Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь

о из домашних, как слез Пётр Кирилыч с полатей и вышел на улицу.

  Только когда стали укладываться спать, хватились, что Петра Кирилыча нет.

  - Вот ты говори, как провалился! - сказала Мавра, сложивши руки на животе. - Видно, опять под мост ушёл!..

  - Ты бы, Мавра, немного... того... язык прикусила... а то, видно, ему как нож возле глотки: как-никак всё же брат!

  - Ну-к что ж!..

  - Вот женится... тогда дело другое!..

  - Да на ком?.. Покажи пальчиком... Полно рассусоливать зря: женится, женится! А кто за такого пойдёт?.. Верея с изгороди да и та надумается.

  - Шут с тобой. Мавра, тебя не переговоришь... Только видишь - на нём лица нету.

  - А уж у тебя больно кругло!.. Вот кругло-то! Кругол, как поднос, один только нос!..

  - Работа, Мавра... работёнка!..

  - То-то и я-то про то же про самое! - тихо и боязливо говорит Мавра, показывая Акиму на спящих на полу вповалку детей.

  - Знаю, Мавра... Вижу не хуже другого... Как-нибудь...

  - Задерёшь вот каряжки, что с ними мне делать?..

  Аким ничего ей не ответил, повернулся к стене и тут же захрапел.

  

  

  

  

  * * * * *

  Мавра ткнулась было в передник, поплакала по бабьей привычке, потом поглядела на прожелтевшие офтоки Акима, из которых, как палки из осохлого горошника, смотрели Акимовы ноги, махнула рукой и стала стелить себе на полу рядом.

  "Хоть всё плачь! Слеза лица не умоет!"

  Легла она на пол, положила под голову руки и тоже заснула.

  Изба потонула в зелёном свету от луны, бьёт он в окно и сыпет зайчиков по стенам, отражаясь на медном брюхе стоящего в углу самовара.

  За печкой чуть чиликнет сверчок, всё тонет в захлипистом храпе... Трудно было бы спать мужику после тяжёлой работы, если бы не дана была ему свыше эта богатырская поводка храпеть! Вся нечистая сила мужичьего храпу боится больше, чем какого креста, крест сумеет всякий на лоб положить, кто и знать не знает и знать-то не хочет, на чём мужицкий хлеб растёт.

  Растёт он у него на спине.

  Зато по ночам вся нечисть и воет в печной трубе, и потому-то ни одна баба на ночь незакрытой печь не оставит... Пусть чёрная сила треплет на крыше солому, стучит по застрехе крылом - на мужицкую душу повешен семифунтовый замок, и в неё уже не пролезешь...

  Один только бес - навной кусает баб по ночам.

  От его зубов остаются у них на грудях синие метки.

  А бывает это к несчастью...

  

  

  

  

  * * * * *

  Сладко спят Мавра с Акимом, крепко спят Акимовы дети... только в углу, где стоит лунный лучок, притулился маленький бесик и чистит себе тонкие лапки... Очажный бес, бес-домосед, на улицу он никогда не выходит, а если случится пожар, так сгорает вместе с избой. Живёт он под печкой, где ухваты и клюшки, и похож на ухват, а потому и попадается часто хозяйке под руку вместо ухвата...

  Схватит этого беса хозяйка за хвост и не заметит, а он в человечьих руках от испуга разинет рот до ушей, как у ухвата развилки, подхватит хозяйка этими развилками горшок с кашей или со щами чугун и не успеет до огня в печку донесть, как бес немного в бок потулится, потом от жары сильней шевельнётся, хозяйка дёрнет беса за деревянный хвост, думая что поправляет за ручку ухват, а в это-то время замечется красными крыльями огонь по опечью и потянет далеко в трубу тонко выгнутую красную исчерна шею, обвитую паром, горшок выскочит из бесьих зубов, а хозяйка на всю избу чертыхнёт.

  В этот день будет драка наверно и на обед за столом разрядится в луковичные перушки тюря, а на ужин в том же наряде - мурцовка!..

  Недаром мужики говорят, что еду эту выдумал бес, чтобы мужик меньше верил в оспода-бога, а сон... считал спокон веку вкуснее белого ситника, потому что ест ситник и по сие время только во сне...

  

  

  

   БОБЫЛЬЯ ПУСТОШЬ

  Прошёл Пётр Кирилыч задами, боялся, чтоб кто-нибудь не увидел да перед дорогой не сглазил, дошёл до сельской изгороди по огородам и долго простоял около неё. Прислонился Пётр Кирилыч к изгородной верейке и низко на поворину опустил голову: куда теперь идти и за что теперь приниматься после того, что с ним приключилось?

  "Небесная царица, что со мною творится?.."

  Вспомнил Пётр Кирилыч последний Антютиков наказ постеречь на Дубне.

  Авось на удачу опять выйдет купаться... тут тогда... Самое главное - в рот ворон не ловить!..

  Было всё вокруг Петра Кирилыча по-вечернему тихо, с Дубны, покачиваясь и клубясь, нехотя на тихом ветру опять плыли завёрнутые с головою туманы, и за чертухинским лесом на Красном лежала низко заря, как кумачовый платок на голове у Феклуши.

  Всё притихло и затаилось, словно спряталось с глаз. Должно быть, к утру ударит последний холодок на сорокового мученика. Только невдалеке на поляне, расправивши хвост, похожий на лиру, на которой играл царь Давид до той поры, когда ещё не умел слагать псалмов и поститься, на одном месте кружился черныш и чувыкал.

  "Чфу-жой!.. Чфу-жой!.." - выговаривал черныш, а Пётр Кирилыч подговаривал:

  - Свой!.. Свой!.. Болбонь себе... на доброе здоровье!

  Потом черныш вдруг привскочил над землёй, расправил к земле крылья, зачертил ими сердито и на всю округу заболбонил: "бфл-бул-бул-бул-бул", словно из большой бутыли вода полилась, и за ним на многие версты забормотала сквозь сон сырая весенная даль.

  Заслушался Пётр Кирилыч птицу.

  Только когда всё село потемнело и завернулось в туман, он осмотрелся вокруг и увидел, что стоит на братнином огороде, где он в прошлом году с Пронькой чучело ставил, чтоб пугало воробьев от гороха. Чучело широко расставило балахонные руки, хочет в темноте поймать Петра Кирилыча, да, видно, сослепа никак не поймает.

  Тыркнул его ногой Пётр Кирилыч и перескочил через забор.

  

  

  

  

  * * * * *

  Заторопился Пётр Кирилыч, заспешил, словно боялся куда опоздать. За небольшой луговиной, где полднюет сельское стадо, шли пустоши, за пустошами - Боровая дорога. Почему-то свернул на них Пётр Кирилыч, должно быть, опять побоялся кого-нибудь встретить и навести на ненужные пересуды и толки.

  Редко бывает и в наши дни человечья нога на этом месте, не смотри что стоит возле села... Спокон века растёт на нём чахлая ивушка небольшими кустами, издали они словно в бабьих юбках, раздутых ветром по подолу: болотный бредник!

  Шумят эти кусты, словно бредят, никогда-то им нету покою!..

  И словно на этот докучливый шум прибегли из леса похиленные набок убогие ёлочки, с большими горбами на спине и с загнутыми в сторону ветра вершинками, с ручками, расставленными далеко вперёд, ощупью, видно, идут по болоту... но не найти им дороги назад к большому матёрому лесу, так и будут всю жизнь расти в боковую ветку, с покорным поклоном суровому зимнему ветру, завязивши в топкой земле корявые лапти, только и дожидаясь поры, когда их подрубит под голень тупой топор бобылихи.

  Оттого это место и прозывалось: Бобылья пустошь.

  Бобыли из Чертухина рубили на ней безо всякой делёжки.

  Только мало было охотников, рубили, что поближе к дороге, а подальше - такие места: не вытянешь ноги... Кочки так и запихают в разные стороны. Растут они в этом месте с сотворения мира и к нашей поре были по самый пуп человеку.

  Не любили мужики этого места!..

  

  

  

  

  * * * * *

  В эту-то пустошь и вломился Пётр Кирилыч, не захотевши идти по дороге.

  Так и шумит со всех сторон на него прошлогодняя осока, словно грозится, выставила она с коч колючие усы, и чудится Петру Кирилычу, что у каждой кочки на осочной плеши сидит, завившись кольчиком, змея-медяница, и вместе с осокой шипит на него, и тянет к нему жёлтое жало.

  Почти на самой середине пустоши Пётр Кирилыч остановился и перевёл дух.

  Ощупал он ногой высокую кочку, нет ли змеи, присел на неё и стал с лица и шеи вытирать пот полою рубахи. Рукой подать, кажется, до матёрого леса, а ещё идти - конца-края не будет болоту, и кусты дальше грудятся и сбиваются в кучи и словно кого подолами прикрывают - распушились ветками книзу.

  "Ну и место... чёртово тесто!.."

  Только это Пётр Кирилыч сказал или подумал, как опять, как и тогда, под окном у Ульяны, крепко кто-то сзади его обхватил, и не успел Пётр Кирилыч назад обернуться и ахнуть, как почувствовал у себя на щеке знойную щёку и у губ рот, тухлый, как куриный болтун.

  - Князь мой ненаглядный!.. Пётр мой Кирилыч!..

  У Петра Кирилыча мураши по коже побежали.

  "Тётка Ульяна?.. Откуда её?.."

  Со всех сил рванулся Пётр Кирилыч в сторону и повалился меж коч. Видит из-за кочки: Ульяна стоит как ни в чём не бывало и чуть заметно улыбается на него...

  - Ты долго будешь... шутить, тётка Ульяна? - тихо спросил Пётр Кирилыч, приподнявшись с земли.

  - Окстись, Пётр Кирилыч, мне не до шуток... вот ведь где встретиться довелось! Ну, да я-то и рада.

  - Зато мне радости мало.

  - Чтой-то, Пётр мой Кирилыч?.. С чего же?..

  - Эй, Ульяна, не будет добра!..

  Пётр Кирилыч присел на кочку против Ульяны. Ульяна положила возле себя на кочку беремя и к Петру Кирилычу подвинулась ближе.

  - От добра, Пётр мой Кирилыч, добра не ищут... Как уж там хочешь, а своё я возьму... потому распалилась!..

  - У... погань!..

  - Не погань, Пётр мой Кирилыч, - кабы лопать самому не пришлось! Лучше меня ведь всё равно на всём свете никого не сыщешь!..

  - Это тебе, дуре, кажется с тюри!..

  - То-то и дело, что тюрю в глаза не вижу... Не гляди, что бобылка, - я такая стряпуха!..

  - Была бы курочка, сварит и дурочка!..

  - Вот уж не так, так не эдак... Ты вот из житной муки ситный спеки!..

  - Спечёшь оклякыш, поешь - заплакашь!..

  - Да уж знаю: балакирь!.. Оттого и глаза на тебя повесила... Давай, Пётр мой Кирилыч, решать дело по-хорошему!..

  - Я от хороштва, тётка Ульяна, не прочь... Отстань от мене, и только делов: ты - в гости, а я - домой!..

  - Мой, Пётр мой Кирилыч, мой!.. Всю жизнь будешь есть один только ситник... Знаешь, ситник кто ест?..

  - Нет уж, не знаю, а врать не хочу.

  - Ангелы божьи на небе да бары!

  - Ну и пускай их жрут на здоровье... Намажь ты себя мёдом, и то... Ульяна... разве что... спьяна!

  - Подожди... подожди!

  - У-у... я, у-у-х!.. Проклятущая!..

  Пётр Кирилыч схватил сушину и замахнулся ею на тётку Ульяну, хотел было ударить с размаху, но Ульяна вскочила на вязанку с сучками, свистнула на весь чертухинский лес, сучки в береме зашевелились, полез из беремя сперва лошадиный хвост, потом задние ноги и круп, потом, словно темь, закурчавилась вороная грива, и вмиг перед Петром Кирилычем взвилась на дыбы большая чёрная лошадь с большим чёрным пушистым хвостом до щиколоток, и на хребте у неё, не держась, уже сидел самый заправский гусар, в залихватской шапке с плюмажем, с саблей на боку, каких Пётр Кирилыч видел у мирского попа на картинке.

  - Прощай, балакирь!.. Помни про ситник и тётку Ульяну!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Заколыхалась осока перед Петром Кирилычем, и самого его понесло поверх её колючих усов. Вот уже настороженно выстроился за пустошью лес, тёмный он и торжественно-строгий, как столоверский поп с дарами в руках; на еловых макушках чётко обозначились крестики, и над каждым крестом горит большая звезда.

  Пётр Кирилыч вытер пот полою рубахи и, перекрестившись, вошёл в тёмный, пахнущий еловыми шишками ельник.

  

  

  

   Глава пятая

  

  

  

   КОРЧАЖНЫЙ ЗВОН

  

  

  

  

  ТРИ ВЕНЦА

  Вернее всего, ты не знаешь, что мужики в избе называют венцом?..

  По всему, это прозвание пошло с того незапамятного срока, когда первый мужик вздумал перебраться из землянки в избу, выбрал себе в лесу попрямее сосну и начал её строгать и фуганить!

  Венцом он назвал каждый ряд брёвен в домовой стене, или, по-нашему, в срубе, хоть ли в лапу, хоть ли с углом!..

  И так ему хорошо показалось в первой избе после пещеры, что и впрямь иначе нельзя было сказать: мужик стал жить в сосновых венцах, стал хозяин, рачитель и скопидом!

  Воля, звёздный венец остались по-прежнему дереву, зверю и птице!..

  

  

  

  

  * * * * *

  Неспроста Спиридон Емельяныч выговорил у барина условие, чтобы тот поднял ему мельничную избу ещё на три венца.

  Спиридон был такой человек - ни одного слова у него зазря не проходило: сказал - отрубил!.. Значит, и надо!..

  Надо было Спиридону ухоронить от попов свою веру.

  Может, потому только и поменял Спиридон Емельяныч барину медведицу (али двух медвежат, бог его знает!) и дал книгу в придачу: дело было совсем не в мельнице, а в этих самых венцах!

  Подызбица нужна была Спиридону хорошая да такая, чтобы не было никому заметно. В деревне лишний ряд брёвен в избу положишь, и уже разговор!

  В подызбицу, известно, мужики убирают картошку, чтоб её в зиму не портил мороз. Спиридон же придумал туда своего бога запрятать... самому обедню служить и попить... потому мужиков ни на одной иконе в святых не найдёшь, мужики все в ад пойдут, для того и лапти носят, а... Спиридону в ад не... хотелось!..

  Кому же святым не хочется быть?..

  С крайку, да в райку!

  Обзавёлся тайно Спиридон Емельяныч всей поповской срядой ещё гораздо зараньше, да не приходилось ему ею пользоваться.

  А тут с этими медведями как раз устроилось всё как нельзя лучше.

  Вскорости, как был барин у Спиридона, Спиридон переехал на мельницу. Мельница была благоустроена, на полном ходу, всё в полной точности, только сам дела не порть, канители с ней в эту пору большой не было, один только бачуринский помол, потому Спиридон с первого же дня, благо чужого глаза нет, принялся за молельню.

  

  

  

  

  * * * * *

  Выстругал он в подполе почище сосновые доски, потолок, то есть по исподу домовый пол, обил свежим тёсом, в оконца, куда кот головы не просунет, вставил синие стёкла и завесил их тёмной дерюжкой, а икон этих навешал разных на стены: курочке клюнуть негде! Большие и маленькие, в окладах серебряных и золотых, и так которые голенькие, без ничего - одна доска и на доске лик. Накопил их Спиридон за торговлю дёгтем и маслом такую уйму - в два сундука еле влезли.

  - Ишь, у Спиридона добрища-то што! - говорили гусёнцы, провожая Спиридона глазами до самых ворот, когда он перебирался на мельницу жить. - Сундуки-то какие знатные: телега войдёт!..

  Зато, бывало, как едет с развоза, так уж непременно что-нибудь такое везёт. Всё искал: не попадётся ли где такая икона, на коей был бы изображён святой мужик Иван в полном его нескладном виде, в армяке и в офтоках, с вожжами в руках, и перед ним в похиленной набок сохе достаёт головой землю сивая лошадь, и у лошади на стороны ветер гриву раздул...

  Все святые были у Спиридона, какому хочешь, тому и помолись... Не было только одного, но сколько его Спиридон ни искал - не нашёл!

  

  

  

  

  * * * * *

  Всё же Спиридон Емельяныч, видимо, этой меной был очень доволен. С помольцами стал ласков и разговорчив, отпустит иной раз такую дулю, что другому ещё и не выдумать да и постесняется, прибаутошник такой стал, глаза, значит, замазывал...

  Мужики дивились такой перемене:

  - Спиридон-то... совсем другой человек: говорит! Что значит!..

  Мужики при этом подмигивали, как будто и в самом деле знали настоящую причину такой перемены.

  Попил так Спиридон немалое время. Подросли девки, с мельницей сжился Спиридон, как с хорошей женой, и почти никуда с неё не отлучался... разве что по грибы, да и то недалеко!..

  Да и грибы-то под носом росли...

  На чердаке потом даже пристроил корчагу - большая такая осталась после Устиньи, угли она в неё из печки катала, - привесил её в самом верху на стропиле, в корчаге замест языка болталась мутовка и от мутовки верёвка. Спиридон в большие праздники, когда никого не случалось на мельнице и в колесе примолкала вода, в эту корчагу... звонил. Неважный был звон, но казался он Спиридон Емельянычу слаще всех голосов на земле: ни в одном монастыре он не слышал такого густого, как бы из самой утробы земной идущего звука. Урчит на весь чердак большая корчага, отдаётся в каждом уголке дубовая мутовка, звонит-звонит Спиридон и под собой земли не слышит!

  Словно уж и крыши нет для него, над головой седьмое небо висит, с неба Христос ножки свесил, улыбается Спиридону, около него стоит в синем плате мать-богородица, держит его за ручку, будто боится, чтобы сынок не упал; кружатся у сыновних ног ласточки стаями, режут вкось и вкривь мимо быстрые стрижи, горят ниже монастырские и скитские кресты... Весь мир перед Спиридоном как на ладонке, всё, что видел за свои скитанья по белому свету, где когда побывал, где что прознал, вдруг воскресает перед глазами и сходится к нему в одно место: и скиты, и монастыри, синие моря и белые горы, и даже сама гора Афон теперь будто сошла с места и встала посреди чертухинского леса, как крепкую грудь, напружив над ним висячий обрыв, с которого некогда Спиридон Емельяныч тайком богу молился.

  Весь мир для Спиридона обращался в радостный клир... поутру риза... заря... ввечеру заря... риза!..

  Хороша была риза у Спиридона - вся в узорах, в райских цветах, - целый возок с дёгтем и маслом Спиридон в своё время на эту ризу ухлопал!..

  Спуталось всё в душе Спиридона, и, если б кто в такую минуту застал его на чердаке с верёвкой в руке от корчаги, легко могло бы случиться, что такого дозорщика Спиридон на ней... удавил или зашиб бы мутовкой: страшился Спиридон потерять своё счастье!

  

  

  

  

  * * * * *

  Но снова помрачнел Спиридон, и ещё суровее сошлись у него над носом пушистые, как волчьи хвосты, брови, когда созрели девки и к Феколке стали гурьбой свататься женихи.

  Потому и тянул Спиридон с выгодным ему сватовством Авдотьина сына Митрия Семёныча: боялся старик, как бы помимо него с дочерьми кто-нибудь ещё не пронюхал, куда Спиридон Емельяныч на зиму убирает картошку.

  Ты наденешь ризу, а попы те напялят арестантский халат!

  Но с Митрием Семёнычем обтакалось.

  Жалко было Спиридону расставаться с Феколкой, больно было хорошо на неё смотреть, когда она подходила в конце обедни к кресту, в голубом своём сарафане, с колокольчиками по подолу, светло у Феколки светились на Спиридона глаза, самому ему от этих Феколкиных глаз становилось в глазах светлее, но нечего делать: не в прок девок копить! Не огурцы!..

  Самое же главное: человек как-никак свойский, по старому всё же закону, хотя не совсем, а с другой стороны, по деревне ещё не устроен, живёт пока на чужине и потому на глазах много болтаться не будет. По дому же и по мельнице хватит и Маши. Тяжёлую работу справлял всю сам Спиридон: лих был человек на работу, другому с каким делом надо бы день провозиться, а ему и упряжки много.

  

  

  

  

  * * * * *

  В этой самой подызбице и помолился Спиридон Емельяныч последний раз перед дорогой с Феклушей, когда она разбудила его поутру.

  Сам он вставать, видимо, и не думал: спал как опоенный!

  Феклуша долго сперва не решалась тревожить отца: первый случай, что Спиридон солнышко пропустил. Несколько раз она подходила к отцу, спит и спит, разинувши рот, и борода вся кверху торчком, горшок уронила как бы невзначай с залавка, думала, может, проснётся, громыхнула самоварной трубой, а ни отец, ни сестра и не думали просыпаться.

  "Чтой-то такое?" - дивилась Феклуша.

  Подошла она к изголовью и дотронулась чуть-чуть до плеча Спиридона рукой:

  - Батюшка!..

  Спиридон так и вскочил, словно его холодной водой обдали.

  - О... заспался... боговнику нанюхался!

  - Чтой-то, батюшка, тебя никак не разбудишь?

  - С самого вечера словно кто, Феклуша, налил в ноги свинцу... Это всё боговник проклятущий!

  "Как же это выходит так?" - думает Феклуша.

  - Ты, батюшка, ночью до ветру... али ещё куда... не выходил?.. - спрашивает она осторожно отца.

  - Говорю, спал без задних ног! - улыбается в бороду Спиридон. - А... что?

  - Да так... должно, мне почудилось!

  - Почудиться может... на то и ночь-матушка, - сказал спокойно Спиридон Емельяныч, но так поглядел на Феклушу, что она отвернулась и против воли своей покраснела.

  Вздрогнула Феклуша от этого взгляда, но рассказать обо всём не решилась.

  - Значит, то ли приснилось... то ли...

  - Маша-то спит? - прервал её Спиридон.

  - Спит, батюшка. Будить? - спросила она тихим голосом.

  - Неужли ж всё дрыхнет?.. Буди, буди... да скорее, слышь: эн Пётр Еремеич въехал на двор. Живо буди!

  - Пусть бы, батюшка, до самовара ещё поспала.

  - Буди, тебе говорят. Еремеичу скажи, чтоб обождал. Пусть лошадей обиходит. Дескать, сряжаемся, Еремеич, обождь маленько... Хотя пугаться его очень-то нечего...

  - Слушаю, батюшка!

  Пошла Феклуша на другую половину и невольно улыбнулась, когда отворила дверь в горницу, где спала Маша.

  

  

  

   МАШИНЫ ТАРАКАНЫ

  В горнице было темно: окно заросло со двора кустами, яблони в небольшом саду на задворках подошли к самой стене, густо прислонились к ней ветками, на окне прозрачная занавеска висит, и в углу у иконы пречистой девы чуть-чуть лампадка теплится. Дом по лицу кажется маленький, а как войдёшь в него - сколько комнат больших и комнатушек. Не любили раньше форс чужим людям под нос пускать без толку!..

  Маша спала враскндку, и на щеках у неё горел непривычный румянец. Странно было видеть этот румянец у Маши: всегда она бледная, испитая, серая, словно испугана насмерть с самой колыбели.

  "Как копеечная свечка горит!" - подумала Феклуша.

  - Маша! - тихо прошептала она, наклонившись вплотную к сестре.

  - Ой! - в полусне повернулась Маша.

  - Вставай, сестринька! Батюшка велел!

  - Штой-та? - протянула Маша, раскрывши глаза.

  - Батюшка велел подыматься.

  Маша вскочила на постели и торопливо стала натягивать на себя станушку. Станушка съехала с неё за неспокойный сон, как на палке от ветру.

  - Феклинька! Как теперь я останусь? - заговорила Маша, придя в себя. - Сны мне снятся больно страшные: все будто меня сватают да венчают кажинную ночь...

  - Сон, сестрица... хороший!..

  - ...а ни гостей, ни жениха не вижу. Одни, Феклинька, монахи кругом...

  - Монахи снятся к... удаче. Попы - те больше к греху и убытку!

  - Потом как запоют, так и монахов сразу не будет, а поползут на меня тараканы... Я кричать, а они всё ползут, и всё больше... да всё чернее... Чернущие таки!.. Страшнущие таки!

  - Ну, Маша, полно: чёрные тараканы снятся к богатству. Вот если русаки - те к несчастью...

  - Нет, видно, у меня все тараканы... к несчастью. Чувствую, Феклинька, под крылушком... вот тут... что-то вроде как должно непременно со мною тако-ое случиться...

  - Полно, Маша, надумывать на себя разную всячину. Ну что в лесу с тобою случится?..

  - Скушно мне, Феклуша!.. Убогая я... Зато на тебя посмотреть, и самой легче будет! - Маша положила голову на коленки и за колени схватилась руками. - Лучше тебя, Феклуша, нет никого!

  - Полно, Маша, убиваться, ничего не видя... Ты бы лучше от худобы что поискала...

  - Болесть у меня утробная: её ничем не возьмёшь!

  - Вот, говорят, речная вода в луну помогает... Работу поменьше ломи... парься пожарче!..

  - Девки! - раздался грудной окрик Спиридон Емельяныча из передней избы, и обе сестры испуганно заторопились: никогда Спиридон особенно их не строжил, а страх на них шёл от каждого его взгляда и слова неизъяснимый.

  Маша тут же выбегла в сени и наскоро сполоснулась водой, прибрала косу под платок, и обе они после недолгой Машиной сряды пошли к западне, - как во всякой избе, была она между залавком и печью, такая дыра в квадратный аршин, закрытая крышкой, через неё ходят в подызбицу.

  

  

  

  

  * * * * *

  "Эх, и подызбица у Спиридона, - думал Пётр Еремеич, охаживая лошадей: отвязал язык большому колокольцу перед дорогой, поправил гужи на хомутах, похожие на сильные руки, согнутые в локтях, седелки оправил и переложил нужной стороной потнички. - На три венца больше, чем у меня... Зато картошка небось хороша. Дух она просторный любит... и убрать можно побольше!"

  В это время на крыльцо вышла Феклуша в голубом сарафане, с пунцовой лентой в косе, а по голове в чёрной шаленке, видно, что перед дорогой срядилась богу молиться. Махнула она Петру Еремеичу и звонко на весь двор прокричала:

  - Еремеич, обождь Христа ради маленько у лошадей. Поспеет самовар, я тебя крикну!

  - Добро, добро, Фекла Спиридоновна! - ответил Пётр Еремеич и встал взад к кибитке, потихоньку сплёвывая по сторонам и перекладывая ножку на ножку.

  Красивый мужик был Пётр Еремеич!

  Только жена у него Аксинья, не тем будь помянута, такая была злющая баба, никогда её солнцем не грело!

  

  

  

  

  * * * * *

  Славно повалил туман с дубенского берега!.. Не видать сразу ворот, от мельничьего дома и звания никакого не осталось, только крыльцо сбоку чуть голубеет сквозь туман, как седьмое небо, да с чердака, на котором высоко занёсся железный конёк, то ли голуби так по-особому перед тёплой погодой воркуют на застрехе, то ли ещё что, Пётр Еремеич не может хорошо разобрать, а пойти посмотреть поближе не в обычае Петра Еремеича, потому сказано: крикнут!

  "Ну как на Машку в станушке наскочишь... сядет веред в дорогу! Бог с ним... пусть оно!..." - кивнул Пётр Еремеич в сторону странного гула и отвернулся к воротам: высоко перед ним закинула оглобли телега, словно тоже молится богу, а индюк по-прежнему кружится возле телеги, ещё пуще надувшись каждым пером и разложивши хвост на самую землю, и на телеге так же лениво пощипывает перья индюшка, в тумане она на орлицу больше смахивает, а индюк... на орла.

  

  

  

   БОЖЬЯ СТАРУШКА

  Подарила Феклуша сестре при расставании свой голубой сарафан, потому что поехала по-городскому, и Маша долго проплакала навзрыд у ворот, припавши к ним головою. Спиридон рядом стоял, глядел на середину плёса, поглаживал бороду, изредка взглядывая строго на Машу, и, видно, тоже был мало чем доволен.

  Когда же замолк за берёзовой рощей большой колоколец, он подошёл к Маше и силком оторвал её от воротной колоды:

  - Будет, Машух... Глаза так выльешь: Москва слезам не верит!

  Пришла Маша сразу в себя от строгого голоса отца и от его насмешливых слов. На лице Спиридона так и плавал, кажется, ладанный туман... Немудрено: прокоптел человек!

  - Работа не волк, в лес не убежит... а надо... надо работать. Я те там мешков натаскал, подсыпай только!

  - Спасиба, батюшка, - покорно ответила Маша и вытерла подолом последние слёзы.

  Маша пошла на мельницу, а Спиридон... отбирать картошку.

  Работёнка была у Маши пыльная, хотя и не тяжёлая: надо было всё время стоять с большим совком и подсыпать в воронку зерно из мешков, а остальное уж само всё делалось: из жерновов торчал язычок, и с язычка в большой приёмник бежала тонкой струйкой мука. На жерновах Маша стояла, значит, по мельничному делу, засыпкой.

  Круглый год мололи бачуринский хлеб, окромя зерна мужиков. Столько барин добра за год переведёт, кажись, жернова все зубы источат. Скупал Бачурин зерном у мужиков по осени, а весной им же мукой продавал. Везли ему со всей округи, кто по нужде, кто по корысти - ворованное также принимал.

  "Руки с ногой никто не оставил... эко дело: украл!"

  Потому мельница у Спиридона молола, почитай, круглый год, не было недохватку в работе, разве только в большие морозы, когда холод к берегу воду прижмёт - и она в корыто с русла бежать перестанет; тогда мельничное колесо обрастёт всё сосульками и долгое время стоит недвижимо, мельница по утрам вся подёрнется инеем и издали станет похожа на колесницу, на которой Илья выезжает в первую весеннюю грозу из-за чертухинского леса на небо.

  Находил, значит, Бачурин немалую выгоду.

  Зато как хватит тепло, отындевеет колесо - и пошла писать до нового хлеба без останову.

  Спиридон Емельяныч с утра уставит камни на мелкий размол, наворочает мешков и рассадит их вокруг Маши, как женихов, а сам в подызбицу. Если же кто приедет из мужиков на помол да спросит: сам-то, дескать, где же? Чтой-то глаз не покажет?

  Маша только улыбнется:

  - В подызбице картошку отбират! Коли нужно что - крикну!

  Так круглый год и отбирал Спиридон Емельяныч картошку. Когда кто ни приедет, всё отбирает!

  "Откуда это у Спиридона столько картохлю?" - дивились мужики, но заподозрить что-нибудь такое в голову никому не приходило.

  

  

  

  

  * * * * *

  Закружилась Маша за сегодняшний день и так ещё никогда не уставала. Сила у Маши была вся в кости, работала за мужика, у печки и по мельнице, а сроду-родов никогда не хворала, зато и была такая сухня!

  Заперла Маша воду в корыте, сосчитала мешки, перекрестилась и хотела было уже на выход идти, да, повернувшись, так и осталась: в широко раскрытую дверь входила старушка, вся с ноготок, улыбалась Маше, как давно знакомая, и за ней сразу в двери стало темнее, а вдали зарозовело, и от берёз легла до мельницы тень. Вечерняя дымка кружилась у неё под ногами, и всю её кутала болотная дрёмная хмарь.

  - Бог помогай, девонька... Поможи тебе боже, красавица!

  - Спаси Христос, баушка!

  - А шла я мимо да думаю: дай зайду, навещу, - говорит старушка, тыкая перед собой палкой и подходя неторопливо к мешкам. - Бог поможи!.. Доброго тебе добра, трудолюбица!

  - Спаси Христос, баунька. Ты же откуда?.. Откеда идёшь, говорю? - повторила Маша, видя, что старуха приставила сохлую ручку к ушам.

  - Дальная, матушка... ты моя, дальная!..

  "Должно, нищенка", - подумала про себя Маша.

  Старушка села возле Маши на мешок и охнула.

  - Дальная... дальная... с самого села Горы-Понивицы...

  - Горы-Понивицы?..

  - Несь такого села и не слышала?..

  - У нас мать понивинская... Ты её не знавала?..

  - Ну, вот ещё, как же Устинью не знать!.. Бывало, в девках в одном хороводе за руки ходили... Только я постарше немного...

  - Постарше? Так сколько же тебе годов?

  - Сколько годов, столько рублёв... как за восьмой десяток перевалило, так и со счёту сбилась... А ты мать-то помнишь ли?..

  - Сироты мы...

  - Лядавая баба была, не сплошь тебя, не тем будь помянута, лёгкое ей лежание... Сиротинка ты моя круглая, как яичко петое! - запела старушка, приложивши ручку к морщинистой щечке и глядя умильно на Машу, словно плакать над Машей собиралась.

  - Какая ты, баунька... жалостливая... Сама несь нищим куском побираешься, а меня вот жалеешь...

  - Коли нечем куснуть, весь свет пожалеешь, девонька... Я, вишь ли, травы собираю... травы разные... от запора, от худобы, от лихвы человечьей, благо делать неча!

  - Травы?..

  - Самые травы, девонька... Тебе какой травки не надобится ли?.. Гляжу на тебя, больно лядава ты да худа, в лице ни кровинки, как навной выпил, грудь воры украли, не туда попали... Несь так на людей не выйдешь!

  - Да я уж, баушка... завековала...

  - Что ты!.. Что ты!.. Мало что кукушка накукует... Я тебе травки дам, - шепотком, пригнувшись к Маше, говорит старушка.

  - Помогает?..

  Старуха моргает хитро глазками и словно не расслышит.

  - Травы-то твои, говорю, помогнут ли?..

  - Ну вот ещё что сказала... Глаза ты мне выплюнь... Только замужним она, трава, в пользу больше идёт. Как обкрутишься, так в первую ночь и глотни, ряднина на грудях лопнет, надуешься сразу...

  - Ужли?

  - Как опара из квашни вылезешь!

  - Дай, баушка, травки!

  - Дать-то я тебе дам... за тем и зашла... только надо с ней, с травой, уметь обходиться... Во-первые, беспременно никому не говорить: трава другого глаза боится!

  - Ни-ни, баушка, что ты!..

  - Особливо отцу: он на такие штуки вредный человек! Вякнешь ему по простоте - и... вся сила в траве пропадёт!

  - Язык прикушу! Родимая, дай!

  - А как же: третевысь гляжу на тебя на базаре - уж и худа же ты, девка... щипнуть не за что!

  - Только... помочь-то будет?.. - шепотком говорит Маша старушке, забывши про её глухоту.

  - А ты обойдись с ней как следует быть... Ты вот дома всё сидишь как на привязи: от такой жизни большого проку не будет, ты бы на деревню сходила...

  - Не примут...

  - Ну, по речке бы прошлась... особливо под вечер... скупалась, где месяц почище светит... Вода - она в крепость идёт человеку! И поспишь с воды, как мёду полижешь...

  - Ох, баушка, про воду ты говоришь... меня люди и так зовут Непромыха!

  - Назовут - хуже ножа проткнут!

  - Да и не до гульбы мне, баушка: каждый день так умаешься... только сном и отходишь...

  - Человек во сне зря время теряет... Говоришь ты, слушаю я, всё не дело. Слушай, я расскажу тебе одну такую историю... - Старушка показала на дверь, и она ещё шире раздалась у Маши в глазах.

  Маша уставилась во все глаза: за крайней берёзой у самого дома поднялся месяц с земли и поплыл, лицом немного набок... к Дубне, словно горюет о чём, а губы у него толстые, добрые, и из губ на сторону свесился немного язык.

  - Ты вот про этого мужика знаешь?..

  - Что ты, баушка... это же месяц.

  - Месяц-то месяц... а кто на ём нарисован? Вишь, как языком дразнится... Несь ещё не слыхивала?..

  - Где ж у нас тут слышать: в лесу одни ведмеди ревут, да и леший будто тоже чудит, хотя сама-то я... не попадала ни разу...

  - Болтают... Ну, так слушай: это - Ленивый Мужик.

  - А ну, баушка, расскажи! - оживилась Маша, - Прибауточница какая!

  Маша придвинулась к старушке и положила голову на руку, заглядывая с улыбкой старухе в глаза - так слушать интересней. Старушка поправила подол на калишках, в искосок повернулась к Маше, тонкие губы сделала бантиком и начала нараспев, покачиваясь своей куриной головкой; месяц словно застыл, остановился в берёзовых сучьях. Да он и всегда так: заметно для глаза, как возле земли спешит над лесом скорей подняться, а как заберётся повыше, так и повиснет.

  

  

  

   ИВАН ЛЕНИВЫЙ

  Ну, так и вот.

  Жил это в нашем селе Горы-Понивицы, не знамо сколько лет тому назад будет, когда, может, и села-то никакого не было, а была на этом месте в вожжу длиной деревушка о трёх дымках, о четырёх домках, так и жил в этом самом селе мужик с самого краю по имени будет Иван, по прозвищу будет Ленивый...

  Родила его, вишь, мать сонная, в самую светлую утреню опросталась... Ну и выдался: мужик не мужик, а на печке лежит, ничего не делает, только пьёт чай да обедает...

  Большой мужичина отъелся!

  На кулаки страшно взглянуть, в горсть полмеры ржи войдёт, на ноги лаптей на базаре не подберёшь, а уж на голову - ни один картузник не брался...

  А жил этот Иван - сыр в масле катался.

  Только проснётся, свет в избу ударит:

  - Жена, - кричит, - ставь самовар!

  А баба была у него страх работящая, не сплошь тебя: кожа да кости, а на руки складная и проворная, терпугом её смургай, ни слова не скажет, - по полю и по дому всё одна управляла, от других не отставала, а если кто и спросит про мужа не из жалости какой, а больше подкольнуть да подтырить, так только и скажет:

  - Бог дал!

  - Самовар! - кричит Иван. Земля под ним от силищи ходит...

  Ну, самовар так самовар, как ослушаться мужнина слова... Тут бы, глядишь, с работы немного вздохнуть, а мужик знать ничего не хочет.

  А то голову только повернёт, если узнает, что праздник какой, а сам так и лежит на пригретом боку.

  - Баба, - кричит, земля трясётся, - баба, давай водки, сёдни осподний праздник!

  Ну, бабе, конечно, надо бы в церковь идти, на клирос свечку поставить, а... тут в шинок беги.

  Так ведь всю жизнь и промаялась бедная.

  Только в одночасье проснулся Иван, и так-то ему жарко показалось, глядит: изба будто та же, его самая собственная, только дух такой по избе палёный, из печки свежими хлебами не пахнет, гарь стоит синим волокном на полу...

  "Жена, должно, дура, трубу рано закрыла", - подумал Иван