Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

ин, не хочешь ли ты быть поставщиком всего нужного нам в полевые лазареты для больных моей армии?

   - Ваша светлость, да у меня не только лошади с повозкой, но и кнутовища нет, а рад бы душой служить вашей светлости, - ответил Яковкин, не поняв вопроса.

   - Не то, - возразил князь, - ты не понял.

   - Василий Степанович, - обратился он к Попову, - старого поставщика долой, рассчесть, он испортился, а Яковкина на его место, он первой гильдии купец здешней губернии. Растолкуй ему, в чем дело. Для первых оборотов дать ему деньги взаймы, дать все способы. Все бумаги приготовить и представить мне. Ну, Яковкин! Теперь ты главный подрядчик. Поздравляю!.. Э, Василий Степанович! А что о старике?

   - Писано, ваша светлость, - отвечал Попов, - к полковому командиру, чтобы он произвел его в сержанты, имел к нему особенное внимание и об исполнении донес вашей светлости.

   - Хорошо, - сказал Григорий Александрович, - да не забудь: через шесть месяцев он аудитор с заслугою на подпоручий чин. Вот, - продолжал князь, обращаясь к Яковкину, - и отец твой сержант, а после будет и офицер.

   Яковкин залился слезами и ссыпал поцелуями ноги князя.

   Он честно провел порученное ему дело и вскоре разбогател с легкой руки светлейшего.

   Его-то и вез с собою в Петербург Григорий Александрович на побывку и для свидания с отцом, которого князь перевел в Петербургский гарнизон.

  

  

   Едва ли триумфы полководцев классической древности были более великолепны, нежели триумф светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, при его возвращении в Петербург после взятия Очакова.

   В пространственном отношении он несомненно превосходил их все, так как это было триумфальное шествие по всей России.

   Во всех попутных городах, в ожидании светлейшего триумфатора, звонили в колокола, стреляли из пушек, зажигали роскошные иллюминации.

   Жители и все власти, начиная с губернатора до мелких чиновников, выходили далеко на дорогу для встречи князя и с трепетом ждали этого земного полубога.

   Григорий Александрович, одетый в дорожный, но роскошный костюм: в бархатных широких сапогах, в венгерке, крытой малиновым бархатом, с собольей опушкой, в большой шубе, крытой шелком, с белой шалью вокруг шеи и дорогой собольей шапкой на голове, проходил мимо этой раззолоченной раболепной толпы, как Голиаф между пигмеями, часто даже кивком головы не отвечая чуть не на земные поклоны.

   Его, пресыщенного и наградами, и почестями, не радовали эти торжества встречи, эти знаки поклонения, эти доказательства его могущества и власти.

   Совершенные им дела он не считал своими - он их исключительно приписывал Богу.

   Князь, как мы уже имели случай заметить, был очень набожен и не приступал ни к какому делу без молитвы. Любимым предметом его беседы было богословие, которое он изучил очень основательно.

   Великолепные храмы, построенные им на юге России, и богатые вклады, пожертвованные разным монастырям, до сих пор служат памятниками его набожности.

   Относя все свои успехи и удачи к Промыслу Божию, он видел в них лишь проявление особенной к себе милости и благоволения Господа.

   Еще недавно, когда в бытность князя в Новогеоргиевске, было получено известие о первой морской победе принца Нассау-Зигена над турками.

   - Это произошло по воле Божией, - сказал Григорий Александрович окружающим. - Посмотрите на эту церковь, я соорудил ее во имя святого Георгия, моего покровителя, и сражение под Кинбурном случилось на другой день его праздника.

   Вскоре принц Нассау прислал донесение еще о двух новых победах своих.

   - Не правду ли я говорил, - радостно воскликнул князь, - что Господь меня не оставляет. Вот еще доказательство тому. Я избалованное дитя небес.

   Сообщая Суворову об удачных морских действиях принца Нассау, Григорий Александрович писал:

   "Мой друг сердечный, любезный друг! Лодки бьют корабля, пушки заграждают течение реки. Христос посреди нас. Боже! Дай найти тебя в Очакове!"

   Во время осады Очакова князь однажды сказал принцу де Линю:

   - Не хотите ли посмотреть пробу новых мортир. Я приказал приехать за мной шлюпке, чтобы отвезти на корабль, где будут производиться опыты.

   Де Линь согласился и они отправились на Лиман, но, к удивлению, не нашли там ни одной лодки.

   Приказание князя почему-то не было исполнено.

   Делать нечего, пришлось оставаться на берегу и смотреть издали на опыты.

   Они удались прекрасно.

   В эту минуту появилось несколько неприятельских судов.

   На корабле поспешно начали готовиться к обороне, но второпях забыли о порохе, насыпанном на палубе и покрытом только парусом.

   При первых же выстрелах порох вспыхнул и корабль вместе с экипажем взлетел на воздух, на глазах Потемкина и де Линя.

   - То же самое воспоследовало бы и с нами, - уверенно, с набожным видом, сказал он принцу, - если бы Небо не оказывало мне особенной милости и не пеклось денно и нощно о моем сохранении.

   Таким безусловно и глубоко верующим человеком был князь Григорий Александрович.

   В столицу Потемкин прибыл вечером 4 февраля 1789 года. Дорога от Царского Села до Петербурга была роскошно иллюминирована. Иллюминация, в ожидании князя, горела по вечерам целую неделю. Мраморные ворота были украшены, арматурами и стихами из оды Петрова "На покорение Очакова", выбранными самою императрицей.

  

  

   Екатерина была совершенно уверена в дальнейших успехах Потемкина.

   - Он будет в нынешнем году в Царьграде! - сказала она Храповицкому после получения известия о падении Очакова.

   Несметные толпы ликующего народа сопровождали торжественный поезд победителя до самого Петербурга.

   Григорий Александрович остановился в Эрмитаже.

   Скажем несколько слов об этом выдающемся из памятников Екатерининского времени.

   Мысль создать Эрмитаж явилась у государыни совершенно случайно.

   В 1766 году, проходя через кладовую Зимнего дворца, в комнате верхнего этажа императрица нечаянно обратила внимание на большую картину, изображающую "Снятие со креста".

   Картина эта, после кончины императрицы Елизаветы, была перенесена сюда из ее комнаты.

   Екатерина долго любовалась ею и здесь у нее родилась мысль завести у себя картинную галерею.

   Вскоре она повелела собрать все лучшие картины, находившиеся в других дворцах, а также приказала своим министрам и агентам при иностранных дворах скупать за границей хорошие картины и присылать к ней.

   Таким образом были приобретены, в течение нескольких лет, известные богатые картинные коллекции: принца Конде, графов Брюля и Бодуэна, берлинского купца Гоцковского, лорда Гаугтона и еще много других.

   Кроме покупок, императрица заказала лучшим художникам снять копию с ложи Рафаэля.

   К собранию картин императрица присоединила коллекцию античных мраморов, приобретенных в Риме, купила также все мраморные статуи у известного в то время мецената Шувалова; затем государыня приобрела у принца Орлеанского богатейшую коллекцию разных камней, античных гемм и стала покупать отрываемые в раскопках древности: монеты, кубки, оружие и пр.

   Положив основание художественной части Эрмитажа, государыня избрала его местом отдохновения в часы, свободные от государственных занятий.

   Здесь она делила свой досуг в беседе с Дидро, Гриммом, Сепором, принцем де Линь, Потемкиным, Шуваловым, Строгановым и многими другими остроумнейшими людьми своего времени.

   Эрмитажем собственно называлась уединенная комната, где теперь хранятся эскизы и рисунки Рафаэля и других великих художников.

   Она-то и дала имя всему зданию.

   Из этой комнаты был выход в так называемую "Алмазную комнату", в которой, по приказанию императрицы, были собраны разные редкости из финифти и филиграна, агата, яшмы и других драгоценных камней.

   Тут поместили все домашние уборы русских царей и бывшие у них в употреблении вещи: часы, табакерки, кувшины, зеркала, бокалы, ножи, вилки, цепочки, солонки, чайные приборы, перья, букеты.

   Здесь хранились, между прочим, филиграновые туалеты царевны Софьи Алексеевны и царицы Евдокии Лукьяновны; хрустальный кубок императрицы Анны Иоанновны; серебряная пудреница Елизаветы Петровны, золотая финифтяная чарочка царя Михаила Федоровича; часы, служившие шагомером царю Алексею Михайловичу, модель скромного домика, в котором обитал Петр Великий в Саардаме; кукла, одетая по-голландски - копия с хозяйки этого домика; изображения Полтавской битвы и морского сражения при Гангеуде, высеченные резцом Петра; табакерки, игольник и наперсток работы Екатерины.

   Впоследствии эти достопримечательности были расставлены по галереям Эрмитажа.

   Первою из этих галерей считалась та, которая примыкала к южной части висячего сада.

   Все три галереи были со сводами и имели около трех сажен ширины и четыре вышины.

   Окна выходили только в сад.

   Из первой галереи выстроен в своде переход через переулок в придворную церковь Зимнего дворца.

   Вторая галерея, западная, примыкала к застройке флигеля, через который государыня из внутренних покоев ходила в Эрмитаж.

   По обеим сторонам дверей находились вазы из белого прозрачного мрамора с барельефами, на подножках цветного мрамора, в четыре фута вышины.

   Подле них стояли два женских портрета в восточных нарядах, в подвижных рамах.

   Они были сделаны на императорской шпалерной фабрике.

   В третьей, восточной, галерее были еще такие же две вазы.

   В последней комнате все стены и промежутки между окон были покрыты картинами.

   Окруженный с трех сторон галереями, а с северной залом Эрмитажа, висячий сад имел вид продолговатого четырехугольника, около двадцати пяти сажен длины и двенадцати сажен ширины.

   Своды были покрыты землею на три фута, так что сад имел такую же вышину, как пол в галереях.

   Сад был покрыт дерном, а между роскошными рядами прекрасных березок шли дорожки, усеянные песком.

   В конце каждой из них стояли из белого мрамора, работы Фальконета, на подножьях из дикого камня.

   В северной части сада была устроена высокая оранжерея, с галереей вверху.

   В этом зимнем саду содержалось множество попугаев и редких птиц, обезьян, морских свинок, кроликов и других заморских и наших зверьков.

   От галереи, с восточной стороны, шли комнаты, в одной из которых стоял бюст Вольтера в натуральную величину из красноватого мрамора, на столбе из дикого камня.

   В прилегающих к этим и другим комнатам стояло еще несколько бюстов Вольтера: один из фарфора, другой из бронзы, сделанные с оригинала Гудоном.

   Все эти комнаты были украшены бронзовыми группами из жизни древней Греции и Рима.

   Подле угольной комнаты к оранжерее находился зал, вместо стены с одной стороны были громадные окна в сад; рядом с залом была столовая комната.

   Пол здесь состоял из двух квадратов, которые вынимались и из них поднимались и опускались посредством особого механизма два накрытых стола на шесть приборов.

   Императрица здесь обедала без присутствия слуг.

   В этой комнате стояли два бюста работы Шубина: графа Румянцева и графа Шереметьева.

   Из этой комнаты шла арка ко второму дворцу Эрмитажа.

   В первой, овальной зале этого дворца со сводами и высокою галереею, поддерживаемою тринадцатью столбами, никаких украшений не было.

   Висели только два рисунка с изображением цветов, писанные великою княгинею Мариею Федоровною, и несколько географических карт.

   В небольшой угловой комнате за этим залом сохранялся токарный станок Петра Великого и разные выточенные им работы из стеновой кости.

   Рядом, в овальной комнате, стоял большой биллиард и маленькая "фортуна".

   Стены этой комнаты были увешаны картинами.

   В небольшой комнате, "диванной", рядом с биллиардной, стоял драгоценный столик из разноцветных камней, а в углах бюсты адмиралов: графа А.Г. Орлова и В.Я. Чичагова.

   В соседней комнате стояли две драгоценные вазы: одна из стекла аметистового цвета, а другая фарфоровая с тонкою живописью.

   Тут же было одно из первых и древнейших фортепьян с флейтами.

   В комнате рядом помещались две мраморные группы и большой фарфоровый сосуд на круглом пьедестале, в четыре фута вышины, из голубого состава, работы Кенига.

   В следующем, полукругом зале находилось изображение римских императоров Иосифа и Леопольда и бюст князя Потемкина-Таврического.

   Уборная императрицы, кроме обыкновенной мебели, имела следующие редкости: играющие часы работы Рентгена, бюсты Цицерона и Вольтера, античное изображение Дианы с собакой из слоновой кости, античный стол, горка из уральских драгоценных камней с каскадами из аквамаринов.

   В следующем, большом зале висело шесть хрустальных люстр и были расположены разные китайские редкости.

   Первая комната, на восточной стороне, по каналу, вела к лестнице главного входа в Эрмитаж, сделанной из одноцветного камня; напротив нее был переход через канал в придворный театр.

   В комнате перед проходом построен был греческий храм, в котором стояло изображение из мрамора "Амур и Психея".

   Далее, во всю длину по каналу, шли "ложи Рафаэля", расписанные al fresco.

   Затем следовали императорская картинная галерея, кабинеты минералогические и скульптурных античных мраморов.

   Таков был Эрмитаж при его основательнице, императрице Екатерине.

   Потемкину было отведено помещение во втором дворце.

   Императрица, желая особенно почтить его, предупредила его представление и сама первая посетила его.

   Своеручно возложила она на князя орден святого Александра Невского, прикрепленный к драгоценному солитеру, и подарила сто тысяч рублей.

   Через несколько дней, при утверждении доклада о наградах за очаковский штурм, государыня приказала выбить медаль с изображением князя, и пожаловала ему, "в доказательство своей справедливости к благоразумному предводительствованию им екатеринославской армией", фельдмаршальский жезл, украшенный лаврами и алмазами, и золотую шпагу, тоже с алмазами и с надписью: "командующему екатеринославскою сухопутною и морскою силою, успехами увенчанному".

   Шпага была поднесена Григорию Александровичу на большом золотом блюде, имевшем надпись: "командующему екатеринославскою сухопутною и морскою силою и строителю военных судов".

   При дворе и у вельмож начались балы и праздники.

  

  

   Снова разной формы и цвета экипажи стали запруживать каждый день, в приемные часы светлейшего, Миллионную улицу.

   Снова массивные двери дворца то и дело отворялись, впуская всякого рода и звания людей, имевших надобность в властном вельможе.

   А надобность эту имели очень многие.

   Иные ехали благодарить за оказанное покровительство, другие искали заступничества сильной руки Потемкина, те надеялись получить теплое местечко, а те шли на горячую головомойку.

   Большинство же торчало в его приемной лишь для того, чтобы обратить на себя внимание случайного человека, выказать ему лицемерное почтение, принести дань далеко неискреннего уважения, преклониться кумиру со злобной завистью.

   Григорий Александрович хорошо знал настроение большинства этой низкопоклонничающей знати, которая еще так недавно старалась обнести его перед государыней всевозможною клеветою, а теперь ползала перед ним в прах и тем же подлым языком готова была лизать его ноги, а потому и не очень церемонился со своими гостями, заставляя их по целым часам дожидаться в его приемной и по неделям ловить его взгляд.

   В один из таких дней, в самый разгар княжеского приема, к роскошному подъезду дворца, робко озираясь, нерешительною походкою подошел дряхлый старик с косичкою, выглядывавшей из-под порыжевшей шляпы духовного фасона, в нагольном полушубке, сильно потертом, и с высокой палкой в руках, одетых в рукавицы. Обут старик был в валенки, обшитые кожей сильно пообившеюся.

   В подъезде то и дело сновали разодетые сановники и военные генералы, а отворявший дверь швейцар в расшитой золотом ливрее показался пришедшему важнее и строже всех этих приезжающих.

   Старик остановился в сторонке и растерянным, боязливым взглядом стал смотреть на роскошные двери, охраняемые таким знатным господином, изредка своими подслеповатыми, слезящимися глазами решаясь взглянуть на последнего.

   Седенькая, жиденькая бородка старичка мерно покачивалась, указывая на нерешительное раздумье ее обладателя.

   С час времени простоял старик неподвижно, пока, наконец, не обратил на себя внимания важного на вид, но добродушного швейцара,

   - Ты чего, дедушка, тут на ветру мерзнешь, ходь сюда, в подъезд, здесь не дует.

   - Разве дозволено... - тихо, как бы про себя, сказал старик и робко подошел к подъезду.

   - Ты кого ждешь, што ли, дедушка? - спросил швейцар.

   - Поспросить думал во дворце, может знают, где живет Григорий Александрович, может твоя милость знает...

   - Какой Григорий Александрович?

   - Потемкин.

   - Его светлость?..

   - Уж не знаю, милый человек, как его здесь величают... А по мне так Гриша.

   - Гриша!.. Поди-ж ты какой... Первого, можно сказать, после матушки-царицы вельможу, а он - Гриша...

   - Первого... не врешь?.. - вскинул удивленный взгляд на швейцара старик.

   - Конечно же первого... Да ты, брат, откуда взялся?..

   - Из Смоленской губернии, родименький, из села Чижова, дьячек я тамошний... вот кто...

   - Как же тебе светлейший-то доводится, что он для тебя Гриша...

   - Доводиться-то никак не доводится, а грамоте я его обучал мальчонком, за уши, бывало, дирал, за милую душу, хлестко дирал, ленив да строптив был, постреленок...

   Старик улыбнулся беззубым ртом, весь отдавшись воспоминаниям прошлого;

   - Вот оно что... Значит повидать своего выученика приплелся, каков он стал поглядеть...

   - Да вот разыскать бы его, посмотреть, может куда-нибудь меня, старика, пристроит...

   - Пристроит, коли захочет, как не пристроить, барскую мамзель, гувернантку, бают к гвардейскому полку приписал, и жалованье положил... он у нас чудесник...

   - А проживать-то где он изволит? - спросил старик.

   - Как где, да здесь...

   - Во дворце?.. - удивился старик.

   - А то где же ему проживать, говорю, вельможа первеющий.

   - Первеющий...

   - Коли повидать желательно, в самый раз, ходь, дедушка, кверху, в приемную...

   - Ты, внучек, коли в дедушки меня записал, зубоскалить-то брось... Над стариком смеяться грешно... Ишь, что выдумал, ходь вверх, в приемную... Так я тебе и поверил...

   Много времени и слов пришлось истратить швейцару, пока он убедил старика-дьячка, что не смеется над ним, и что, поднявшись наверх, в приемную, он может повидать своего Гришу.

   Для вящей убедительности он даже позвал лакея, который подтвердил его слова и проводил старика в приемную.

   Волшебная обстановка, ленты, звезды, толпы придворных, преклонявших перед прежним деревенским школьником, ошеломили окончательно старого дьячка и он стоял, ни жив, ни мертв, между благоговейным страхом, смутною надеждой и мгновеньями безысходным отчаянием, покуда не упал на него рассеянный взгляд могучего вельможи.

   Григорий Александрович узнал своего бывшего учителя, несмотря на долгий промежуток лет, разъединивших их в разные стороны, и, к удивлению придворных, бесцеремонно им раздвинутых, подошел к старику и приветливо взял его за руку.

   - Здравствуй, старина!

   - Какой же молодец стал ты, Гриша! - прошептал растерявшийся дьячок, окончательно обезумевший от лет, от неожиданного приема, от роскошной, никогда и во сне им не виданной обстановки. - Какой же ты молодец стал! - повторил он.

   - Зачем ты прибрел сюда, старина? - ласково спросил его князь.

   - Да вот пятьдесят лет, как ты знаешь, все Господу Богу служил, да выгнали за неспособностью. Говорят, дряхл, глух, глуп стал, так матушке-царице хочу чем-нибудь еще послужить, чтоб недаром на последях землю топтать, - не поможешь ли у ней чем-нибудь?..

   - Поможем, поможем, старина, ты теперь у меня отдохни, тебя накормят, напоят и спать уложат, а завтра потолкуем, куда тебя приспособить: утро вечера, сам знаешь, мудренее.

   Григорий Александрович отдал адъютанту соответствующие приказания.

   - Да ты, Гриша, на голос мой не надейся, теперь я, голубчик, уж того - ау, - заметил дьячок.

   - Слышу! - подтвердил, улыбаясь, князь.

   - И видеть-то того - плохо вижу, уж раз сказал, что обманывать!..

   - Разумеется!.. - согласился Потемкин.

   - А даром хлеб есть не хочу, вперед тебе говорю, ваша светлость...

   - Хорошо, хорошо, успокойся и ступай...

   Дьячка увел адъютант во внутренние апартаменты.

   Прием вскоре окончился.

   На другой день, рано утром, когда еще князь был в постели, дьячок был позван к нему в спальню.

   - Ты говорил вчера, дедушка, что ты хил, и глух, и глуп стал? - спросил Григорий Александрович.

   - И то, и другое, и третье, как перед Богом сказать справедливо...

   - Так куда же тебя примкнуть?

   - Да хоть бы в скороходы или в придворную арапию, ваша светлость.

   - Нет, постой! Нашел тебе должность! Знаешь ты Исакиескую площадь? - вскочил князь с кровати.

   - Еще бы! Через нее к тебе тащился из гавани.

   - Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?

   - Еще бы! Повыше тебя будет!

   - Ну, так иди же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит и тотчас мне донеси.

   Дьячок пошел.

   Открытие памятника Петру Великому состоялось за семь лет до описываемого нами времени, а именно 7 августа 1782 года, в присутствии государыни, прибывшей на шлюпке, при выходе из которой была встречена всем сенатом, во главе с генерал-прокурором A.A. Вяземским, и сопровождаемая отрядом кавалергардского полка отправилась в сенат, откуда и явилась на балкон в короне и порфире.

   Со слезами на глазах императрица преклонила главу и тотчас спала завеса с памятника и воздух огласился криками войска и народа и пушечными выстрелами.

   Камень, служащий подножием колоссальной статуи Петра Великого, взят близ деревни Лахты, в 12 верстах от Петербурга, по указанию старика-крестьянина Семена Вишнякова.

   Камень был известен среди окрестных жителей под именем "камня-грома".

   По словам Вишнякова, на него неоднократно всходил император для обозрения окрестностей.

   Камень этот лежал в земле на 15 футов глубины и зарос со всех сторон мхами на два дюйма толщины.

   Произведенная громовым ударом в нем расщелина была шириною в полтора фута и почти вся наполнена черноземом, из которого выросло несколько довольно высоких берез.

   Вес этого камня был более четырех миллионов футов.

   Государыня приказала объявить, что кто найдет удобнейший способ перевести этот камень в Петербург, тот получит 7000 рублей.

   Способ этот придумал простой кузнец, а князь Корбург, он же граф Цефалони, купил его у него за ничтожную сумму.

   В октябре 1766 года было приступлено к работам для поднятия камня.

   От самого места, где лежал камень, дорогу очистили от леса на десять сажен в ширину.

   Весь путь был утрамбован.

   Везли камень четыреста человек, на медных санях, катившихся на медных шарах.

   Как скоро камень достиг берега Невы, его спустили на построенную подле реки плотину и затем на специально приготовленное судно.

   22 сентября 1767 года, день коронации Екатерины, камень был торжественно провезен мимо Зимнего дворца, и на другой день судно причалило благополучно к берегу, отстоящему на 21 сажен от назначенного места для памятника.

   В июне 1769 года, прибывший из заграницы архитектор Фальконет окончил гипсовую модель памятника.

   Голову всадника сделала приехавшая француженка девица Коллот.

   Для того, чтобы вернее изучить мах лошади, перед окнами дома Фальконета было устроено, искусственное возвышение, вроде подножия памятника, на которое по несколько раз в день выезжал вскач искусный берейтор, попеременно на лучших двух лошадях царской конюшни: "Бриллиант" и "Каприсье".

   5 августа 1775 года начата была отливка памятника и окончена с отделкой в 1777 году.

   Модель змеи делал ваятель академии художеств Гордеев.

   Такова краткая история памятника и этой "нерукотворной Россовой горы", которая, по образному выражению поэта, "пришла в град Петров чрез невские пучины и пала под стопы Великого Петра".

   О том, благополучно ли стоит этот памятник и послал Григорий Александрович справиться своего бывшего учителя, старого дьячка.

   Дьячок вскоре вернулся с докладом.

   - Ну, что? - спросил Потемкин, все еще лежа в постели.

   - Стоит, ваша светлость.

   - Крепко?

   - Куда как крепко, ваша светлость.

   - Ну и очень хорошо! А ты за этим каждое утро наблюдай, да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь ступай.

   Обрадованный получением места, дьячок отвесил чуть не земной поклон и вышел.

   Григорий Александрович позвал Василия Степановича Попова и сделал распоряжение относительно аккуратной выдачи жалованья "смотрителю памятника Петра Великого".

   Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер благословляя своего "Гришу".

  

  

   В одном из пустынных, в описываемое нами время, переулков, прилегающих к Большому проспекту Васильевского острова, ближе к местности, называемой "Гаванью", стоял довольно приличный, хотя и не новый, одноэтажный деревянный домик, в пять окон по фасаду, окрашенный в темно-серую краску, с зелеными ставнями, на которых были вырезаны отверстия в виде сердец.

   К дому примыкал двор, заросший травой, с надворными постройками, и небольшой садик, окруженный деревянной решеткой, окрашенной в ту же серую краску, но значительно облупившуюся.

   Над калиткой, почти всегда заложенной на цепь, около наглухо запертых деревянных ворот, была прибита железная доска, надпись на которой хотя была полустерта от дождя и снега, но ее все еще можно было прочитать, была следующая:

   "Сей дом принадлежит жене губернского секретаря Анне Филатьевне Галочкиной".

   Его владелицей была знакомая нам бывшая горничная княгини Святозаровой и сообщница покойного Степана Сидорова в деле подмены ребенка княгини - Аннушка.

   Был поздний по тому времени зимний вечер 1788 года - седьмой час в исходе.

   Ставни всех пяти окон были закрыты и в сердцевидных их отверстиях не видно было огня в комнатах - казалось в доме все уже спали.

   Между тем, это было не так.

   Войдя, по праву бытописателя, в одну из задних комнат этого домика, мы застанем там хозяйку Анну Филатьевну, сидящую за чайным столом со старушкой, в черном ситцевом платье и таком же платке на голове.

   Чайный стол накрыт цветной скатертью. Кипящий на нем больших размеров самовар, посуда и стоящие на тарелках печенья и разные сласти и освещавшая комнату восковая свеча в металлическом подсвечнике указывали на относительное довольство обитателей домика.

   Сама Анна Филатьевна с летами изменилась до неузнаваемости - это была уже не та вертлявая, красивая девушка, которую мы видели в имении княгини Святозаровой, в Смоленской губернии, и даже не та самодовольная дама умеренной полноты, которую мы встречали в кондитерской Мазараки - это была полная, обрюзгшая женщина, с грустным взглядом заплывших глаз и с поседевшими, когда-то черными, волосами.

   Между редких бровей три глубоких морщины придавали ее почти круглому лицу какое-то невыразимо печальное выражение.

   Одета она в темное домашнее платье.

   Разговор со старушкой, с год как поселившейся у ней, странницей Анфисой, оставленной Анной Филатьевной для домашних услуг, "на время", "погостить", как утверждала сама Анфиса, все собиравшаяся продолжать свое странствование, но со дня на день его откладывавшая, вертелся о суете мирской.

   В комнате было тихо и мрачно.

   Воздух был пропитан запахом лекарств и давал понять всякому приходящему, что в доме лежит трудно-больной и заставлял каждого и тише ступать по полу, и тише говорить.

   Муж Анны Филатьевны, Виктор Сергеевич Галочкин, лежал на смертном одре.

   - Вы говорите, Анна Филатьевна, болеет - оно точно божеское попущение. Им, Создателем, каждому, то есть, человеку в болестях быть определено; а плакать и роптать грех. Его воля - в мир возвратить, али к Себе отозвать, - говорила певучим шепотом Анфиса.

   - Да я, матушка, и не ропщу, а со слезой что поделаешь, не удержу; ведь почти двадцать пять годов с ним в законе состоим, не чужой!

   - Вестимо, не чужой, матушка, что и говорить.

   - То-то и оно-то, может за эти годы какие от него обиды и побои видала, а муку его мученическую глядеть не в мочь; и как без него одна останусь и ума не приложу. Все-таки он, как ни на есть, а муж - заступник.

   Анна Филатьевна заплакала.

   - Это вы, матушка, правильно: муж и жена - плоть одна, и в писании сказано; а я к тому говорю, что болезнь это от Бога, а есть такие попущения, что хуже болезни. Это уж он, враг человеческий, посылает. Теперича, к примеру, хозяин наш, Виктор Сергеевич, по христианскому кончину приять приготовился; ежели встанет - слава Создателю, и ежели отыдет - с душою чистою...

   - И что ты, Анфиса, не накличь.

   - Что вы, матушка Анна Филатьевна, зачем накликать? Наше место свято. Я вот вам про солдатика одного расскажу: от смертной болезни Божией милостью оправился, а противу беса, прости Господи, не устоял, - сгиб и души своей не пожалел. Силен он - враг-то человеческий.

   - Расскажи, матушка, расскажи, авось забудусь я. За разговором-то мне и полегчает...

   - Было это, родимая моя, годов назад пятнадцать; в эту пору я только овдовела. Деток, двух сынков, Он, Создатель, раньше к Себе отозвал; осталась я аки перст и задумала это для Господа потрудиться - по сиделкам за больными пошла - княгинюшка тут одна благодетельница в больницу меня определила. Недельки с две я в больнице пробыла; привозят к нам поздно ночью нищего-солдатика, на улице подобрали, и положили его в мою палату. Известное дело, дежурный дохтур осмотрел, лекарства прописал, по утру главный, Карл Карлович, царство ему небесное, добрый человек был, палаты обошел, с новым больным занялся. Порядок известный. Лежит солдатик этот неделю, другую, третью, лекарством его всяким пичкают, а не легчает. Дохтура с ним бились, бились, и порешили на том, что не встанет. Карл Карлович при нем это громко сказал и всякую диету для него велел прекратить. "Давайте ему все, что он ни пожелает", - приказ мне отдал. Ушли это они из палаты-то, а солдатик меня к себе подзывает: "Нельзя ли, - говорит, - мне медку липового?" Наше дело подневольное: Карл Карлович давать все приказал, ну я и послала. Принесли это ему медку на тарелке - я тем временем с другими больными занялась. Подхожу потом к нему, а он спит, и тарелка уже порожняя. И что бы вы, матушка, думали? В испарину его с эфтого самого меда ударило. Поутру дохтора диву дались: наполовину болезнь как рукой сняло.

   - Ишь ты, мед какой пользительный! - вставила слово Анна Филатьевна.

   - Не от меда, матушка, а такое, значит, уже Божье определение. Донесли это, значит, Карлу Карловичу, он сейчас мне свой приказ отменил, на диету посадили снова, лечить стали. Солдатик поправляется, ходить уже стал, но грустный такой, задумчивый.

   - С чего же бы это?

   - Я, матушка, и сама дивовалась; больные-то все перед выпиской веселые такие, а этот как в воду опущенный. Выбрала я минуточку и спросила его об этом. "Нечего, говорит мне, радоваться, капитал съел".

   - Это, то есть, как же?

   - Да так; рассказал он мне, что как доктора-то его к смерти приговорили, он это услыхал, и грусть на него в те поры напала, кому его капитал достанется. А было у него в ладонке, на кресте, пятьсот рублей - все четвертными бумажками - зашито. И порешил он их съесть; мед-то ему дали, он их изорвал, смешал с ним, да и слопал, прости Господи!

   - Ишь, грех какой! - удивилась Галочкина.

   - Грех, матушка, грех, вражеское попущение!

   - Ну, а ты ему что же?

   - Я, вестимо, утешать начала: Бог-де дал, Бог и взял. Куда тебе! Только пуще затуманивается. Ну, я и оставила, авось, думаю, так обойдется: погрустит, да и перестанет.

   - Что же перестал?

   - Какой, родная, в эту же ночь в коридоре на крюке удавился. Вот он, бес-то, горами ворочает.

   - Грехи... Слаб человек! Слаб! - заахала Анна Филатьевна.

   - Уж именно, матушка, что слаб... Как раз ему, бесу-то, прости Господи, поддаться, он уже насядет, да и насядет... Я это, солдатику в утешение говорила: "Бог-де дал, Бог и взял", ан на поверку-то вышло, дал-то ему деньги не Бог, а он же, враг человеческий... Петлю ему на шею этими деньгами накинул... да и тянул всю жисть, пока не дотянул до геенны огненной...

   - До геенны... - побледнела Галочкина.

   - А вестимо, матушка, до геенны... Кто руки на себя наложит, уже ведь и греха хуже нету, непрощаемый, и молиться за них заказано, потому, все равно, не замолишь, смертный грех, матушка...

   - Откуда же у него эти деньги взялись? - спросила Анна Фнлатьевна.

   - Земляк его, матушка, опосля в больницу приходил, порассказал... Сироту, младенца, покойный, вишь, обидел... обобрал то есть... Господами был его жене на пропитание отдан, не в законе эти деньги прикарманил как в побывку ходил, от жены отобрал, а ребенок-то захирел, да и помер...

   Анна Филатьевна сидела бледнее стоявшей перед ней белой чайной чашки и молчала.

   Анна Филатьевна встала и шатаясь прошла в соседнюю комнату, где лежал больной Виктор Сергеевич.

   Через минуту из этой комнаты раздался неистовый крик и шум от падения на пол чего-то тяжелого.

   Анфиса бросилась туда и ее глазам представилась следующая картина: на постели, с закатившимися глазами и кровавой пеной у рта, покоился труп Галочкина; на полу, навзничь, лежала без чувств Анна Филатьевна.

  

  

   Обморок с Анной Филатьевной был очень продолжителен, или скорее он перешел в болезненный, тяжелый сон.

   Она совершенно пришла в себя только поздним утром другого дня.

   Блуждающим взглядом обвела она вокруг себя.

   Она лежала раздетая на двухспальной кровати, занимавшей добрую половину небольшой комнаты, служившей спальней супругам Галочкиным.

   Кроме кровати, в спальне стояли комод, стол, а в углу киот-угольник с множеством образов в драгоценных ризах, перед которыми теплилась спускавшаяся с потолка, на трех металлических цепочках, металлическая же с красным стеклом лампада.

   Анна Филатьевна уже месяца с два как спала одна в спальне, так как больного Виктора Сергеевича перевели в более просторную комнату, рядом со столовой, где и поставили ему отдельную кровать.

   Поэтому, проснувшись одна, Анна Филатьевна не удивилась. Удивило ее только странное, монотонное чтение, доносившееся из соседних комнат.

   Анна Филатьевна некоторое время внимательно вслушивалась. Это читали псалтырь. Мигом она вспомнила все происшедшее накануне.

   Анна Филатьевна думала. Перед ней проносилась вся ее жизнь со дня ее свадьбы с Виктором Сергеевичем, с тем самым Виктором Сергеевичем, который теперь лежит там, под образами, недвижимый, бездыханный...

   Она сделалась чиновницей-барыней. Она купила это положение на деньги, добытые преступлением, преступлением подмены ребенка, обидою сироты...

   Анна Филатьевна вспомнила вчерашний рассказ Анфисы.

   Она невольно вздрогнула под теплым, ваточным одеялом, покрытым сшитыми уголками из разных шелковых материй.

   Одеяло было пестрое, красивое.

   - Когда и как, а все скажется... Грех это... - силилась она припомнить слова старухи.

   - Скажется? А может быть уже и сказалось? - задала она себе вопрос.

   В самом деле, была ли она счастлива?

   Анне Филатьевне в первый раз в жизни пришлось поставить себе ребром этот вопрос.

   Она затруднялась ответом даже самой себе.

   Со многими людьми может произойти то же самое, если не с большинством.

   Как много людей живут без всяких целей, интересов, чисто растительною жизнью, для которых понятия о счастии узки, и, между тем, так разн