Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

bsp;   Сюда приходила несчастная мать грустить о своем сыне.

   С потерею сладкой надежды иметь утешение в другом ребенке, в сердце княгини Зинаиды Сергеевны с необычайной силой развилось и укрепилось чувство любви к оставшемуся в Петербурге сыну - маленькому Васе.

   Ее женская гордость не позволяла ей вернуться в Петербург, хотя ее тянуло туда, пожалуй, гораздо более, чем ее горничную Аннушку.

   Последнюю она вскоре после выздоровления отпустила от себя, дав ей вольную. Княгиня сделала это в вознаграждение за почти двухлетнее затворничество в деревне и за уход за собою во время болезни.

   Так, по крайней мере, сказала она обрадованной девушке, пребывание которой вблизи своей госпожи сделалось для нее после совершенного ею преступления невыносимым.

   Теперь она мучилась уже не скукою, а угрызениями совести. Она осунулась и похудела, княгиня Зинаида Сергеевна приписывала это скуке деревенской жизни и бессонным ночам, проведенным у ее постели.

   Была, впрочем, и задняя мысль у княгини, когда она отпускала Аннушку на волю и снаряжала в Петербург. Она рассчитывала, что все-таки там будет хоть один преданный ей человек, который будет уведомлять ее о сыне.

   Княгиня не ошиблась. Аннушка, хотя и не часто, но все же описывала своей бывшей барыне обо всем, что делается в княжеском доме.

   Степан Сидорович оказался пророком - Аннушка вскоре по прибытии в столицу, вышла замуж за канцелярского писца, который с ее слов и строчил послания княгине, и за них последняя конечно не оставалась в долгу и присылала гостинцы и деньги.

   Других известий из Петербурга до княгини не доходило.

   Однообразно скучные дни проводила молодая женщина в деревенской глуши, особенно в наступившую долгую зиму.

   Старый княжеский дом, навевавший воспоминания счастливых детских лет, невольно заставлял княгиню Зинаиду Сергеевну переживать картины ее недалекого прошлого.

   Венцом этих воспоминаний являлся ее девичий роман с юношей Потемкиным.

   Со сладкой истомой вспоминала она их свидания, под покровительством Насти Кургановой, мечты и грезы взаимной любви.

   Вспомнилось ей горе непонятного для нее разрыва - странная перемена в поведении Гриця и его отношений к ней и результат всего этого - ее несчастное замужество.

   Вдруг эти воспоминания окрашивались кровавым цветом - труп убитого у ее ног несчастного Костогорова восставал в ее памяти, а за ним все последующие воспоминания: сцены с мужем, выезд из Петербурга, разлука с единственным сыном, - ложились на ее душу свинцовою тяжестью.

   Светлым лучом среди этого рокового, беспросветного мрака являлись те месяцы надежды на новое материнство, увы, надежды, похороненной под деревянным крестом в отдаленной аллее сада, в той самой аллее, где она еще ребенком любила шутя прятаться от старушки-няни.

   С утра до вечера, а порой и с вечера до утра, бессонными ночами, мучилась она этим кошмаром прошлого.

   Развлекали ее посещения Дарьи Васильевны - они напоминали ей о все еще милом ей Грице.

   Но старушка, после того, как княгиня оправилась, стала реже посещать ее, Дарье Васильевне, как мы уже сказали, было тяжело оставаться с глазу на глаз с ее невольной жертвой.

   Другою отрадою были письма Аннушки, но они, как мы знаем, редко получались в Несвицком.

   Жизнь Дарьи Васильевны Потемкиной тоже шла своей обычной колеей. Она вся была поглощена заботами о новом жильце старого дома - Володе.

   Только один раз покой Дарьи Васильевны был нарушен неожиданным гостем.

   Месяца через два после родов княгини, к Дарье Васильевне явился было снова Степан Сидоров, чтобы вручить капитал, которым князь Андрей Павлович Святозаров пожелал обеспечить будущность княгинина сына, но старушка, хотя и приведенная в великий соблазн от внушительного количества пачек с крупными ассигнациями, которые положил перед ней на стол княжеский камердинер, устояла, и верная указаниям своего сына Григория Александровича, прогнала Сидорыча вместе с его бесовскими деньгами.

   - Сгинь ты с глаз моих долой, уезжай, и чтобы я тебя никогда не видела, забирай свои деньги и с Богом, скатертью дорога.

   Сидорыч сперва просто опешил и только успел вымолвить:

   - Его сиятельство приказали...

   Старушка напустилась на него еще пуще.

   - Это тебе, холопу, его сиятельство приказывать может, а не мне, я столбовая дворянка, муж мой покойник майором был... Сказано сгинь, пропади... собирай свои ассигнации!

   Степан, послушный вторично данному приказанию, стал медленно снова укладывать в карманы вынутые им деньги.

   Дарья Васильевна, надо сознаться, с сожалением смотрела, как они исчезали в объемистых карманах княжеского камердинера.

   - Скорей, скорей... - задыхаясь, торопила его она.

   - А как же насчет... - заикнулся было Степан.

   - Насчет чего это еще? - перебила его Дарья Васильевна.

   - Насчет княгинина ребеночка?..

   - Какого там еще княгинина... Княгиня, олух ты этакий, родила мертвую девочку, ее и похоронили в княжеском саду, там и крестик есть... А ты, прости Господи, совсем ошалел, пришел сюда искать княгинина ребеночка...

   Степан окончательно растерялся.

   - А как же Володенька?..

   - Володенька... - передразнила его Дарья Васильевна. - Володенька Акулинин сын... что взял... аспид, василиск... проклятый...

   Сидорыч молчал.

   Дарья Васильевна, рассерженная скорее на сына, приказавшего ей отказаться от княжеских денег, чем на Степана, продолжала изливать на него свою злобу.

   - Ты вот что, - говорила она, крича хриплым голосом, - ступай от меня подобру-поздорову, а не то я сейчас доеду до княгини, а с ней в Петербург прямо к ногам матушки-царицы, и вас с барином душегубцев на чистую воду выведем...

   Степан, услыхав такие речи, поспешил сделать почти земной поклон и как угорелый выбежал из гостиной Потемкиной, где происходил этот разговор...

   В тот же день он уехал обратно в Петербург.

  

  

   Еще более нелюдимый и угрюмый князь Андрей Павлович Святозаров разделил, после отъезда своей жены, свою жизнь между службой и сыном.

   Все свободное от занятий время он проводил около него, но образ жены, матери этого ребенка, все нет-нет да и восставал в его уме, а в глубине сердца шевелилось нечто вроде угрызения совести.

   Отправив Степана с известным уже нам поручением, он сперва находился в волнении ожидания, в боязни, что он не сумеет исполнить порученное ему дело, и что, наконец, похищение ребенка получит огласку, дойдет до государыни и его бесчестие будет достоянием не только всего Петербурга, но и всей России.

   Последней приходила мысль, что потеря ребенка может гибельно отразиться на здоровье, даже на жизни его матери.

   Князь после отъезда княгини, вспоминая, как он упрашивал ее остаться, как он унижался перед ней, как предлагал свое прощение, все более и более озлоблялся против нее и дошел даже до убеждения, что он ее ненавидит.

   Какое же ему дело, здорова ли, жива ли ненавистная ему женщина.

   Растравляя свою злобу, растравляя свое оскорбленное самолюбие, князь довел себя даже до мысли, что болезнь и самая смерть княгини не доставит ему ничего, кроме удовольствия.

   Дни и недели томительного ожидания тянулись подобно бесконечной вечности.

   Князь Андрей Павлович отдал приказание доложить ему тотчас по возвращении Сидорыча, хотя бы это было ночью.

   Наконец, Степан приехал.

   Это было действительно ночью.

   Разбуженный князь приказал позвать его к себе в спальню.

   - Ну, что? - спросил он дрожащим голосом, когда Степан, прямо в дорожном платье, вошел в спальню и остановился у княжеской постели.

   - Все благополучно-с, ваше сиятельство!

   - Устроил?

   - Как приказали, ваше сиятельство, сына у их сиятельства нет.

   - А был сын?

   - Точно так-с, ваше сиятельство.

   - А что княгиня?

   - Больны-с...

   - Опасно?

   Голос князя дрогнул.

   - Никак нет-с... Обыкновенно... после родов...

   - Она знает?

   - Никак нет-с!

   - То есть, как же?.. Говори толком.

   Степан медленно, со всеми подробностями своего путешествия, рассказал князю происшедшее в селе Чижове, в двух верстах от имения княгини, передал свои затруднения исполнить волю его сиятельства, осенившую его мысль, при виде мертвого ребенка Акулины, подмен детей и полную уверенность княгини Зинаиды Сергеевны, что она родила мертвую девочку.

   Князь слушал внимательно, и когда Степан кончил, то вдруг вскочил с постели и бросился на шею своему верному слуге.

   - Спасибо, спасибо... Ты мне не слуга, а друг... - говорил князь, целуя запыленного Сидорыча и в губы, и в щеки.

   - Что вы, ваше сиятельство, что вы... - лепетал растроганный Степан. - Мы и так вами много довольны...

   В это время в соседней со спальней комнате, где помещалась детская, раздался крик ребенка.

   - Вот, вот кто обязан тебе более, чем я; я завещаю ему покоить твою старость, - сказал князь Андрей Павлович и, наскоро накинув халат и надев туфли, отправился в детскую.

   Около постели Васи уже стояла проснувшаяся няня. Ребенок, оказалось, крикнул во сне. Сидорыч остался ждать в кабинете. Князь вскоре вернулся.

   - Вот счет и оставшиеся деньги, - сказал Степан.

   - Какие счеты, какие деньги... Оставь себе... Я перед тобой неоплатный должник, - заметил князь, садясь на постель. - Ты говорил, что отдал ребенка Потемкиной?

   - Точно так-с, ваше сиятельство...

   - У ней нет родственников в Петербурге?

   - Сын, Григорий Александрович, офицер...

   - Это ее сын! - как бы про себя заметил князь Андрей Павлович.

   Он слышал о красавце Потемкине, в котором принимает участие сама императрица, и даже несколько раз видел его во дворце.

   - Ты уверен, что она не проболтается... Не напишет обо всем сыну?

   - Не могу знать... Но только думаю, ей не рука, так как денег она от меня две тысячи рублев взяла, а когда я ей объявился вашим камердинером и вышло, значит, никакого товару мне от нее не надо, деньги она мне не возвратила.

   - Что же из этого?

   - Значит, вроде сделалась как сообщница, на манер Аннушки.

   - А...

   - И притом же, она при мне Акулине его за ее собственного ребеночка выдала, и только сказала, что от скуки одиночества возьмет его к себе и воспитает, а потому ей, говорю, супротив нас идти не рука...

   - Все-таки ей надо отвезти капитал... Отдохнешь, да и снова в дорогу... Надо окончательно замазать ей рот, а то неровен час... Сын ее на хорошей дороге... Пообещай ей ему мое покровительство, это тоже поможет привлечь ее окончательно на нашу сторону.

   Князь отпустил Степана и заснул так крепко, как не спал уже давно.

   Сидорыч, несмотря на усталость с дороги, заснуть не мог.

   Замечание князя Андрея Павловича относительно того, что Дарья Васильевна Потемкина проболтается или напишет сыну, который может довести все это до сведения начальства, а может быть и самой царицы, произвело на Степана гораздо более впечатления, нежели на князя, которому пришло это соображение в голову, и лишило камердинера сладости отдохновения после исполненного трудного дела.

   Он боялся и дрожал и за себя, и за князя, и сам не мог понять, за кого он боялся более.

   "Я что, я раб, мне что прикажут, то и делать должен... вот он сам себе господин, он и в ответе... Оно, конечно... постегают..."

   Степан даже заворочался на своей постели, точно почувствовал жгучую боль от стеганья...

   "Не миновать, постегают..." - заключил он.

   Уже совсем был день, когда он заснул.

   Не прошло и двух недель, как он сам напомнил князю Андрею Павловичу Святозарову, что следовало бы съездить в Чижово.

   - Не ровен час, ваше сиятельство... - заметил он.

   - Чего же ты опасаешься?

   - Сумление берет, ваше сиятельство...

   - Нет, кажется ты прав, ей всего лучше молчать, я об этом думал.

   - Все бы лучше окончательно переговорить... Спокойно и мне, и вашему сиятельству...

   - Что ж, поезжай, отвези ей деньги... Я от своего слова не отступлюсь...

   - Не об этом речь, ваше сиятельство, разузнать, что и как.

   - Так поезжай, хоть завтра.

   - Чем скорей, тем лучше...

   - Говорю поезжай...

   Князь вручил ему в тот же вечер пятьдесят тысяч рублей и отпустил в дорогу.

   С неменьшим замиранием сердца, чем и в первый раз, ехал Сидорыч для окончательных переговоров в Смоленскую губернию.

   Сердце-вещун чуяло что-то недоброе...

   Предчувствие оправдалось.

   Мы знаем, как его встретили в Чижове и как он принужден был без всяких разговоров поворотить назад.

   В ушах его звучала угрожающая фраза Дарьи Васильевны:

   - Да, прямо к ногам матушки-царицы, и вас с барином, душегубцев, на чистую воду выведем...

   Он снова невольно сделал движение спиной, предвкушая удары плетью.

   Проехав несколько станций, Степан нашел в себе силы к более хладнокровному обсуждению случившегося.

   "Грозит старуха, может так, на ветер..." - явилась у него успокоительная мысль.

   Он начал соображать именно в этом направлении.

   То обстоятельство, что Дарья Васильевна упорно отказывалась от факта нахождения у нее ребенка княгини и настойчиво выдавала его за сына Акулины, привело Сидорыча к мысли, что старуха сама спохватилась, что совершила преступление, и отпирается.

   "Боится, старая, сама под ответ попасть... а я ее испугался... Вот уж подлинно у страха глаза велики..."

   Степан относительно успокоился.

   По мере приближения к Петербургу, его стал тревожить другой вопрос, что он скажет князю Андрею Павловичу.

   Сказать правду, надо возвратить деньги, а между тем, Степан, сэкономивший от своей первой поездки несколько тысяч, стал уже одержим незнакомым ему ранее чувством стяжания, да кроме того, эти деньги давали ему возможность осуществить давно лелеянную им мечту: эти деньги давали ему в руки обладание женщиной, образ которой все чаще и чаще стал носиться в его воображении, но который для него, крепостного человека, была недостижима. На волю его князь отпустит, а с деньгами она - его. Он, ехал к Дарье Васильевне, хотел ей отдать только половину, а теперь приходится их все возвращать князю - своими руками отдавать свое счастье.

   "Нет, ни за что!"

   Сидорыч стал усиленно, как он выражался, "мозговать" вопрос, как сохранить эти деньги в своем кармане.

   Усилия его увенчались успехом уже при въезде в Петербург.

   Явившись в кабинет князя Андрея Павловича, Степан, не говоря ни слова, упал ему в ноги.

   - Что, что такое? - воскликнул неприготовленный к этому князь.

   - Смилуйтесь, ваше сиятельство, виноват...

   - Что, в чем, встань, говори.

   - Деньги-то я ей отдал...

   - Ну, так что же, взяла это и хорошо... - весело заметил Андрей Павлович.

   - А мальчик-то помер...

   - Как умер?

   - Умер... Недели за полторы до моего приезда, отдал Богу душу...

   Князь истово перекрестился.

   - Это самая лучшая развязка...

   - А она-то, Дарья Васильевна, старая хрычевка, мне это опосля, как деньги забрала, сказала... Я было деньги назад требовать... Куда ты... В три шеи прогнала, а если что, сыну, говорит, напишу, а он самой государыне доложит... Сколько я страху натерпелся... Смилуйтесь, ваше сиятельство, может сами съездите... такая уймища денег, и так зря пропадут.

   - Успокойся, дружище, отлично, что она взяла, по крайней мере у нее рот навсегда замазан... Было бы хуже, если бы ты их привез обратно...

   Лицо Сидорыча просияло.

   - А что княгиня? - спросил князь. - Все, слышно, хворает, да я чаю, скучает больше.

   Князь опустил голову и задумался.

   Степан вышел и, вернувшись в свою комнату, запер дверь и бережно уложил в свою укладку привезенные обратно княжеские деньги.

   Он был капиталистом.

   Оставалось добыть волю - он добудет ее.

   Князь Андрей Павлович, между тем, совершенно успокоился. Смерть ребенка княгини примирила его не только с ним, но и с женою.

   У него даже вдруг явилось сомнение, не ошибся ли он, обвинив жену; он припомнил ее слова, полные загадочного смысла, на которые он тогда не обратил внимания и которые теперь казались ему шагом к полному оправданию княгини Зинаиды.

   "Она не хотела оправдываться из гордости, я запугал ее..." - мелькнула у него мысль, окончательно перевернувшая отношения к отсутствующей жене.

   Прошло несколько месяцев. Наступила весна. Князь взял отпуск и уехал из Петербурга.

   Был чудный майский вечер. Княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова сидела, по обыкновению, в саду, около заветного креста, на сделанной по ее приказанию около него скамейке.

   Она думала о своем сыне... о муже...

   Голова ее была опущена на грудь. Вдруг около нее раздался голос:

   - Зина.

   Княгиня вскочила.

   Перед ней стоял в дорожном платье князь Андрей Павлович.

   - Андрей! - воскликнула она и бросилась ему на шею. Супруги расцеловались, как бы между ними ничего не произошло.

   Княгиня опомнилась первая.

   - Здесь, здесь наша дочь, - указала она на деревянный крест, - наша, твоя...

   Она снова бросилась ему на шею и залилась слезами.

   - Верю, моя дорогая, верю... я был виноват перед тобой... - прошептал князь и на руках отнес бесчувственную жену в дом.

   На следующий день они выехали в Петербург. Он повез мать к сыну.

  

  

   4 декабря 1773 года Григорий Александрович Потемкин находился под Силистрией, осада которой русскими продолжалась уже довольно долго.

   Следя глазами уже опытного военачальника за производством этой осады, он мысленно продолжал находиться у трона обожаемой им государыни.

   Он, конечно, не мог знать, что в этот именно день императрица Екатерина отправила ему письмо, которое он и получил во время праздников Рождества.

   Это было для него двойным праздником.

   "Господин генерал-поручик и кавалер, - писала ему государыня, - вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что вам некогда письма читать, и хотя по сию пору не знаю, преуспела ли ваша бомбардировка, но тем не меньше я уверена, что все это, что вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему вашему усердию и ко мне персонально, и вообще к любезному отечеству, которого вы службу любите. Но как, с моей стороны, я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то прошу вас по пустому не вдаваться в опасности. Прочитав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие имею вам ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа мыслей о вас, ибо я всегда к вам доброжелательна".

   Григорий Александрович несколько раз перечитал это драгоценное для него письмо.

   Он знал боготворимую им монархиню, он умел понимать ее с полуслова, читать между строк ее мысли.

   Он понял, что час его пробил, что царица и отечество требуют его исключительной службы при тогдашних тяжело сложившихся обстоятельствах внутренней жизни России.

   Он бросил все и поскакал в Петербург.

   Его отъезд причинил большое огорчение любившим его товарищам и подчиненным.

   Солдаты утешались лишь тем, что их отец-командир покинул их по вызову самой "матушки-царицы".

   Весть о письме государыни к Потемкину - причине его отъезда из армии - конечно, тотчас же с быстротою молнии облетела войска.

   Императрица встретила его с особенным вниманием.

   Он был представлен государыне Григорием Орловым, все еще продолжавшим стоять у кормила правления.

   Воспользовавшись благосклонностью царицы, Григорий Александрович, памятуя русскую пословицу: "Куй железо пока горячо", прежде всего поторопился вознаградить свое честолюбие.

   Он был недоволен полученными им наградами, тем более, что два генерала, Суворов и Вейсман, стоявшие ниже его по линии производства, получили ордена святого Георгия II степени, и написал вскоре после своего приезда в Петербург письмо государыне.

   Письмо было им подано через тайного советника Стрекалова, находившегося у принятия прошений.

   Оно было следующего содержания:

   "Всемилостивейшая государыня! Определил я жизнь мою для службы вашей, не щадил ее отнюдь, где только был случай на прославление высочайшего имени. Сие поставя себе простым долгом, не мыслил никогда о своем состоянии, и если видел, что мое усердие соответствовало вашего Императорского Величества воле, почитал себя уже награжденным. Находясь почти с самого вступления в армию командиром отдельных и к неприятелю всегда близких войск, не упускал наносить оному всевозможный вред, в чем ссылаюсь на командующего армией и на самих турок. Отнюдь не пробуждаемый завистью к тем, кои моложе меня, но получили высшие знаки высочайшей милости, я тем единственно оскорблен, что не заключаюсь ли я в мыслях вашего величества меньше прочих достоин? Сим будучи терзаем, принял дерзновение, пав к священным стопам вашего императорского величества, просить, ежели служба моя достойна вашего благоволения и когда щедроты и высокомонаршая милость ко мне не оскудевает, разрешит сие сомнение мое пожалованием меня в генерал-адъютанты вашего императорского величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастия, тем паче, что находясь под особым покровительством вашего императорского величества, удостоюсь принимать премудрые ваши повеления и, вникая в оныя, сделаюсь вяще способным к службе вашего императорского величества и отечества".

   Не долго пришлось Григорию Александровичу ждать всемилостивейшего ответа.

   На другой же день по отправлении им письма он получил письмо императрицы.

   "Господин генерал-поручик. Письмо ваше господин Стрекалов мне сего утра вручил, и я просьбу вашу нашла столь умеренною, в рассуждении заслуг ваших мне и отечеству учиненных, что я приказала изготовить указ о пожаловании вас в генерал-адъютанты. Признаюсь, что и сие мне приятно, что доверенность ваша ко мне такова, что вы просьбу вашу адресовали прямо ко мне, а не искали побочными дорогами. Впрочем, пребываю к вам доброжелательная".

   1 марта 1774 года Потемкин назначен был генерал-адъютантом и, вслед за тем, ему был пожалован орден святого Александра Невского.

   Казалось, самое ненасытное честолюбие могло быть удовлетворено.

   Григорий Александрович поехал во дворец благодарить за оказанные ему милости и был принят более чем благосклонно.

   Вдруг после этого посещения князь сделался задумчивым, заскучал и перестал ездить во дворец.

   В придворных сферах, где с неусыпным вниманием следили за восхождением нового светила, все были поражены.

   Изумление достигло крайних пределов, когда узнали, что вновь назначенный генерал-адъютант, кавалер ордена Александра Невского удалился в Александро-Невскую лавру, отрастил бороду и, надев монашескую одежду, стал прилежно изучать церковный устав и выразил непременное желание идти в монахи.

   Сама государыня была поражена.

   Никто не мог найти причину такой странной перемены, казалось, в жизнерадостном, веселом и довольно молодом, генерал-адъютанте.

   Еще так недавно сама Екатерина, сообщая Бибикову о назначении его друга Потемкина генерал-адъютантом, закончила свое письмо словами:

   "Глядя на него (то есть Потемкина), веселюсь, что хотя одного человека совершенно довольного около себя вижу".

   И вдруг...

   Причина, однако, была. Этой причиной было чувство, которое не могло заглушить ни восторженное поклонение государыне, ни возвышение в почестях, никакие радости в мире, - чувство первой, чистой любви.

   Приехав благодарить государыню и проходя по залам дворца,

   Григорий Александрович в одной из них совершенно неожиданно встретил князя Андрея Павловича Святозарова и его жену.

   Они только что вышли от императрицы.

   Совершенно неподготовленный к этой встрече - княгиня Зинаида Сергеевна очень редко бывала при дворе - Потемкин был положительно поражен и еле устоял на ногах.

   Ему показалось, что все вокруг него окуталось непроницаемым мраком...

   Григорий Александрович переломил себя, поклонился княжеской чете, как того требовал придворный этикет, и прошел далее.

   Он нашел в себе силы выразить в самых утонченных выражениях свою верноподданическую благодарность императрице, но вернувшись из дворца, не сумел совладать со шквалом налетевших на него воспоминаний прошлого.

   Все вдруг опостылело ему, весь этот мишурный блеск, ожидаемая карьера правой руки повелительницы миллионов, богатство, роскошь, исполнение малейших капризов - все показалось суетным и ничтожным.

   Молоденькая грациозная девушка с ласковыми, смеющимися глазами - княжна Несвицкая, - какою он ее видел более десяти лет тому назад, стояла перед ним, и этот дивный образ, потерянный им навсегда, заставил его проливать горькие слезы, как бешеного в бессильной злобе метаться по кровати, до крови закусывать себе ногти, чтобы физическою болью заглушить нравственную.

   Он нигде не находил себе места и метался, как дикий зверь в железной клетке.

   Ему было тяжело в городе, он поехал за город, в Александро-Невскую лавру.

   Там, в тиши монастыря, он в горячей молитве обрел тот душевный покой, который тщетно искал уже несколько дней.

   "Вот та тихая пристань, которая чужда житейских треволнений..." - невольно сложилось в его уме.

   Он не захотел оставить обитель. Ему казалось, что за ее воротами снова, вместе с городским шумом, нахлынет на него смерч воспоминаний, леденящий его душу ужасом.

   Григорий Александрович зашел к игумену и испросил у него разрешения погостить под кровлей святой обители.

   Разрешение было дано и, как мы уже сказали, слух о том, что Потемкин идет в монахи, взволновал весь Петербург.

   "Комедиант!" - решили злые великосветские языки.

   Одна государыня своим чутким женским умом поняла, что у Григория Александровича есть затаенная душевная рана, что эту рану можно если не залечить, то по крайней мере смягчить ее острую боль только благосклонностью и милостью.

   Провидя, что способности ее нового приближенного неоценимы и более чем необходимы для России, она снизошла до посещения своего удрученного неведомым ей горем верноподданного в кельи Александро-Невского монастыря.

   Эта высокая милость одна способна была влить живительный бальзам в наболевшую душу Потемкина.

   Ласковые слова императрицы довершили остальное. Не стараясь узнать, какое горе терзает его, она с присущими ей мягкостью и тактом обошла этот вопрос в разговоре с Григорием Александровичем. Она указала ему на тот высокий жребий, который выпадает на его долю велением судьбы, и сказала, что человек, призванный утешать горе многих, должен, если не забыть о своем, то иметь столько силы духа, чтобы не предаваться ему чрезмерно.

   Григорий Александрович воспрянул духом.

   Екатерина знала своего "ученика", как она любила называть Потемкина. Она утешала его искусно нарисованной картиной славы и бессмертия на страницах истории. Он должен жить и работать не для себя, а для России. Таков был смысл слов великой монархини. Императрица оставила Григория Александровича совершенно изменившимся.

   "Я буду жить, я буду работать для нее... для России", - сказал он сам себе.

   На другой день он появился во дворце, среди изумленных придворных, в богато расшитом генерал-адъютантском мундире, в орденах, веселый, бодрый, жизнерадостный...

   С этого времени начинается исключительное влияние Потемкина на дела государственные и ряд великих заслуг, оказанных им России. Тонкий политик, искусный администратор, человек с возвышенной душой и светлым умом, он вполне оправдал доверие и дружбу императрицы и пользовался своею почти неограниченною властью - лишь для блага и величия родины. Имя его тесно связано со всеми славными событиями Екатерининского царствования и справедливо занимает в истории одно из самых видных и почетных мест.

   Звезда Григория Орлова закатилась, взошло новое светило - Потемкин. Они виделись в это время очень редко. Однажды, Григорий Александрович, приехав во дворец, стал подниматься по лестнице. Ему навстречу спускался Григорий Орлов. Они столкнулись лицом к лицу. Орлов пристально посмотрел на Григория Александровича.

   - Что нового при дворе? - спросил, чтобы только что-нибудь сказать, смущенный Потемкин.

   - Ничего, кроме того, что я иду вниз, а вы поднимаетесь, - отвечал Орлов, указав рукой на верхнюю площадку лестницы.

  

  

   Миллионная улица была почти сплошь запружена экипажами, тут были и высокие щегольские кареты, новомодные берлины и коляски, старые громоздкие рыдваны, словом, экипажи всех видов и цветов: черные, синие, голубые, палевые и фиолетовые.

   К подъезду Зимнего Дворца, ведущего в апартаменты, отведенные светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину, то и дело подъезжают новые.

   Лакеи и гайдуки мечутся во все стороны, подсаживая и высаживая господ, лихо распахивают и захлопывают дверцы и с треском раздвигают высокие, в шесть ступеней, подножки, по которым приезжающие и уезжающие шагают, покачиваясь из стороны в сторону.

   У Потемкина - прием.

   Весь Петербург в приемные дни ездил на поклон к светлейшему.

   Прошло около двух лет со дня его приезда в Петербург от стен Силистрии, а между тем, за это короткое время с ним совершилась почти волшебная метаморфоза.

   В 1774 году он был уже генерал-аншефом и вице-президентом военной коллегии.

   В последней должности он оказал большие услуги России в смысле упрощения обмундирования войска. Обрезав солдатам косы, которые они носили до того времени, он избавил их от лишней работы над своим туалетом и от головных болезней, распространенных в войсках.

   Он ввел в армии куртки, шаровары и полусапожки, и сделал движение солдата легче и свободнее; введенные им солдатские шинели были гораздо удобнее прежних; введены были более легкие ружья, и численность войска была умножена.

   Кроме того, сделавшись приближенным к государыне, он прежде всего обратил внимание на скорейшее усмирение Пугачевского бунта.

   С присущими ему энергией и распорядительностью он принял тотчас же решительные меры и много способствовал подавлению мятежа, грозившего большой опасностью государству.

   Затем при его содействии был заключен Румянцевым-Задунайским выгодный мир с турками при Кучук-Кайнарджи.

   По заключении этого мира, императрица издала следующий высочайший именной указ:

   "Генерал-поручик Потемкин, непосредственно способствовавший своими советами заключению выгодного мира, производится в генерал-аншефы и всемилостивейше жалуется графом Российской империи; уважение же его храбрости и всех верных и отличных заслуг, оказанных им в продолжение сей последней войны, всемилостивейше награждаем мы его, Потемкина, золотою саблею, украшенною бриллиантами и нашим портретом и повелеваем носить их, яко знак особого нашего благоволения".

   Еще ранее ему были пожалованы ордена русские: святой Анны и святого апостола Андрея и иностранные: прусского Черного Орла, Датского Слона и Шведского Серафима, и польские: святого Станислава и Белого Орла.

   Австрийский император Иосиф II прислал ему, по просьбе императрицы Екатерины, диплом на княжеское достоинство Римской империи.

   Потемкин стал "светлейшим князем".

   Интересна маленькая подробность.

   Незадолго перед тем Иосиф II отказал наградить этим титулом двух своих министров, за которых ходатайствовала императрица - его мать.

   Одновременно с этими сыпавшимися на него положительно дождем милостями государыни, и милостями, кстати сказать, вполне заслуженными, Григорий Александрович был назначен Новороссийским генерал-губернатором.

   Сознавая свои заслуги, он понимал, что раболепствующая перед ним толпа не имела о них даже отдаленного понятия и низкопоклонничала не перед ним лично, а перед силой блеска и богатства, которых он являлся носителем. Он для них был лишь "вельможей в случае", и они совсем не интересовались, какими способами добился он этого случая.

   За это их глубоко презирал Григорий Александрович и этим объясняется та надменность, с которой он держал себя относительно равных себе, и та задушевная простота, которая проявлялась в нем по отношению к низшим.

   Потомки недалеко ушли от его современников и большинство их отмечало лишь пятна, бывшие на этом солнце, не замечая, что эти пятна - только черные тени от окружающего его общества.

   Вернемся, впрочем, в приемную светлейшего.

   В огромной зале царит относительная тишина, усиливающаяся жужжанием сдержанного шепота.

   Громадная толпа ожидает приема. Тут и высокочиновные, и мелкие люди. Все сравнялись перед непостижимым величием хозяина.

   Все взгляды то и дело устремляются на затворенные наглухо высокие двери, за которыми находится кабинет светлейшего, всесильного и властного распорядителя миллионов, от каприза, от настроения духа которого зависит людское горе и людское счастье.

   Из кабинета выходит адъютант и вызывает по фамилии приглашаемых в кабинет.

   При каждом появлении этого рокового вестника даже жужжание прекращается и наступает могильная тишь.

   Вызванный скрывается за заветными дверями и снова во всех углах раздается сдержанный шепот.

   - Много, много может князь... все... - шепчет толстый генерал худому как спичка человеку в дворянском мундире, с треуголкой в руках.

   - То есть как все? - робко задает вопрос последний.

   - Все... говорю... все... Царица для него сделает, а он порой царице скажет... коли прикажешь, государыня, твоя воля, исполню, а по совести делать бы то не надо и шабаш, вот он какой, светлейший...

   Дворянин сокрушенно вздыхает.

   - Третий месяц каждую неделю являюсь, не могу добиться лицезреть его светлость... - слышится в другом углу сетование сановного старичка.

   - Вызваны?

   - Нет, по сепаратному, личному делу...

   - Это еще что... Потеха тут прошлый раз была как раз в прием... Вызвал его светлость тут одного своего старого приятеля, вызвал по особенному, не терпящему отлагательства делу... Тот прискакал, ног под собой не чувствуя от радости, и тоже, как и вы, несколько месяцев являлся в приемные дни к светлейшему - не допускает к себе, точно забыл... Решил это он запиской ему о неотложном деле напоминать и упросил адъютанта передать...

   - Ну и что же?

   - Тот предупреждал, что худо будет, не любит его светлость, чтобы ему напоминали... но передал...

   - Принял?..

   - Принял, здесь в приемной... Сам вышел.

   - Вот как!

   - Вызвали это вперед его приятеля... Князь оглядел его и говорит: "Дело, дело, помню... помню... Совсем было забыл, виноват... Вот, братец, в чем состоит дело: у меня есть редкий прыгун; так как ты очень высок ростом, то я спорил с ним, что он через тебя не перепрыгнет. Теперь спор решится". Князь сказал что-то на ухо адъютанту, тот исчез, а через минуту откуда ни возьмись этот самый прыгун и как птица перелетел через приятеля его светлости. "Ну, я проиграл!" - сказал князь, обнял приятеля, да и ушел к себе в кабинет. Прием приказал кончить...

   - Однако, это... - пожал плечами сановник-старичок.

   - Что однако, что это... Приятель-то его светлости какое на другой день место получил, что десятку прыгунов можно дозволить через себя перескочить.

   Говоривший наклонился к уху старичка.

   - А-а... - многозначительно протянул последний. - Неужели?..

   - Да, вот вам и неужели... Для этого он его и вызвал из именья, способности его знал, а прыгун это так, каприз, не напоминай, сам вспомню... вот он каков светлейший-то...

   - Нет, кажется, что с вами решили покончить, Антон Васильевич! - слышалось в третьей группе.

   Говоривший был еще сравнительно молодой генерал с широкой грудью, увешанной орденами.

   - Ох-хо-хо... - вздохнул рослый казак.

   - Тут, по приезде, я уже являлся к его светлости с объяснительными бумагами. Проект представил, значит, переделки в Сечи, ко