

  - Ишь, она ноги-то в коленках зажала, словно уронить что в воду боится... Оно и понятно: это каждой девке, дурной и хорошей, дороже всего, потому без этого будет только полдевки!..

  - Одно звание... если заранее!..

  - Э-э... да я вижу, тебе объяснять много нечего: добрую половину ты и сам понимаешь... Понимаешь теперь, что такое сунгуз?..

  - Лешее слово!..

  - Пусть будет по-твоему!.. А коса-то, Пётр Кирилыч, какая!.. Ну и ну!.. Хороша!.. Хороша!..

  - Хороша!.. - согласился тихо Пётр Кирилыч...

  - Э... тоже... да-а, хороша! - сказал ещё раз Антютик и причмокнул губой...

  - А ты с ней обо мне не говорил?.. - испуганным шепотком говорит Пётр Кирилыч.

  - Ну а как же... она только ждёт не дождётся... три года ждала...

  - Три года?.. Меня?..

  - Да видишь ли, не то что тебя, а... так... вообще... целых три года... сколько, значит, у девки терпенья!..

  - Целых три года?..

  - Недаром такая до пяток коса!..

  - Я что-то мало тебя понимаю, Антютик!..

  - После поймёшь!..

  В это время Феклуша отошла немного от края реки, протянула далеко руки вперёд и, сложивши ладони, разбежалась и с разбега ухнула в воду...

  - У-у-у-х!.. - вскрикнула она на воде и по-мужичьи большими саженями, каждый раз порознь, забила руками по лунной воде, и от неё по всему плёсу, ещё пуще золотясь и отливаясь на месяце, разошлись большие круги...

  Загляделся Пётр Кирилыч, и на дне Дубны загляделись дубенские русые девки, перестали вести по песчаному дну хоровод, сбились все в кучу и тоже улыбаются, глядя на быстрые и сильные взмахи Феклушиных рук, и от каждой их улыбки подымаются кверху большие цветы белых лилий и крапинки жёлтых бубенчиков, и от каждого вздоха их, кружась в воде, идут со дна пузыри...

  Стоят дубенские девки, сбившись в большую кучу, как овцы на солнце, и близко к ним вышла из плотинных ворот Прекрасная Дева - Дубравна, смотрит вверх на плавающую возле плотины Феклушу и, показывая на неё маленьким пальчиком, тихо грозит...

  И все травы и рыбы склонились спокойно и легли на песчаное дно...

  Только сом, должно быть самый большой со всего плёса, подплыл осторожно под самый Феклушин живот и длинным усом провёл по нему сначала вдоль, а потом поперёк, словно открывал этим знаком утробу Феклуши для любви и рожденья...

  Вскрикнула Феклуша от этой щекотки и замахала по воде ещё чаще руками, и ещё торопливей поплыли на середину Дубны золотые круги...

  - У-у-у-х!.. - неслось по реке, и вслед за этим уханьем заухал и сыч-ухач, сидя на старом суку у прибрежной сосны, щурясь на месяц с своею сычихой, и соловьи ещё громче запели, и вдали прокричал чертухинский лось, зовя к себе на поляну, где месяц, лосиху...

  Феклуша сделала большой круг по всему дубенскому плёсу, и следом за ней, как приказный дьяк, завивая кольчиком ус, провожал её сом, и, когда Феклуша была снова у самого берега, на котором голубел её сарафан и белела станушка, он быстро подплыл к ней и ударил её по двум розовым чашам мягким легко скользнувшим хвостом...

  Феклуша вскрикнула опять на всю реку.

  - у-у-у-х! - прокатилось опять по реке, и, взмахнувши последний раз со всей силы руками, встала на песчаное дно и, полусогнувшись, держась за колени рукой и рассыпая серебристые брызги по сторонам, побежала на берег...

  "Чтой-то я, в самом деле, дура, боялась?.. Как хорошо-то... вот хорошо!.."

  Стряхнула Феклуша воду с себя, растянулась на голубом сарафане и, подложивши под голову руки, посмотрела на месяц и тихо закрыла глаза...

  

  

  

  

  * * * * *

  Смотрит Антютик на Петра Кирилыча и хитро говорит ему:

  - Что ты упёрся, Пётр Кирилыч? Сломаешь глаза!..

  - Гляжу, Антютик, кто это такое: вроде как что-то знакомо... где-то вроде как видел... А где?..

  - Ну, знакомитый какой... Где же тебе увидеть раньше дубенскую девку!.. Она ведь на людской зрячий глаз... только кукушка!..

  - Пожалуй!..

  - Ну, иди, Пётр Кирилыч, делай девке сунгуз!..

  - Что ты, Антютик, - она убежит!..

  - Не убежит: она спит... без задних ног!..

  - Вроде как тогда... неловко!..

  - То есть как же это такое ты говоришь?..

  - Да так!..

  - Вот те раз!..

  - Нет уж, Антютик: что нельзя, то нельзя!.. Надо всё по порядку, а то никакого проку не будет... только люди будут смеяться, скажут: Пётр-то Кирилыч душеньку завёл!..

  - Вот ещё!..

  - Надо всё по закону!..

  - Ну, коли закон, так закон!.. Если уж так... тогда надо идти, Пётр Кирилыч...

  - Погоди, Антютик, немного!..

  - Сыт глазами не будешь!..

  Антютик схватил за вихры растрёпанную небольшую ёлочку: словно прибежала она к нему сюда и теперь стоит и дожидается, чуть переводя дыхание и трепеща каждой иглою...

  Сорвал Антютик с бокового сучка молодую клейкую шишку... развёл ветки пошире и, замахнувшись за спину, быстро бросил еловую шишку в Феклушу...

  То ли прилетел куличок-песочник на песчаную отмель реки и, не заметив спящей девки на этом песке и сарафан её голубой принявши, должно быть, за кусочек упавшего сине-голубого весеннего неба и белую станушку за последний снежок, затянул возле Феклуши в тонкую дудочку и запрыгал по берегу, кланяясь на месяц чёрной вертлявой головкой... То ли сама Феклуша тихо застонала во сне и потянулась от весенней теплыни вся кверху - не поймёшь: со всех сторон вдруг повалил густой молочный туман, предвещающий близкое утро...

  

  

  

  

  * * * * *

  - Ну, Пётр Кирилыч, будет ещё время - насмотришься!.. Ещё надоедите друг дружке - глаза не взглянут... Надо в дорогу, скоро будет светать!..

  Обернулся назад Пётр Кирилыч и обомлел, не может Пётр Кирилыч пошевелиться...

  - Садись, садись, Пётр Кирилыч! Хорош у Антютика конь?..

  Где стояла вихрастая ёлочка, теперь рядом с Антютиком пошевеливает мирно хвостом чертухинский лось... Может, его и видел раньше Пётр Кирилыч, когда ходил по ягоды или грибы, только тогда хорошо его не разглядишь, - мелькнут на минуту в ветках развилистые рога, и с веток повалятся быстрым дождём сбитые рогами мелкие сучья и листья, за которые он зацепит, унося свои воздушные ноги...

  А сейчас он стоит совсем рядом от Петра Кирилыча - рукой можно до него дотянуться и потрогать, - и, видимо, ничуть Петра Кирилыча он не боится; склонил лось точёные колена, и положил рогастую голову Антютику на плечо, и лижет ему губу своим языком, и на обоих пышет жарким звериным дыханием, в котором пахнет хорошо перепрелой травой, мхом и молодым побегом ели...

  Смотрит лось на Антютика, щурится веками, и по глазам ему бьёт месяц сильным лучом. Антютик гладит его по хребту и считает развилки...

  - У нас в лесу... без счёта ничего не бывает... Видишь, сколько развилок у него на рогах - столько за всю жизнь принесла ему лосиха лосят...

  - Прошлую зиму за ним Петька Цыган ходил две недели!..

  - Зимой ему плохо... зима - белое зеркало, в которое смотрится звериная смерть... Ну-ка, Пётр Кирилыч, садись!..

  - А он меня... не двинет пятами?..

  - Разуму у тебя, Пётр Кирилыч, всё же немного: разве тронет зверь, если ты его не заденешь?.. Садись!..

  Пётр Кирилыч вскочил на могучий хребет и крепко схватился за крутые рога... На спине у лося широко... как на полатях...

  - Держись!.. - крикнул Антютик...

  И лось одним прыжком вынес их на дорогу...

  

  

  

  

  * * * * *

  Зашатались леса в глазах у Петра Кирилыча, на небе над самой головой большое облако закружилось сине-серебряным клубом, запрыгали, как на ниточках, звёзды, и вся земля ходит, словно это дышит могучая грудь... Показалось Петру Кирилычу, что прокатили они так неведомо сколько места, а и всего только Антютик стеганул взад-назад по Боровой дороге, видно, хотел он Петру Кирилычу показать лосевый ход: никогда такой быстрой езды не видал Пётр Кирилыч...

  Зажмурил Пётр Кирилыч глаза, чтоб в них не кружилось, и только тогда их и открыл, когда Антютик тпрукнул и лось на всём скаку остановился.

  Видит Пётр Кирилыч, что переливается под его кожей каждая жилка и дрожит, как струна, под рукой...

  - Видишь? - спрашивает Антютик Петра Кирилыча...

  - Чтой-то? - не совсем поймёт Пётр Кирилыч...

  - Да что тебе глаза-то, ёлка, что ли, выхлестнула?..

  - Мельница?.. Опять мельница?.. Так как же мы столько места отстегали?

  Смотрит Пётр Кирилыч: мост как горб, только будто ещё круче, чем всегда, та же Дубна в берегах, только на том берегу такой туман - свету не видно, над туманом плывёт соломенная крыша, и над крышей круто изогнул шею жестяной конёк, только теперь он тоже скачет, потому что ветер так и раздувает у него сзади веером хвост и целыми прядями откидывает в стороны гриву...

  - Мельница? - удивился опять Пётр Кирилыч...

  - Она самая... А самого-то знаешь?..

  - За шапку браться приходилось...

  - Значит, можно сказать, ни с одной точки не знаешь его дочки?..

  - Да... шут его разберёт, что он за человек такой!..

  - Да человек он невредный - мельник!..

  - Ну-к что ж?..

  - Ничего не скажу... Только если тебе и вправду про него ничего не доводилось слышать... так я тебе...

  Но всё же мы лучше сами расскажем, потому, что ни говори и что ни думай, а как-никак - всё леший!..

  

  

  

   Глава третья

  

  

  

   НЕПОМЕРНАЯ ПЛОТЬ

  

  

  

  

  ДВА БРАТА

  И сам-то я знаю, что стар.

  Знаю и то хорошо, что доброй половине никто не поверит, зло посмеётся и отвернётся презрительно, как от небывальщины и старины, как отворачивается девушка от стариковских глаз, в которых вспыхнул при встрече запоздалый затаённый огонь...

  Ин всё равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня потемнело!..

  Вижу я только, как, прислонившись у печки, ухваты и клюшки широко разинули рты, как у двери, у самого входа, где висит рукомойник, большая лохань выставила в темь оба уха, как молочная шайка в углу, над которой нагнулся неразумный телок, выпятила насторожённое ухо.

  Не будете вы меня слушать, так я нагуторюсь и с ними!..

  

  

  

  

  * * * * *

  В то время плохо совсем приходилось мужикам, отбившимся от православного стада...

  Все веры, кроме единой - вера - венец осударства, - были неправые, и всякий, без особой различки, кто не по леригии шёл, прозывался столовером, хотя и был христианского роду и за столом трапезовал, как и не все же... только со своею посудой... Да экая важность!..

  Это уж больше так - столоверы! - для-ради насмешки перекобылили мирские попы...

  Дело не в прозвании: сами столоверы тогда были другие!..

  Теперь-то у них всё сошлось, можно сказать, к пустякам: что правильнее - двуперстие али щепоть, и как угоднее богу возглашать - веков али веком?.. Правду сказать, пустая это и зрячая штука. Что же бог те выходит - дурак?!..

  Из-за одного из-за этого нечего зря лезть на рожон... Вера в человеке гораздо глубже сидит!.. Как перекрестишься и как возгласишь - не всё ли это равно... Вон теперь как пошло: совсем лба не крестят... И тоже, пожалуй, что и это не в счёт, потому в делах веры важит больше не то, что в рот, а... что изо рта...

  Сказано же: аще бога любит, а брата... норовит за воротки... Что тому бывает?.. То-то!..

  У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да собирать в неё божьи слёзки - мужичьи гроши!..

  Полно-ка, вспомни, как инакую веру гнали, было время, сами попы: поличные да {{десятские}}, словно разбойника, посмотришь, поймали, с душегубами настоящими вместе в Сибирь на поселение ссылали, кто им враскосок шёл да вразрез про бога говорил. А всё отчего?.. Были злы и глупы!..

  Вера в человеке - весь мир!..

  Убить её никогда ничем не убьёшь!.. Разве вот сама она сгаснет, как гаснет лампада, в которую набьются с ветра глупые мухи, летя из темноты на лампадный огонь... как сгаснет, может, и... мир!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Много с самой ранней поры передумал Спиридон Емельяныч с братом Андреем о вере...

  Самое главное: вера без дел?.. Вот вопрос!..

  Были молоды оба, и по силе во всех Гусёнках им не было равных... Куда бы, кажется, силищу девать?.. Спиридон Емельяныч однажды осерчал за что-то на лошадь на пашне и у всех на глазах так долбанул её по хребту кулаком, что она присела, бедная, и в этот день уж совсем не пахала...

  Были оба жадны до работы, трещало всё у них под рукой и ломилось, землю пахали так, что ахали мужики: борозда - как канава, прокос пройдут - две тройки проедут, а всё не усиделось дома...

  Православный чин не по духу пришёлся...

  Неправды много!..

  Думали, думали оба они, как тут им быть, и решили в одночасье в монахи идти, бежать на гору Афон!..

  В одно время так и сделали: не простившись и не сказавши старикам ничего, потому что только зря бы завыли, бросили они им на старые руки большое хозяйство и сами куда неизвестно ушли... Видел только их в то утро пастух поутру, когда ещё из ночного лошадей не залучал, как они пробирались, как воры, задами, да и принял их за воров... Думал, что цыгане с обротью по лошадей, почему и не окликнул, а только притаился: куда-де пойдут?.. Потом в Гусёнках говорил:

  - Братья ушли на зарю!..

  Долго Емельянычи болтались по белому свету, где только не побывали, в монастырях разных одного звону сколько переслушали, а всё что-то сзади пихало вперёд и вперёд...

  Пришли так братья на гору Афон, гора высокая, выше её на свете и другой-то, пожалуй, нет, в облако вершиной своей уходит, и с неё, с вершины самой главной, видно, что на небе за облаками делается...

  Только нечего зря говорить: престола они там не увидели, как болтают иные!..

  На Афоне братья сначала служками поступили, а потом и постриглись. Стали они монашить, друг от дружки в разных кельях, поодаль.

  Так и промонашили бы они, может, всю жизнь, потому что в монастыре им поначалу очень понравилось - больно гора, главное, высока, на ней и человеку как-то легче дышать, и думать можно правдивей на такой горе о боге и вере, да и строгота была в монастыре знашь какая: в та поры не было ещё отврата и пьянства среди монахов - монахи были что надо, и брюхо у них не росло, как бабье беремя...

  Да, видно, было им не суждено!..

  

  

  

  

  * * * * *

  В первый же день после пострига, когда Спиридон Емельяныч пришёл от вечерни в свою келью, случилась с ним истовая, про которую он ни слова долгое время никому не говорил...

  Когда Спиридон Емельяныч зажёг лампадку пред образом Всех Скорбящих и вздумал пред всенощной немного прилечь, он на постели увидал толстую рыжую девку... Руки у неё были раскинуты в стороны, словно налитые, крепкие, как репяные, и стыд еле прикрыт монашьей скуфьёй... Нагая! Лежит девка на голых досках его монашьего убогого ложа и так-то хитро подмигивает Спиридону: дескать, эй, ты там, монашек божий... Хошь, бородой покрой, хошь рогожей!

  - Тьфу!.. - тут же сплюнул Спиридон Емельяныч.

  А девка глядит в искосок, по всему телу рассыпаны веснушки: ради соблазны плотской чёрт всегда эти веснушки носит за пазухой, только если молитву вовремя сотворить, так веснушки будут уже не веснушки, а так, сор на полу... Всегда они у этого чёрта наготове в полной горсти...

  Спиридон Емельяныч хорошо это знал, сплюнул опять и перекрестился.

  - Кто ты такая будешь, рыжая погань? - спрашивает он, мало, правду сказать, чего струсив...

  Девка напружила груди, упёрлись они ей в подбородок, и из сосков полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со щёк языками, как костёр на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком, словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под тонкой кожей едва заметные жилки...

  "Вот так дойла!" - удивляется про себя Спиридон Емельяныч. Девок он во всей их натуре ещё не видал, - когда, бывало, купаются деревенские на пруду али в реке, так всегда в сторону. Пытают, бывало, охальничать: "Дон-дон-Спиридон. Спиридон пройдёт и... хоть бы ха!.."

  - Кто ты? - шёпотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч.

  - Плоть твоя, Спиридон Емельяныч... твоя непомерная плоть!..

  - Аминь, рассыпься!..

  Да не помогает...

  Девка как ни в чём не бывало: лежит и лежит, и из грудей у ней течёт молоко, как из коровьего вымя с утёлу...

  Нечего делать: лёг Спиридон Емельяныч на голом полу, от той же силы, должно быть, тут же заснул и всю ночь прогрезил, что рыжая девка катается на нём по келье верхом, и что величиной она сама с Афонскую гору, и что грудь у неё как обрыв у горы, который выходит к самому морю и висит над морем, как только - дивиться надо! - не оборвётся!.. А из грудей за ночь налилось молока по самый приступок, и Спиридон плавает в нём и подняться на ноги не может... Девка сидит на нём верхом, и, слышно, она, как монастырский колокол, над головой выбивает в ухо своим проклятым боталом:

  "Дон-дон-дон-Спиридон!.."

  Поутру проснулся Спиридон Емельяныч, глядит - и всенощную проспал, и к ранней теперь опоздаешь... Посмотрел Спиридон Емельяныч на голые доски: вроде как никого!..

  Только рясу ему словно пробило дождём!..

  Так и пошло изо дня в день... Спиридон ни гу-гу никому, а сам сон и аппетит потерял, сохнуть стал и так спал с лица, что больше смахивал на худого медведя, чем на монаха...

  

  

  

  

  * * * * *

  Так и промаялся бы Спиридон Емельяныч и высох в щепу, если б всё не разрешилось помимо его...

  Покаялся как-то ему Андрей Емельяныч, что видит он в главном соборе часто какого-то большого монаха с клобуком на голове чуть ли не в аршин величиной, потом его никогда не встречал, ни за трапезой, ни на какой монастырской работе... Этот-то самый монах будто ходит по церкви, заложивши руки за спину, как староста, и только и делает, что тушит и зажигает лампады и свечки перед образами, и ни разу не заметил Андрей Емельяныч, чтобы он при этом хоть бы как-нибудь лоб перекрестил...

  - Ты бы сегодня встал рядом со мною, я тебе его покажу!..

  - Наверно, это брат-келарь! У него такое лицо, словно онучей закрыто... никогда хорошо не разглядишь и редко узнаешь...

  - Да нет, уж не келарь!.. Я домекался!,.

  На поверке так и оказалось: вовсе не келарь!..

  Как ни толкал Андрей Емельяныч Спиридона в бока, показывая чуть рукой, ничего Спиридон не увидел... Верно, что лампады которые гаснут, а какие горят, а чтобы кто-нибудь невидимо их зажигал, так этого Спиридон Емельяныч, нечего зря говорить, не увидел...

  Подивились только братья такому наважденью, выйдя из церкви...

  Тут-то Спиридон и рассказал брату, что и у него не всё слава богу.

  - Что бы это такое значило? Вот напасть какая! - сказал Андрей Емельяныч, выслушав брата с дрожью по всему телу и расставаясь у самой калитки...

  - Надо крепкий пост наложить!..

  - Верно, что надо... Может, перст!.. Давай-ка завтра за дело!..

  - Откладывать неча: у чёрта каждая минутка начеку!..

  Стали они оба себя бичевать втайне от монашеской братии, чтобы кто-нибудь не сглазил да не рассказал. В Афонском лесу нашли такой уголок, куда ходили грешить богомолки. Чего-чего только с собой не делали: и батогами друг дружку били до крови, и крапивой жгли по битому месту, и древесную кору вместо хлеба жрали, молились так, что у обоих рёбра стали глядеть на улицу, а ничего не помогает - у Спиридон Емельяныча голая девка по-прежнему на досках лежит, и коса у неё растёт с каждым днём всё гуще и дольше, и становится всё рыжей да отливистей, а перед Андреем во время святой службы некий монах, для всех остальных невидимый, тушит и зажигает безо всякой надобности перед образами лампады...

  

  

  

  

  * * * * *

  Долго терпели братья...

  Потом открылись всё же игумену на духу, но игумен наложил на них такую епитимью, которая показалась им пустяком.

  Скоро братья решили из монастыря убежать, не видя уже ни в чём и ни в чём не находя больше спасенья...

  

  

  

   СОБОРНЫЙ ЧЁРТ

  Разные бывают черти на свете...

  ...А про такого вот чёрта небось ни один поп не слыхал!..

  Потому и не слыхал, что у себя под носом не видит!..

  А есть и такой, и самый-то страшный изо всей их чертовской братии, потому что самый он... хитрый... Мудрость и простота - это от бога, а чёрт... глуп и хитёр!..

  Рассказывал про такого соборного чёрта брат Спиридона Андрей Емельяныч, когда они воротились с Афона домой и стали первое время жить как и не все же...

  Этот самый соборный чёрт и был главной причиной, по которой братья дали с Афона тайно от монашеской братии тягу, оставивши после себя надолго недоуменную и нехорошую славу... Случилось это всё так.

  

  

  

  

  * * * * *

  Не знаю, как теперь, а в то время, про которое у нас идёт речь, стояла на самой макушке святой горы небольшая церковка, построенная в дальние поры безвестным купцом памяти какого-то тож безыменного рода и неведомой земли странника и богомольца Варсонофия...

  По имени если судить, так мужиком этот странник, видимо, не был, хотя после него и остался домотканый посконный армяк.

  У нас, мужиков, таких имён не дают по причине их трудного на язык произношения, а также ещё и из-за того, что с таким именем ещё в ребятишках насмерть задразнят...

  Так вот дело-то в том, что настоящего имени этого странника никто хорошенько не знал, почему при погребении уже монахи по монашеству своему нарекли его: Варсонофий!..

  Этот самый странник Варсонофий и принёс в своё время на Афон неугасимый в дороге огонь на копеечной свечке, которую зажёг он в светлую утреню от лампады над гробом осподним в святой земле Палестине... Как уже сподобило его донести в такую даль столь малый огонь, никто хорошо и наверную не знал - тогда легче было человеку поверить, потому что куда было меньше жулья, - только монахи так объясняли всем богомольцам и странникам: донёс он-де, странник божий Варсонофий, святой огонь, спрятав его в рукав армяка, а шёл-де всё время по берегу моря в обход, по камушкам по-за-одаль волны, которая всю дорогу бросалась на него, аки тигр рыкающий, потому что с моря, как на беду, всё время, как шёл Варсонофий, дул бешеный ветер в обе щёки, и от ветра того много кораблей и лодок в море потопло... Святой же огонь остался в рукаве армяка нетушимым!..

  Некий купец, пожелавший остаться безвестным, был самовидцем и свидетелем прихода этого странника на Афон и всей этой истории, и во увековечение памяти его выстроил храм. Странник сей в тот же день, как пришёл на гору Афон, прожил только до ранней службы: с блаженной улыбкой во всё его широкое и скуластое лицо тихо преставился он во время обедни, не обронивши и после смерти горящей свечки из рук...

  Смерть, объяснили монахи, поставила его пред алтарным образом в главном соборе, вынула из него с ижехерувимною песнью убогую странничью душу, а свечки с палестинским огнём в похолодевших руках не загасила... потому огонь тот от последнего вздоха за мир спасителя мира!..

  Остался после странника посконный армяк, и в этом армяке и впрямь был один рукав немного прожжён. Висел он долгое время в надмогильном храме как мужичья хоругвь и святыня... Бабы прикладывались к армяку, и под ним висела железная кружка с замочком, в которую капали мужичьи полушки, как капли с крыши после большого дождя...

  

  

  

  

  * * * * *

  Правда, если всё это и было, так было очень давно...

  Сколько лет тому будет, поди, и сами монахи счёт потеряли. Теперь если пойдёшь на гору Афон к нему приложиться, так от него уж, да, может, и от самого странника Варсонофия, никакой памяти и следка не осталось...

  Армяк - мужичья одёжа, не риза!..

  Только с тех незапамятных пор на Афоне так и установилось, как безуставное правило, сторожить неугасимый огонь в лампаде пред образом Вознесения в главном соборе, кою зажёг в последний раз перед ранней службой и перед своею смертью некий странник, наречённый при погребении Варсонофием...

  Каждую ночь между всенощной и ранней обедней оставался при лампаде монах на череду...

  Потом с течением времени малоразумные игумены стали налагать епитимью к лампаде за разную провинность, монахи шли на эту сторожу не больно охотно - как раз время, когда хоть немного всхрапнуть от молитвы и от работы. В те времена монахи сложа руки не сидели, за день так упетаются с богом да киркой, что ног не слышат... Тут же опять надо стоять на ногах, читать жития и следить за огнём, подливать в лампаду деревянное масло с елеем и держать в руках фитиль с поплавком, чтобы не упустить огонь, когда фитиль догорит и будет мигать и мелькать, как человек перед смертью мигает глазами...

  С той поры соборные двери никогда не знали замка... Во всякий час дня и ночи можно было войти в него и помолиться...

  

  

  

  

  * * * * *

  В тот самый вечер, как идти Андрей Емельянычу в очередь перед лампаду, позвал его брат Спиридон к себе в келью: хотел Спиридон испытать, увидит ли брат иль не увидит...

  После вечерни вошли они в Спиридонову келью, и оба долго не могли прямо взглянуть на голые доски.

  - Видишь? - первый спросил Спиридон...

  По-прежнему у него в глазах девка лежала на досках, только лицом к стене и будто сладко, как после любовной утомы, спала...

  Но Андрей Емельяныч молчал и только головой качал в ответ, потому что и в самом деле ничего не увидел. Он даже потрогал крайнюю доску - и ничего, только вроде как немного все они скрипнули разом, кто-то тихонько, словно спросонок, зевнул и на другой бок повернулся.

  - Неужели ты так ничего и не видишь? - переспросил Спиридон Емельяныч... - Спина у девки широкая и могучая, грудь как телега, щёки как спелые дыни - одним словом, всё так, как никогда наяву не бывает.

  - Ничего, Спиридон, ровным счётом!

  - Вот ведь, скажи на милость!..

  - Авось как-нибудь осилим. Ты ведь тоже ничего в соборе не видел?..

  - Так-то оно так, а будто всё же не так! - ответил нед