Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

руки Григорий Александрович торжественно засвидетельствовал свои чувства к Польше.

   Императрица приняла короля очень любезно, хотя и спешно, так как австрийский посланник торопил государыню, заявляя, что его император уже выехал из Леопольдштата.

   Императрица и без того опоздала к назначенному времени свидания.

   Польский король, впрочем, был очень доволен и расстался с Потемкиным в самых дружеских отношениях.

   Императрица после свиданья послала королю орден святого Андрея Первозванного.

   Этот орден получил и король шведский в бытность свою в Петербурге.

   От Канева берега Днепра становятся дики и скалисты. Русло реки невозможно было совершенно освободить от множества подводных камней и некоторые из них там и сям еще торчали из воды.

   С величайшею осторожностью плыли между ними суда императорской флотилии.

   Утро 5 мая было великолепно, но с полудня небо стало покрываться тучами, которые делались все чернее и чернее, подул сильный ветер и волны сердито бурлили и с силою разбивались о борта галер, сильно накреняя их то в ту, то в другую сторону.

   Гребцы выбивались из сил, чтобы поскорее выбраться из опасного места, но усилия из оставались тщетными. С минуты на минуту усиливавшийся ветер, дувший навстречу судам, мешал им подвигаться вперед.

   Гребцами овладел ужас, который скоро сообщился и всем путешественникам.

   Одна императрица была спокойна.

   Наконец разразилась настоящая буря. Ветер злобно завывал между ущельями береговых скал.

   Галеры как щепки бросало из стороны в сторону, грозя ежеминутно разбить в дребезги о подводные камни.

   На судах, следовавших за императорскими, наступила общая паника.

   Женщины молились и плакали. Мужчины бросились на помощь выбившимся из сил гребцам.

   В галере, на которой находилась императрица, оказалась течь.

   Опасность была еще сильнее, а, между тем, все окружающие императрицу, ободренные ее присутствием духа, были почти спокойны.

   Не слышно было ни жалоб, не видно было суматохи, царившей на прочих галерах.

   Спустились густые сумерки. Все окуталось непроницаемым мраком.

   Вдруг столб синеватого пламени вспыхнул вблизи императорской галеры и осветил картину общего смятения.

   Крик ужаса вырвался из сотни грудей. Многим показалось, что настала минута окончательной гибели.

   Сразу не могли даже сообразить причины этого огненного грозного призрака.

   Лишь через несколько времени дело объяснилось.

   Оказалось, что загорелось судно, нагруженное вином и шедшее навстречу императорской флотилии.

   Воспламенившееся вино кипело как огненная лава, вода клубилась, как будто в адском котле и обгорелые обломки судна погружались со страшным шипением в клокочущие волны.

   Картина была ужасна и поразительна.

   Лишь к рассвету ветер утих и тучи рассеялись. Опасность миновала.

   Оригинальная флотилия прибыла в Кременчуг.

   Императрица со всею свитой вышла на берег и в экипаже проследовала в выстроенный для нее великолепный дворец, окруженный роскошным садом.

   Письма Екатерины к невестке и другим лицам были восторженны: государыня была положительна очарована всем виденным уже ею по дороге, а, между тем, в Крыму ее ожидали еще большие чудеса.

   С Кременчуга началось полное торжество князя Потемкина. С этого города сразу бросилась в глаза разница с только что оставленным малоросским наместничеством, особенно в устройстве военной части.

   Под городом, на другой день по приезде туда государыни, были устроены маневры двенадцатитысячного корпуса.

   Маневры удались на славу.

   Особенно отличился кирасирский полк, названный полком князя Потемкина-Таврического.

   Сомнения, внушенные императрице насчет "легкоконных" полков, сформированных светлейшим, сразу распались.

   - О, как люди злы! - сказала она принцу Карлу Иосифу де Линь, сопровождавшему, в числе других дипломатов, государыню, указывая на бравую конницу. - Как им хотелось обмануть меня!

   Екатерина была так довольна всем, что, желая пристыдить и наказать доносчиков, послала санкт-петербургскому губернатору следующий высочайший рескрипт:

   "Я приехала сюда и нашла третью часть той превосходной конницы, коей существование многие зломыслящие люди отвергали; но я видела сие войско и видела его в таком совершенстве, до какого никакой корпус не достигал. Прошу вас сказать всем людям, не верующим оному, и истину сию утвердить моим письмом, и таким образом посрамить ложное суждение неблагонамеренных господ. Наконец, надлежит воздать должную справедливость и похвалу людям, посвящающим себя с полной ревностью и успехом на службу своей государыни и отечеству".

   Из Кременчуга императрица направилась далее в Крым.

   В нескольких верстах от этого города, в степи, состоялось встреча государыни с графом Фалькенштейном.

   Под этим именем путешествовал австрийский император Иосиф II.

   Свидание произошло в уединенной хижине казака, в присутствии Потемкина, графа Ксаверия Браницкого и принца Карла-Генриха Нассау-Зигена.

   После свиданья император поехал сопровождать императрицу в путешествии по Крыму.

   В Херсон Екатерина въехала в великолепной колеснице. С ней сидели Иосиф II и Потемкин.

   Перед изумленными путешественниками на месте, где за семьдесят лет перед тем была лишь пустынная степь и развалины, предстала крепость, арсенал со множеством пушек, три готовых на верфях корабля, несколько церквей, красивые здания, купеческие суда в прекрасном порту, словно как из земли выросший новый город, богатый и многолюдный.

   Множество домов было занято не только русскими, но и иностранцами.

   В роскошных магазинах были выставлены драгоценные товары. Везде была заметна жизнь и промышленная деятельность.

   Государыня остановилась в адмиралтействе.

   На сколько оно было великолепно украшено для приема августейшей посетительницы, можно судить уже потому, что один воздвигнутый в нем трон стоил около пятидесяти рублей.

   В Херсоне императрица пробыла довольно долго.

   При ней были спущены на воду три суда: два линейных корабля о 66 и фрегат о 40 пушках.

   За это князь Потемкин был пожалован кайзер-флагом по-своему званию главнокомандующего черноморским флотом.

   Во время одной из прогулок по городу, Григорий Александрович умышленно повел государыню к древним воротам, на которых сохранилась надпись на греческом языке:

   "Отсюда надлежит ехать в Византию".

   Эта древняя надпись не заключала в себе ничего особенного, и, видимо, служила лишь для указания пути в столицу Греции.

   Но светлейший придал ей другое значение, сообразное с непокидавшим его ум "греческим проектом".

   Указав императрице на надпись, он сказал:

   - Путь открыт, ваше величество, недостает только вашего разрешения...

   Императрица выразительно посмотрела на него и многозначительно улыбнулась.

   Время неслось быстро среди различных осмотров и увеселений.

   Представившиеся императрице татары желали показать ей свое искусство в различных военных играх.

   Екатерина смотрела на них из кареты, в которой сидела вместе с австрийским императором.

   Вдруг, в самом пылу военных эволюции, двухтысячный татарский отряд устремился на карету императрицы и вмиг окружил ее.

   Иосиф II смутился, а императрица, сразу догадавшись, что эта эволюция была сделана по приказанию Потемкина, не высказала ни малейшей робости. Государыня не ошиблась. Это был действительно один из сюрпризов светлейшего, старавшегося разнообразить впечатления, производимые на императрицу разными зрелищами.

   В числе сопровождавших императрицу в Херсон был и знакомый нам соперник князя Потемкина по молодой Калисфении Василий Романович Щегловский.

   Незадолго до отъезда из Херсона, было получено известие, что один из мостов, по которому надо было ехать, разрушен бурею и заменяется новым.

   Императрица спешила выехать, но было еще неизвестно, готов ли новый мост.

   Григорий Александрович послал Щегловского за двадцать семь верст - узнать, построен ли мост.

   Часа через три, когда государыня села за обеденный стол, Василий Романович возвратился, загнав несколько лошадей и проскакав пятьдесят четыре версты не более, как в три часа.

   Войдя в столовую императрицы, где находился и Потемкин, Щегловский, с трудом переводя дыхание, едва мог промолвить:

   - Ваша светлость, мост готов...

   - Как, - сказала императрица, - он уже и съездил? - и так была довольна, что сняла с руки своей богатый бриллиантовый перстень и подарила Щегловскому.

   Херсон произвел на императрицу неизгладимое впечатление.

   При путешествии вглубь страны это впечатление еще более увеличивалось.

   Чудная природа Крыма, великолепное Черное море, ласкающий, нежный воздух, роскошные горные панорамы еще сильнее подействовали на государыню.

   Императрица намеревалась из Херсона ехать в Кинбурн, но известие, что там стоит сильная турецкая эскадра, побудило ее отправиться сухим путем через Перекоп в Тавриду.

   Князь Потемкин с принцем Нассау-Зигеном отправились вперед.

   Переехав через Борифень, они увидели детей знаменитейших татар, собравшихся тут, чтобы приветствовать императрицу.

   Поговорив с ними, они двинулись к Каменному мосту, до которого оставалось около тридцати верст, и где был назначен ночлег.

   По дороге ожидало их до трех тысяч донских казаков со своим атаманом.

   Они проехали вдоль их фронта, очень растянутого, так как они строились в одну линию.

   Когда они их миновали, то вся эта трехтысячная ватага пустилась вскачь мимо кареты, в которой ехали князь и принц.

   Равнина мгновенно покрылась казаками и представляла величественную картину, способную воодушевить всякого.

   Казаки сопровождали их до следующей станции, то есть около двенадцати верст, и у станции снова выстроились в боевом порядок.

   Между ними был полк калмыков, точь-в-точь похожих на китайцев.

   Подъехав к Каменному мосту, они нашли тут хорошенький домик, построенный в маленьком земляном укреплении, и тридцать прекрасных палаток, приготовленных для ночлега.

   Императрица прибыла также, сопровождаемая казаками.

   Равнина, усеянная людьми, мчавшимися во весь опор, то нападая, то отбиваясь друг от друга, производила впечатление настоящего сражения.

   Австрийский император по приезде с императрицей все время говорил об удовольствии, доставленном ему казаками, а государыня сказала Григорию Александровичу с милостивой улыбкой:

   - Это один из ваших сюрпризов.

   Потемкин приказал повторить маневры. Императрица и Иосиф II вошли на валы, чтобы лучше их видеть.

   Весь вечер только и было речи о казаках.

   Император много расспрашивал их атамана, который ему, между прочим, сказал, что они делают обыкновенно по шестьдесят верст в день во время похода. Ни одна кавалерия в Европе не может в этом отношении с ними сравниться.

   Император был в восхищении и расточал князю Потемкину вполне им заслуженные похвалы.

   На другой день прибыла жена казацкого атамана с дочерью, очень красивой девушкой. На них были длинные платья из золотой и серебряной парчи и собольи шапочки с расшитым жемчугом дном, жемчужные ожерелья и головные уборы и браслеты.

   Их представляла графиня Браницкая.

   Затем казацкие офицеры и двести казацких ветеранов подходили к руке императрице.

   Путешественники отправились далее в Перекоп.

   В доме соляного пристава был приготовлен превосходный завтрак. Императрице были здесь показаны все сорта добываемой соли - один из них издает запах малины.

   Сев снова в карету, государыня со свитой отправились к тому месту, где были разбиты прелестные палатки для обеда.

   На месте ночлега были поставлены палатки на манер татарских. Для императрицы был устроен из палаток целый дом, от которого она была в восторге.

   С места ночлега были уже видны горы.

   Начиналась волшебно-прекрасная страна - Таврида.

  

  

   20 мая императрица прибыла в древнюю столицу крымских ханов - Бахчисарай и остановилась там в ханском дворце.

   От Перекопа ее конвоировала блестящая татарская гвардия, составленная из родовитых мурз.

   Их яркие костюмы и джигитовка приводили в восторг государыню и ее венценосного попутчика - Иосифа IL

   Это были те самые татары, которые еще недавно возмущались, когда из них хотели образовать правильные полки и подчинить их дисциплине.

   Теперь им вверили охрану императрицы и ее окружали тысячи татар, готовых стать на ее защиту.

   Во время приезда в Бахчисарай с Екатериной чуть было не случилось несчастье.

   На одном из крутых спусков забыли затормозить коляску. Лошади, не будучи в силах удержать тяжелый экипаж, понесли и чуть не опрокинули кучера.

   Коляска, в которой сидело восемь человек, при этой бешеной скачке, казалось, каждую минуту должна была разлететься в дребезги, а пассажиры убиты или изувечены.

   Татары, считавшие гибель экипажа неминуемой, кричали:

   - Алла, Алла спаси ее! Алла, Алла, спаси!

   Императрица, между тем, ни на минуту не потеряла присутствия духа и на лице ее не отразилось ни малейшего испуга.

   Напротив, по приезде в Бахчисарай, она была очень весела и в положительном восторге от всего виденного и от своего дворца.

   Особенно ей понравилась большая, роскошно отделанная зала, вокруг которой, по сторонам был изображен, на арабском языке следующий девиз: "что ни говори клеветники и завистники, ни в Испагани, Ни в Дамаске, ни в Стамбуле не найдешь подобной".

   В этой же зале находились цветы и плоды, сделанные из воска господином Тоттом, во время его прибывания в Крыму, о чем он упоминает в своем сочинении.

   Принц Нассау-Зиген обратил на них внимание императрицы.

   - Удивительно, что все сделанное Тоттом достается мне в руки, - заметила она, обращаясь к австрийскому императору. - Он изготовил 200 орудий в Константинополе - они все принадлежат мне. Он украшал этот дворец цветами - они мои. Странная судьба!

   Вошел Сегюр.

   Императрица переменила разговор, начала шутить и смеяться.

   - Я заболталась... - кинула она принцу Нассау-Зигену.

   С наступлением ночи все горы, окружающие город, и все дома, расположенные амфитеатром, были иллюминованы многочисленными огнями.

   Зрелище было великолепное.

   На утро императрица присутствовала у обедни в местной церкви, по окончании которой свита, мурзы, муфтии и татарские офицеры подходили к ее руке.

   В этот день празднуется память святого Константина и Елены и было тезоименитство ее внука, Константина Павловича.

   Вечером повторилась роскошная иллюминация, бывшая накануне.

   22 мая в 9 часов утра высокие путешественники тронулись далее и в полдень прибыли в Инкерман.

   Здесь ожидало императрицу, кстати, самое эффектное зрелище.

   В хорошо построенном для государыни дворце, во время обеда, вдруг отдернули занавес, закрывавший вид с балкона, и глазам восхищенных зрителей представилась великолепная картина: освещенная ярким солнцем Севастопольская гавань, с десятками больших и малых кораблей - зачатком славного Черноморского флота.

   На эскадре был поднят кайзер-флаг или штандарт, пожалованный Потемкину.

   Из частных лиц князь получил его третий.

   В ту минуту, когда эскадра салютовала, императрица встала, вся сияющая, с огненным взглядом и провозгласила тост.

   - Надобно выпить за здоровье моего лучшего друга! - чокнулась она с императором.

   После обеда принц Нассау-Зиген подошел к императрице и сказал, что он так тронут всем виденным, что поцеловал бы ее руку, если бы на то осмелился.

   - Князя Потемкина, которому я всем обязана, следует поцеловать! - заметила она, милостиво протягивая руку принцу.

   Тот почтительно поцеловал ее.

   - Не думаете ли вы, что это те же турецкие суда, которые стояли у Очакова и не пустили меня к Кинбурну! - смеясь, сказала она.

   - Эти суда, - отвечал принц Нассау-Зиген, - только ожидают вашего приказания, чтобы отправиться за судами, стоящими под Очаковым.

   - Как вы думаете, осмелюсь ли я на это? - снова заметила она, обращаясь к принцу де Линю. - О, нет, эти люди слишком страшны!

   Император смеялся.

   Из разговора было видно, что война с турками желательна для всех.

   Затем все присутствующие сели в шлюпки и поехала в Севастополь.

   Государыня с Иосифом II ехала в шлюпке, заказанной Потемкиным в Константинополе и совершенно сходной с султанской.

   Вот как описывает эту поездку один из ее участников, граф Сегюр:

   "Проехав залив, мы пристали к подножию горы, на которой полукружием возвышался Севастополь. Несколько зданий для склада товаров, адмиралтейство, городские укрепления, верфи, пристани, торговые и карантинные, все придавало Севастополю вид довольно значительного города. Нам казалось непостижимым, каким образом, в 2000 верстах от столицы, в недавно приобретенном крае, Потемкин нашел возможным воздвигнуть такие здания, соорудить город, создать флот, утвердить порт и поселить столько жителей. Это действительно был подвиг необыкновенной деятельности".

   Надо прибавить, что все это было сделано в баснословно короткое время.

   Подтверждением этого служит сообщение Черткова, находящееся в записках Грановского:

   "Я был с его светлостью, - рассказывал Чертков, - в Тавриде, Херсоне и Кременчуге месяца за два до приезда туда ее величества. Нигде ничего там не было отменного; словом, я сожалел, что он позвал туда государыню по пустому.

   Приехал с нею, Бог знает, что там за чудеса явились. Черт знает, откуда явились строения, войска, людство, татарва, одетая прекрасно, казаки, корабли...

   Какое изобилие в яствах, напитках, словом, во всем, - ну, знаешь, так, что придумать нельзя пересказать порядочно. Я иногда ходил, как во сне, право, как сонный, сам себе не верил ни в чем, щупал себя: я ли? где я? не мечту ли, не привидение ли я вижу? Ну, надобно сказать правду: ему, ему одному можно такие дела делать, и когда он успел все это сделать".

   На самом деле только чародей Потемкин мог проделывать такие вещи.

   Шлюпка проехала мимо эскадры, состоявшей из трех 66-пушечных кораблей, трех 50-пушечных и десяти 40-пушечных фрегатов.

   Они приветствовали императрицу тремя залпами.

   Шлюпка подошла к входу в гавань.

   У пристани была великолепная лестница из тесаного камня. Роскошная терраса вела от нее ко дворцу императрицы.

   Последняя повторяла все время:

   - Надеюсь, теперь не скажут, что он ленив!

   Она, конечно, подразумевала Григория Александровича.

   На другой день Екатерина посетила порт и ездила за двадцать верст в море, где флот произвел в глазах ее учение с пальбою и разные эволюции, окончившиеся примерным нападением на деревянную крепостицу, нарочно для этого устроенную на северном берегу рейда.

   Она была подожжена, когда в нее бросили шестую бомбу.

   Крепостица была наполнена горючим материалом и взрыв был очень эффектный.

   Императрица была в восхищении.

   "Весьма мало знают цену вещам те, кои с унижением бесславили приобретение сего края, - писала она из Севастополя к московскому генерал-губернатору Еропкину. - И Херсон, и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что если Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодных мест. Кричали против Крыма, пугали и отсоветовали обозреть самолично. Сюда приехав, ищу причины такого предубеждения безрассудства. Слыхала я, что Петр Первый долговременно находил подобные рассуждения о Петербурге, и я помню еще, что этот край никому не нравился. Воистину сей не в пример лучше, тем паче, что с сим приобретением исчезает страх от татар, которых Бахмут, Украина и Елисоветград поныне еще помнят. С сими мыслями и с немалым утешением написав сие к вам, ложусь спать. Сегодня вижу своими глазами, что я не причинила вреда, а величайшую пользу своей империи".

   Из Севастополя государыня поехала через Бахчисарай, Симферополь, Карасубазар и Старый Крым до Каффы, которая называется Феодосией.

   В Карасубазаре был сожжен великолепный фейерверк.

   Император заметил, что он никогда не видел ничего подобного!

   Сноп состоял из 20 тысяч больших ракет.

   Иосиф II призывал фейерверкера и расспрашивал его о количестве ракет.

   - На случай, - говорил он, - чтобы знать, что именно заказать, ежели придется сжечь хороший фейерверк.

   Иллюминация тоже была великолепная.

   Все горы были увешаны вензелями императрицы, составленными из 55 тысяч плошек.

   Сады также были роскошно иллюминированы.

   Каффа или Феодосия была единственное место Тавриды, где сохранились древние памятники.

   На монетном дворе была выбита медаль, которую Потемкин поднес императрице.

   Все было приготовлено, чтобы выбить еще несколько медалей, но государыня пошла далее, не остановившись и передала медаль Мамонову, который положил ее в карман.

   С одной стороны была изображена императрица, а с другой надпись о том, что она соблаговолила посетить монетный двор, в сопровождении графа Фалькенштейна.

   Из Феодосии государыня отправилась обратно в Россию.

   В Кизикермане она рассталась с Иосифом II.

   Он провел час в ее кабинете, и в ту минуту, когда она собиралась сесть в карету, хотел поцеловать ее руку, но она не допустила этого и они обнялись.

   Затем император прошел вперед к ее экипажу и снова хотел поцеловать ей руку, но они дружески расцеловались.

   По отъезде государыни, подъехал в карете Григорий Александрович.

   Император, севший уже в карету, вышел из нее и направился к его экипажу.

   Князь в свою очередь вышел из кареты.

   Император простился с ним, приветствовал его по поводу всего того, что ему удалось показать императрице, поцеловал князя, сел в карету и уехал.

   Пребывание Екатерины на юге было, как мы уже имели случай заметить, полнейшим торжеством для князя Потемкина.

   Императрица в самых милостивых и признательных словах одобрила все им сделанное, и по его ходатайству осыпала наградами его сотрудников.

   Сам Потемкин получил похвальную грамоту, в которой подробно были прописаны знаменитые услуги, оказанные им отечеству.

   Григорий Александрович провожал императрицу до Полтавы и тут же представил ей величественное зрелище, достойное великой государыни.

   В окрестностях Полтавы, на полях, прославленных победой Петра I, внезапно появились две армии и вступили в сражение в том же боевом порядке, в каком Петр Великий победил Карла XII.

   Офицер, представлявший шведского короля, был в точно таком же костюме, в котором был Карл XII на этом знаменитом сражении.

   Потемкин в Полтаве простился с императрицей.

   Он питал надежду, что она, наконец, согласится объявить Турции войну, - выгнать турок из Европы было, как мы знаем, его заветной мечтой, - а потому счел выгодным остаться в Крыму, откуда ему удобнее было приступить к военным действиям.

   Долго еще отголоски этого путешествия звучали в России и Европе.

   Сопровождавшие Екатерину посланники разнесли в своих письмах по всем странам о могуществе великолепного князя Тавриды.

   Но лучшею наградою Григорию Александровичу были письма государыни, которая долго не могла забыть виденного.

   "А мы здесь чванимся, - писала она князю на возвратном пути из села Коломенского, - ездою, и Тавридою и тамошними генерал-губернаторскими распоряжениями, как добрыми без конца и во всех частях".

   Из Твери: "Я тебя и службу твою, исходящую из чистого усердия, весьма, весьма люблю, и сам ты бесценный; сие я говорю и думаю ежедневно".

   Из Царского Села: "Друг мой сердечный, Григорий Александрович! Третьего дня окончили мы свое шеститысячеверстное путешествие и с того часа упражняемся в рассказах о прелестном положении мест вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии и попечении и порядке, вами устроенных повсюду, и так, друг мой, разговоры наши, почти непрестанные, замыкают в себе либо прямо, либо сбоку, твое имя, либо твою работу".

   Эти письма красноречиво доказывают, как живость воспоминаний Екатерины о пережитых впечатлениях, так и ее искреннюю и глубокую благодарность старому другу.

   Ободренный благосклонностью и милостью государыни, Григорий Александрович снова стал лелеять свой излюбленный "греческий проект".

   Ему казалось, что он уже накануне его осуществления. Крест на мечети Софии уже сиял в его пылком воображении.

   Еще о войне с турками никто и не думал, а он спешно готовился к ней, стягивая во вверенные ему области войска, запасаясь провиантом и артиллерийскими снарядами в таком количестве, какое было потребно для продолжительных военных действий.

   Повторяем, он надеялся получить в скором времени согласие императрицы отбросить турок в Малую Азию и восстановить греческую империю, вручив ее скипетр внуку государыни, великому князю Константину Павловичу.

   Эту надежду он основывал на некоторых словах и замечаниях, сделанных Екатериною во время ее пребывания в Тавриде.

   Турция сама пошла навстречу нетерпеливым ожиданиям светлейшего.

   Война стала неизбежной.

  

  

   Описанное нами путешествие императрицы Екатерины в Крым и ее дружеское свидание с австрийским императором произвело сильное впечатление в Турции.

   Диван, хотя ранее и изъявил согласие на присоединение Крыма к России, но согласие это не было искренно.

   Турецкое правительство очень хорошо понимало всю важность для него потери этого полуострова.

   Россия, уничтожив последнее татарское царство, вместе с тем, приобрела весь северный берег Черного моря, откуда неприятельские корабли при первом удобном случае могли появиться под стенами Константинополя.

   Предупредить опасность и броситься врасплох на врага - вот единственный выход, который и был подсказан Турции отчаянием и, вместе с тем, благоразумием.

   Послы иностранных держав - английский, французский и прусский, которым было неприятно возвышение России и возможность завладения ею Черным морем и Константинополем, поддерживали задор турецкого правительства.

   Летом 1787 года, когда императрица только что успела вернуться в Петербург, султан прислал послу нашему, Булгакову, ультиматум, в котором требовал: выдачи молдавского господаря Маврокордато, нашедшего приют в России; отозвание из Ясс, Бухареста и Александрии русских консулов; допущения во все русские гавани и торговые города турецких консулов; признание грузинского царя Ираклия, поддавшегося России, турецким вассалом и осмотр всех русских кораблей, выходящих из Черного моря.

   Булгаков, конечно, отверг эти требования и был заключен, по приказанию султана, семибашенный замок.

   5 августа 1787 года была объявлена война.

   Она застала Россию действительно врасплох.

   Войска русские были разбросаны на обширном пространстве, крепости еще не окончены вооружением, в продовольствии чувствовался недостаток по случаю почти повсеместного неурожая и, наконец, перевозочные и госпитальные принадлежности, понтоны и осадный парк не могли быть заготовлены и доставлены ранее зимы или в лучшем случае осени.

   Положение Потемкина, как защитника Новой России, было чрезвычайно затруднительно.

   Он пал духом.

   Императрица старалась поддержать его нравственно письмами.

   Турки открыли военные действия нападением на Кинбурн.

   Узнав это, Екатерина писала Григорию Александровичу, между прочим, следующее:

   "Что Кинбурн осажден неприятелем и уже четверо суток выдержал канонаду, я усмотрела из твоего собственноручного письма; дай Бог его не потерять; ибо всякая потеря неприятна; но положим так, то для чего же унывать, а стараться, как ни на есть отомстить и брать реванш; империя останется империей и без Кинбурна; то ли мы брали и потеряли? Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат там, да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу и города берет, и морские бои и баталии складывает и Царьград бомбардирует. Я слышу и все сие с молчанием и у себя на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно, если бы где и вырвалось что неприятное. Молю Бога, чтобы тебе дал силы и здоровья, унял ипохондрию. Как ты все сам делаешь, то и тебе покоя нет; для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкий детайль? Скажи, кто тебе надобен, я пришлю; на то дается фельдмаршалу генералы полные, чтобы один из них занялся мелочью, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, того я уверена; но во всяком случае, не унывай и береги свои силы; Бог тебе поможет и не оставит, а царь тебе друг и покровитель. Проклятое оборонительное положение! И я его не люблю. Старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет, и больных тогда будет менее; не все на одном месте будут".

   Хандра Потемкина не проходила.

   Новое неожиданное несчастье повергло его в положительное отчаяние.

   Его любимое создание - севастопольский флот, на который князь возлагал все свои надежды, при первом выходе в море, подвергся страшной буре, которая унесла один линейный корабль в Константинопольский пролив, где турки взяли его со всем экипажем; остальные корабли и суда были так повреждены, что с трудом вернулись в Севастополь. Эскадру Войновича, как некогда знаменитую армаду Филиппа II Испанского, истребили не враги, а бури.

   Баловень счастья окончательно упал духом.

   "Матушка государыня! - писал он императрице 27 сентября 1787 года. - Я стал несчастлив; при всех мерах, мною предпринимаемых, все идет на выворот. Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе - все мелкие и ненадежные суда, или лучше сказать, неупотребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я, при моей болезни, поражен до крайности; нет ни ума, ни духу. Прошу о поручении начальства другому. Верьте, что я себя худо чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу Петру Александровичу (Румянцеву), чтобы он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но что я был вам предан, тому свидетель Бог".

   В порыве отчаяния Потемкин предлагал вывести войска из Крыма.

   Письмо это всецело обрисовывает характер Григория Александровича.

   Этот сын счастья, почти не знавший неудач и все легко приводивший в исполнение, при первой неудаче вдруг впал в страшное уныние и готов был отказаться от всего, что несомненно составляло его лучшие дела.

   Трогательное зрелище представляет нам в эти дни история. Екатерина, старая годами, но бодрая духом, в ласковых, задушевных письмах вливает свежую энергию в душу тоскующего и отчаявшегося громадного ребенка, как называли Потемкина некоторые современники.

   "Конечно, все это нерадостно, однако, ничего не пропало, - отвечала ему 20 октября императрица. - Сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелям; неужели, что ветер лишь на нас. Крайне сожалею, что ты в таком крайнем состоянии, что хочешь сдать команду; это мне более всего печально. Ты упоминаешь о том, чтобы вывести войска из полуострова. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал... Приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию..

   Если сие исполнишь, то родится вопрос, что же будет и куда девать флот севастопольский? Я думаю, что всего лучше было, если бы можно было сделать предприятие на Очаков, либо на Бендеры, чтобы оборону обратить в наступление. Прошу ободриться и подумать, что бодрый дух и неудачу поправить может. Все сие пишу тебе, как лучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более иметь расположения, нежели я сама; но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова. Ты нетерпелив, как пятилетнее дитя, тогда как дела, на тебя возложенные теперь, требуют терпения невозмутимого".

   Кроме утешения, которое черпал Григорий Александрович в милостивых письмах мудрой государыни, счастливый оборот военных действий влил жизненный бальзам в его наболевшую душу.

   Суворов, после кровопролитного боя, отразил турок от Кинбурна с огромным уроном.

   Мы впоследствии ближе познакомим наших читателей с этим знаменитым полководцем, в описываемую нами войну обессмертившим себя неувядаемыми лаврами непобедимого.

   Григорий Александрович, повторяем, несколько приободрился.

   С грустью, но уже сравнительно спокойно, он стал говорить о потере флота.

   "Правда, матушка, что рана сия глубоко вошла в мое сердце. Сколько я преодолевал препятствий и труда понес в построении флота, который бы через год предписывал законы Царьграду!. Преждевременное открытие войны принудило меня предпринять атаковать раздельный турецкий флот с чем можно было; но Бог не благословил. Вы не можете представить, сколь сей нечаянный случай меня поразил до отчаяния".

   Императрица, между тем, продолжала настаивать на необходимости взять Очаков.

   2 ноября 1787 года, после кинбурнского дела, она, между прочим, писала:

   "Понеже Кинбурнская сторона важна и в оной покой быть не может до того Очаков существует в руках неприятельских, то за неволю подумать нужно о сей осаде, буде тако захватить не можно по вашему суждению".

   "Кому больше на сердце Очаков, как мне?" - отвечал Григорий Александрович.

   "Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. Не стало бы за доброй волей моей, если бы я видел возможность... Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может и к ней столь много приготовлений. Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины и прочему. До ста тысяч потребно фашин и много надо габионов. Вам известно, что лесу нет по близости. Я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту. Очаков нам нужно, конечно, взять, и для того должны мы употребить все способы, верные для достижения сего предмета. Сей город не был разорен в прошлую войну; в мирное время укрепляли его беспрерывно. Вы изволите помнить, что я в плане моем наступательном, по таковой их готовности, не полагал его брать прежде других мест, где они слабее. Если бы следовало мне только жертвовать собой, то будьте уверены, что я не замешкаюсь ни минуты; но сохранение людей, столь драгоценных, обязывает идти верными шагами и не делать сомнительной попытки, где может случиться, что потеря несколько тысяч пойдет не взяв, и расстроимся, так, что, уменьшив старых солдат, будем слабее на будущую кампанию. Притом, не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турками можно назвать игрушкою; но в городах и местах таковых дела с ними кровопролитны".

   Так писал и осторожный, жалевший солдат Потемкин.

   За наступившими холодами военные действия прекратились.

   Со стороны неприятеля они ограничились лишь неудавшимся нападением на Кинбурн.

   Это произошло вследствие замешательства в Египте и восстания албанского правителя Махмуд-паши, отвлекших турецкие силы с театра русско-турецкой войны.

   Зимой Григорий Александрович деятельно занялся приготовлениями к предстоящей кампании.

   Войска были пополнены рекрутами и снабжены всеми средствами, необходимыми для ведения войны.

   Госпитали и провиантские склады значительно умножены и расположены в удобных местах.

   Укрепление Кинбурна и других приморских пунктов усилены.

   Черноморский флот был исправлен и умножен.

   Продовольственные припасы были заготовлены в изобилии.

   Войска были разделены на две армии: екатеринославскую в 80000 человек и 180 орудий, украинскую - в 37000 человек и 90 орудий и отдельный кавказский корпус из 18000 человек.

   По плану кампании, составленному самим Потемкиным, екатеринославская армия, предводимая самим князем, должна была охранять Крым и взять ключ Бессарабии - Очаков; украинская армия, под командой Румянцева, овладеть Молдавией. Австрийский император, который, на основании договора с русскою императрицею, тоже объявил войну Турции, должен был занять Сербию и Валахию.

   Предполагалось затем соединить все три армии, перейти Дунай и там, на полях Болгарии или за Балканами, нанести туркам решительный удар и предписать условия мира.

   План был задуман прекрасно, но исполнение его не вполне соответствовало предначертанию.

   В мае 1788 года большая часть екатеринославской армии, в числе 46000 человек, собралась у Ольвиополя и двинулась по обеим сторонам Буга.

   Переход совершали медленно, и лишь к 28 июня силы были стянуты под Очаковым.

   В это же время Румянцев с украинской армией переправился через Днестр, расположился, чтобы отвлечь турок, между этою рекою и Прутом и отделил одну дивизию для обложения Хотина.

   Турки со своей стороны тоже приготовились к упорной борьбе. Они успели у