Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Принц и танцовщица

  

  

  

   Брешко-Брешковский Н. Н. Сочинения: Когда рушатся троны...

   Серия "Литература русской эмиграции".

   М.: НПК "Интелвак", 2000.

  

  

  

  

   1. Положение, в котором очень легко очутиться

   2. Субъект с бриллиантом на мизинце и со шрамом на щеке

   3. Куда привела нашего героя апельсинная корка

   4. "Экзамен" и его последствия

   5. Что-то неладное

   6. Принц и его адъютант

   7. Окончание предыдущей главы

   8. Двадцать три священных жука

   9. Щелчок по носу

   10. Высочайшее внимание

   11. Не все можно купить

   12. В кабинете и дальнейшее

   13. Интрига плетется

   14. "Между нами все кончено"

   15. Как это просто делается

   16. Биография Арона Цера

   17. Мекси "нажал кнопку"

   18. Гонец

   19. Мекси не теряет надежды

   20. Трагедия принца

   21. Щекотливое поручение

   22. Дипломат и взломщик

   23. Как это повлияло на Мавроса

   24. Персидский принц - метатель ножей

   25. Проигранное пари

  

  

   1. Никак не угодишь

   2. Ненависть

   3. Церини начинает не везти

   4. Цирк, его поэзия и его демократизм

   5. Ожидания и действительность

   6. Клоун Бенедетти

   7. Трюк с человеком и лассо

   8. По следам ненависти

   9. На морском берегу

   10. Счастье Арона Цера

   11. Персидский принц в роли Соломона

   12. О пещерных людях двадцатого века

   13. Подкупленный "шталмейстер"

   14. Зависть

   15. Напрасные мечты

   16. Заур-бек действует решительно

   17. Преступление - не всегда преступление

   18. Профессиональное самолюбие ковбоя задето

   19. Глава гастрономическая

   20. Роковая ошибка

   21. Глава заключительная

  

  

  

   Когда нет денег и достать их не у кого и негде - это ужасно. Еще ужасней, когда очутившийся в таком положении до тридцати пяти лет не знал, что такое - деньги, вернее, знал отвлеченно, теоретически, так же, как знал, что ходит по земле и дышит воздухом.

   До сих пор, исключая последние пять-шесть месяцев, за него платили. Было кому оплачивать портных, поставщиков, апартаменты в гостиницах, когда он бывал за границей. Ему даже редко приходилось держать в руках деньги, будь это золото, серебро или ассигнации.

   А за последние пять-шесть месяцев, приходилось - и еще как приходилось - иметь дело реже с тем, что называется презренным металлом, и чаще с тем, что называется бумажной валютой.

   И вот подошел вплотную день, когда и то и другое иссякло.

   Господин во фраке и с важной внешностью подал на круглом мельхиоровом подносе счет с тремя цифрами в итоге. Счет за пятнадцать дней жизни в отеле, с утренним завтраком, а иногда и с обедом.

   Правда, господин во фраке был при этом отменно вежлив и улыбался скорей сконфуженно, чем торжествующе. И хотя постоялец значился в паспорте Ренни Гварди, просто Ренни Гварди, но человек во фраке с бритым лицом, изгибаясь и подавая счет, добавил что-то вроде "Вашего Сиятельства" или "Вашего Высочества".

   Увы, и от безукоризненной вежливости и от почти виноватой улыбки, и от "Вашей Светлости" было нисколько не легче. Даже наоборот, было гораздо тяжелее.

   Ренни Гварди - будем его так называть - попробовал подсчитать весь свой капитал. Пустяки, мелочь, на которую можно пообедать, если и с вином, то с плохим, если и с сигарой, то не с гаванской. А между тем Ренни Гварди знал толк и в хороших винах, и в гаванских сигарах.

   Голова мучительно работала, и в то же время не было ни одной мысли. Это, хотя и редко, но случается. Случается, когда неумолимо встает безвыходность положения. А если безвыходность подошла вплотную, уже не только нет ни одной мысли, а в голове образуется пустота, крайне досадная и ничем не заполняемая...

   Но если временно засыпает "думающий" аппарат, не засыпает желудок. И чем меньше в кармане, тем более властно, тем более требовательно напоминает о себе. Данный случай не являл собою исключения.

   С решительностью отчаяния Ренни Гварди вошел в ресторан - не в первоклассный, но и не последнего разбора, однако вполне приличный.

   И хотя он заказал себе суп-крем, бараньи котлетки "соус субиз", спаржу и потребовал бутылку местного - оно так и называется "местным" - дешевого вина, лакей служил ему, как служат настоящим господам - тем, которых интересует не счет, а качество и которые швыряют щедрые подачки.

   Такова уже была внешность Ренни Гварди и таковы были его манеры.

   Ресторан славился шоколадным кремом, и Гварди потребовал на десерт именно шоколадный крем, густой, маслянистый и в меру, не до приторности, сладкий. Хотя в эти вечерние часы ресторан залит был электрическим светом, но лакей простер до того внимание к нашему герою, что когда Гварди спросил голландскую сигару, лакей поставил перед ним зажженный канделябр с тремя свечами. Это было признаком хорошего тона, и ресторан баловал этим разве очень редких и очень выгодных своих гостей.

   Пригубливая кофе и дымя сигарой, ощущая в желудке тепло и уют, Ренни Гварди просматривал одну из вечерних газет. С некоторых пор он возненавидел политику. Может быть, временно, а может быть, и навсегда - решать не беремся, но это было именно так. И поэтому Ренни Гварди, минуя события политической важности, интересовался мелочами, теми мелочами, которые создают успех бойкой, живой газете.

   Одну из таких мелочей он дважды перечитал. Другой, пожалуй, не обратил бы внимания, но Ренни Гварди обратил. Коротенькая заметка была озаглавлена:

  

  

   А дальше описывалось, как Андре Андро, наездник высшей школы в цирке Барбасана, сломал ногу там, где этого можно было менее всего ожидать. В дневные часы Андре Андро пошел потанцевать в один из дансингов. Сделав несколько туров шимми, он очутится у буфета, желая выпить бокал ледяной оранжады. Еще не успев утолить жажду, наездник высшей школы наступил на апельсинную корку и, поскользнувшись, упал, и так неловко, что сломал себе ногу. Его отвезли в госпиталь. Врачи находят перелом ноги серьезным, раньше трех-четырех месяцев наезднику не придется показывать свое искусство.

   В случайных, с виду хаотических, сплетениях как событий величайшей важности, так и самых незначительных фактов имеется всегда какая-то своеобразная логика. В оторванных друг от друга и не имеющих друг с другом связи - логика? Да, мы это будем утверждать, не боясь упрека в желании щегольнуть парадоксальностью.

  

  

   Говорят, у самоубийц, когда уже все решено и обдумано, все страхи, волнения, мучительные переживания отходят, исчезают, и на душе воцаряется удивительное спокойствие.

   Ренни Гварди не готовился покончить свои земные счеты, но его самочувствие в миниатюре, очень в миниатюре, походило на ощущение самоубийцы, уже вынувшего из письменного стола револьвер.

   Когда Ренни Гварди запил шоколадный крем чашкой горячего, крепкого кофе и не спеша, чтобы продлить удовольствие, курил свою голландскую сигару, он был уже спокоен. Недавних треволнений как не бывало. Спокоен, хотя знал, что через несколько минут выйдет на улицу, в буквальном смысле слова на улицу, ибо как же иначе сказать про человека, истратившего свои последние деньги на свой последний обед?

   И вдруг его безмятежное настроение смутилось, нарушилось. До того нарушилось, что он почувствовал прямо какую-то физическую неловкость. Неловкость - это еще не все. Было еще что-то похожее на брезгливую дрожь.

   В нескольких шагах от него, через два-три столика, сидел субъект. Именно субъект. Не человек, не господин, не мужчина - эти выражения в данном случае не подходят.

   Этот большеголовый субъект был черноволос и плотен. Одетый в новенькую светло-сиреневую, немодную визитку, он, без сомнения, принадлежал к щеголям дурного тона. И перстень с крупным бриллиантом на коротком мизинце был тоже признаком дурного вкуса. Таких перстней избегают даже банкиры. Их носят шулера. Носили торговцы живым товаром, ездившие из Одессы в Константинополь и обратно.

   Да и он, этот обладатель крупного бриллианта, ослепительно сверкавшего в потоках огней люстр, походил одновременно как на шулера, так и на торговца живым товаром. Черты лица, хотя и очень крупные, резкие, но менее всего породистые. Хищный нос с горбинкой. Актеры, изображая злодеев и темных личностей, "гримируют" себе именно такой нос. Да и весь этот субъект, с черной острой бородкой, с черными усами, смугло-румяный и яркий, с густыми бровями производил впечатление загримированного, хотя таковым и не был. Низкий лоб, широкие скулы. Одну из них пересекал заметный глубокий шрам, полученный при каких угодно условиях, но только, наверное, не на поле брани. Скорее всего - на зеленом поле, и когда след оставляет не кинжал или сабля, а подсвечник.

   Субъект не стеснялся в расходах. Зная, что мясное блюдо запивают красным вином, субъект потребовал запыленную бутылку Бордо, и она бережно была подана в корзинке. Зная, что рыбу запивают белым вином, субъект потребовал Икем. Под конец обеда он велел подать себе несколько разных ликеров. И зеленый, как изумруд, и желтый, как тигровый глаз, и алый, как жидкий рубин.

   Метрдотель с большим кожаным портсигаром склонился перед субъектом, и он извлек оттуда длинную крепкую гаванну. И однако же, невзирая на все это великолепие, грозившее кругленьким счетом, лакей не поставил перед субъектом зажженный канделябр с тремя свечами. Субъект вынужден был сам потребовать канделябр, и сделал это в такой форме, как бы желая подчеркнуть, что обойдя его тем, чем не обошли Ренни Гварди, ему нанесли личное оскорбление.

   Но почему же вид этого субъекта со шрамом и в светло-сиреневой визитке неприятно подействовал на Ренни Гварди? Мало ли какая публика бывает в ресторанах? Нельзя же требовать, чтобы все были симпатичны, благообразны, воспитаны и не носили на мизинце непристойно-громадных для мужчины бриллиантов. Нельзя. Ресторан - это кусочек улицы в закрытом помещении, а не салон и не аристократический клуб.

   Нет. Здесь было совсем другое. Ренни Гварди сейчас окончательно убедился, что этот большеголовый, беспокойно-яркий субъект слишком часто, слишком назойливо попадается ему на глаза. Он следит за ним, Ренни Гварди. И в ресторане очутился менее всего случайно. В отеле, в котором живет Гварди, субъект несколько раз маячил то в вестибюле, то внизу, в ресторане, то поднимался наверх, и Ренни Гварди столкнулся однажды с ним у дверей своего номера. Субъект не совсем искусно притворился чего-то или кого-то ищущим.

   Вот и сейчас, здесь: субъект, еще не кончив свой кейф с зеленым, рубиновым и желтым ликерами, потребовал заблаговременно счет, дабы в любой момент быть готовым взять свой сиреневый, под цвет визитки, цилиндр, свою трость с золотым набалдашником и уйти.

   Субъект, не взглянул на счет, небрежно швырнул крупную бумажку и, получив сдачи, оставил такой крупный "пур буар", что лакей забыл даже поклониться, так его это ошеломило. Задорное мальчишеское желание пересидеть субъекта овладело Ренни Гварди. И, вооружившись терпением, - пожалуй, это было нетерпение - он сделал вид, что углубился в вечернюю газету.

   Своим образом действий Гварди достиг цели. Субъект нервничал, если он вообще мог нервничать. Во всяком случае, он гримасничал, думая, что презрительно улыбается, барабанил пальцами по столу и, раздавив в пепельнице до половины только докуренную сигару, потребовал новую, тотчас же за нее заплатив.

   Ренни Гварди надоела эта комедия, и он ушел. Ушел так стремительно, что субъект растерялся, упустив момент последовать за тем, за кем он шпионил.

  

  

   Читатель вправе, давно уже вправе полюбопытствовать, где же происходит завязка нашего романа? В какой стране, в каком городе?

   Город этот - Париж. Отель, где Ренни Гварди не мог уплатить двухнедельный счет - отель "Фридланд" на авеню того же названия. Ресторан, где обедал Ренни Гварди почти лицом к лицу с большеголовым брюнетом - один из ресторанов, приютившихся на пляс Маделен. Итак, Париж.

   Добавим еще: весенний Париж, когда Булонский лес не так прозрачен, как зимой, и когда все больше и больше устремляется в этот лес по широкому Bois de Boulogne автомобилей, колясок, пешеходов, всадников и всадниц.

   Всякий, хоть раз побывавший в Париже, знает о существовании цирка Медрано. Теперь, в послевоенные годы, осталась одна только вывеска, фирма. Да и фирма в конце концов исчезла. Одна цирковая "династия" уступила свое место другой династии. Медрано сменил Гвидо Барбасан. Семидесятилетний Гвидо Барбасан, сухой и тренированный, как жокей, с той лишь разницей, что старый Гвидо на целую голову был выше самого высокого жокея, ибо и самый высокий жокей никогда не больше самого среднего обыкновенного человека.

   Гвидо Барбасана никак нельзя было представить без трех вещей: сдвинутого набок лоснящегося цилиндра, монокля на старомодной черной тесемке и сигары. Так и шутили про него: Гвидо состоит из цилиндра, монокля и сигары.

   Но в этом не было не только ничего смешного, а наоборот, как раз все это шло Барбасану и было в стиле его фигуры, в стиле человека, взращенного с малых лет цирковой атмосферой.

   Вот и сейчас, в своем кабинетике, - стены сплошь покрыты афишами и плакатами, - сидя за столом, одетый во все черное, дымил он сигарой. В глазу твердо угнездился монокль, а в сверкающий цилиндр старого Гвидо можно было смотреться, как в зеркало.

   Визави Барбасана - их разделял письменный стол - сидел Альбано, режиссер, он же управляющий труппой, бывший клоун, маленький, с годами ожиревший человек, с подвижным, пухлым, мягким, словно изжеванным лицом.

   - Подвел, еще как подвел, - сетовал Гвидо на Андре Андро. - И дернуло же его пойти на этот дансинг... И что за хамство бросать на пол корки. Ведь это же свинство.

   - Свинство, господин директор, и даже большое, - согласился Альбано. - Публика теперь такая пошла. Разве можно предъявлять требования, мало-мальски строгие требования? Надо сознаться: после этой войны все реже и реже встречаешь воспитанных людей. Ворвалась улица. Но нам-то нисколько не легче от этого сознания. Самый искуснейший хирург - не Бог и в два-три дня, увы, не поставит на ноги бедного Андре Андро. А между тем наездник высшей школы необходим, хоть тресни. Необходим, как тонкий десерт для гурмана за хорошим обедом. Это пятно, благородное пятно. А все благородное, изысканное не так-то легко найти. Вы видели, на ваших глазах предлагалось несколько наездников, но я не остановился ни на одном. Даже не делал им "пробы". Достаточно первого впечатления. У одних уж очень простецкие физиономии. Другие же - сахарные красавчики. И те, и эти одинаково неприемлемы. Наездник высшей школы - особенный номер, стильный, "фрачный", требующий непременно изящества и породы. Он должен производить впечатление аристократа, случайно очутившегося на арене, гордого, не замечающего публики и как будто для самого себя "работающего" свою лошадь. Не так ли, дружище Альбано?

   - Золотые слова, господин директор. Золотые слова. Таким, именно таким наездником высшей школы были вы.

   - Был, - вздохнул Гвидо. - Был. Теперь уже года не те, да и этот проклятый ревматизм дает себя знать.

   - А какой вы имели успех, - оживился Альбано. - Поклонницы, корзины цветов, директор, вас засыпали цветами, как примадонну.

   - Да, да, еще бы. Я мог повторять вместе с опереточным Калхасом: "Много, слишком много цветов". Если подсчитать всю их стоимость, получилось бы... целое богатство, - хотел прибавить старый Гвидо, но не успел.

   Служитель в красном, обшитом золотым позументом вицмундире и с аксельбантом на левом плече, войдя в кабинет, доложил:

   - Господин директор, вас хочет видеть какой-то господин.

   - Господин или артист?

   - По-моему, господин, - уверенно сказал служитель.

   - Попросите ко мне господина.

   Вошел Ренни Гварди. Окинув его беглым взглядом, в совершенстве наметавшимся, Гвидо сам себе сказал: "Да, это "господин".

   - Прошу садиться на этот стул. Чем могу вам служить, мосье?

   - Я прочел в газетах о постигшем Андре Андро несчастии. Я хочу вместо него предложить себя, если, конечно, вакансия еще не занята.

   Гвидо ответил не сразу. Движением глазных мускулов выбросив монокль, повисший на тесемке, он пристально, испытующе всматривался в Ренни Гварди. Ничто не ускользнуло от Барбасана. Ни железный перстень, единственное украшение тонкой, с длинными пальцами и в то же время сильной мужской руки, ни скромный пиджачный костюм, сидевший, однако же, так, словно был неотделим от Ренни Гварди. И спокойными, уверенными в себе манерами человека остался доволен Барбасан, и лицом, хотя и некрасивым, но имеющим то, что бывает ценнее красоты - породу, породу несомненную. Да, было много породы и в удлиненном овале, и в линиях рта, и в четком профиле. Энергичное, мужественное лицо как-то странно, почти неуловимо сочетавшее в себе европеизм с Востоком. Гвидо переглянулся со своим режиссером, и бывший клоун выразительно подмигнул: одобряю, мол.

   Все это было делом нескольких секунд. Барбасан, успев вооружить глав моноклем, задал вопрос:

   - Вы еще не работали в цирке? Никогда?

   - Никогда! - ответил Ренни Гварди, и его темные глаза, глаза какого-нибудь азиатского хана, чуть приметно улыбнулись, а губы, губы утонченного европейца, хранили полную неподвижность.

   - Гм... - переглянулся снова Барбасан с управляющим труппой. - Что ж, у вас были, вероятно, свои собственные конюшни?

   - Я держал верховых лошадей, - уклончиво ответил Ренни Гварди и этим еще больше понравился Барбасану.

   Другой пошел бы сочинять: да, да, мол, и еще какие конюшни. Сам Ротшильд завидовал мне и купил их у меня за одиннадцать миллионов франков.

   А этот всего-навсего: "Да, я держал верховых лошадей". Но какой же мало-мальски состоятельный офицер-кавалерист не держал своих лошадей? Да и фигура у него кавалериста; и фигура, и "выправка".

   И, продолжая вслух, старый Гвидо спросил:

   - Быть может, вы проходили курс высшей езды в Пинероле, у итальянцев, или здесь, в Сомюре, у французов?

   - Да, я знаком и с той и с другой школой...

   - Кто ж вы, наконец, черт вас возьми? - чуть не вырвалось у Барбасана, и опять он закончил вслух свою мысль: - Вы попадете у меня в свое общество. Времена такие. После всех этих революций кто только не идет работать в цирк! Не угодно ли? Королева пластических поз - русская графиня, метатель ножей - персидский принц, а наездник-джигит - сын кавказских нагорий, князь. Вот, - с гордостью подчеркнул Барбасан внезапно другим тоном, словно желая поймать врасплох, полюбопытствовал: - А вас как зовут, мосье?

   - Меня?.. Ренни Гварди.

   - Псевдоним?

   - Разве это звучит, как псевдоним? - вновь улыбнулся Ренни Гварди, на этот раз одними губами.

   - Хотя, в сущности, какое мне дело до вашего паспорта, мосье, - пожал плечами Барбасан. - Самое главное, чтобы вы понравились мне, в чем я не сомневаюсь. А понравились мне, понравитесь и публике. Фрак у вас есть?

   - Есть.

   - Вам очень шло бы, именно вам, появляться на арене с моноклем. Это импонирует. Как вы насчет монокля?

   И Барбасан сделал движение передать свой монокль собеседнику, но тот предупредил его.

   Вынув из верхнего жилетного кармана круглое, без ободка, стеклышко, неуловимым движением подбросил его и с такой же неуловимой ловкостью поймал орбитой глаза.

   - Браво, браво, это прямо великолепно, - просиял Барбасан.

   Изжеванное лицо бывшего клоуна расплылось в одобрительную улыбку.

   Барбасан продолжал:

   - Маленькая проба... Если вы позволите, сейчас? И мы подпишем контракт, мосье... мосье Ренни Гварди. Мы сделаем маленький бум в газетах, а через два дня первый дебют. Согласны?

   - Согласен.

   - Условия те же самые, что и с Андре Андро. Пять тысяч франков в месяц и в случае нарушения вами контракта, - контракт на полгода, - неустойка в размере трехмесячного жалованья. Это лишь так, формальность. Для меня гораздо ценнее слово, и вот я хочу, мосье Ренни Гварди, заручиться вашим честным словом, словом джентльмена, что ранее полугода вы не покинете меня. Мало ли что... Сегодня у вас нет ничего, а через две-три недели на вас могут свалиться шальные какие-нибудь миллионы. Это на вас похоже. Итак, даете слово? Ваша рука.

   - Даю слово, господин директор, и вот моя рука, - открыто, с подкупающей искренностью, пошел навстречу новый наездник высшей школы...

  

  

   Старый Гвидо нажал вделанную в письменный стол пуговку. На звонок явился тот самый служитель в красном вицмундире с аксельбантом на левом плече, который докладывал несколько минут назад о Ренни Гварди.

   - Прикажите поседлать Галифе.

   Служитель поклонявшись, исчез, а Барбасан пояснил:

   - Галифе - красавец гунтер, выезженный мной лично. Андре Андро на нем работал, а теперь Галифе перейдет к вам. Он чуток, удивительно чуток. Послушен малейшему прикосновению стека. По-моему, наездник высшей школы - это, главным образом, гармоническое впечатление всадника и лошади, составляющих одно целое, неотделимое. Конную статую, которой только не хватает гранитного цоколя. Вся сила в красоте и величии. Поэтому излишняя акробатика может лишь испортить впечатление. Один-два тура шагом вдоль арены, один-два тура манежным галопом. Затем - испанский шаг, галоп на трех ногах и - традиционный финал. Всадник заставляет опуститься лошадь на колени, она кланяется публике. И больше ничего, все.

   - Разрешите возразить, господин директор?

   - Сделайте ваше одолжение.

   - Лично я в данном случае против традиционного финала.

   - Почему? - нахмурился Барбасан.

   - В коленопреклоненной лошади что-то унизительное для этого прекрасного, гордого животного. Да и с точки зрения конной статуи это некрасиво. Наездник высшей школы должен покинуть арену без дешевых эффектов, как бы игнорируя наполненный зрителями амфитеатр.

   - Вы полагаете? - вдумчиво спросил Барбасан и тотчас же поспешил согласиться. - А ведь верно. Тонкое замечание! Альбано, ты согласен?

   - Согласен. Хотя нахожу это новшество немного смелым.

   - Друг мой, всякое новшество само по себе смело. Нет, он прав, тысячу раз прав. Долой традиционный финал. Нет, Ренни Гварди, у вас голова хорошо сидит на плечах, вы чувствуете лошадь, и мы с вами сделаем дело. Месяц еще поработаем в Париже, вплоть до мертвого сезона, а там перекочуем куда-нибудь - я еще сам не решил, куда...

   Днем цирк всегда сер и будничен, особенно для тех, кто привык посещать его вечером, когда он залит яркими потоками электричества, и в этих потоках живет и трепещет пестрая нарядная толпа.

   Ренни Гварди впервые очутился в цирке в часы репетиции. Все казалось таким полинялым, выцветшим. Проступали все изъяны на бархатной обивке лож и кресел. Места галереи, высоко над всем этим, пропадали в тусклых сумерках. А еще выше, у самого купола, поблескивали как-то холодно и совсем не нарядно металлическими частями своими трапеции и какие-то еще более сложные аппараты.

   Песок арены, по вечерам такой желтый, грязно-бурым казался сейчас при дневном свете, струившемся от купола сквозь маленькие квадратные окна, открытые вентиляции ради. В одной из лож сидела группа артистов: мужчины в мягких каскетках и свитерах, женщины, одетые более чем по-домашнему. Но это не было небрежно, неряшливо, это было экономно до скудости. Цирковые артистки вообще никогда не наряжаются, их отцы и мужья любят их такими, какие они есть, а до чужих им нет никакого дела. Прошли времена, когда наездницы и канатные плясуньи были в моде как женщины, имели богатых поклонников. Теперь это все скромные труженицы - не более, и вся их жизнь проходит между семьей и ареной. Перед каждым представлением, да и во время самого представления, воздух очищается и освежается при посредстве нескольких гигантских пульверизаторов, брызгающих мельчайшей жидкой пылью ароматных эссенций. А сейчас без этих эссенций на арене пахло цирком - особенный запах конюшни, диких зверей, чего-то затхлого и еще чего-то неуловимого.

   Конюх держал Галифе в поводу. Ренни Гварди залюбовался мощным стройным гунтером. Вычищенный до глянца вороной Галифе казался отлитым из одного куска драгоценного неведомого металла. Застоявшийся гунтер нетерпеливо рыл копытами песок и с похрустывающим звуком грыз мундштучное железо.

   Ренни Гварди взял от Барбасана стек, уверенно подошел к Галифе, разобрал поводья и одним цепким прыжком, не коснувшись стремени, очутился в седле. И как в самом Ренни Гварди, так и в этом его прыжке было что-то двойственное. Сказался умеющий вольтижировать кавалерист и, кроме того, еще наездник, наездник по крови, по духу, быть может, потомок целого ряда поколений горских или степных полудиких всадников, сраставшихся, сживавшихся с конем, как центавры.

   Начало обещающее. Довольный Барбасан переглянулся с Альбано. Сидевшие в ложе артисты, примолкнув, с интересом следили.

   Ренни Гварди пустил Галифе галопом вдоль барьера, и хотя всадник был в обыкновенном костюме, в "комнатных" брюках навыпуск, никто этого не заметил, так безукоризненно красива, изящна была его посадка.

   Перейдя на высшую школу, на испанский шаг, Ренни Гварди легким прикосновением стека заставлял гунтера выбрасывать передние ноги, и это выходило так гладко, чисто, с такой изумительной чеканной отчетливостью, как если б этот всадник, впервые севший на Галифе, "работал" его несколько месяцев.

   - Довольно, довольно, - воскликнул Барбасан. - Я вижу, с кем имею дело. Довольно...

   Через минуту все трое были опять в кабинете. Из ящика письменного стола Барбасан вынул контракт с готовым напечатанным текстом. Надо было лишь проставить имена, даты, условия и скрепить двумя подписями. Когда все было сделано, Ренни Гварди получил аванс в размере трех тысяч франков.

   - Я вряд ли ошибусь, сказав, что это ваши первые заработанные деньги, - заметил Барбасан, с пытливой ласковостью глядя на вновь приобретенного артиста своей труппы.

   - Я сам только что подумал то же самое, - ответил Ренни Гварди.

   - Итак, послезавтра к девяти вечера вы будете уже в уборной. Ваша уборная общая с ковбоем Антонио Фуэго и кавказским князем. Так сказать, товарищи по оружию. Захватите маленький чемоданчик с фрачной парой, лакированные ботинки со шпорами, а к панталонам необходимы штрипки. Это вам портной в десять минут пришьет.

   Ренни Гварди уже собирался уходить, старый Гвидо задержал его:

   - Да, совсем забыл, а как вас поставить на афише? Ренни Гварди - это красиво звучит. Вы ничего не имеете против?

   - Решительно ничего, господин директор.

   Когда Ренни Гварди ушел, Барбасан хлопнул по плечу бывшего клоуна.

   - Что, дружище, каково приобретение, а? Такого наездника высшей школы днем с огнем поискать. Это мужчина, это класс, это я понимаю...

   - Должен иметь успех.

   - Женщины будут с ума сходить. Фигура, посадка. Наверное, какой-нибудь прогоревший граф или маркиз. Как ты думаешь? Какой национальности этот молодчик, называющий себя Ренни Гварди?

   - Трудно сказать... По-французски говорит хорошо, но не француз. Русский? Нет, вряд ли русский. Но не будем ломать наши головы. Сейчас он загадка для нас, а потом, потом мы его расшифруем. А самое главное - он поднимет сборы. Потянет элегантную публику... Это самое главное.

  

  

   Получив аванс, Ренни Гварди тотчас же поспешил в отель расплатиться. Взяв внизу у портье ключ от своего номера, наездник высшей школы распорядился, чтобы к нему явились со счетом.

   Парадный, сверкающий, весь в зеркалах, лифт мчал Ренни Гварди на пятый этаж, а другим, более скромным лифтом, более медленно поднимался человек во фраке с внешностью сановника, и не демократического, а настоящего.

   Он приблизился к комнате Ренни Гварди, когда тот открыл дверь и вошел к себе. Стук, стук...

   - Мосье позволит?

   - Антре. - Гварди хотел еще что-то прибавить, но его внимание отвлекла записка, лежавшая на видном месте.

   Взяв ее и пробежав с изумлением, Ренни Гварди так взглянул на человека во фраке, что тот сразу понял: во-первых, записка менее всего понравилась содержанием своему постояльцу, который хочет уплатить двухнедельный счет, а во-вторых, она, эта записка, очутилась в комнате Ренни Гварди без ведома прислуги.

   И дабы в этом убедиться, обладатель бритой сановничьей физиономии подошел к дверям и позвонил, сначала трижды, а затем, сделав паузу - дважды. И не успело замолкнуть в конце коридора сухое дребезжание, как на зов явились горничная и лакей.

   Ренни Гварди показал кусочек бумаги.

   - Это положил на стол кто-нибудь из вас?

   - Нет, мосье, - ответил лакей.

   - Нет, мосье, - ответила горничная.

   - Значит, без вашего ведома кто-нибудь успел проникнуть в мою комнату? Мой ключ висел у портье, а ваш? - обратился к горничной Ренни Гварди.

   - Мой все время был у меня. Как только мосье вышел утром, я тотчас, убрав комнату, ключ унесла к себе, в нашу служебную кабинку, где всегда кто-нибудь из нас дежурит и куда никто из посторонних не может войти незамеченным.

   - А вы что скажете? - обратился господин во фраке к лакею.

   - Я ничего не понимаю, - ответил тот искренно, без малейшего смущения.

   - Однако же факт налицо, - настаивал Ренни Гварди. Кто-то был у меня, - и, вспомнив вчерашний обед с шоколадным кремом, Гварди добавил.- Никто из вас не видел брюнета с черной бородкой, черными усами и со шрамом на щеке?

   Горничная и лакей ответили отрицательно.

   - Вам не примелькался этот господин? - обратился Гварди к человеку во фраке. - Он не живет в вашем отеле?

   - Я догадываюсь, о ком говорит мосье. Да, да, черная бородка, усики, шрам. Это некий Церини. Он занимает 216 номер во втором этаже. Неужели мосье подозревает?

   - Да, и не без основания. Вы больше не нужны, - обратился Гварди к лакею и горничной, отпуская их. Оставшись вдвоем с олимпийцем, он протянул тысячефранковый билет.

   - О, мосье, это далеко не так спешно, вы могли бы подождать.

   - Нет, зачем же? Получите.

   - Merci! Mille fois {Тысяча благодарностей (фр.).}. Смею спросить, мосье останется у нас?

   - Не знаю, может быть. Но если и останусь, переменю комнату на более скромную.

   - Я постараюсь угодить мосье. Этажом ниже прекрасный маленький номер, уютный и вдвое дешевле. Мосье потрудится взглянуть?

   - Не сейчас.

   Человек во фраке понял: мосье желает остаться в одиночестве. Вынув объемистый бумажник, отсчитал сдачу и с низкими поклонами, пятясь к дверям, исчез.

   Ренни Гварди, вооружив глаз стеклом, еще раз перечитал повергшие его в изумление строки. И все время сквозь крупный текст на плохом французском языке он видел человека со шрамом и в светло-сиреневом жакете. Первым движением было разорвать записку и бросить клочки в корзину. Ренни Гварди, передумав, сунул записку в карман.

   Он ли, этот щеголь дурного тона, не он ли, во всяком случае кто-то здесь похозяйничал в отсутствии его, Ренни Гварди. Надо осмотреть чемоданы, все ли цело. Субъект, подобравший ключ к дверям, без сомнения, обладает секретом с такой же ловкостью проникать и в чужие чемоданы. Осмотр вещей, однако, убедил Ренни Гварди, что непрошеный таинственный гость не успел или не захотел ознакомиться с содержимым чемоданов. Ренни Гварди взглянул на часы. Без четверти два. Он спустился вниз, вышел из подъезда отеля, пересек Площадь Звезды, чтобы на авеню Виктор Гюго позавтракать в "Пикадилли".

   На веранде, выходившей на панель, все было занято, и Ренни Гварди прошел в глубину ресторана, посещаемого главным образом англичанами и американцами.

   Ренни Гварди, заняв свободный столик, склонился над щегольским, с затейливой виньеткой меню.

   А над ним, в свою очередь, склонился гарсон во фраке и с переброшенной через локоть салфеткой.

   - Monsieur désire? {Что мсье желает? (фр.).}

   Гварди медленно поднял голову. Взгляд его встретился со взглядом вопрошавшего гарсона. И гарсон мгновенно преобразился. Еще не вполне веря себе, своим глазам, он уж сиял весь каким-то необыкновенным восторгом... Он вытянулся с манерой отлично воспитанного, хорошо дисциплинированного офицера, что в наши дни встречается все реже и реже. А затем у него вырвалась фраза на неведомом для всех окружающих языке, не понятая никем, за исключением того, кому она предназначалась.

   Все еще неуверенный, все еще колеблясь, гарсон воскликнул:

   - Ваше Королевское Высочество?..

   Ренни Гварди на том же языке ответил не менее радостно:

   - Анилл, ты? А я все время думал о тебе. Вот встреча!

   И Его Королевское Высочество хотел пожать руку полковника князя Мавроса, но вовремя воздержался. Этим он сконфузил бы гарсона из "Пикадилли". Они и так уже были центром внимания, и даже невозмутимые британцы с соседних столиков с любопытством поглядывали на них.

   - Мы обойдемся без демонстраций, - сказал Ренни Гварди. - Необходимо встретиться как можно поскорее. Когда и где я тебя увижу?

   - Когда и где Ваше Высочество прикажете. Сегодня мой день, вернее, вторая половина дня. Через полчаса я буду свободен. Где-нибудь в кафе?

   - Нет, я не хотел бы на людях. За мной следят. И у себя не хотел бы по той же самой причине. Самое лучшее у тебя. Где ты живешь?

   - В двух шагах отсюда. Авеню Виктор Гюго, 11. Ровно через три четверти часа я жду Ваше Высочество у своего дома. А сейчас я буду иметь великое счастье служить своему государю. Я позволю себе рекомендовать бараньи котлетки, соус субиз. Это, кажется, одно из любимейших блюд мосье?

  

  

   В стороне от больших европейских дорог лежало маленькое, но древнее королевство Дистрия. В течение многих веков правила им такая же древняя династия Атланов. Последним дистрийским королем был Догодар Атлан XII,- последним, так как несколько месяцев назад в Дистрии вспыхнула революция и, когда мятежная чернь двинулась на королевский замок, престарелый монарх скоропостижно скончался от разрыва сердца.

   Сын Догодара и наследник короны его, принц Язон Атланский, герцог Родосский, находился в это время за границей, куца уехал инкогнито, даже без своего адъютанта, обыкновенно сопровождавшего принца во всех путешествиях. Этим адъютантом и был полковник князь Анилл Маврос.

   Мы уже видели, как принц и адъютант обрадовались друг другу. Но радость их была не одинакова. Маврос был убежден, что герцог Язон Родосский, по всей вероятности, жив, и только внезапная встреча повергла полковника в такое ликующее изумление. Что же касается принца, для него любимый адъютант как бы воскрес из мертвых: Язон считал Мавроса погибшим. По сведениям принца, большинство офицеров дистрийской армии, в особенности, занимавших положение при Дворе, было замучено и убито взбунтовавшимся народом, если только можно было назвать народом его подонки, его отбросы. И вдруг такая нежданная-негаданная встреча в "Пикадилли". Одна мысль, что Маврос уцелел, вырвался из кровавого революционного пожара, наполнила принца таким счастьем, что отбила всякий аппетит. Он завтракал машинально, сжигаемый нетерпением скорее увидеть адъютанта с глазу на глаз.

   Маврос подал принцу кофе, а минут через пять принц увидел Мавроса, стройного, в сером летнем костюме и в мягкой шляпе, выходившим из ресторана. Глядя на этого высокого брюнета с правильным, красивым лицом и с гордой осанкой, никто не признал бы в нем гарсона из "Пикадилли".

   И еще через несколько минут Язон и Анилл встретились, обменялись крепким рукопожатием и таким взглядом, который остается в памяти на всю жизнь.

   Почти во всех парижских домах прислуга живет не в одной квартире со своими господами, а в самом верхнем мансардном этаже, который так и называется "этажом для прислуги". Узкий коридор и по обе стороны его низкие небольшие комнаты с небольшим окном и скошенным параллельно крыше потолком. Обстановка этих комнат для горничных, лакеев и кухарок шаблонно скудная. Кровать железная, узенькая. Умывальник, комод, столик и стул.

   В последние годы, когда в Париж хлынула русская эмиграция, некоторые свободные комнаты для прислуги отдавались внаем за 100 франков в месяц бывшим генералам, помещикам, вдовам видных чиновников. И князь Маврос, очутившись, как и русские, на эмигрантском положении, поселился в одной из таких комнат.

   До революции один из знатнейших и богатейших людей во всем королевстве, он ютился теперь в убогой мансарде и в этой мансарде принимал того, кого считал своим королем, хотя и оставшимся без короны, без поданных, без территории, без армии, без всего, что вместе взятое являет собой государство.

   - А здесь у тебя недурно... - заметил принц, опускаясь на единственный стул. И этими словами, и мягкой доброжелательной улыбкой он хотел ободрить своего адъютанта.

   Князь Маврос так и понял.

   - Ваше Высочество, я не ропщу. Многие наши дистрийцы, нисколько не хуже меня, очутились в более трудных условиях. Я свыкся с этой комнатой для прислуги и даже полюбил ее. Только вот зимой - здесь ведь отопления не полагается - было очень холодно. А ведь нам, южанам, и легкая французская зим