Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

ть, чужие собаки со двора прибегали к ней и ложились у ее ног. После бывшего, незадолго до нашего рассказа, большого пожара в Петербурге, голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм.

   Про ангельскую доброту государыни ходили по городу целые легенды.

   Императрица вставала в шесть часов, когда в Зимнем дворце все спало, и не беспокоя никого, сама зажигала свечи и разводила камин.

   Однажды она услыхала громкий, неизвестно откуда исходящий голос.

   - Потушите, потушите огонь!..

   - Кто там кричит? - спросила она.

   - Я, трубочист, - отозвался голос из трубы.

   - А с кем ты говоришь?

   - Знаю, что с государыней, - отвечал голос, - погасите только поскорее огонь, мне горячо.

   Императрица тотчас сама залила огонь.

   Она не любила тревожить прислугу и часто говорила:

   "Надо жить и давать жить другим".

   Если она звонила, чтобы ей подали воды, и камер-лакей спал в соседней комнате, то она терпеливо ждала.

   Встав с постели, государыня переходила в другую комнату, где для нее были приготовлены теплая вода для полоскания рта и ледяная для обтирания лица.

   Обязанность приготовления всего этого лежала на особой девушке, камчадалке Алексеевой, часто бывавшей неисправной и заставлявшей императрицу подолгу ждать.

   Раз Екатерина рассердилась и сказала:

   - Нет, уж это слишком часто, взыщу, непременно взыщу...

   При входе Алексеевой, она, впрочем, ограничилась следующим выговором:

   - Скажи мне, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Смотри, выйдешь замуж, то неужели не отвыкнешь от своей беспечности, ведь муж не я; право, подумай о себе...

   Однажды, в Петергофе, прогуливаясь в саду, императрица увидела в гроте садового ученика, который имел перед собою четыре блюда и собирался обедать.

   Она заглянула в грот и спросила:

   - Как ты хорошо кушаешь. Откуда ты это получаешь?

   - У меня дядя поваром, он мне дает...

   - И всякий день по стольку?

   - Да, государыня, но лишь во время вашего пребывания здесь.

   - Стало быть ты радуешься, когда я сюда переселяюсь?

   - Очень, государыня! - отвечал мальчик.

   - Ну, кушай, кушай, не хочу тебе мешать! - сказала государыня и пошла далее.

   Все служащие при государыне были к ней беззаветно привязаны и полнейшее ее неудовольствие повергало слуг в большое горе.

   Один из ее камердинеров и самый любимый Попов, отличался необыкновенной правдивостью, хотя и в грубой форме, но императрица на него не гневалась.

   Как-то государыня приказала ему принести часы, объяснив какие именно.

   Попов ответил, что таких у нее нет.

   - Принеси все ящики, я сама посмотрю, коли ты упрямишься! - сказала императрица.

   - Зачем их по-напрасну таскать, когда там часов нет.

   - Исполняй, а не груби... - заметил бывший при этом граф Орлов.

   - Еще правда не запрещена - она сама ее любит... - возразил Попов. - Я принесу, мне что же.

   Ящики были принесены, но часов не нашли.

   - Кто же теперь неправ, вы или я, государыня? - спросил Попов.

   - Я, прости меня... - отвечала та.

   В другой раз, не находя у себя на бюро нужной бумаги, императрица сделала тому же Попову выговор.

   - Верно ты ее куда-нибудь задевал! - сказала она.

   - Верно вы сами куда-нибудь ее замешали... - грубо отвечал он.

   - Ступай вон! - с досадой крикнула Екатерина.

   Попов ушел.

   Скоро найдя бумагу в другом месте, она приказала позвать Попова к себе.

   Последний, однако, сразу не пришел.

   - Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала... - возразил он.

   Только по третьему зову предстал он перед очи своей государыни.

   Раз рано утром императрица взглянула в окно и увидела, что какая-то старуха ловит перед дворцом курицу и никак не может поймать.

   - Велите пособить бедной старухе; узнайте, что это значит? - приказала она.

   Государыне донесли, что внук этой старухи служит поваренком, и что курица казенная - краденная.

   - Прикажите же навсегда, - сказала Екатерина, - чтобы эта старуха получала всякий день по курице, но только не живой, а битой. Этим мы отвратим от воровства молодого человека, избавим от мученья его бабушку и поможем ей в нищете.

   После того старуха каждый день являлась на кухню и получала битую курицу.

   Волосы государыни были очень длинны, так что когда она сидела в кресле, достигали до полу.

   Убирал их ежедневно парикмахер Козлов, жена которого жила вне Петербурга.

   Государыня однажды осведомилась у него о здоровье последней.

   - Пишет, государыня, что здорова.

   - Как, неужели она не приезжает видеться с тобой?

   - Да на чем, нанимать дорого, казенных же теперь не дают; вы нам много хлопот наделать изволили, сократив конюшни.

   В то время только что ввели сокращения по конюшенному ведомству.

   - Не верю, однако же, чтобы с такою точностью исполняли мое приказание, и чтобы по знакомству выпросить было невозможно. Скажи мне откровенно?

   - Сказал бы, - отвечал Козлов, - но боюсь, как бы не прознал это обер-шталмейстер.

   - Нет, ручаюсь, что все останется между нами! - успокоила его императрица.

   - Тогда знайте, что все старое по старому: лишний поклон и коляска подвезена; только не проговоритесь, не забудьте обещав ния.

   - Ни-ни! - сказала царица и держала тайну.

   В числе дворцовых поваров был один очень плохой, но государыня не увольняла его и когда наступала его очередная неделя говаривала:

   - Мы теперь на диете, ничего, попостимся, за то после хорошего поедим.

   Однажды государыня выслушивала чей-то доклад, а в соседней комнате придворные играли в волан и так шумно, что заглушали слова читавшего.

   - Не прикажете ли, - сказал он, - велеть им замолчать?

   - Нет, - отвечала императрица, - у всякого свои занятия читай немного погромче и оставь их веселиться.

   Такова была великая Екатерина - как человек.

   Недаром имя "матушки-царицы" окружено было для современников ореолом доброты и мудрости.

   Последнее качество, впрочем, уже было качество императрицы.

  

  

   Кроме обаятельного образа человека и женщины, в императрице Екатерине были все качества идеальной правительницы.

   Она с большим правом и в лучшем смысле, нежели Людовик XIV, могла сказать: "Государство - это я".

   Действительно, несмотря на свое иноземное происхождение она так сроднилась с Россией, что составляла с ней одно целое, недаром русская история приняла для целой эпохи название "екатерининской".

   Государыня идеально усвоила русскую речь и даже многие русские привычки. Она парилась в русской бане и употребляла часто в разговоре пословицы.

   Она была очень религиозна и строго исполняла все правила православной церкви, ходила на литургии, всенощные, говела и соблюдала посты.

   Мнение народа она ставила выше всего, даже в мелочах.

   Государыня редко каталась по городу - ей не позволяли этого ее многочисленные занятия, но однажды, почувствовав головную боль, она села в сани, проехалась и получила облегчение.

   На другой день у государыни была тоже боль головы, и ей советовали употребить вчерашнее лекарство, то есть опять ехать в санях, но она отвечала:

   - Что скажет про меня народ, когда бы увидел меня два дня кряду на улице?

   С утра государыня садилась за дела; в кабинете все бумаги лежали по статьям, по раз заведенному порядку, на одних и тех же местах.

   Перед нею во время чтения бумаг ставилась табакерка с изображением Петра Великого.

   Императрица говорила, смотря на него:

   - Я мысленно спрашиваю это великое изображение, что бы он повелел, что бы запретил, или что бы стал делать на моем месте.

   Занятия государыни продолжались до девяти часов.

   После девяти первый к ней входил с докладом обер-полицеймейстер.

   Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на жизненные припасы и о толках про нее в народе.

   Узнав, что говядина от малого пригона скота поднялась в цене с двух копеек до четырех, она приказала тотчас же выдать деньги на покупку скота и, таким образом, понизить цены.

   После обер-полицеймейстера входили: генерал-прокурор - с мемориями от сената, генерал-рекетмейстер для утверждения рассмотренных тяжб, губернатор, управляющий военною, иностранною коллегиями и так далее.

   Для некоторых членов назначены были на неделе особые дни, но все чины в случаях важных и не терпящих отлагательства, могли и в другие дни являться с докладом.

   Из кабинета государыня переходила в парадную уборную, где представлялись ей некоторые вельможи в то время, когда ей убирали голову.

   Туалет государыни продолжался не более десяти минут; прислуживала ей калмычка Алексеева, гречанка Палакучи накалывала ей наколку и две сестры Зверевы подавали булавки.

   Прием в уборной государыни почитался знаком особенной царской милости.

   В начале своего царствования государыня принимала все просьбы лично, но когда в Москве просители во время коронации стали перед ней на колени полукругом и преградили ей дорогу к соборам, а армяне подали ей вместо просьб свои паспорта, государыня лично уже просьб не принимала.

   Скажем несколько слов о начале ее светлого царствования.

   23 июля 1762 года императрица Екатерина II издала первый свой манифест, в котором говорилось о причинах, побудивших ее занять престол своего мужа.

   В заключение манифеста императрица заявила, что она вступила на престол по явному и нелицемерному желанию своих подданных.

   Для того, чтобы закрепить дело императрица поторопилась с назначением времени для своей коронации, и не далее, как через неделю по восшествии на престол был обнародован манифест об имеющем совершиться в сентябре месяце того же года короновании.

   Этот манифест вышел в один день с манифестом о кончине Петра III.

   1 сентября государыня выехала из Петербурга совершенно незаметно. В столице не знали о цели ее поездки.

   Распоряжения по торжеству коронации были поручены князю Никите Юрьевичу Трубецкому.

   Приготовлением короны занят был И. И. Бецкий.

   Сделанная корона поражала своим богатством: в ней находилось пятьдесят восемь одних крупных бриллиантов, большого жемчуга семьдесят пять штук; вообще корона оценивалась тогда знатоками в два миллиона рублей.

   9 сентября императрица приехала в подмосковное село Петровское, а 13 сентября происходил ее торжественный въезд в древнюю столицу.

   В числе сопровождавших императрицу был и Григорий Александрович Потемкин.

   Все улицы первопрестольной столицы были убраны ельником, на подобие садовых шпалер, обрезанных разными фигурами. Дома и балконы украшены были коврами и разными материями.

   Для торжественного въезда императрицы, устроено было четверо триумфальных ворот: на Тверской улице в Земляном городе, на Тверской улице в Белом городе, в Китай-городе, Воскресенские и Никольские в Кремле.

   У Никольских ворот императрицу встретил московский митрополит Тимофей с прочим духовенством, и говорил ей краткую поздравительную речь.

   Коронация императрицы происходила, с обычными церемониями, 22 сентября.

   Первенствующим архиереем при коронации был архиепископ новгородский Дмитрий Сеченов, возведенный в день коронации в сан митрополита, а следующим за ним был митрополит московский Тимофей Щербатский.

   На медалях, выбитых в честь коронации Екатерины, на лицевой стороне был изображен бюст императрицы, на другой стороне были надписи: - вверху - "За спасение веры и отечества", внизу - "Коронована в Москве сентября 22 дня 1762 года".

   По случаю коронации, императрица многих своих приближенных осыпала своими милостями, выразившимися в повышении чинов, в пожаловании шпаг с бриллиантами, в награждении орденами.

   Имя Потемкина, однако, в числе награжденных не встречается.

   28 сентября императрица давала праздник собственно для народа.

   К этому празднику заказаны были особого рода экипажи, украшенные резьбою и позолотою; на них устанавливались жареные быки с многочисленною живностью и хлебами.

   Эти экипажи в день народного праздника разъезжали по улицам города и служили источником народного угощения.

   За ними тянулись другого рода экипажи и роспуски, с установленными на них бочками пива и меда.

   Как роспуски, так и самые бочки с пивом, тоже устроенные с особою исключительною целью, отличались оригинальностью своего убранства: бочки, например, по краям и иным местам были раскрашены под цвет серебра.

   На многих открытых местах города поставлены были столы для нищих, с большим запасом всевозможного рода закусок. Кроме того, нищим раздавали и деньги.

   Главный центр празднества находился на Красной площади и на Лобном месте.

   Здесь установлено было множество столов с различными закусками. Бросались в глаза горы пирогов, лежащих на столах пирамидальными возвышениями, сидели целые стада жаренных птиц, как живые, а близ них большие фонтаны выметывали из себя в огромные чаны красное и белое вино.

   На ближайших к Кремлю перекрестках стояли красивые балаганы и шатры с цветными флагами, перевитыми лентами.

   В них находились также лакомые даровые припасы - груды золоченных пряников, маковые избойни.

   Там и сям возвышались качели, высилась комедь с акробатическими представлениями, толкались куклы на помосте, слышался голос импровизатора-рассказчика, объясняющего затейливые картины.

   Государыня, в сопровождении большой свиты, с пышною обстановкою разъезжала по Москве и любовалась картиною народного празднества; между тем, окружавшие ее бросали в народ жетоны.

   Празднества в Москве по случаю коронации продолжались целую неделю.

   С таким торжеством начатое царствование и было рядом торжеств для России.

   Народ боготворил "матушку-царицу", служащие знали, что их заслуги будут оценены с высоты трона, а их проступки не ускользнут от зоркого взгляда государыни, придворные боготворили императрицу, великодушную и щедрую.

   Не любя разных попрошаек, она умела награждать.

   Подарки она делала с таким умением и тактом, что их нельзя было не принять.

   Она дарила всегда неожиданно: то пошлет плохую табакерку с червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле, то простой рукомойник с водою, из которого выпади драгоценный перстень; то подложит под кровать имениннице две тысячи серебрянных рублей, или подарит невесте перстень со своим изображением в мужском наряде, сказав: "А вот и тебе жених, которому, я уверена, ты никогда не изменишь и останешься ему верна", или пошлет капельмейстеру Паизиэло, после представления его оперы "Дидона", табакерку, осыпанную бриллиантами, с надписью, что карфагенская царица при кончине ему ее завещала!

   Бывали примеры, что государыня посылала подарки и обличительного свойства, для исправления нравов своих придворных и чиновников.

   Так, узнав, что владимирский наместник берет взятки, Екатерина послала ему в подарок, в день Нового года, кошелек длиною в аршин.

   Наместник развернул его у себя за обеденным столом, на глазах всех гостей.

   Одному из вельмож, любившему выпить, государыня подарила большой кубок, а другому старичку, взявшему к себе на содержание танцовщицу, послала попугая, который то и дело говорил "Стыдно старику дурачиться".

   Один из вельмож, охотник до мелких рукоделий, подарил государыне расшитую шелками подушку своей работы.

   Государыня подарила ему бриллиантовые серьги.

   Императрица, как известно, отличалась необыкновенною вежливостью в обращении с людьми, и любимою ее поговоркою была: "Ce n'est pas tout que d'être grand seigneur, il faut encore être poli" (не довольно быть вельможею, нужно еще быть учтивым).

   По рассказам, государыня имела особенный дар приспособлять к обстоятельствам выражение своего лица.

   Часто после вспышки гнева в кабинете, подходила она к зеркалу и, так сказать, сглаживала, прибирала свои черты и являлась залу с светлым и царственно приветливым лицом.

   Этими драгоценными свойствами правительница государства приобрела себе не только обожание подданных, но и удивление, скажем более, поклонение иноземных современников.

   Становится понятным, почему восторженный Потемкин мог создать себе в благоговении к императрице почти религиозный культ, которому готов был принести всякие жертвы на разрушенном алтаре своей первой, чистой любви.

  

   Прошло более шести лет.

   Положение Григория Александровича в служебном отношении и при дворе было далеко не таково, чтобы вполне удовлетворить его колоссальное честолюбие.

   Он за это время успел, однако, быть пожалованным в камергеры.

   Это было в 1768 году, а за год перед этим он был командирован с двумя ротами своего полка в Москву, где тогда собралась известная "Большая комиссия", для составления "Уложения".

   В ней Потемкин участвовал в качестве опекуна депутатов от татар и других иноверцев, выбравших его "по той причине, что они не довольно знают русский язык", а также был членом комиссии духовно-гражданской.

   Но все эти ранги, повторяем, были мелки для души, жаждавшей громких подвигов, богатства, власти, славы.

   А такою, несомненно, была душа Потемкина.

   Он убедился, наконец, что во дворце, где кишели интриги и было так много конкурентов, ему не найти желаемой грандиозной фортуны, и решил искать ее на поле битвы.

   Наступил 1769 год.

   Была объявлена война Турции.

   Григорий Александрович, продолжая находиться в Москве в составе Большой комиссии, обратился еще в конце 1768 года к государыне с умно и ловко написанным письмом, целью которого, было произвести впечатление на императрицу. Он просил в нем дозволения ехать в армию.

   Вот что писал он в нем, между прочим:

   "Беспримерные вашего величества попечения о пользе общей учиняет отечество наше для нас любезным. Долг подданической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям вашим... Я ваши милости видел, с признанием вникал премудрые указания ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне вашего величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне, для славы вашего величества, удастся кровь пролить. Вы изволите увидеть, что усердие мое к службе вашей наградит недостатки моих способностей, и вы не будете иметь раскаяния в выборе вашем..."

   Цель была достигнута.

   В заседании Большой комиссии 2 января 1769 года, маршал собрания Бибиков объявил, что "господин опекун от иноверцев и член комиссии духовно-гражданской, Григорий Потемкин, по высочайшему ее императорского величества соизволению, отправляется в армию волонтером.

   Григорий Александрович был переименован из камергеров в генерал-майоры. Ему было всего тридцать лет.

   С современной точки зрения, такая карьера может быть названа более чем блестящей, но в описываемую нами эпоху для лиц, приближенных к государыне, подобное повышение было заурядным.

   Русская армия находилась под начальством князя Голицына, осаждавшего крепость Хотин на Днестре.

   Эта при Екатерине первая война с турками, как известно, была рядом блестящих побед и торжеств русского оружия.

   Русские войска покрыли себя неувядаемою славою под начальством графа Румянцева-Задунайского, назначенного на смену князя Голицына.

   Выгодный мир при Кучук-Кайнарджи завершил разгром Турок при Ларге и Кагуле.

   Эта же война доставила первые лавры Потемкину.

   Во все это время продолжения военных действий с 1769 по 1774 год Григорий Александрович командовал отдельным отрядом и участвовал в сражениях при Фокшанах, Ларге, Кагуле, при осада Силистрии, и за свою распорядительность и личную храбрости получил чин генерал-поручика и ордена святой Анны I степени и святого Георгия III класса.

   Изучив еще ранее в Петербурге конную службу, Потемкия оказался не только лихим кавалеристом, но и прекрасным организатором кавалерийской атаки, что он блестяще доказал вскоре по прибытии его в армию.

   Князь Голицын во всеподданейшем рапорте о поражении Молдаванжи-паши, в августе 1769 года, писал императрице междя прочим следующее:

   "Непосредственно рекомендую вашему величеству мужество и искусство, которое оказал в сем деле генерал-майор Потемкюн ибо кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз, под командою вышеозначенного генерал-майора".

   Но и среди треволнений военной жизни, под свистом пуль, при радостных победных кликах, Потемкин душой стремился в Петербург, во дворец, к той, чей образ жил непрестанно в его душе.

   Там был источник величия, милости и богатств.

   Там жила "державная властительница", внимание которой, один благосклонный взгляд, стоили, в его глазах, неизмеримо более истребления несметных полчищ врагов, взятия десятков крепостей.

   Образ русской Минервы не покидал его воображения и был для него путеводной звездой среди опасностей военных подвигов.

   Он верил в эту звезду.

   Он стремился снова под ее животворные лучи.

   Счастье ему благоприятствовало и на этот раз.

   Выбор главнокомандующего армией графа Румянцева-Задунайского, отправлявшего курьера с донесениями к императрице, пал на Григорий Александровича.

   В конце 1770 года он прибыл в Петербург с отличными рекомендациями графа.

   В письме Задунайского перечислялись заслуги Потемкина:

   "Сей чиновник, имеющий большие способности, может сделать земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания, которые по свойствам своим заслуживают быть удостоенными высочайшего внимания и уважения, а посему и вверены ему для донесения вам многие обстоятельства, к пользе службы и славе империи относящиеся".

   "Обширные и дальновидные замечания", о которых говорит Румянцев, вероятнее всего были те грандиозные планы восторженного фантазера Потемкина, которые вылились впоследствии в форму знаменитого "греческого проекта", пугавшего так Европу в прошлом столетии и стоящего еще и теперь перед ней грозным привидением в образе "восточного вопроса".

   Государыня благосклонно приняла и выслушала прибывшего с поля битвы Григория Александровича, но увы, он понял, что час его возвышения при дворе не пробил.

   Он пробыл в Петербурге несколько месяцев.

   Положение его было далеко не из блестящих, даже по части денежной. Он, впрочем, нуждался в деньгах и ранее.

   Незначительный сравнительно с потребностями светской жизни доход с его имения заставлял его влезть в долги, даже мелкие; так, он задолжал несколько сот рублей мещанину Яковкину.

   Последний занимался в Петербурге мелочной торговлей.

   В его лавке находилось в изобилии все, что нужно для военного человека: чай, сахар, кофе, сливки, молоко, хлеб, булки, мыло, клей, мел, позументы, сапожный товар, вакса, пудра, медь, огурцы, капуста, колбаса и прочее.

   Яковкин, как тогда говорили, был кормилец нижних чинов и даже офицеров половины гвардии.

   Правда, он не дешево продавал гвардейцам свой товар, но зато он верил им в кредит.

   Потемкин, служа в конногвардейском полку, забирал разную мелочь у Яковкина и был постоянно ему должен.

   Он уехал в действующую армию не расплатившись, да и по приезде снова в Петербург, принужден был забирать в долг у того же Яковкина, так как денег у него было мало.

   "Не имей сто рублей, а имей сто друзей", - говорит русская пословица.

   Григорий Александрович знал ее и постарался обзавестись друзьями при дворе.

   По счастливой случайности, библиотекарем государыни был в то время его московский приятель Василий Петрович Петров.

   Он воспитывался в Московской духовной семинарии, в которой, по окончании курса, сделался учителем поэзии, риторики и греческого языка.

   В 1768 году он перешел на службу в Петербург в штат придворной библиотеки и, вскоре, потом отправлен в Англию, где. научился языкам: английскому, немецкому и французскому, а по возвращении определен переводчиком при кабинете, а затем сделан библиотекарем.

   Вторым близким к государыне лицом, с которым будущий "князь Тавриды" сумел сойтись на дружескую ногу, был Иван Тимофеевич Елагин, директор театров.

   Оба они, а первый еще до приезда Григория Александровича из армии, постоянно старались напоминать государыне о Потемкине.

   Петров воспевал его и в стихах, и в прозе.

   По случаю победы при Фокшанах, где Григорий Александрович командовал самостоятельным отрядом, Петров написал четверостишие:

  

   Он жил среди красот и аки Ахиллес,

   На ратном поле вдруг он мужество изнес;

   Впервый приял он гром - и гром ему послушен,

   Впервые встретил смерть - и встретил равнодушен.

  

   Вирши эти ходили по рукам при дворе и, конечно, были известны императрице.

   Через Елагина и Петрова Григорий Александрович выхлопотал разрешение писать к ее величеству и получать через них словесные ответы государыни.

   Достигнув этого, Григорий Александрович в начале 1771 года снова уехал в армию.

   Оттуда он не замедлил воспользоваться разрешением писать к государыне.

   Письма эти были хорошо обдуманы и не менее хорошо написаны.

   Карабанов сообщает, что с любопытством прочитывая все письма, государыня видела, с каким чувством любви и с какою похвалою изъясняется Потемкин насчет ее особы; она сперва приказывала передавать ему словесные ответы, а потом принялась за перо и вела с ним переписку.

   Блестящий ум, беззаветная преданность, обширные замыслы для возвеличивания России - все это высказалось в ярком свете в письмах восторженного молодого генерал-майора и не могло не повлиять на государыню в смысле благосклонности к такому подданному.

   Обстоятельства при этом складывались таким образом, что такой именно человек, каким был Потемкин, становился необходимым у кормила правления.

   Турция за наши победы отплатила нам страшною чумою.

   Произошел бунт в Москве, со всеми его ужасами. Его кровавою жертвою сделался архиепископ Амвросий, тот самый, который в бытность свою архиереем, отклонил юношу Потемкина от мысли поступления в монастырь и дал ему денег на дорогу в Петербург.

   Усмирение московских волнений и прекращение чумы было одним из последних дел Григория Орлова, о чем свидетельствуют до сих пор существующие в Царском Селе триумфальные ворота, на которых красовалась лаконическая надпись: "Орловым от беды избавлена Москва".

   Между тем, возник пугачевский бунт.

   Несмотря на свою прозорливость, Екатерина вначале не постигла важности этого движения и считала его не более, как частной попыткой дерзкого разбойника; но когда восстание охватило весь край, от Екатеринбурга и Уфы до Астрахани и Камышина, императрица увидела опасность, грозившую ее трону.

   В такую трагическую минуту, не находя около себя никого, кроме ловких и опытных интриганов, Екатерина сознала свое одиночество и решилась опереться на могучую руку Потемкина, которого государственные способности, горячую любовь к ней и России, неукротимый характер и твердую волю она давно уже успела оценить.

   Зароненные в ее душу Григорием Александровичем семена нашли подготовленную обстоятельствами плодородную почву.

   Последний тем временем, находясь в действующей армии, по-прежнему проявлял храбрость и распорядительность, командовал уже целым резервным корпусом под Силистрией и отличался во многих делах, но душою и всеми своими помыслами все же был в Петербурге, у трона повелительницы Севера.

  

  

   В то время, когда весь поглощенный честолюбивыми замыслами Григорий Александрович Потемкин выказывал чудеса храбрости и недюжинные способности военачальника в войне с турками, а между тем, в Петербурге подготовлялся ему еще более высший служебный жребий - пост правой руки мудрой государыни, в далеком Смоленске, в доме подполковника Василия Андреевича Энгельгардта, среди многочисленных дочерей последнего, рос миловидный десятилетний мальчик Володя - приемыш Василия Андреевича и его жены Марфы Александровны, старшей сестры Потемкина.

   В городе немало удивлялись, что Энгельгардты, люди далеко не богатые, имеющие на руках четырех дочерей, взяли себе на воспитание пятого ребенка - мальчика.

   Кто был этот приемыш - никому не было известно в точности.

   Как на причину принятия к себе на воспитание Володи, указывали на желание обоих родителей Энгельгардтов иметь сына.

   Этим удовлетворялось провинциальное любопытство, хотя злые языки, не довольствуясь этим, сочинили целые романтические истории о происхождении Энгельгардтовского приемыша, как звали в Смоленске жившего у Энгельгардтов мальчика.

   В этих историях играли роль то муж, то жена Энгельгардты.

   Официально мальчик значился Владимиром Александровичем Петровским.

   Нам с тобой, дорогой читатель, не надо вместе со смоленскими обывателями того времени ломать головы над происхождением этого ребенка.

   Мы видели его спящим в люльке в спальне Дарьи Васильевны Потемкиной на другой день его рождения.

   Это был князь Святозаров, законный сын князя Андрея Павловича, лишенный последним и титула, и родителей.

   Мальчик находился под особым покровительством Григория Александровича Потемкина.

   Это, впрочем, содержалось в самой сокровенной тайне не только от посторонних, но даже от самого Володи.

   Получив от сына пространный ответ на свое не менее пространное письмо о случае с ребенком ангела-княгинюшки, Дарья Васильевна Потемкина буквально исполнила все, что писал ей Григорий Александрович.

   Она окрестила ребенка и назвала Владимиром.

   Восприемником его был соседний помещик Андрей Васильевич Петровский, по странной игре слепого случая носивший одно имя с настоящим отцом ребенка, князем Святозаровым.

   Акулине было объявлено, что барыня берет ее сына на воспитание и сделает из него "барчонка", что только, конечно, порадовало кормилицу Володи, которая считала себя его родной матерью.

   Впрочем, Акулине не пришлось долго радоваться на своего ненаглядного сыночка, такого красивого да нежного, точно впрямь "барчонка", она умерла в тифозной горячке, когда Володе был третий год в исходе.

   Крестный отец мальчика, одинокий старик-помещик, сосед по имению Дарьи Васильевны, так привязался к мальчику, что когда ему пошел седьмой год, подал на высочайшее имя прошение об усыновлении сироты, сына дворовой девушки Акулины Птицыной Владимира, по крестному отцу Андреева.

   На прошение это, не без хлопот со стороны Григория Александровича и его петербургских друзей, воспоследовало разрешение, и Владимир Андреевич стал дворянином Петровским и был записан в военную службу.

   Андрей Васильевич вскоре умер, оставив в наследство своему приемному сыну свое маленькое имение с домом и всею обстановкою и десять тысяч рублей ассигнациями капитала.

   Опекуном к мальчику был назначен Василий Андреевич Энгельгардт, который, когда мальчику минуло восемь лет, взял его к себе в дом для обучения грамоте.

   За деревенским домом Петровского присматривала Дарья Васильевна и штат дворовых людей.

   Из вещей Володе был дан в Смоленске только образ Казанской Божией Матери, которым покойный Петровский благословил мальчика.

   Образ этот имел свою таинственно-загадочную историю. Он достался Андрею Васильевичу от его родного деда, Юрия Петровича.

   Последний был денщиком Петра Великого и государь из всех своих денщиков доверял ему исключительно.

   Однажды оказался недочет в значительной сумме денег, ответственность в которой лежала на Юрие Петровиче.

   Один из его товарищей, но кто именно - неизвестно, сделал на него донос, что недостающие деньги истрачены им самим.

   Вследствие этого доноса, как обвинитель, так и обвиняемый были арестованы и подвергнуты допросу.

   Кто не знает тогдашнего способа допросов?

   Не сознается, так пытать...

   Обоих отвели в застенок.

   Доносчик должен был быть первый подвергнут пытке по пословице: "Доносчику первый кнут", и если бы он выдержал, тогда приступили бы к пытке оговоренного, о чем последний и был предупрежден.

   Когда Юрий Петрович сидел за перегородкой, отделявшей его от страшного застенка, он от утомления, сидя на лавке и прислонившись к углу, задремал.

   И слышит он, как будто сквозь дремоту, кто-то говорит ему:

   "Нагнись! Под лавкой, где ты сидишь, найдешь образ Казанской Божией Матери, возьми его и молись ему, и будешь спасен".

   Очнувшись от дремоты, Юрий Петрович тотчас же бросился шарить под лавкой, действительно нашел там образ Божией Матери Казанской и начал ему усердно молиться.

   Наступило, наконец, время допроса.

   Слышит он через перегородку, что прошли в застенок и стали спрашивать его лиходея.

   Тот поколебался.

   Устрашенный страшными приготовлениями к пытке, он сознался, что сделал донос на товарища по злобе и указал место, где мнимо растраченная сумма была спрятана.

   Юрий Петрович выпущен был на свободу и найденный в застенке образ обложил серебряной вызолоченной ризою и завещал, чтобы образ этот вечно находился в его потомстве.

   Этот образок висел над кроватью Володи Петровского в доме Энгельгардта в Смоленске и мальчик усердно утром и вечером молился ему за упокой души дяди Андрея, за здравие бабушки Дарьи, тетей Зинаиды, Марфы и дядей Андрея и Григория.

   Так выучила его молиться Дарья Васильевна, но кто были тетя Зинаида и дядя Григорий мальчик не знал, и на его вопросы ему отвечали, что он узнает это, когда вырастет большой и будет хорошо учиться.

   Мальчик перестал задавать об этом вопросы, но тайна, окружавшая эти неизвестные ему имена, в связи с положением сироты, приемыша в чужом доме, выработала в нем сосредоточенность и мечтательность.

   Ребенок ушел в самого себя и жил в своем собственном, созданном его детским воображением мирке.

   Учился он, однако, очень хорошо: сначала под руководством гувернантки-француженки вместе с дочерьми Энгельгардта, а затем - учителя из окончивших курс смоленских семинаристов, передавшего своему ученику всю пройденную им самим премудрость, позже - гувернера-француза и, наконец, - учителей семинарии.

   Образование мальчик получил, таким образом, по тому времени превосходное.

   За этим следил откуда-то издалека тот же таинственный "дядя Григорий".

   Дарья Васильевна по-прежнему жила у себя в Чижове, наезжая впрочем, несколько раз в год в Смоленск, погостить к дочери.

  

  

   Других развлечений, кроме посещения Смоленска, у старушки Потемкиной не было, так как по смерти Петровского и отъезда в Петербург княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой, она оказалась без близких соседей.

   Княгиня Зинаида Сергеевна долго болела после родов. Произошло это более всего от нервного потрясения, при известии, что с таким нетерпением и с такими надеждами ожидаемый ребенок родился мертвым.

   У несчастной сделалась родильная горячка и она была буквально вырвана из когтей смерти усилиями лучших смоленских докторов.

   Дарья Васильевна почти ежедневно посещала Несвицкое и просиживала около больной по нескольку часов.

   Тяжело было старушке, но она этим, казалось, искупала свою вину перед несчастной женщиной, вину невольной участницы в причинении ей тяжелого горя.

   Бедная мать при ней оплакивала смерть своей бедной девочки еще до рождения, недоумевала, как это могло случиться и положительно разрывала на части сердце Дарьи Васильевны.

   Наконец княгиня оправилась.

   На дворе снова была весна.

   Зинаида Сергеевна почасту и подолгу находилась в саду, где в одной из отдаленных аллей деревянный крест указывал могилу ее мертворожденной дочери.

 &n