Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

й и бессонных ночей подряд.

   Временами "великолепный князь Тавриды" по целым часам стоял на коленях, бил с рыданием головой в пол перед образами, в горячей молитве, то в бешеной злобе катался по широким оттоманкам, изрыгая страшные ругательства и проклятия, а иногда по целым дням сидел, уставившись в одну точку, грызя ногти, не слыша и не видя ничего и никого, и не принимая пищи.

   Вдруг, среди ночи, это мрачное настроение сменялось бурным весельем.

   Таврический дворец горел огнями, гремела музыка, пел хор певцов, начинались увлекательные танцы, дорогие вина лились рекой и сам хозяин был как-то необузданно весел и ухаживал за женщинами с пылкостью юноши.

   Но в середине пира, внезапно он хмурился, уходил на полуслове; музыка смолкала, огни потухали, и сконфуженные гости спешили разъехаться по домам.

   Между тем, на театре войны турки потерпели несколько чувствительных поражений.

   Еще в последних числах марта генерал-поручик князь Голицын, переправясь через Буг, взял Мачин, срыл его и потом овладел укреплениями на острове Концефан, лежащем против Браилова. В начале июня генерал-майор Кутузов разбил турок при Пободаче, а командовавший на Кавказе, генерал-аншеф Гудович, взял приступом сильную и важную крепость Анапу; наконец, 28 июля князь Репнин одержал блистательную победу над верховным визирем при Мачине.

   Диван, устрашенный мачинской победой и падением Анапы предписал верховному визирю сделать Репнину мирные предложения.

   Все эти победоносные подвиги русских войск не были известны в Петербурге.

   Хандривший Потемкин не распечатывал пакетов князя Репнина, которые последний один за другим слал ему с курьерами, напрасно ожидавшими ответа светлейшего главнокомандующего в кордегардии Таврического дворца.

   Слух о курьерском пленении дошел до придворных сфер, но не находилось смельчака доложить о действиях Потемкина императрице.

   Узнал об этом и Алексей Григориьевич Орлов, а на другой же день он присутствовал за завтраком во дворце среди небольшого кружка первых вельмож двора.

   Тут, среди других, находился и остроумец того времени Лев Александрович Нарышкин.

   Разговор зашел о необыкновенном молчании князя Репнина по поводу военных действий с турками. Больше всех возмущался поведением Репнина Нарышкин.

   Орлов молчал, но под шумок разговора незаметно собрал со всего стола ножи и спрятал их под салфетку около своего прибора.

   - Лев Александрович! Отрежь, благодетель, телятинки, что около тебя стоит, - обратился он к Нарышкину, сидевшему на противоположном конце стола.

   - С удовольствием, Алексей Григорьевич, с удовольствием.

   Нарышкин начал искать нож около телятины, около своего прибора, на всем столе, но безуспешно.

   - Чудеса в решете... Точно от сущеглупых все ножи обобрали... Эй, кто там! - крикнул он.

   - Постой, Лев Александрович, не надо ножей, вот они здесь, это я нарочно... Ты вот говоришь, что Репнин вестей не шлет и здесь ничего о войне неизвестно! А как же быть известным, коли все репнинские вести, как у меня ножи, у светлейшего Григория Александровича под спудом лежат.

   - Как, что такое? Как под спудом?

   - Да так!.. Он нынче в грустях находится и курьеров с письмами Репнина без ответа во дворце держит, и писем не читает, и подступиться никто к нему не смеет.

   - Да как же это можно?

   - Нам с тобой не можно, а ему можно, - съязвил Орлов.

   - Нет, это великолепно... - восхитился Нарышкин. - Отобрать все ножи и просить отрезать... Так и письма Репнина... Сегодня же буду у ее величества в Царском, насмешу ее до слез... Ножей нет, а отрежь...

   Нарышкин хохотал от души.

   Он, действительно, сообщил это императрице, но далеко не насмешил ее.

   Государыня рассердилась.

   Она призвала к себе Василия Степановича Попова и приказала ей немедленно доставить все пакеты Репнина, а затем сама приехала к Потемкину и объявила князю в решительных выражениях о необходимости отъезда в армию.

   Григорий Александрович должен был покориться.

   Он выехал 24 июля 1791 года.

   Он ехал медленно, в покойном экипаже, но, несмотря на это, путешествие чрезвычайно утомляло его.

   Но через несколько дней пути он вдруг ожил.

   Эта бодрость, впрочем, была неестественная, а следствие сильного раздражения и страшного гнева.

   По дороге Григорий Александрович встретил курьера, отправленного из армии в Петербург, и узнал от него, что князь Репнин уже подписал мирный договор с Турцией.

   Забыв свою болезнь, Потемкин стрелою помчался в Галац.

   Тотчас же по прибытии туда был позван князь Репнин.

   - Несчастный, что ты сделал!.. - воскликнул Григорий Александрович.

   - Я исполнил свой долг... - спокойно отвечал Репнин.

   - Ты изменил мне...

   Князь Репнин нахмурился.

   - Как ты смел начать без меня кампанию? - неистовствовал Потемкин.

   - Я должен был отразить нападение тридцатитысячного турецкого корпуса сераскира Ботал-Бея.

   - Но как дерзнул ты заключить мир не только без моего согласия, но даже не посоветовавшись со мной?.. Мир невыгодный, и в тот самый день, когда Ушаков одержал победу над турецким флотом у мыса Калакрии, когда султан уже трепетал видеть русский флот под стенами Царьграда... Несчастный!

   - Я исполнил свой долг, повторяю вам, ваша светлость.

   - А я повторяю тебе... - с пеной у рта закричал Григорий Александрович, - что ты головой поплатишься мне за эту дерзость... Я велю тебя судить, как изменника...

   - Ваша светлость... - возразил Репнин, с трудом сдерживая свой гнев, - если бы вы не были ослеплены в эту минуту гневом, то я заставил бы вас раскаяться в последнем слове...

   - Угрозы... - зарычал Потемкин. - Да ты знаешь ли, что через час я могу приказать расстрелять тебя...

   Князь Репнин гордо поднял голову и пристально глядя на светлейшего, спокойно отвечал ему:

   - Знаете ли, князь, что я могу арестовать вас, как человека, противящегося повелениям государыни.

   Григорий Александрович остолбенел.

   - Что это значит? - спросил он задыхающимся голосом.

   - Это значит, что я повинуюсь и обязан отдавать отчет в своих действиях одной государыне императрице.

   Потемкин понял, что во время пребывания его в Петербурге императрица уполномочила князя Репнина на самостоятельные действия.

   Страшный удар был нанесен его самолюбию.

   Он удалился к себе в кабинет и слег в постель, на самом деле совершенно разбитый и нравственно, и физически.

   В это время, а именно в половине августа, в Галаце скончался брат великой княгини Марии Федоровны, принц Виртембергский.

   Григорий Александрович полубольной был через несколько дней на похоронах. Выйдя из церкви, он, в задумчивости, вместо своей кареты, сел на похоронные дроги, но вовремя в ужасе отступил.

   Это произвело страшное впечатление на суеверного Григория Александровича.

   Через пять дней его, уже совершенно больного, повезли в Яссы.

   Тут болезнь князя ежедневно стала усиливаться, и натура, изнуренная трудами, страстями и невоздержанностью, не могла победить ее, несмотря на старание и искусство генерал-штаб-доктора Тимона и доктора хирургии Массота.

   Сначала, впрочем, ему стало лучше, но, по нетерпеливости своего характера, он не берегся, то и дело нарушая правила диеты, и болезнь перешла в горячку.

   К нему приехала его племянница, графиня Браницкая.

   Григорий Александрович пожелал приобщиться святых тайн и послал за духовником своим, архиепископом херсонским Амвросием, который и прибыл к нему вместе с русинским митрополитом Ионою.

   Оба они умоляли князя беречь себя, принимать лекарства и воздерживаться от вредной пищи.

   - Едва ли я выздоровею, - отвечал он им, - сколько уже времени, а облегчения нет, как нет. Но да будет воля Божия! Только вы молитесь о душе моей и помните меня. Ты духовник мой, - обратился Григорий Александрович к Амвросию, - и ведаешь, что я никому не желал зла. Осчастливить человека было целью моих желаний.

   Амвросий и Иона не могли удержать рыданий и, обливаясь слезами, приступили к исполнению великого таинства.

   Потемкин исповедовался и приобщился с живейшими знаками веры и тотчас же велел собираться к выезду из Ясс.

   - По крайней мере умру в моем Николаеве, - говорил он, - а то место сие, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели на обиталище живых...

   2 октября дрожащею рукою он подписал последнюю официальную бумагу - полномочие генералам Самойлову, Рибасу и Лошкареву на окончательное ведение мирных переговоров с Турцией, а 4 числа, бережно уложенный в экипаж, отправился в Николаев, в сопровождении графини Браницкой, правителя канцелярии Попова и нескольких слуг.

   С самого начала дороги Григорий Александрович жаловался по временам на сильную боль в желудке.

   В общем, впрочем, он был в веселом расположении духа.

   - Тише, тише! - кричал он во время приступов боли кучеру. Ехали тихо и в день отъехали только двадцать пять верст. К ночи припадки желудочной боли усилились. Экипаж остановился. Князя внесли в хату, стоявшую на дороге. Он несколько раз спрашивал:

   - Скоро ли рассветет?

   Чувствуя удушье, он судорожно вырывал пузыри, заменявшие в хате стекла.

   - Боже, Боже мой, как я страдаю... - изредка стонал князь.

   - Дядюшка, успокойтесь, в Николаеве вы отдохнете, выздоровеете... - успокаивала его графиня Александра Васильевна.

   - Выздоровею... - повторил Григорий Александрович... - К чему мне выздоравливать... Я лишний на этом свете... Императрица более не нуждается во мне...

   Горькая усмешка пробежала по губам светлейшего.

   - Дядюшка, вы несправедливы... Государыня до сих пор к вам расположена... Когда мир будет окончательно заключен...

   - Мир... - заскрежетал зубами Потемкин, - мир! Я не хочу мира! Этот мир опозорит меня в глазах всего света... Я хочу войны, жесткой, упорной, неумолимой... и хоть бы мне пришлось вести ее на свой счет, я продал бы свое последнее имение и отдохнул только в Царьграде...

   Волнение еще более усилило боли...

   Наконец, занялась утренняя заря. Потемкина снова уложили в карету и продолжали путь. Боли несчастного страдальца все усиливались.

   - О, как я страдаю, как страдаю... - то и дело повторял он.

   - Потерпите, дядюшка, мы остановимся у первого дома...

   - Не могу... стой... - пронзительно вскрикнул Григорий Александрович.

   Кучер вздрогнул и остановил лошадей.

   Место было совершенно пустынное. С одной стороны расстилалась бесконечная равнина, с другой чернелся густой лес... Кругом не было видно ни одного жилища. Браницкой стало страшно.

   - Остановитесь! Мне дурно! Теперь некуда ехать, некуда ехать... Умираю... Выньте меня из кареты... я хочу умереть в поле...

   Слуги, окружившие карету, поспешно разостлали белый плащ под деревом, стоящим при дороге, и положили на него князя. Свежий воздух раннего утра облегчил страдания больного.

   - Где ты... где! - произнес он слабым голосом, потухающим взором отыскивая свою племянницу.

   - Я здесь, дядюшка, не угодно ли вам чего...

   - Мне худо, очень худо, дайте образ...

   Ему подали образ Христа Спасителя, с которым он никогда не расставался.

   Он взял его благоговейно, поцеловал три раза, осенив себя крестом.

   - Мне худо, очень худо, - повторил он.

   - Пройдет, дядюшка...

   Князь безнадежно покачал головой.

   - Наклонись ко мне...

   Александра Васильевна села рядом и наклонила свою голову к умирающему.

   - Дай мне руку... вот так... Слушай... более тридцати лет... служил я государыне верой и правдой и теперь, в предсмертную минуту, сожалею только об одном... что прогневил ее...

   - Оставьте, дядюшка, эти печальные мысли... они несправедливы.

   - Слушай... скажи государыне... Боже... опять... опять... эти страдания... Господи! В руце Твои предаю дух мой...

   Князь замолчал и казалось успокоился. Холодная рука его продолжала держать руку графини Браницкой.

   - Его светлость отходит, - сказал стоявший рядом казак. Все окружавшие поняли горькую истину этих слов. Александра Васильевна приложила руку к сердцу Григория Александровича.

   Оно не билось.

   Тот же казак положил дрожащей рукой на глаза усопшего две медные монеты.

   Светлейший князь Потемкин-Таврический, президент государственной военной коллегии, генерал-фельдмаршал, великий гетман казацких екатеринославских и черноморских войск, главнокомандующий екатеринославскою армиею, легкою конницей, регулярною и нерегулярною, флотом черноморским и другими сухопутными и морскими военными силами, сенатор екатеринославский, таврический и харьковский генерал-губерантор, ее императорского величества генерал-адъютант, действительный камергер, войск генерал-инспектор, лейб-гвардии Преображенского полка полковник, корпуса кавалергардов и полков екатеринослав-ского кирасирского, екатеринославского гренадерского и смоленского драгунского шеф, мастерской оружейной палаты главный начальник и орденов российских: святого апостола Андрея Первозванного, святого Александра Невского, святого великомучен-ника и победоносца Георгия и святого равноапостольного князя Владимира, больших крестов и святой Анны; иностранных: прусского - Черного Орла, датского - Слона, шведского - Серафима, польского - Белого Орла и Святого Станислава кавалер - отошел в вечность.

   Ночью, в той же самой карете, окруженный конвоем и освещенной факелами, привезли усопшего обратно в Яссы.

  

  

   Графиня Александра Васильевна Браницкая была права, говоря своему покойному дяде Григорию Александровичу Потемкину, что он не прав, жалуясь на изменившееся к нему отношение императрицы.

   Екатерина, на самом деле, выпроводив князя из Петербурга, как того требовала честь государства и его личная, нимало не уменьшила своего расположения к подданному-другу.

   Целый ряд самых ласковых и ободряющих ее писем полетел вслед за Григорием Александровичем, едва он выехал из столицы.

   Императрице нужно лишь было, чтобы он "для славы империи" уехал в армию; но она все-таки по-прежнему ценила его таланты и сердце.

   Когда донеслась до Екатерины первая весть о болезни светлейшего, она писала ему:

   "О чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит, есть твоя болезнь и что ты мне пишешь, что не в силах себя чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтобы он отвратил от тебя сию скорбь, а меня избавил от такого, удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения".

   "Обрадовал ты меня, - писала она в другом письме, - прелиминарными пунктами о мире, за что тебя благодарю сердцем и душою.

   Желаю весьма, чтобы великие жары и труды дороги здоровью твоему не нанесли вреда, в теперешнее паче время, когда всякая минута требует нового труда.

   Болезнь князя очень сильно беспокоила государыню.

   Подтверждением этого служит заметка в дневнике Храповицкого от 28 августа 1791 года: "Получено известие через Кречетникова из Киева, что Потемкин был очень болен и что к нему поехала Браницкая... Печаль и слезы".

   Опечаленная Екатерина на другой же день, то есть 29 августа, ездила ко всенощной в Невский монастырь и пожертвовала в тамошнюю церковь большое серебряное паникадило, золотую лампаду к раке святого Александра Невского и несколько золотых сосудов с антиками и бриллиантами.

   Вслед затем четыре курьера, один за другим, привезли сведения, что князю все хуже и хуже.

   Наконец, 14 октября прискакал нарочный из Ясс с роковым известием, что Потемкина не стало.

   Весть эта поразила императрицу, как громом. Она впала в совершенное отчаяние, заперлась в своем кабинете, плакала и долго не могла утешиться.

   - Мне некем заменить Потемкина, - говорила она окружающим, - он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком и потому не пользовался любовью многих; но, давая все, благодетельствовал даже врагам своим; его нельзя было купить - он был настоящий дворянин.

   Уведомляя о смерти князя принца Нассау-Зигена, Екатерина писала:

   "Это был мой ученик, человек гениальный; он делал добро своим неприятелям и тем обезоруживал их".

   Письмо государыни к Гримму - великолепное надгробное слово светлейшему.

   "Древо великое пало - был человек необыкновенный", - сказал о Потемкине московский митрополит Платон.

   Честолюбивый фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский не любил Григория Александровича и постоянно завидовал его значению и влиянию при дворе.

   Когда, как вероятно не забыл читатель, в 1788 году главное начальство над действующею армиею против турок было вверено императрицей Потемкину, Румянцев оскорбился предпочтением, оказанным его противнику, уехал из армии и поселился в деревне, которую уже не оставлял с тех пор до самой своей кончины.

   Он получил известие о смерти светлейшего, сидя за ужином со своими друзьями, князем Дашковым и Апраксиным.

   Старый фельдмаршал быстро поднялся с кресла, стал на колени перед образом и громко произнес:

   - Вечная тебе память, князь Григорий Александрович!

   Затем, обратись к Дашкову и Апраксину, удивленно глядевших на него, сказал:

   - Чему вы удивляетесь? Князь был мне соперником, может быть даже неприятелем; но Россия лишилась великого человека, отечество потеряло сына, бессмертного по заслугам своим.

   Подробности об обстоятельствах, сопровождающих необыкновенную по своей внезапности смерть "необыкновенного человека", ходили из уст в уста по обширной России.

   Кроме описанного нами происшествия с погребальными дрогами, рассказывали еще следующее предзнаменование кончины Григория Александровича.

   На одной из черниговских церквей, во имя святого Иоанна Богослова, до сих пор находится 600-пудовый колокол, отличающий необыкновенно приятным звуком.

   Народная молва говорила, что, когда Потемкина, по приезде в Чернигов в 1791 году, встречали колокольным звоном во все городские колокола, он отличил звук богословского колокола и с удовольствием слушал его.

   Захворав, он пробыл в Чернигове три дня и в продолжение всего этого времени велел звонить в колокол.

   "Потемкин звонит по себе!" - говорили в народе.

   Когда князь выехал из Чернигова, колокол стащили и повезли в только что основанный Екатеринославль.

   Народ со слезами провожал свою потерю.

   Вдруг колокол воротился с дороги... с ним вместе пришла весть о кончине Потемкина.

   Императрица велела похоронить Потемкина почти с царскими почестями и великолепием и поставить в Херсоне мраморный памятник.

   Тело усопшего, по прибытии в Яссы, было поставлено в доме, где он жил прежде, в большой зале, которая, к этому случаю была вся обита черным крепом с флеровыми перевязями по бортам. Часть залы была отделена для катафалка черною шелковою занавесью, обложенною по бортам серебряным позументом, и большими висячими серебряными кистями и подтянутою серебряным шнуром; несколько поодаль поставлена была баллюстрада, обитая черным сукном и обложенная сверху по краям широким серебряным позументом.

   Потолок этого отделения был задрапирован, наподобие павильона, черным сукном и увит крестообразно по краям белыми и креповыми перевязями.

   По середине отделения был поставлен амвон, обитый красным сукном, с тремя степенями, обложенными по краям серебряным позументом.

   На амвоне сделано было возвышение, покрытое богатою парчою, на котором стоял гроб, обитый розовым бархатом, выложенный богатыми позументами с серебряными скобами, на серебряных подножиях и покрытый великолепным златотканым покровом.

   Над гробом возвышался огромный балдахин из розового бархата, обложенный по краям черным бархатом с богатым золотым позументом.

   Спуски его были из розового бархата, обложенные золотым позументом с бахромой и подтянутые шнурками с небольшими золотыми кистями.

   Балдахин стоял на десяти древках, обтянутых розовым бархатом и перевитых серебряными позументами и укреплен к полу восьмью золотыми шнурками, на которых висели большие золотые кисти. Верх балдахина украшался черными и белыми страусовыми перьями, а внутренность была обложена белым атласом.

   В головах, на особом возвышении, лежала на парчовой подушке княжеская корона, обвитая лаврами.

   На первых ступенях гроба, у головы с обеих сторон, стояли табуреты, покрытые красным сукном с золотыми по краям позументами, на которых были положены подушки из малинового бархата, обложенные золотым позументом с бахромою и висячими по углам золотыми кистями.

   На них с правой стороны лежал фельдмаршальский жезл, а с левой пожалованный покойному императрицей золотой лавровый венок, усыпанный изумрудами и бриллиантами; с той же стороны лежала крышка от гроба, на которой были укреплены шпага, шляпа и шарф.

   На последней ступени были расположены на бархатных подушках все ордена умершего, по старшинству их, все знаки власти, полученные им от щедрот монарших.

   По сторонам катафалка возвышались две пирамиды из белого атласа, увешанные перевязями из черного и белого крепа.

   На пирамиде, стоявшей с правой стороны, виден был герб Потемкина, осененный двумя знаменами великого гетмана; на черной доске изображена была белыми буквами следующая надпись:

   "В бозе почивающий светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический и прочее и прочее, усерднейший сын отечества, присоединитель к Российской империи Крыма, Тамани, Кубани, основатель и соорудитель победоносных флотов на южных морях, победитель сил турецких на суше и на море, завоеватель Бессарабии, Очакова, Бендер, Аккермана, Килии, Измаила, Анапы, Кучук-Кале, Сунии, Тульчи, Исакчи, острова Березанского, Хаджибея и Паланки, прославивший оружие Российской империи в Европе и Азии, приведший в трепет столицу и потрясший сердце Оттоманской империи победами на морях и положивший к преславному миру с оною; основатель и соорудитель многих градов, покровитель науки, художеств и торговли, муж, украшенный всеми доблестями общественными и благочестием.

   Скончал преславное течение жизни своей в княжестве Молдавском, в 34 верстах от столичного города Ясс, в 1791 года, октября в пятый день, на 52 году от рождения, повергнув в бездну горести не только облагодетельствованных, но едва ведающих его".

   На пирамиде, стоявшей с левой стороны, находился герб, во всем подобный первому, осененный справа кейзер-флагом, слева - гетманским знаменем.

   Девятнадцать больших свеч, в высоких подсвечниках, обложенных золотою парчою, и множество меньших свеч, поставленных кругом гроба, освещая катафалк, придавали всему великолепный вид.

   При гробе были учреждены дежурства из одного генерал-майора, двух полковников, четырех штаб-офицеров, восьми обер-офицеров, одного генерал-адъютанта и одного флигель-адъютанта.

   11 октября жителям города было объявлено, что желающие отдать последний долг покойному фельдмаршалу будут допускаться без изъятия.

   Народ стоял толпами; горесть была написана на всех лицах, преимущественно военные и молдавские бояре проливали слезы о потере своего благодетеля и защитника.

   В это время, поставленный у дверей залы офицер раздавал нищим мелкие серебряные деньги.

   Поклонение телу происходило в тот день от 3 до 6 часов пополудни.

   В часы прихода для поклонения у головы усопшего стояли по обеим сторонам два генерал-адъютанта, у середины гроба по два офицера гвардии и два флигель-адъютанта, несколько подалее по два офицера екатеринославского гренадерского полка, лейб-гвардии бомбардирской роты и кирасирского князя Потемкина полка, а у баллюстрады по два офицера того же полка в супервестах.

   12 числа двери залы были отворены для публики от 10 часов утра до двух часов пополудни и от 3 до 8 часов вечера.

   В это же время, по-прежнему, происходила раздача нищим мелких серебряных денег.

   Между тем, один генерал-адъютант, два флигель-адъютанта на лошадях, в сопровождении одного эскадрона кирасирского князя Потемкина полка, в траурном одеянии, с литаврами, покрытыми черным сукном, возвестили городу о времени выноса тела, которое назначено было на другой день в 8 часов утра.

   Шествие происходило в следующем порядке:

   1) Эскадрон конвойных гусар усопшего фельдмаршала.

   2) Кирасирский полк князя Потемкина.

   3) Дом покойного в трауре.

   4) Верховые лошади в богатых уборах; каждую вели два конюха в богатых ливреях, в черных епанчах и шляпах.

   5) Сто двадцать человек солдат с факелами, в черных епанчах и в распущенных шляпах с черным флером.

   6) Двадцать четыре обер-офицера в траурном одеянии со свечами.

   7) Двенадцать штаб-офицеров в траурной одежде со свечами.

   8) Бояре княжества Молдавского, князья и посланники черкесские.

   9) За ними должен был следовать генералитет, но генералы выносили гроб и шли по сторонам его до самого монастыря.

   10) Знаки отличия, из которых каждый несли штаб-офицеры с двумя обер-офицерами за ассистентов: а) ордена святого Андрея Первозванного; б) святого Александра Невского; в) святого Георгия I класса; г) святого Владимира I класса; д) Белого Орла; е) святого Станислава; ж) прусского Черного Орла; з) Датского Слона; и) Шведского Серафима; и) святой Анны I класса; к) камергерский ключ; л) гетманская булава; м) гетманская сабля; н) жалованная шпага; о) венец золотой с бриллиантами; п) бант от портрета императрицы; р) фельдмаршальский жезл; с) гетманское знамя; ф) княжеская корона.

   12) Гроб на черных дрогах, запряженных 8 лошадьми, в черных попонах, из которых каждую вел конюх в черной епанче и шляпе.

   13) Парадная карета, покрытая черным сукном, запряженная 8 лошадьми, под черными покрывалами; при ней конюхи в парадных ливреях и черных епанчах.

   14) Родственники покойного.

   15) Шествие замыкали: эскадрон конвойных гусар, казачий полк великого гетмана и донской казачий полк князя Потемкина.

   По совершению литургии, преосвященный Амвросий, местоблюститель экзархии молдаво-валахской, вышел было сказать надгробное слово, но, зарыдав, не мог выговорить ни слова и возвратился в алтарь.

   По окончании отпевания, когда запели "вечную память", сделав одиннадцать выстрелов, войска произвели троекратный беглый оружейный огонь.

   Церковь огласилась рыданием присутствующих.

   Штаб и обер-офицерам были розданы золотые кольца с именем покойного фельдмаршала.

   Четырем полкам были розданы на каждого человека по рублю серебром.

   Тело покойного оставалось еще на несколько дней в монастыре, а затем было перевезено в Херсон и 23 ноября положено в крепостной соборной церкви во имя святой Екатерины, в особом склепе, куда все желающие могли входить и служить панихиды.

   Особенно горевали о Григории Александровиче солдаты.

   - Покойный, его светлость, - твердили они, - был наш отец, облегчал нашу службу, довольствовал нас всякими потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем иметь подобного ему командира; дай Бог ему вечную память!

   Но были люди, которые обрадовались смерти светлейшего князя.

   Прежде всего - все придворные.

   Рады были смерти Потемкина и его родственники, получившие от него огромное наследство в десять миллионов и неисчислимые художественные сокровища.

   В память Потемкина государыня, кроме памятника, приказала изготовить грамоту с перечислением всех подвигов и хранить ее в соборной церкви Херсона.

   В степях Бессарабии, на том месте, где умер "князь Тавриды", возвышается небольшая пирамида.

  

  

   Гигант пал.

   Князь Тавриды, жизни и действительности которого мы посвятили наше правдивое повествование, отошел в вечность.

   Остается сказать лишь несколько слов о судьбе оставшихся в живых второстепенных выведенных нами героев и героинь и о судьбе останков светлейшего князя Тавриды.

   Эта судьба последних, как и жизнь и смерть русского Алкивиада, не из обыкновенных.

   Калисфения Фемистокловна Мазараки не выдержала монастырского заключения и, не получая ответа от своей дочери, поняла, что последняя оставила ее на произвол судьбы.

   Бывшая куртизанка загрустила, а через год с небольшим после приезда в монастырь утопилась в монастырском пруде.

   Начальство монастыря, впрочем, приписало это несчастной случайности, и наложившая на себя руки грешница была похоронена по христианскому обряду и нашла успокоение от полной треволнений жизни на монастырском кладбище.

   О судьбе матери Калисфения Николаевна узнала лишь после смерти Григория Александровича, кстати сказать, не очень ее огорчившей - она уже успела себе составить большое состояние.

   Равнодушно узнала она и о том, что ее матери уже нет в живых. Эгоизм, почти нечеловеческий, нашел себе воплощение в этой красавице.

   Возмездие, впрочем, не заставило себя ждать. Года через три после смерти Григория Александровича, она увлеклась венгерцем - наездником из цирка, который сумел быстро обобрать красавицу и убежать с ее капиталом за границу.

   К довершению несчастья, Калисфения Николаевна заболела. У нее сделалась оспа, поветрие которой было тогда в Петербурге.

   Крепкий организм выдержал болезнь, но... она встала с постели уродом.

   Когда она подошла к зеркалу, то невольно отшатнулась.

   Изрытое лицо, глаза, лишенные ресниц, с воспаленными веками, поредевшие волосы сделали неузнаваемой за какие-нибудь два месяца очаровательную женщину.

   Калисфения Николаевна зарыдала.

   Это были первые серьезные слезы ее жизни - горькие слезы безнадежного отчаяния.

   Она поняла, что ее жизнь кончена. Красота и деньги были главными рычагами ее существования. У нее не было ни того, ни другого.

   На другой день ее нашли повесившеюся на шелковом шнурке в том самом будуаре, служившем алтарем поклонения ее исчезнувшей красоты, где было принесено столько жертв, где несколько томительно-сладких минут провел Владимир Андреевич Петровский-Святозаров.

   Она висела на крючке, вбитом в потолок для снятой на летнее время люстры.

   Искаженное лицо удавленницы обращено было к висевшему на стене большому портрету, из золотой рамы которого насмешливо смотрел на нее Григорий Александрович Потемкин,

   Восточный домик после смерти Мазараки был приобретен родственниками покойного Потемкина и лучшие вещи, вместе с портретом светлейшего князя, вывезены, а другие распроданы.

   Вырученные деньги, как выморочное имущество, поступило в казну.

   Домик был заколочен наглухо.

   О нем на Васильевском острове сложилось множество легенд, пока, пришедший в ветхость, он не был продан на слом уже в конце царствования императора Александра I.

   Княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова была глубоко потрясена вестью о кончине Потемкина.

   Она нашла, впрочем, утешение в своем "новом" сыне, который свято сдержал слово, данное им светлейшему - быть опорой матери, умершей через десять лет после смерти Григорий Александровича.

   В царствование императора Павла и особенно Александра I князь Владимир Андреевич Святозаров сделал блестящую карьеру.

   Аннушка и Анфиса нашли себе приют в одном из отдаленнейших и строгих женских монастырей и постриглись в монашество, сделав богатый вклад из оставшихся нерозданных денег, взятых с собою из Петербурга.

   Игуменья этого монастыря отличалась святой, почти отшельнической жизнью. Она начала в нем с самых тяжелых трудов послушницы около тридцати лет тому назад и дослужилась до звания игуменьи за свое более чем строгое житье.

   Кто она и при каких обстоятельствах поступила в монастырь, - никто из монашек не знал.

   Для Аннушки в лице игуменьи, матери Досифеи, мелькнуло что-то знакомое.

   Бывшая горничная княгини Святозаровой стала напрягать свою память и вспомнила.

   Мать Досифея оказалась никто иная, как пропавшая без вести графиня Клавдия Афанасьевна Переметьева.

   Императрица Екатерина пережила своего подданного друга на шесть лет.

   В первый же год царствования Павла I, который не любил Потемкина и увидев из его бумаг, как много он вредил ему в мнении императрицы, херсонским губернатором были получены следующие бумаги:

   Помеченная 18 апреля 1798. Секретно.

   "Милостивый государь мой, Иван Яковлевич.

   Известно государю императору, что тело покойного князя Потемкина до ныне еще не предано земле, а держится в особо сделанном под церковью погребу, и от людей бывает посещаемо, а потому, находя сие непристойным, высочайше соизволяет, дабы тело без дальнейшей огласки в самом же том погребу погребено было в особо вырытую яму, поверх засыпано землею и выглажено, как бы его никогда не бывало.

   Вследствие чего, о такой высокомонаршей воле вашему превосходительству сообщая, есмь впрочем с истинным и непременным почтением вашего превосходительства, милостивого государя моего покорный слуга

   Приказ был, конечно, немедленно исполнен.

   Не прошло и месяца, как была получена бумага и о памятнике Потемкину, воздвигнутом по велению Екатерины II.

   Бумага эта, помеченная 7 мая 1798 года, была следующего содержания:

   "Милостивый государь мой, Иван Яковлевич.

   Господин действительный тайный советник генерал-прокурор и кавалер князь Алексей Борисович Куракин 10 минувшего марта сообщил мне высочайшее его императорского величества повеление, на имя его данное, чтобы сооруженный в Херсоне от казны в память князю Потемкину памятник был уничтожен.

   А потому предписав о точном и немедленном исполнении сего высочайшего соизволения херсонскому коменданту, нужным почитаю об оном известить сим и ваше превосходительство.

   Имею честь быть с совершенным почтением вашего превосходительства покорнейший слуга

   Херсонский комендант вскоре донес, что высочайшая воля относительно памятника князя Потемкина исполнена.

   Эти распоряжения подали основание молве, быстро облетевшей всю Россию и проникшей за границу, будто тело князя вынуто было из гроба и зарыто бесследно во рву херсонской крепости.

   Молва эта была несправедлива - тело оставалось в гробу неприкосновенным.

   В 1818 году при объезде епархии екатеринославский архиепископ Иов Потемкин, по родству, пожелал убедиться в справедливости носившегося слуха.

   Ночью 4 июля в присутствии нескольких духовных лиц поднят был церковный пол, проломан свод склепа и вскрыт гроб.

   Архиепископ удостоверился в присутствии в гробу тела.

   Рассказывали, что он вынул из склепа какой-то сосуд и поместил его в свою карету; в сосуде этом, по догадкам, находились внутренности покойного.

   Говорили, что сосуд отправлен был в сельце Чижово, Смоленского уезда, на родину князя.

   Предание гласит, что захватив из склепа сосуд, иерарх взял и портрет императрицы Екатерины II, осыпанный бриллиантами, лежавший в гробу.

   В 1859 году, по случаю внутренних починок в церкви, пять лиц спустились через пролом в склепе и, вынув из развалившегося гроба засыпанные землею череп и некоторые кости покойного, вложили их в особый ящик с задвижкой и оставили в склепе.

   Около этого времени, как рассказывают, из склепа взято было все до последней пуговицы, куски золотого позумента и даже сняты полуистлевшие туфли Потемкина.

   Череп и несколько костей - вот что осталось от великолепного "князя Тавриды".

   Позднейшее потомство лучше оценило заслуги великого государственного мужа.

   В 1836 году "благодарный Новороссийский край" с высочайшего соизволения воздвиг в честь Потемкина в центре Херсона, в городском саду, новый бронзовый памятник, который изображает князя во весь рост, облеченного в рыцарскую мантию: лицо его обращено к завоеванной им Тавриде, а взор устремлен на Екатеринославль.

   В одной руке он держит фельдмаршальский жезл - эмблему военных подвигов, в другой - подзорную трубу - эмблему зоркой проницательности.

   Чудный вид принимает памятник среди деревьев, когда весеннее солнце яркими лучами играет на его блестящей поверхности.

   Колоссальная фигура князя, превосходно исполненная знаменитым художником Мартосом, возвышается на гранитном пьедестале, окруженном чугунными колоннами и цепью.

   В 1873 году херсонское земство повесило в церкви святой Екатерины в память князя Таврического небольшую мраморную доску с надписью.