Клычков Сергей Антонович - Чертухинский балакирь, Страница 10 - Книги

вшись за сердце, внятно расслышала, как на отцовской половине скрипнула дверь, по половицам кто-то прошастал в валяных туфлях и сам Спиридон глубоко вздохнул, грузно перевернулся на другой бок, и под ним на весь дом хряснули доски. Спиридон спал на голых досках, хотя на день сам взбивал пышно перину и в голову - горы подушек: боялся Спиридон людского осуда и в святые хотел пробраться тайком!

Помнит Маша, что ворота сама она заперла на тяжёлый поперечный засов и накинула большой крюк на крыльцовую дверь, и всё же ей показалось на этот раз, что к Спиридону кто-то в эту минуту вошёл: шуркнули шаги за перегородкой, и сам Спиридон спрашивает будто придушенным шепотком:

- Чего это ты так сёдни пропала?.. Я уж наполовину выдрыхся. Ох, тяжёл к старости сон!

Маша даже привскочила и ноги с кровати закинула, держась обеими руками о закраек и вся так и подавшись в ту сторону, откуда слышался голос отца, обычный голос Спиридона Емельяныча, каким, он всегда говорит, когда чем-нибудь очень доволен или чему-нибудь рад, и другой, тихий и ласковый, совсем неизвестный, какой Маша у себя в дому слышит впервые.

То ли это дождик прошуршал по крыше, словно с веника, то и дело сбрызгивая её капелью с берёзы, то ли мышь шелестела в углу, только Маша, уставившись в перегородку, хорошо в домовой тишине различила ночной разговор:

- Петух меня не пускал, Спиридон! Того гляди, так глаза вот и выклюнет...

- Хороший петух! Ни одной курицы не пропустит... Топтун-петух! Турецкой породы...

- Они, турки, все такие!

- Садись, садись, Устинька... Отдохни с дорожки!..

- И то, Спиридон, устала... Идёшь, идёшь... как, бывало, на богомолье... Зато дорога прямая: как по шнурочку!..

- Шнур-то огненный?

- Не знаю!

- Шнур-то, говорю, по писанию, через геенну протянут!..

- Геенны, Спиридон, не видала и врать не хочу... Знаю только, как за гусенский погост зайдёшь, так и иди всё прямо в гору!..

- Гора, говоришь?..

- Торова-гора прозывается... Только никуда не сворачивай... никуда не оглядывайся... пока не упрёшься в голубой сад, а вокруг сада - золотая ограда!..

- Вешки-то хоть есть по дороге аль нету?..

- Столпники по дороге стоят... столпники из мужиков больше были: жисть стояли и там батюшки стоят, дорогу показывают!..

- А хорошо, Устинька, на том свете?.. А?..

- Хорошо, Спиридон, уж так хорошо... как, Спиридон, весной на земле! Душок такой идёт ото всего, как от первого листочка!..

- Думаю так, что не плохо!.. С крайку, да в райку! Приведётся ли только побывать?.. Ты же вот говоришь, что в самую-то серёдку тебя всё же не допускают.

- Не допускают, Спиридонушка... Бабам и мужикам туда нету допуску. Кто удостоен, живёт возле самой ограды... вместо дома каждому калинов куст растёт... калина ягодами кормит, когда почиваешь, а как проснёшься, у самых ног побежит живая водичка...

- Ишь ведь, как хорошо... а туда вот нельзя!..

- Полно, Спиридон, и то хорошо!.. Лучше кус во рту, чем калач на базаре...

- И то правда... всё не врата адовы!

- Совсем недалечко... они... эти врата... Только с виду-то понаружи их ничуть и не страшно... тоже с коньком и такие же большие, как и у тебя на мельнице, а за вратами, как в кузнице: дымок такой всегда оттуда идёт, и большие молотки стучат, грешников долбят, гвозди в пятки вколачивают, на ребра обручи раскалённые нагоняют!..

- Кирилл Русалимский об этом явственно пишет в четвёртой неделе о великом посте... Ты водички-то мне да ягодок как-нибудь принеси...

- Принесу, Спиридон, принесу... как умирать только будешь, так и принесу... целый подол принесу!..

- Страшно мне умирать... С краешку где-нибудь, да в раю!..

- Онамеднись, Спиридон, вышел ко мне за врата Пётр с ключами и говорит: "Ты, Устинья, теперь хорошенько следи за Спиридоном... как бы перед смертью не натворил чего такого... ты уж, говорит, на последних годах лучше сама с ним поспи, а не то чего бы не вышло!.."

- И сам я, Устинька, чую!..

- Свалит, - говорит, - Спиридона чёрт возле самой дороги и в ад сволокёт... А он бы, - говорит, - как раз нам пригодился!..

- Ну? Так и говорит?..

- Да... Сторож, говорит, к ограде был бы хороший!.. У него силёнки-то - молодого такого наищешься!..

- Да, силы слава те осподи... сила-то и крушит больше всего... Ох, Устинька, не покидай ты меня до последнего часа!..

- По домашности тоже ему, говорит, помогни... Девка у него под хвостом чешет... Ну да по убогости ей всё прощено будет... Пусть, говорит, Спиридон ослобонит её от запрета... Убогую плоть искусить, что дерюжку золотом вышить... от того вере христославной большой убыли не будет!..

- Я и сам то же надумал... Митрий вон с Феколкой не выдержал: самуху, люди говорят, завёл.

- Да ведь, Спиридонушка, заповедь-то больно трудна... Лучше, кажись, камни в гору таскать али воду с реки решетом, только не это... Всё равно, Спиридон, дальше сторожей никуда не пойдёшь!.. Слаб еси человек... особливо же женской природы... Маша к тому же убога... ей и грех не в грех будет... Кто на такую польстится?

- Да уж: палка палкой, ничего не скажу... Вся в родимую матушку! Да теперь, слава Христу: парень не ахтишный, но мне подходящий... В веру ко мне просится!..

- Дух у тебя такой, Спиридон!

- Нешто кабы!.. А то и вера... и мельница моя сгинет ни за што ни про што!.. Трудно мне, Устинька, стало одному.

- Одна плашка не горит, не тлеет, только дым чадит!..

- Да я не о том, Устинька: бога мне, Устинька, моего передать с рук на руки некому!.. Вот что!.. А чую, что... скоро...

- Скоро, Спиридонушка, скоро!.. Пётр-то мне за то и вычитывал: ты, говорит, устрой там у него всё по-домашнему да за ним-то самим, за ним последи!.. Спи с ним последние годы, потому теперь на вас на обоих нет уже никакого греха!..

- И то, Устинька, ляг: третьи петухи поют!.. Ишь, ты какая парная... словно из бани...

- Тише... тише, Спиридон... ради оспода... тише!..

И в ушах у Маши от этого шёпота словно затихло. Грузно только Спиридон задышал за перегородкой, словно камни понёс на высокую гору, и с этими вздохами еле различимо для Маши перевивается ласковый, тонкий и нежный дышок, каким исходит женская грудь, когда на неё ляжет тяжёлая мужичья рука.

Кто это такое так беседует со Спиридоном?

Маша то ли сквозь полусон, то ли сквозь полуявь не могла догадаться, только ни страху она под конец не испытала, ни удивленья, как будто так все и надо бы было.

Прилегла она на подушку и стала глядеть в большой паз в стене, в котором сидел большой чёрный таракан и водил сверху на Машу большими усами. Боялась Маша тараканов, но на этот раз и таракана она не испугалась. Перекрестила голую грудь и... зевнула. Проспала Маша до второго света. Утром подбежала к окошку и подивилась: у окна стоит Акимова кобыла и Спиридон укладывает на дроги сундуки с Машиным приданым, перевязывая их крест-накрест верёвкой.

Аким стоял поодаль, без шапки, шапка - под мышкой.

Маша перекрестилась на сундуки и стала одеваться.

Когда немного погодя Спиридон вошёл в избу, Маша стояла перед образом и усердно клала утренний начал. Спиридон даже не дождался, когда Маша кончит молитву, подошёл к ней, ласково потрепал её по плечу и сказал:

- Хунды-мунды твои, Маша, отправил... Свадьбу у Акима играть будем... Эх, жалко, Феколку проводили!

Маша не по уставу зачастила перед иконой, никакой молитвы с поклонами не читая: она вспоминала ночной разговор и боялась на отца оглянуться.

ИЗГНАНИЕ ПОПА

Вверху, немного повыше облака - бог, а в селе под облаком - поп, колдун да староста.

Всего и делов в старину! Это теперь заблудишься в начальстве, хуже чем в тёмном лесу.

Бывало, мужик без колдуна да попа ни одного мало-мальски важного дела не начинал.

Мужик так рассуждал: попа не уважишь, так за это на том свете зачтётся, а есть он на самом-то деле, тот свет, - кто его знает?

А колдуна коли обойдёшь, так он тебя до самой смерти будет мурыжить, присадит каменный волдырь на причинное место, и будешь ходить раскорякой, пока ему корову на двор не сведёшь.

Слава богу, теперь у нас доктора, колдуны вывелись, последний колдун в нашем Чертухине Тихон Усачёв перед войной схоронился.

Не успел он передать своего искусства, а передаётся оно на венике после бани или на собачьем хвосте.

* * * * *

Немалая задача была у Акима и Мавры, кого позвать к Петру Кирилычу на свадьбу: Ульяну - наговорную бабу или Филимона из Гусёнок.

Филимон не нынче завтра ноги протянет - за девятый десяток, а Ульяна ещё в силе, ярует ещё, как молодая, и живёт под боком в своём селе, Чертухине, каждый день мимо окна по воду ходит...

К тому же Филимона позвать, веселья от него никакого не дождёшься, а Ульяна хоть и вредная баба, но зато песенница большая, плясать горазда и на язык краснобайка...

Думали, думали, решили: Ульяну!..

- Поп Миколай сам придует, и зазывать нечего. Никиту Родионыча только надо упредить.

- Остальные придут - милости просим, а не придут, так нам больше останется! - сказал Аким в заключение этой беседы и по привычке почесался довольно в боках.

Называлась такая свадьба: по колоколу.

* * * * *

Отец Миколай был попишка с виду совсем немудрящий... Ризы ему всегда перешивали. Какую коротель ни привези, всё равно будет волочиться сзади хвостом. Но при малом таком росте провористый был попик, смешливый, с красными щёчками всегда, и хоть годов было тоже немало, а с бабами любил пошутить. Нередко матушка заставала его то на гумнах, то в подполице с казачихой: выбирал всегда отец Миколай на лето казачиху помоложе да какая погрудастее. Говорили, что отца Миколая попадья даже бивала не раз - женщина была видная, - но от баловства этого не отучила.

Служить отец Миколай долго страсть не любил, не любил мужиков затруднять молитвой, в Пасху и то, бывало, ещё рассвет не ударит, а у него уж давно все разговелись...

А как по домам в престол пойдёт обходить по приходу, так ещё хорошенько на крыльцо не ступит, а уж за кадило и в нараспев... Полопочет-полопочет перед иконой, вертясь головкой по избе, никто ничего хорошенько и не разберёт из этого лопотанья, к тому же дьякон при нём на голос тоже ленив, а дьячок только так, больше для прилику. Да, пожалуй, и понимать-то рядовому мужику тут особенно нечего, так лучше: сунешь двугривенный батюшке в рукава - и дело с концом. Дьякону - гривенник... дьячку - семитка! Да ещё как довольны-то были...

Так от дома к дому живо всё село обегает, глядишь, к вечеру телега разным доброхотным подаянием набита стогом, и христосовальники сзади идут, в плетёнках яйца несут попадье.

Однако мужики всё же любили отца Миколая: простой, встретит, всегда что-нибудь пошутит! Да и то надо сказать, небось надоест каждый день: бог да бог!

* * * * *

Обкрутил отец Миколай Петра Кирилыча наскори. Не успели опомниться Пётр Кирилыч с Машей, как уж отец Миколай схоронил их головы под передничком и промусолил что-то над затылками, не дал и венца-то Максяхе подержать как следует над головой Петра Кирилыча, клирос рявкнул так, что вся церква словно кверху поднялась. Немудрая в то время была церковёнка, стояла также на отшибе, деревянная, главный колокол весил всего сорок пудов, зато маленьких колокольчиков встречать попа было на колокольне как на лошадином ошейнике, и подчас не поймёшь, что это - Лукич, тогдашний звонарь, большой мастак своего дела, ударил к вечерне, стоя с загнутой головой в верёвках от колокольных язычков, как в паутине, или Пётр Еремеич выехал со двора на праздничной тройке застоялых коней.

Родня вся полезла целоваться, редко кто не был уже на полном ходу, Максяха стоял с оскаленной рожей и словно боялся уронить из рук золочёный венец, тянул его дьячок к алтарю... и совсем рядом теперь Спиридон: распушились у него волчьи хвосты и глаза так и мечут по церкви недобрые огни.

- Страмота-то, сынок, какая... Ты Машку-то сёдни не трошь... я вас завтра провенчу по-настоящему!.. И к жизни путь преподам!

Пётр Кирилыч кивнул Спиридону, а Маша опустила глаза и ещё больше сдурнела. Не шёл к ней подвенечный убор. Поглядел Пётр Кирилыч на Машу, инда сердце у него заныло.

Народ повалил на выход, и к самой церкви подкатил на тройке с лентами в гривах коней Пётр Еремеич.

"Эх, у Спиридона не то... - подумал Пётр Кирилыч, в последний раз оглянувшись по церкви, - тут и святые-то смотрят, словно в тебе что подозревают..."

Звонарь ударил сразу во все колокола, в большие и маленькие, с колокольни сорвались голуби и сизым облаком закружились над Чертухиным.

* * * * *

Народу набилось к Петру Кирилычу на свадьбу - всё Чертухино!..

Кто посмелее - за стол попал, а кто только к окнам добрался да через плечи голову успел высунуть в сенях. Родни не ахти было сколько, да и {{свадьба выдалась на Марфу-Навозницу}}, а в эту пору мужики спешат, все дороги, как рогожкой, покрыты дворовым настилом, опавшим на колеях с перегруженных телег.

Уселся отец Миколай, благословивши трапезу, дьякон рядом, дьячок поодаль, жениха посадили посерёдке стола с невестой, Аким вроде как за отца об руку с Петром Кирилычем, а Спиридон - с Машей.

Чинно всё так пошло, хотя разговору пока не завёртывалось, всем как-то было вначале не по себе, может, и оттого, что попа стеснялись, да и не выпили ещё как следует. К тому же Пётр Кирилыч сидел за столом больно хорош, так на картинку его и сымай, и больно Маша рядом с ним казалась дурна и убога. А этого и в деревне не любят, хотя редко обращают вниманье.

Пётр же Кирилыч словно не замечал Машиной убогости и невзрачности - взглянет на неё бочком и улыбнётся, а Маша покраснеет, только не во всю щёку, как девки краснеют, а пятнышками, словно кто её всю исщипит.

- Дурачок-то наш?.. А?.. - шепчутся девки, разинувши на Петра Кирилыча рот.

Сбились они в кучу возле дверей и посреди чертухинских баб были похожи на правский мак в гущине огородного репейника: стоят, сложивши ручки, как на духу, ожидая своей очереди, когда кто из свадбишных гостей потороватее разойдётся да выкатит за песню из кошеля на ладошку рублёвку...

- Ну и парочка: баран да ярочка! - цедит Дунька Дурнуха.

Но пока на девок никто и не смотрит, жениха с невестой ещё не отславили. Мавра Силантьевна с ног совсем сбилась, рассаживая гостей по местам и расставляя глиняные блюда и чашки. Бычка-годовичка Аким зарезал на свадьбу, и Мавра запарила его с луком, из ног и головы сделала студень, а кишки и брюховину зажарила на сале вместе с картошкой: у свадьбы брюхо велико, всё к концу подберут!.. Каждого надо пригласить, попросить да отпотчевать. Бабы и мужики, пока не глотнут чистой водички, любят ото всего отказаться, бабы - губы бантиком, мужики так только ладонь вытянут: дескать, вот как сыт из дома; потом сами требовать будут, только подставляй!.. Любит мужик поманежиться!

Подошла Мавра к Ульяне и что-то шепнула ей на ушко. Ульяна встала и - к Мавре за печку. Скоро она вышла оттуда с большим подносом в руках, на подносе деревянная птица, которых хорошо вырезал Аким из обрубков на праздниках, отдыхая после работы, меж крыл у птицы полощется на ходу пиво белой пеной: колдунья, по обычаю, должна была первая поздравить жениха с невестой. Все так и вытянулись на Ульяну, но на этот раз она выкинула совсем неподобное, поставила она на стол поднос с птицей совсем против Спиридон Емельяныча и развела перед собой народ. Так все и шарахнулись в сторону, сжимая друг друга, чтобы очистить Ульяне место возле стола.

Оправила Ульяна на себе сарафан, подол взяла двумя пальчиками в обе руки, оглядела всех очень хитро, щёлкнула язычком, притопнула каблучком и словно сбросилась с места:

Поп

В лоб

С крестом!..

В топ

Чёрт с хвостом!

Чики-чок каблучок!..

В бочок

Кулачок!

Чики-чики-чики-чок!..

Отец Миколай сначала было улыбнулся по несмышлёной своей доброте, дьякон лениво зевнул, поглядевши в упор на Ульяну, дьячок Порфирий Прокофьич крякнул в рукав и заморгал неживыми слезящимися глазами. Ульяна огрела их всех за столом мимолётным кивком, брызнула звонким прищёлком, отец Миколай встретился с ней глазами и посолодел, придвинул он к себе миску и ковырнул вилкой большой кусок бычьей ляжки.

- Дьякон, ешь! - шепнул он дьякону в ленивый зевок.

- Выпить бы, отец, поначалу надо!..

- Трогать ни-ни: сан ты али нет?..

Отец дьякон оглядел стол и неохотно потянулся в миску.

- Сан - себе сам!

Мавра подскочила к ним и словно в извинение за оханство Ульяны подсунула большое блюдо с кишками:

- Кушай, батюшка... Ешь, отец-дьякон... потчевайся, не гляди на людей, Порфирий Прокофьич!

- Спаси осподи, - осклабился отец Миколай, дьякон гривой мотнул, дьячок глазком стреканул!

- На отцов едун напал! - переморгнулись тихонько за столом, но все так к лавкам и прилипли, и слова никто не проронил во время Ульяниной пляски, даром что многие были под хмельком.

Чуяли, что не всё ещё выплясала Ульяна, дальше толще будет.

Носится Ульяна вихрем на малом пространстве, но никого и рукавом не заденет, только ветер от неё в лицо, и всякий сторонится и жмётся подальше от неё; передние теснят задних, а те и совсем ничего не видят, так высунулись, чтобы только головами торчать...

Остановилась вдруг Ульяна на полном ходу против отца Миколая, прищелкнула так, что у дьякона кусок во рту застрял, и затопотала на месте; в заду словно два больших жернова под сарафаном ходят.

Эх!

Грех

В орех!.. -

Отдёрнулась и платочком на Петра Кирилыча:

Сладко зёрнушко в рот!..

Впилась Ульяна в Спиридона, как сова в ворона, перегнулась за стол, инда Спиридону показалось, что Ульянины бобыльи груди выпрыгнули к нему на тарелку, только моргнуть успел Спиридон.

Ух

В дух!

Ах

В пах!

И Ульяна уже отлетела.

И-эх! Веселись народ!..

Отец Миколай поел немного бычка, дьякон по-прежнему сидел безучастно, тускло глядя в пустые стаканы, дьячок только глазами ещё чаще моргал, знаком показывая Мавре, что сыт, больше не хочет. Ульяна ж опять подскочила, хлопнув на ходу Мавру по заду, чтоб не мешала, прищёлкнула, притопнула, и снова цветы сарафанные посыпались к отцу Миколаю под стол и сильный ветер подул на мужиков, инда на затылок завернулись масляные скобки:

Плюнул

Чёрт в попадью:

Обернул в бадью!..

Клюнул

Чёрт попа:

Обернул в клопа!..

Хлопы-лопы-топы-топ!

Весело было штоб!

Поп Миколай видит, что дело выходит для него не на шутку, ткнул дьякону в бок, моргнув дьячку на дверь, бочком-бочком - да к выходу. Пока вылезали, Ульяна так и зашлась мелкой каблучковой дробью. Подошёл причт к Мавре прощаться да благодарить, поклонился отец Миколай и Петру Кирилычу со Спиридоном, те встали: одно другому не мешает!.. Ульяна тоже вдруг остановилась и протянула обе руки к отцу Миколаю, сложивши их лодочкой:

- Благослови, батюшка!

- Бог благословит! - сказал отец Миколай, отвернувшись от Ульяны.

- Не взыщи, батюшка: свадьба!

Отец Миколай минутку подумал, потом перекрестил Ульяну и ткнул ей в самый рот ручку. Ульяна чмокнула и губы рукавом вытерла. За столом у мужиков ноги так и заходили, как у застоялых коней перед масленицей, и бабы вытянули носы, вот-вот сейчас сорвутся все с лавок, пустятся в пляску, и от сарафанных широких их подолов в глазах свету божьего будет не видно.

КНЯЗЬ СОРОЧИЙ

В старое время не любили сразу, как молодых из церкви привезут, тут же за рюмки хвататься. Не как теперь: одною рукою за рюмку, а другою за нож...

За столом и глазом никто не покосил на пустые стаканы, когда Мавра с Ульяной, кланяясь в пояс, вышли проводить отца Миколая. Даже полегчало у всех: как-никак, а за столом без попа куда просторнее! Бабы встряхнулись, поправили на головах цветные шаленки, а мужики ещё шире распустили соломенные бороды, сидят за столом со своими бабами, тесно сжавшись боками, как скирды с омётами в молотьбу возле риги.

Ульяна продралась сквозь девок к столу и хлопнула себе по бёдрам:

- Ба!.. Молодых-то мы совсем и забыли!..

- Пра, пора, Ульяна Митревна, - кланяется ей Мавра, - стаканы замёрзли... Наливайте, сватушки, золовушки, не жалейте-ка головушки!..

Мужики сразу встряхнулись, забулькала в кумочки заливуха, а бабы, жеманясь и опасливо смотря на других, нацедили в стаканы пенистого пива: приготовились все слушать, как колдунья будет величать жениха с невестой.

Ульяна отпила из резной чаши глоточек, облизнула губы, крякнула и поклонилась в пояс молодым.

Я не пашеньку пашу

Да не полосу,

Уж я холю да чешу

Князю волосы!..

Уж и как же ты, соха,

Столько вынесла?..

Уж и где же ты, сноха,

Только выросла?..

Вот уж князь так князь,

Не видали отродясь:

Станом - клён!

Нравом - лён!

Не простого царства ён!..

Ульяна поджала губки бантиком и поклонилась Маше. Маша чуть привстала возле Петра Кирилыча, отпила из Ульяновых рук небольшой глоток и вытерла губы шёлковым платочком; опалила её Ульяна прищуренным кошачьим глазком, холод у неё пошёл от этого глотка к самым пяткам. Маша ещё пуще побледнела и с опущенными руками опустилась на лавку.

Я не поле бороню

Да по скороду,

Уж я холю да ровню

Князю бороду!..

Уж и как ты, борона,

Столько вынесла?..

Уж и где ты, борода,

Только выросла?..

Вот уж князь так князь,

Не видали отродясь:

Что умён!

Что холён!

Не простого царства ён!..

За столом лица у всех посвежели от песни, зацвели улыбкой бабьи круглые щёки, и на всякую теперь любо смотреть, даром что корявы и нескладны. Хорошо выходило у Ульяны потчеванье молодых. Всякий мужик бывает раз в жизни, когда женится, таким князем, на которого все глядят во все глаза и которому каждый рад услужить... Да где только это царство, в котором и взаправду идут мужики за князей, а бабы и девки за королевен? Видно, и впрямь это царство - Сорочье!..

Отпил Пётр Кирилыч глоток и поклонился.

Ульяна скривила на него тонкие губы в незаметную улыбку и поставила поднос с птицей на стол против Спиридона. Взяла одной рукой сарафанный подол, другой одним махом сорвала с головы красный платок с большими кистями и закружилась с ним на одном месте: помолодела она, кажется, в тот миг на двадцать годов, выпрямилась, как старая берёза на весеннем ветру, глаза округлели от света, и по впалым щёкам заиграл плотный румянец, смешавшийся с вечерним отблеском солнца.

Неживая Маша сидит, украдкой взглядывая на Петра Кирилыча.

"И впрямь, какой он мужик? На барина больше смахивает, - думает Маша, перебирая глазами кольцеватые кудри на голове Петра Кирилыча. - А может, это мне всё, дуре, грезится да снится?"

Пошелохнулась Маша на лавке, тронула Спиридонову полу, в угол поглядела: не сидит ли в пазу таракан, который каждую ночь снится ей не знамо к чему. Усинки даже тараканьей не видно... Хочется Маше, чтобы Пётр Кирилыч к ней обернулся да опять ласково поглядел, но и Спиридон, и Пётр Кирилыч, да и все за столом совсем будто и забыли про Машу: с притопыванием, с прищёлкиванием, с красным платком над головой допевает Ульяна поздравную песню, и Спиридон только всё дальше забирает бороду в рот и щурится на Ульяну.

Соберу я во лесу

Росу мокрую,

Поднесу я, поднесу

Чашу до краю!..

Чтобы князю да пилось...

Спелось колосу!..

Чтобы мне, младой, спалось,

Не кололося!..

Вот уж князь так князь,

Не видали отродясь:

Уж и чем не угощён,

Чем не потчеван?..

Не простого царства ён,

А... Сорочьева!..

Отродясь не слыхали чертухинцы такой песни. У баб слюнки в зубы пробились, мужики поширели на лица, а девки у двери вытянулись, на Ульяну разинули рты и ещё пуще зарделись.

- Ну-ка, Спиридон Емельяныч, пусти дурачка в голову!

Взглянул Спиридон на пенную птицу, и словно большая волна ударила в него с разбегу, в голове закачалось, и в ушах звон пошёл: дон... дон... дон!..

- Пей, пей, Спиридон Емельяныч! Не выпьешь, молодых счастья лишишь, долю убавишь!..

Спиридон взял в руки со стола свадебную чашу, встал с лавки и не замечает, как кончик его бороды окунулся в шипучую пену. Ульяна махнула девкам платочком, и те, словно сорвались, сразу взяли на полный голос последнюю песню на отцовский пропой невесты:

Заиграла в непогодушку волна,

Заневестилась молодушка одна...

Он, засватана, сговорена она,

По охоте, доброй воле отдана!..

За волной, волной от лодочки волна,

За подруженькой подружка от окна.

Ой, да воля, воля девичья вольна,

Ой, да доля, доля бабья солона!..

Не круши души, чужая сторона,

Не топи, волна, на донушко челна,

Не пролей ты да не выплесни вина!

- Пей, Спиридон Емельяныч, пей! - поклонилась Ульяна.

Спиридон поднял деревянную птицу к губам и потянул через крыло, только на донышке оставил.

- Батюшка! - испуганно шепнула Маша, видя впервые, как Спиридон тронул хмельное, но Спиридон и не взглянул на Машу, передал он пиво Акиму и осмотрел стол чудными глазами:

- Глотни, сват! Доброе пиво!..

Аким заворотил голову и выплеснул в рот всё без остатка, ударил чашкой по маковице, выскочил через стол и - в присядку: ноги под потолок, замахал, словно в драке, большими руками по сторонам, должно быть, перехмелила Мавра свадебное пиво.

Эх, мать твою вошь!

Хошь рупь,

Хошь грош.

Приголубь!

Приворожь!..

Ульяна встала с Акимом в пару, Мавра было высунулась из-за сварбишников одёрнуть Акима за офтоки, но тот только ещё выше ногами саднул: мужика в таком виде только ножом остановишь! За столом застукало враз, запершило в мужичьих глотках от заливухи, поднялась чихотня, гоготня, вилки, ножи скрестились в чашках с годовалым бычком, словно на битве, стаканы, кажется, сами заходили по столу из рук в руки, гомон, и бабий визг, и девичья песня вскружили, подняли кверху всю избу, и она на больших колёсах покатилась по большой чертухинской улице догонять упавшее в это время за лес хмурое солнце.

Мужики, бабы, девки - всё кишмя-закишело в глазах у Маши, и от сарафанных подолов ни Петра Кирилыча, ни Спиридона, ни света божьего, кажется, ей больше не видно.

Глава девятая

КУПИНА

СОН-ТРАВА

{{Пропала в нашем чертухинском лесу сонная травка}}, и в самом народе перевелись колдуны и колдуньи...

Красивые цветы у сон-травы, посмотришь на них, и словно это смеются со стебля лукавые девичьи губы, и меж розовых губ дразнит тебя язычок, и белеет два ряда, как кипень, зубов... Этой травой колдуны и колдуньи девок лечили от худобы, от засухи сердечной, да и от разных болезней трава помогала, только редко кто с травой умел обходиться...

Корнем сон-трава уходила в землю на три аршина, и волшебную силу имели не листья, похожие на расставленные по сторонам руки - так вот и хочут, кажись, тебя за ногу схватить, когда ты с корзинкой по лесу идёшь за грибами, - и не цветы, а самый последний в земле корешок, похожий на пальчик с ножки младенца.

Секрета этой травки и тогда простые люди не знали, а если знали колдуны и колдуньи, так передавали они его только в смертный час вместе с жизнью.

С этой травой во рту можно было сходить на тот свет и назад воротиться, только трудно было тогда приладиться к ней и всё довести до конца.

С этой травы человек засыпал и по видимости своей мало чем отличался от мертвеца... Холодел снизу кверху, холод шёл по телу, как вода по ветле, с корня к вершине, ни рукой, ни ногой не шевелился, а лежал, как положишь, и только блуждал на щеках чуть заметный румянец да из устён шло еле слышно дыханье...

Всякий подумает: умер!..

Потому никакими силами такого человека уже не разбудишь, пока-то он по тому свету всё не исходит и не обглядит!..

Надобно было, чтоб месяц в небе три раза родился.

А за это время кого же десять раз не похоронят. Терпенье надо столько проплакать: за спиною работа!

Просыпались, значит, от этой травки в могиле... Потому, должно быть, когда у нас в Чагодуе на городском кладбище в третьевом году разрывали могилы (решило начальство чагодуйский погост оборудовать под сад для гулянья, так и зовётся теперь: Мёртвый сад!), так много покойников нашли вниз головой и с руками не на груди, как у всех, сложенными в крест, а в волосах или у рта, зажатыми в грозный кулак: захотел не в срок в Чагодуй назад воротиться, да где тут, ни псаря, ни царя оттуда назад не пускают!.. Теперь у нас нет этой травки, да и слава богу, что нету!..

К полночи мужики и бабы от пива и заливухи совсем ахламели, начали вытворять такое, что если бы видел да слышал, так, кажется, и лопух бы на огороде завянул... Не часто это в деревне и не со всяким бывает, но, надо правду сказать, всё же бывает!..

Даже староста Никита Родионыч и тот свалился под стол, тащил к себе за ноги баб, не разбирая, какая своя, какая чужая, а тем то ли любо, то ли страмотно - визжат и ноги подолом укрывают.

Видит Мавра, что молодых пора из-за стола выводить, хотя и пиво не допито, и гости ещё не всё разошлись. Аким то и дело выводил с почётом на огород мужиков, хотя сам тоже шатался. Ульяна к полночи как провалилась. Сказала, что пойдёт на минутку домой, и назад не вернулась. Песни у девок не ладились, от хрипоты петухи в горле начали кричать, парни, какие потрезвее, подались на улицу да в гумны - догуливать свадьбу, и в избе стало просторней. Мигнула Мавра Спиридону на молодых, и Спиридон под Мавриным глазом словно проснулся.

- Пора? - говорит Спиридон.

- Пора, Спиридон Емельяныч.

Спиридон встал из-за стола и вывел молодых на серёдку, благословил их широким крестом по-столоверски, {{а Мавра принесла из кухни большой совок с белой мукой и посыпала к ногам Петра Кирилыча тонкую бровку}}. Поклонились Пётр Кирилыч с Машей Спиридон Емельянычу в ноги и за руки пошли по мучной дорожке в сени, где из-за тёплой погоды была приготовлена новожёну постель... {{Возле чулана девки осыпали молодых хмелем}} и простились, поваливши стадом на выход, а Спиридон у самой двери ещё раз обоих перекрестил...

* * * * *

Когда Маша осталась с Петром Кирилычем в чулашке с глазу на глаз, она не знала от застенчивости, куда руки девать, подошла она к стенке и прислонилась, боясь на Петра Кирилыча оглянуться... К тому же, как вошли они в чулашек, вспомнила она свои давнишние сны - часто Маша замуж во сне выходила, - и кажется Маше теперь, что в снах этих она уже давно видела такой чулашек и так же вот в дощатой перегородке, выходящей на огород, в самом верху было небольшое окошко, и в оконце даже стёклышка нет, и небо от этого вот тут, кажется, совсем близко висит за окном, высунь руку на улицу - и ухватишь крупные звёзды, и висят они опять в виде большого ковша, наклоненного немного к земле.

Чисто в чулашке, примыла Мавра и пол и потолки для молодых, Аким повесил в угол Акиндия-Мученика, защитника удачи и тишины семейной, - в божественном хотел угодить Спиридону, - и перед образом огонёк чуть светится, чтобы бог молодых видел, да и так, чтобы жених в темноте скорее невесту нашёл, когда она от стыда в какой-нибудь угол забьётся...

Оглядела Маша тишком весь чулашек: в одном углу кровать постлана под пологом, и на кровати в головах рядом две подушки; в другом друг на дружке стоят Машины сундуки. Радостно и боязно стало у неё от всего этого на пугливой душе.

Петру Кирилычу, должно быть, было тоже не по себе: сидел он на Машином сундуке, в ноги себе глядел и вздыхал, тоже не зная, что делать...

- Машь, - тихонько шепнул Пётр Кирилыч.

Но Маша не шевельнулась и только ещё ниже опустила голову.

- Машенька! - погромче повторил Пётр Кирилыч.

Хотел он ей открыться, что Спиридон на сегодняшнюю ночь запретил ему её трогать. Маша было шелохнулась в его сторону, но в это время за чуланной перегородкой послышался голос Спиридон Емельяныча:

- Прощенья просим, сватья... Прощенья просим, сват... Прощенья просим!.. Сынок, выдь-ка ко мне на минуту!..

Не успела Маша повернуться, как Пётр Кирилыч выскочил в сени и возле самой двери о чём-то зашептался со Спиридоном.

- Ладно... ладно, батюшка, не сумлевайся... как же: несь я с понятием тоже! - слышит Маша шепоток Петра Кирилыча, а о чём с ним говорит Спиридон, не разберёшь: в бороде у него, как во мху, каждое слово замирает...

"Должно, насчёт запрета", - подумала Маша, и у ней заколотилось по рёбрам.

- Машь, я тятеньку пойду проводить! - весело крикнул Маше Пётр Кирилыч.

Маша испуганно высунулась за дверку, взглянула на отца и ещё пуще смутилась...

- Прощенья просим, дочка, до завтрева... прощенья просим, - говорит Спиридон.

- Прощай, батюшка! - ответила тихо Маша и сама своего голоса испугалась. Глаза у неё заморгали часто-часто, и по щеке скатилась слезинка.

"Как мати скорбящая", - подумал Пётр Кирилыч, глядя на Машу.

- Полно тебе, Машуха, что ты, ей-богу?.. - подошёл Спиридон к Маше и погладил её по голове. - Иди с богом... Укладывайся со Христом...

Пётр Кирилыч стоял за Спиридоном и смотрел себе в ноги.

- Ну, сынок, пойдём... Прощай, сват... Прощай, сватья!..

- Милости просим, Спиридон Емельяныч, милости просим... Не обессудь, коли что... - всполохнулись Мавра с Акимом, низко кланяясь Спиридону.

- Свои люди! - бросил Спиридон, выходя на крыльцо.

Маша чуть не упала, увидя уходящего отца. Мавра подхватила её под локотки и ласково запела: