Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

го удалить, кого переместить, так тайком, потихонечку...

   - Ну, что же князь?..

   - Швырнул бумаги мои в угол и сказал:

   "Право, не можно вам оставаться. Вы крепко расшалились и ни в каком виде не можете уже приносить пользы. Вот ваши добрые и худые дела". Показал он мне тут толстую тетрадь, в которой написаны все хорошие и худые дела Запорожья и размещены одни против других.

   - Каких же больше? - усмехнулся генерал.

   - Все записано верно, никаких обстоятельств из обоих действий не скрыто и не ослаблено, только "хытра пысака що зробыв". Худые дела Сечи написал строка от строки пальца на два и словами величиной с воробьев, а что доброго сделала Сечь - часто и мелко, точно песком усыпал. От того наши худые дела занимают больше места, нежели добрые... Только одна надежда, что не выдаст Грицко Нечеса.

   - Это кто-ж такой?

   - А сам светлейший... Он у нас под таким прозвищем уже более двух лет вписан в сечевые казаки...

   - Вот как... Грицко Нечеса... По Сеньке и шапка... - съязвил уже совершенно сдавленным шепотом генерал.

   - Полковой старшина Антон Васильевич Головатый!.. - выкрикнул явившийся из двери кабинета адъютант светлейшего.

   Казак встрепенулся и, несколько оправившись, развалистою походкою направился к кабинету.

   Григорий Александрович ходил взад и вперед по обширному кабинету, то приближался к громадному письменному столу, заваленному книгами и бумагами, у которого стоял чиновник, то удалялся от него.

   Увидя Головатого, вошедшего в сопровождении адъютанта, почтительно остановившегося у двери, он круто повернул и пошел к нему навстречу.

   - Все кончено... - сказал он. - Текелли доносит, что исполнил поручение. Пропала ваша Сечь.

   Головатый пошатнулся. Вся кровь бросилась ему в лицо и, не помня себя, он запальчиво произнес:

   - Пропали же и вы, ваша светлость!

   - Что ты врешь? - крикнул Потемкин и гневным взглядом окинул забывшегося казака.

   Тот разом побледнел под этим взглядом; он ясно прочел на лице светлейшего его маршрут в Сибирь.

   Антон Васильевич струсил не на шутку.

   Надо было скорее смягчить гнев властного вельможи, и несмотря на поразившее его известие об окончательном уничтожении родной Запорожской Сечи, Головатый нашелся и отвечал:

   - Вы же, батьку, вписаны у нас казаком; так коли Сечь уничтожена, так и ваше казачество кончилось.

   - То-то, ври, да не завирайся! - более мягким тоном сказал князь.

   Затем уже хладнокровно он объяснил Головатому, что он и другие прибывшие с ним депутаты будут переименованы в армейские чины и отпущены из Петербурга...

   - Ты будешь поручиком... - уже совсем ласково сказал светлейший.

   Головатый низко поклонился, хотя две слезы скатились по его смуглым щекам.

   Это были слезы над могилою Запорожской Сечи.

   Головатый вышел из кабинета.

   Вскоре за ним появился адъютант и объявил, что приема больше не будет.

   - Это со мной уже пятнадцатый раз... - вслух сказал сановный старичок.

   Толпа хлынула к выходу. Говор сделался менее сдержанный, а на лестнице стоял уже настоящий гул от смешавшихся голосов.

   Вдруг та же толпа почтительно расступилась на обе стороны лестницы и снова притихла как по волшебству.

   По лестнице поднималась маленькая старушка, одетая в черное платье из тяжелой шелковой материи.

   Это была мать светлейшего князя Потемкина, знакомая нам, Дарья Васильевна.

  

  

   Счастье делает людей неузнаваемыми. То же случилось и с Дарьей Васильевной Потемкиной.

   Кто бы мог в шедшей, среди расступившихся почтительно сановных лиц, по лестнице дворца почтенной, разряженной в дорогое платье старухе узнать бедную смоленскую помещицу, жившую в полуразвалившемся доме, где свободно по комнатам шлепали лягушки - Дарью Васильевну, ныне кавалерственную статс-даму ее императорского величества.

   Откуда взялась эта важная поступь, эта милостивая улыбка, играющая на ее губах?

   Она даже, как будто, выросла, не говоря уже о том, что пополнела.

   Все это сделало единственное в мире волшебство - счастье.

   Дарья Васильевна за несколько месяцев до нашего рассказа прибыла в Петербург и поселилась в Аничковом дворце, незадолго перед тем купленном императрицею Екатериною у графа Разумовского и подаренном Потемкину.

   Сам князь в нем не жил, но давал иногда в садовом павильоне дворца великолепные праздники.

   С Дарьей Васильевной прибыли в Петербург и четыре ее внучки: Александра, Варвара, Екатерина, и Надежда Васильевны Энгельгардт. Младшей из них было пятнадцать лет, а старшей шел восемнадцатый.

   Светлейший дядя не жалел ничего для воспитания своих племянниц, и лучшие учителя и учительницы Петербурга были приглашены к ним преподавателями.

   Нечего говорить уже о том, что приезжие мать и племянницы светлейшего были окружены почти царскою роскошью, и высшее общество столицы носило их на руках.

   Все четыре сестры Энгельгардт были очень красивые девушки и этим отчасти объясняется более чем родственная любовь к ним Григория Александровича - поклонника женской красоты.

   Адъютант князя, бывший еще в зале, первый увидал вошедшую Дарью Васильевну и бросился с докладом в кабинет светлейшего.

   Григорий Александрович тотчас вышел и встретил свою мать на середине залы.

   Почтительно поцеловав ее руку, он повел ее в кабинет и кивнул головой адъютанту, давая знать, что он более не нуждается в его услугах.

   Тот отвесил почтительный поклон и вышел из кабинета.

   - Были, видели?.. - спросил Григорий Александрович дрогнувшим голосом.

   - Сейчас от княгини... С час посидела у ней... Ничего, мальчик поправляется, и она стала много веселее...

   - Не наступил, значит, час кары Божией... - с расстановкой, торжественным тоном произнес Потемкин.

   - Что это ты, Гриц, говоришь, за что ее Богу наказывать... И так она без меры страдалица... Тяжело мне бывать у ней...

   - С чего это, матушка?..

   - Как с чего... Вот и нынче заговорила со мной о своей девочке... "Кабы, - говорит она, - жива была, играла бы теперь с Васей, - красные бы были дети..." А мне каково слушать да знать, да сказать не сметь...

   - Действительно... это трудно... для женщин... главное сказать не сметь... - засмеялся Потемкин.

   - Тебе все смешки, да смешки; а мне да княгине слезки...

   Григорий Александрович сделался вдруг чрезвычайно серьезен.

   - А меньше было бы ей слез и горя, коли бы она знала, что сын ее жив, терпит низкую долю - неизвестно где и у кого... А это бы случилось, кабы я не вмешался и не написал вам тогда...

   - Оно, пожалуй, Гриц, ты и прав... Но когда же ты возвратишь ей ее ребенка? Или он так и останется Петровским?..

   - Может быть, так и останется... Я теперь об нем могу малость лучше позаботиться, чем его батюшка, князь Святозаров... Кстати, видели вы его?

   - Как же, видела... Просил передать тебе поклон... Веселый такой... радостный, у жены раза три при мне руку поцеловал... а она его в лоб...

   - Значит... счастливы... - с горькой усмешкой заметил Григорий Александрович.

   - По видимостям, счастливы, только я, Гриц, здесь теперь у вас попригляделась - не узнаешь ведь придворных-то лиц; он это улыбается, когда на душе кошки скребутся; плачет, когда ему может скакать хочется... только Святозаровы, кажется, этому роду не подходят - простые, прямые люди, он, кажись, добряк, мухи не обидит.

   - А убить человека может?..

   - Что ты, Гриц, разве это было?

   - Нет, я так, к слову...

   - И за что ты его так не любишь, Гриц?

   - Я? С чего вы это взяли...

   - Не бываешь у них, а они такие ласковые да предупредительные...

   - Кто ко мне да к вам не ласков да не предупредителен... все-таки...

   - Что все-таки? - горячо перебил ее князь.

   - Не верю я, маменька, в эту людскую ласковость, все они низкопоклонничают, так как я высоко стою, меня не достанешь... А могли бы ухватиться хоть за ногу, стащили бы сейчас вниз и растоптали бы с наслаждением, потому-то и презираю я их всех, потому-то вышучиваю с ними шутки, какие только моей душе хочется... Тут один тоже из них обыграл меня на днях, воспользовался моей рассеянностью и сфальшивил. Что мне с ним делать? Не судиться идти!.. И говорю я ему: "Ну, братец, с тобой я буду играть только в плевки; приходи завтра..." Прибегает чуть свет... "Плюй на двадцать тысяч, сказал я ему..." Он собрал все свои силы и плюнул, вон в тот самый дальний угол попал... "Выиграл, братец, я дальше твоего носа плевать не могу!" - заметил я ему и плюнул в рожу...

   - Что ты, Гриц! - даже привстала Дарья Васильевна.

   - В самую рожу... Что же бы вы думали? Взял деньги, обтерся... и по сей час ко мне ходит... Вот каковы они, люди...

   - Не все же таковы.

   - Все, - мрачно сказал Потемкин. - Значит, - вдруг переменил он разговор, - наследник выздоравливает, и княжескаа чета счастлива и довольна...

   - Кажись, что так, а там кто их знает...

   - Конечно, они счастливы и довольны, что им! - махнул рукой Григорий Александрович.

   В голосе его прозвучали слезы.

   Это не ускользнуло от чуткого слуха матери.

   - Что с тобой, Гриц... Не пойму я тебя... Кажется счастливее тебя человека нет, а ты...

   - Что я?

   - Как будто, не доволен ничем... Ведь уже, кажется, большего и желать нельзя...

   - Вот то-то, что вам кажется, что и счастливее меня нет, что и желать мне большего нельзя... а между тем...

   Григорий Александрович вдруг поник головой и крупные слезы покатились по его щекам...

   - Гриц, что с тобой? Ты плачешь... - вскочила в тревоге Дарья Васильевна.

   Князь уже успел оправиться, тряхнул головой и отвечал почти спокойным голосом:

   - Нет, так, пустяки, это пройдет, я устал... этот прием...

   - Ах, Гриц, Гриц... чует мое материнское сердце, что с тобой что-то неладное деется, а отчего и ума не приложу... Сдается мне, скучно тебе одному... Жениться тебе надо...

   - Жениться... мне? - удивленно уставился на Дарью Васильевну Потемкин.

   - Да, тебе... Теперь за тебя какую ни на есть заморскую принцессу выдадут... молодую, красивую...

   - Нет, я никогда не женюсь...

   - Почему же? - робко спросила старуха, снова уже сидевшая в кресле.

   - А потому, что нет и не будет мне по душе женщины, которая бы мне не надоела... Все надоедают, я это уже испытал...

   - Это все от того, что не в законе! - попробовала возразить Потемкина.

   - А закон нарушать еще хуже, а я нарушу... Уж такова природа моя, мне два раза любить не дано... Свята к женщине только первая любовь, а вторая тоже, что десятая, это уж не любовь, а страсть... похоть...

   - Я что-то не пойму этого, Гриц...

   - И не надо, только сватать меня оставьте... Невеста моя еще не родилась, да и не родится... Так вы и знайте.

   В тоне голоса князя прозвучали ноты раздражения, наводившие ужас на всех и пугавшие даже его мать.

   Она молчала и только печально качала головой.

   - Что девчонки? - спросил после некоторой паузы Григорий Александрович.

   Этим именем называл он своих племянниц.

   - Веселятся, да как сыр в масле катаются, благодаря твоим милостям; что им делается, тело нагуливают...

   - И пусть нагуливают, тело первое дело... Я к вечеру в вам заеду, привезу малоазийские сласти, рахат-лукум прозывается.

   - Уж ты их очень балуешь.

   - Не для них, для себя выписал, адъютант уже с неделю как в Москву послан, сегодня обратно будет. Там, говорят, в Зарядьи, близ Ильинки, купец продает перворазборный...

   - Причудник... - улыбнулась мать, видя, что сын снова спокоен и весел. - Я поеду...

   - С Богом, матушка... Так, значит, там все благополучно. Спасибо, что исполнили, съездили...

   - Я для тебя на все...

   Григорий Александрович припал к руке своей матери и проводил ее из кабинета до передней, а затем снова вернулся в кабинет.

   Не успел он войти, как следом за ним вошел один из его адъютантов.

   - Ну, что? - нетерпеливо спросил князь.

   - Все исполнено...

   - Он здесь?..

   - Так точно, ваша светлость...

   - Введите его сюда... и не пускать ни души...

   Адъютант вышел.

   Через несколько минут дверь кабинета отворилась, и на ее пороге появился знакомый нам камердинер князя Андрея Павловича Святозарова, Степан Сидоров.

   С окладистой русой бородой и усами, одетый в длиннополый камзол, он был неузнаваем.

   - Кто ты такой?

   - Петербургский купец, Степан Сидоров, ваша светлость...

   - Это твоя кондитерская на Садовой?

   - Никак нет-с, ваша светлость, моей жены...

   - Это все одно, муж да жена - одна сатана... Я вот что хотел спросить тебя, кто у тебя там девочка, так лет пятнадцати, шестнадцати, за прилавком стоит?

   - Это моя падчерица Калисфения...

   - Калисфения... - повторил светлейший, - хорошее имя... Только не рука ей сидеть за прилавком... Хороша очень...

   - Такова воля матери, ваша светлость...

   - Чья воля!.. - вскрикнул Григорий Александрович. - Я говорю МОЮ ВОЛЮ...

   Степан Сидоров испуганно попятился к двери.

   - Отвести ее в Аничков дворец, я ее жалую камер-юнгферою к моим племянницам фрейлинам ее величества...

   Степан побледнел.

   - Это невозможно, ваша светлость...

   - Что-о-о... - загремел Григорий Александрович.

   - Она турецкая подданная, и ее мать не согласится отпустить от себя, она будет жаловаться... - через силу, видимо, побеждая робость, проговорил Степан.

   - Жаловаться... на меня кому жаловаться! - крикнул вне себя от гнева князь... - Да будь она хоть чертова подданная и имей целых три матери, она будет моею... то есть она будет камер-юнгферой моим племянницам, слышал?

   Степан молчал.

   - Ее мать, - продолжал кричать Григорий Александрович, - твоя жена, так ты, как муж, прикажи...

   - Увольте, ваша светлость, не могу, - простонал Степан, опускаясь на колени... Пожалейте девочку... у нее жених...

   - Жених! - взвизгнул Потемкин. - Тем более, скорей ей надо поступить во дворец... Слушай, чтобы к вечеру она была там...

   - Смилуйтесь, ваша светлость, - продолжал умолять его Степан.

   - Смилуйтесь! Я и так ей милость оказываю, а он смилуйтесь... Да что зря болтать с тобой... сказано, значит так надо... Иначе я с тобой расправлюсь по-свойски...

   Григорий Александрович подошел совсем близко к стоявшему на коленях Сидорычу и наклонившись сказал явственным шепотом:

   - Я покажу тебе, как подменивать детей... Слышишь...

   Услыхав это, Степан Сидорыч упал ниц и остался некоторое время недвижим.

   Он был поражен этими словами, как громом.

   Григорий Александрович, между тем, не обращая на него никакого внимания, начал шагать по кабинету.

   Прошло несколько минут.

   "Не сдох ли он со страху?" - мелькнуло в голове светлейшего.

   "Отдохнет!" - сам отвечал он на свои мысли.

   Степан действительно отдохнул и поднялся с полу с еще более бледным, искаженным от страха лицом.

   - Чтобы нынче вечером... - сказал князь.

   - Слушаю-с, ваша светлость... - дрожащим голосом отвечал Степан.

   - Ступай вон!

   Сидорыч не заставил повторять себе этого приказания и ни жив, ни мертв вышел из кабинета.

  

  

   Если веревка разорвана и связана, то несомненно образуется узел.

   Существует старинная сказка, где отец, желая сохранить мир между своими двумя сыновьями, подарил им небольшую доску и гвоздей разной величины, от самых мелких до самых крупных.

   При каждой ссоре, по приказанию отца, они вбивали в доску гвоздь размера, сравнительного со ссорой.

   Когда наступало примирение, гвоздь вынимался, но оставалось отверстие или, по меньшей мере, шероховатость.

   Таков узел и такая шероховатость существовала и в отношениях князя Андрея Павловича Святозарова и княгини Зинаиды Сергеевны, несмотря на кажущееся их полное семейное счастие.

   В разгаре самых чистых супружеских ласк у них обоих почти всегда мелькали в голове мысли, не только уничтожавшие обаяние этих чудных мгновений, но прямо отталкивающие их друг от друга.

   В голове княгини мелькал страшный образ окровавленного трупа несчастного Костогорова, то деревянный крест в задней аллее деревенского парка, тот крест, у которого состоялось быстрое, неожиданное примирение супругов.

   В голове князя неслись те же образы, но иначе оттененные: труп Костогорова и новорожденный младенец, похищенный им у матери и умерший на чужих руках, вызывали в сердце князя не жалость, а чувство оскорбленного самолюбия и затихшей, но неугасшей совершенно злобы.

   Появление князя Андрея Павловича в Несвицком в ту самую минуту, когда княгиня Зинаида Сергеевна была мысленно около оставленных в Петербурге мужа и сына, было до того для нее неожиданно, что вся выработанная ею система отношений к мужу рухнула сразу, и измученная женщина, видевшая в нем все же единственного близкого ей человека, инстинктивно, подчиняясь какому-то внутреннему толчку, бросилась к нему на шею.

   После, таким образом состоявшегося, примирения отступления быть не могло и за ним невольно последовало объяснение.

   Оно произошло не тотчас же, без всяких расспросов со стороны князя, действовавшего в этом случае с замечательным тактом, но произошло потому, что являлось необходимым последствием сосявшегося примирения и, наконец, потому, что самой княгине уже давно хотелось высказаться, излить свою наболевшую душу.

   Она рассказала князю Андрею Павловичу роман своей юности, не называя имени его героя. Она объяснила ему, что встретилась ним снова в Петербурге, в гостиной ее кузины, графини Переметьевой, и в мрачных красках, сгущенных озлоблением даже такого доброго сердца, как сердце княгини Зинаиды, обрисовала дальнейшее поведение относительно ее этой светской змеи, окончившееся убийством не "героя ее юношеского романа", а его товарища, приехавшего по его поручению и ни в чем неповинного.

   - Кого же ты любила в Москве?.. Я никого не видал у вас, кто бы мог остановить твое внимание, - уронил князь, выслушав повесть своей жены.

   Он сказал это хладнокровно, хотя в душе у него поднялась целая буря ревности к прошлому. Кроме того, в его отуманенном мозгу против его воли появилось недоверие к словам жены, хотя они - он не мог отрицать этого - дышали искреннею правдивостью, как исповедь сердца.

   "Ей было время сочинить и не такую историю в деревенской глуши..." - подсказывало ему его прирожденное ревнивое чувство.

   Он гнал от себя эту мысль, гнал всем усилием своего рассудка, но она, как бы вследствие этого, все чаще и чаще возвращалась в его голову и неотступным гвоздем сидела в его разгоряченном мозгу.

   - Он не бывал у нас, ты не мог его видеть там, в Москве.

   - Где же ты его видела?

   - У управляющего моей тетки...

   - Какой-нибудь разночинец! - не удержался князь от презрительного жеста.

   - Нет, он дворянин, Григорий Потемкин... - отвечала княгиня.

   - Потемкин... тот... самый... он сын твоей соседки!.. - вскочил князь в необычном волнении.

   Беседа супругов происходила уже в Петербурге, в будуаре, княгини.

   - Да... Но что с тобой? - спросила Зинаида Сергеевна.

   - Ничего... Мне это показалось странным, я здесь с ним встречался...

   Григорий Александрович не занимал в то время еще выдающегося положения, хотя в Петербурге все знали, что он пользуется благоволением государыни, которая часто в разговоре предсказывала "своему ученику" блестящую будущность в качестве государственного деятеля и полководца.

   Волнение князя Андрея Павловича Святозарова объясняется далеко не признанием опасности подобного соперничества, а совершенно иными соображениями, пришедшими ему в голову при произнесении его женою имени Потемкина.

   Его мать, игравшая главную роль в деле похищения его ребенка - ребенка княгини, - продолжал подсказывать ему ревнивый голос, - может, конечно, написать или рассказать сыну обо всей этой грустной истории, тем более для него интересной, что он близко знал одно из ее действующих лиц - княгиню, был влюблен в нее и хотя благоразумно воздержался, по ее словам, даже и от минутного свиданья с нею наедине, но все еще сохранил о ней, вероятно, в сердце некоторое воспоминание.

   Значит здесь, в Петербурге, есть свидетель его преступления. Он сам, даже в то время, когда был уверен, что ребенок княгини не его, чувствовал, что с точки зрения общества его поступок не может называться иным именем. Теперь же, когда сомнение в принадлежности ребенка ему, в невиновности княгини, стало даже для него вероятным, а минутами даже вопрос этот для него же стоял уже вне всякого сомнения, преступность совершенного им была очевидна.

   "Он умер", - мелькало в его уме, и это обстоятельство отчасти уменьшало его беспокойство за свою честь, за доброе имя.

   Графиня Клавдия Афанасьевна Переметьева, после своего отъезда из Петербурга в Москву к больной матери, так и не возвращалась на берега Невы.

   На ее отсутствие было обращено особенное внимание на похоронах графа, состоявшихся с необычайною помпою.

   Около месяца о графине в великосветских гостиных были самые разнообразные толки.

   Прежде всего пришло известие, что наследство после графа получили его племянники, так как графини Клодины не оказалось у матери, которая и не думала хворать.

   Куда исчезла Клавдия Афанасьевна с достоверностью сказать не мог никто.

   Говорили, что она удалилась в один из очень удаленных от Москвы и Петербурга женских монастырей, где, как уже говорили впоследствии, постриглась.

   Это были, впрочем, только слухи, положительно утверждать их никто не мог.

   Посудив и порядив, о графине забыли.

   Не забыли ее только князь и княгиня Святозаровы.

   Князь в исчезновении графини и в прошедших слухах о поступлении ее в монастырь, находил подтверждение рассказа своей жены и одно из доказательств ее невиновности.

   Несчастному все еще нужны были подтверждения и доказательства.

   Червь ревнивого сомнения точил его бедное сердце.

   Было четвертое лицо, замешанное в этой грустной истории - это камердинер князя, Степан Сидоров.

   Его положение в княжеском доме стало с некоторого времени совершенно невыносимым.

   Возвращение княгини в Петербург для него, как и для всего штата княжеских слуг, было совершенно неожиданным.

   Надо заметить, что вся прислуга любила Зинаиду Сергеевну и стретила ее с большою радостью.

   О возвращении ангела-барыни ее сиятельства много и долго ликовали в людских и прихожих княжеского дома.

   Только для Степана это возвращение было положительно ударом грома, нежданно и негаданно разразившегося над его головою.

   Один вид княгини, глядевший на него, как на всех слуг своих, добрыми, ласковыми глазами, поднимал в его сердце целую бурю угрызений совести.

   Несчастный не находил себе покоя ни днем, ни ночью - исхудал и побледнел.

   Была у него и другая причина беспокойного состояния духа, но оно было каплей в море мук, переносимым им в присутствии ее сиятельства.

   Наконец, он решился.

   Это было уже через полгода после возвращения княгини и примирения супругов.

   Однажды утром, явившись, по обыкновению, в уборную Андрея Павловича, он, по окончании княжеского туалета, остановился у притолоки двери.

   Лицо его имело такое выражение, что князь невольно задал ему вопрос.

   - Тебе чего-нибудь надо?

   - Так точно, ваше сиятельство.

   - Что, говори...

   - Облагодетельствован я вашим сиятельством, можно сказать, выше меры, сколотил на службе у вас изрядный капиталец... По совести, верьте, ваше сиятельство, за всю долголетнюю службу, вот на столько не слукавил.

   Степан указывал на кончик своего мизинца.

   - К чему все это ты говоришь, я тебе верю так, ты знаешь...

   - К тому, ваше сиятельство, что дело идет к старости...

   - К какой это еще старости... ты мне ровесник, тебе нет еще тридцати пяти...

   - Точно так, ваше сиятельство... но все же... однако же...

   Степан, видимо, смущался.

   - Говори толком, чего ты путаешь?

   - Хотелось бы своим домком пожить, человеком сделаться...

   - На волю хочешь?

   - Коли ваше сиятельство дозволили бы выкупиться...

   - Выкупиться... Ты сошел с ума... На что мне твои деньги... На днях ты получишь вольную.

   Степан бросился к ногам князя и стал ловить его руки для поцелуев.

   - Перестань, перестань... не за что, ты так много для меня сделал... Я перед тобой в долгу.

   Андрей Павлович был отчасти обрадован этой просьбой Степана. Несмотря на привычку к нему с малолетства, постоянное присутствие его соучастника в поступке против жены, которую он по-своему все-таки очень любил, было тяжело князю. Он несколько раз подумывал отпустить его на волю, но ему казалось, что этим он незаслуженно обидит преданного ему человека.

   Теперь сам Степан просит его об этом, и князь, конечно, с удовольствием готов исполнить его просьбу.

   - Встань, встань... - строго продолжал князь.

   Сидорыч поднялся с колен.

   - Что ты хочешь делать? - спросил его Андрей Павлович.

   - Торговлишкой думал заняться, ваше сиятельство.

   - Смотри, не проторгуйся...

   - Никак нет, ваше сиятельство, опытного товарища имею...

   - Смотри, как бы ты не остался с опытом, а он с деньгами, - пошутил князь.

   Степан улыбнулся.

   - Никак нет-с, я сам тоже свою голову на плечах имею-с...

   - Если что случится, обратись ко мне, помни, я у тебя в долгу... - заметил князь.

   - Много благодарен вашему сиятельству, и так много довольны вашей милостью...

   Степан вышел с низким поклоном.

   Через несколько дней он получил вольную и стал, как он выражался, человеком.

  

  

   На Садовой улице, невдалеке от Невского проспекта, существовала еще во время начала царствования императрицы Елизаветы, большая кондитерская, род ресторана с биллиардными комнатами.

   Кондитерская эта охотно посещалась офицерами и золотою молодежью того времени.

   Говорили, что в задних комнатах этой кондитерской для завсегдатаев ее имелись ломберные столы, где можно было до утренней зари сражаться в азартные игры.

   Это, впрочем, не было ни разу удостоверено полицейским протоколом.

   Но не одни эти приманки привлекали посетителей в этот укромный, веселый уголок, прозванный среди молодежи того времени "Капуей".

   Жена содержателя кондитерской, грека Николая Мазараки, неизвестно приблизительно когда и по каким причинам появившегося на берегах Невы, красавица Калисфения Фемистокловна, заставляла, если не биться сердца, то смотреть, как кот смотрит на сало, многих петербургских ловеласов.

   На сколько старый Мазараки был безобразен со своим ударяющим в черноту лицом, с красным, глубоким шрамом на правой щеке, длинным красноватым носом, беззубым ртом, лысой головой, жидкой растительностью на бороде и усах и испещренными красными жилками постоянно слезоточивыми глазами, настолько прелестна была его жена. Высокая, стройная, с черной как смоль длинной косой, толстой змеей в несколько рядов закрученной на затылке и своей тяжестью заставляющей ее обладательницу закидывать голову и придавать таким образом всей фигуре величественный, царственный вид.

   Высокая грудь, маленькие руки с тонкими пальцами, миниатюрные ножки довершали чисто классическую прелесть этой женщины, с гордым, властным видом стоявшей за прилавком и с видом полководца распоряжавшейся армией "гарсонов".

   Такова она была в своем величавом спокойствии.

   Она была, если только это возможно, еще лучше, когда ее громадные миндалевидные глаза дарили кого-нибудь приветливым взглядом и когда ее красные, как кораллы, художественно очерченные губы складывались в радостную улыбку.

   С этим выражением лица, против которого немногие могли устоять, встречала она почти всегда своих постоянных посетителей.

   Хороша она была в минуты вспышки гнева, когда ноздри ее правильного, с маленькой горбинкой носа раздувались, как у арабского коня, глаза метали ослепительные искры, а нежные, смуглые, матовые щеки вспыхивали багровым румянцем.

   Такова она была изредка со своими подручными, чаще со своим мужем.

   Она казалась неприступной.

   Но наружность обманчива вообще, а женская по преимуществу.

   Многие из завсегдатаев хвастали своей близостью с ней, но хитрая гречанка умела так вести свои дела, что нельзя было отличить хвастовства от правды - она была ровна со всеми при всех, а какова она была наедине знали лишь те, кто был с нею. Каждый подозревал в другом обманутого соперника, и хвастовство близостью с Калисфенией было осторожно, под пьяную руку, в неопределенной форме.

   Кованная большая шкатулка, а в особенности укладываемые в нее крупные ассигнации могли быть красноречивыми и убедительными доносчиками на свою хозяйку, но и шкатулка, и ассигнации молчали.

   Молчал и старый муж.

   Знал ли он это, или же до него не дошла очередь, так как известно, что мужья узнают о поведении своих жен последними.

   Дела кондитерской шли прекрасно.

   Все, что рассказываем мы, относится к тому же прошлому.

   В начале царствования императрицы Екатерины Калисфении Мазараки было уже далеко за тридцать лет.

   Ее муж умер за несколько месяцев до государственного переворота 1762 года.

   Калисфения Фемистокловна осталась одинокой вдовой, но через восемь месяцев после смерти Николая Мазараки разрешилась от бремени девочкой.

   Это странное совпадение вызвало среди постоянных посетителей кондитерской целый ряд острот и каламбуров.

   Свою новорожденную девочку гречанка тоже назвала Калисфенией.

   Лета, конечно, наложили на Калисфению-мать свою, увы, непреодолимую печать, но наступившее материнство, казалось, помолодило ее.

   Несмотря на то, что она уже приближалась к сорока летам - "бабьему веку" - она все еще продолжала быть чрезвычайно привлекательной, хотя ряды ее поклонников поредели заметнее, нежели ее чудные волосы.

   Смерть Николая Мазараки не отразилась совершенно на течении дела кондитерской, так как и ранее все это дело держала в своих руках "гречанка", так звали Калисфению Фемистокловну, конечно заочно, все посетители кондитерской.

   Рождение дочери оказалось очень кстати для "гречанки", стареющая красавица нашла в ней утешение.

   Очень красивые женщины чрезвычайно трудно расстаются с мыслью о своей неотразимости и обыкновенно плохие математики по части прожитых им лет и возникающих от этого последствий для их наружности.

   Также было и с Калисфенией Фемистокловной.

   Уменьшение числа поклонников и в связи с этим более редкие визиты в заветную шкатулку причиняли ей злобное огорчение, тем более, что она не могла понять причины этой странной перемены отношений к ней ее посетителей.

   Они еще ухаживали за ней, но в них уже не было, как прежде, этого прямо шального увлечения.

   Ей приходилось делать авансы, а это не было в ее гордой натуре и с этим примириться она не могла.

   Вследствие этого она сделалась на самом деле почти неприступной.

   Она вся, своей страстной натурой, отдалась любви к своей дочери.

   Она окружила ее возможною роскошью и довольством.

   Девочка уже через год обещала иметь разительное сходство со своей матерью.

   Был, впрочем, один человек, который продолжал смотреть на Калисфению Фемистокловну бесповоротно влюбленными глазами.

   Этот человек был знакомый нам камердинер Андрея Павловича Святозарова, Степан Сидоров.

   Находясь в положении камердинера-друга лица, высокопоставленного в столице, Степан пользовался относительной свободой, приобретя, воспитываясь вместе со своим барином, известный аристократический лоск, которым он умел при случае воспользоваться, он мог вращаться в публичных местах, далеко несовместных его званием.

   Приличная наружность, даже, пожалуй, красивая, степенный вид и платье с барского плеча делали то, что его принимали за чиновника или человека, живущего своими средствами.

   Последними он умел показать, что не стесняется.

   Умный и сметливый, он держался в различных ресторанах и кондитерских особняком, не заводя знакомств и не втираясь в компании. Пил он очень мало, а потому и знакомства под пьяную руку сделать не мог, да и бывал прежде в подобных местах чрезвычайно редко.

   Случайно зашел он в кондитерскую Мазараки, да сразу и сделался ее частым посетителем, норовя занять место против стойки, за которой величественно восседала уже сравнительно поблекшая Калисфения Фемистокловна.

   Гречанка скоро пригляделась к частому посетителю и даже стала ему приветливо улыбаться.

   Увядающей красавице было дорого то, что в то время, как другие посетители ограничивались несколькими любезностями, иногда даже двусмысленными, Степан Сидорович - она знала даже его имя - как прежде очень многие, неотводно смотрел на нее безумно-влюбленными глазами.

   Они однажды разговорились.

   Он был очень осторожен. Он как бы вскользь только говорил о себе, сказал, что он купец, имел торговлю бакалеей в одном из больших губернских городов, да передал дело брату. В Петербург приехал присмотреться, нельзя ли какое-нибудь дело открыть в столице.

   Жить-де ему все равно где; кроме младшего брата, родных у него нет, он холост и один как перст.

   - Скука иногда такая возьмет, засосет за сердце, хоть ложись да помирай, только и в пору... - закончил Степан Сидорыч свой рассказ.

   Калисфения Фемистокловна заговорила тоже в мирном тоне о своем одиночестве, сиротстве, молодом вдовстве.

   - Трудно жить одной бабе, без близкого человека, и на деле это очень-де отражается. За всем одной не усмотришь. Где уж! А на чужого человека положиться нельзя...

   - Да, уж нынче народ стал продувной, пальца в рот не клади! - согласился Степан Сидорович.

   Из этого краткого, но, как показалось Сидорычу, имеющего значение разговора, он вынес убеждение, что он может иметь успех у молодой вдовы, конечно, при условии выхода на волю и некоторого капитальца.

   Отсутствие обоих этих житейских благ, воли и денег, заставило Степана Сидоровича сдержать свои порывы, хотя образ красивой гречанки с той поры стал преследовать его еще настойчивее.

   Степан Сидорович начал "мозговать" средства для приобретения воли и капитала.

   И то, и другое далось ему в руки благоприятно сложившимися обстоятельствами.

   Всякое людское горе служит основою людского же счастья.

   Несчастья одного всегда - благополучие другого.

   Тоже было и в данном случае.

   Разыгравшаяся в княжеской семье тяжелая драма, окончившаяся разрывом между супругами, послужила исходным пунктом будущего благосостояния Степана Сидорова.

   Читатели уже знают, как это произошло.

  &nb