Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

fy">   Турки спешно стали готовиться к войне, но неожиданное объявление австрийского императора, что в случае разрыва, он соединит свою армию с русской, умерило их воинственный пыл.

   Благоразумные представления русского полномочного министра при Диване Я.И. Булгакова окончательно умиротворили турок.

   Действуя чрезвычайно ловко и решительно, он не только успел отклонить турок от войны, но даже заключил с ними, 23 июня 1783 года, торговый трактат, а 28 декабря конвенцию, по которой статья кучук-кайнарджисского договора о независимости Крыма была уничтожена и Кубань назначена границей между обеими империями.

   Все это, по собственному сознанию Булгакова, было сделано им благодаря наставлениям и указаниям Григория Александровича, хотя последний скромно отказывается от этого в письме к Булгакову, где он, между прочим, писал: "Вы приписываете это мне и тем увеличиваете еще более заслуги ваши! Все от Бога; но вам обязана Россия и сами турки; ваша твердость, деятельность и ум отвратили войну. Турки были бы побеждены, но русская кровь также бы потекла".

   По ходатайству Григория Александровича, Булгаков был награжден чином действительного статского советника и орденом святого Владимира II степени.

   Сам Светлейший князь Потемкин, возвратившись в Петербург, за свой бессмертный подвиг был произведен, 5 февраля 1784 года, в генерал-фельдмаршалы, назначен президентом военной коллегии и генерал-губернатором Крыма, наименованного Таврическою областью.

   С этого времени он официально титулуется светлейшим князем Потемкиным-Таврическим, а современные ему поэты называли его "великолепным князем Тавриды".

  

  

   По присоединении Крыма к России, хан Шагин-Гирей, потерявший власть, получил обещание императрицы, что он будет получать вознаграждение - определенную ежегодную пенсию.

   По неизвестным причинам, уплата этой пенсии была отложена.

   Хан заподозрил Григория Александровича в утайке назначенных ему денег, подал жалобу через приближенного к государыне Александра Петровича Ермолова, который поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы настроить императрицу против князя, своего бывшего начальника и благодетеля.

   Надо заметить, что Ермолов служил в лейб-гвардии Семеновском полку и своею красотою и ловкостью понравился Григорию Александровичу, который взял его к себе в адъютанты и представил ко двору.

   Он вскоре сделал блестящую карьеру, получил чин генерал-майора, орден святого Станислава и Белого Орла I степени и звание флигель-адъютанта, за все это обязанный Потемкину, которому и заплатил черной неблагодарностью.

   К начатым Ермоловым интригам против светлейшего присоединились все многочисленные его недоброжелатели, и даже успели внушить императрице, что все делаемые им траты совершенно бесполезны, и что даже присоединение Крыма не стоит таких больших жертв.

   Григория Александровича расходившиеся доносчики стали даже обвинять в краже.

   Императрицу все это чрезвычайно встревожило, она стала выказывать князю холодность и даже косвенно намекала ему на необходимость оправдания.

   Но не таков был Потемкин.

   Гордый и самолюбивый, он резко и холодно опровергал обвинения и даже отмалчивался.

   Наконец, он не только сделался сам невнимателен к государыне, но даже уехал из Царского Села, где в то время была императрица, в Петербург и бросился в вихрь удовольствий, казалось, только думая, как бы повеселиться и рассеяться.

   Действительно, он проводил время со своими племянницами, зачастил к Калисфении Николаевне, но, между тем, эта праздность была только кажущейся, - он продолжал свою неусыпную заботу об устройстве вновь приобретенного края.

   Первое преимущество, доставленное князем жителям Крыма, заключалось в том, что всем татарским князьям и мурзам были пожалованы права и льготы русского дворянства, - населению дозволено было составить из среды своей войско, которое впоследствии участвовало под именем "таврического национального войска" в войне России с Турцией, и наконец, все назначенные прежним правительством каймаканы, кадии и муфтии были утверждены в своих должностях.

   Татары вначале охотно, по-видимому, признали себя подданными христианской державы, но вскоре, возбужденные магометанским духовенством и фанатиками, стали тайно уходить в Турцию.

   Григорий Александрович, считая бесполезным и даже вредным удерживать людей нерасположенных к новому порядку вещей, не только не препятствовал эмиграции, но даже приказал снабжать желающих переселяться из Крыма пропускными билетами и денежными пособиями.

   Эмиграция приостановилась.

   Потемкин разделил Таврическую область на семь уездов, открыл таврические порты для свободной торговли дружественных с Россией народов, представив этим портам, в отношении коммерции, одинаковые преимущества с Петербургом и Архангельском, и заключил выгодные для черноморской торговли трактаты с Францией и королевством обеих Сицилий.

   Скоро дикие степи новой Тавриды, подобно степям Новороссийским, благодаря неусыпным трудам светлейшего, превратились в обработанные поля и прекрасные луга; развелось овцеводство, бедные татарские города и деревни начали терять свой жалкий вид, оживленные соседством богатых русских селений.

   Такой благотворной для России деятельностью отвечал Григорий Александрович на гнусные подозрения придворных, временно разделяемые отчасти даже самой императрицей, находившей, сгоряча, в гордом молчании Потемкина подтверждение возводимых на него обвинений.

   Двор, удивленный этой переменой, как всегда в описываемое нами время, пресмыкался перед восходящим светилом, каким, казалось, был Ермолов.

   Родные и друзья князя пришли в отчаяние и говорили, что он губит себя неуместною гордостью.

   Падение его считалось уже почти совершившимся фактом.

   Все стали удаляться от него, даже иностранные министры.

   Один французский посланник граф Людовик-Филипп Сепор, сумевший заслужить особенное расположение государыни, остался верен дружбе с Потемкиным, посещая его и оказывал ему внимание.

   При одном из свиданий граф откровенно сказал князю, что, по его мнению, он поступает неосторожно и во вред себе, раздражая императрицу и оскорбляя ее гордость.

   - Как, и вы тоже хотите, - возразил ему Григорий Александрович, - чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел обидную несправедливость, после всех моих заслуг? Говорят, что я себе врежу, я это знаю, но это ложно. Будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня; не знаю, кто бы посмел это сделать?

   - Берегитесь, - заметил Сепор, - прежде вас и в других странах многие знаменитые любимцы царей говорили тоже: "Кто смеет?" - однако после раскаивались.

   - Это были любимцы каприза, а не разума венценосцев, я другое дело... Но довольно об этом... Мне дорога ваша приязнь, но я слишком презираю моих врагов, чтобы их бояться. Лучше поговорим о деле... Ну, что ваш торговый трактат?

   Сепор в это время хлопотал о заключении между Россией и Францией торгового трактата.

   Императрица поручила это дело графам Остерману, Безбородко, Воронцову и П. В. Бакунину.

   Все они были против трактата, только один Потемкин поддерживал домогательство Сепора.

   - Подвигается очень тихо, - отвечал граф, - полномочные государыни настойчиво отказывают мне сбавить пошлины на вина.

   - Так стало быть, - заметил Григорий Александрович, - это главнейшее преткновение? Ну, так потерпите только, это затруднение уладится...

   Князь проговорил это таким уверенным и спокойным тоном, что привел в недоумение графа Сепора.

   Уезжая от него, он просто думал, что князь сам себя обманывает, не видя пропасти, в которую готовится упасть.

   Грозовые тучи над головой светлейшего на самом деле стали сгущаться.

   Ермолов принял участие в управлении и занял место в банке, вместе с графом Шуваловым, Безбородко, Воронцовым и Завадовским.

   Пронеслась весть об отъезде Потемкина в Нарву.

   Родственники князя потеряли всякую надежду. Враги торжествовали победу.

   Опытные политики занялись своими расчетами. Придворные переменили свои роли.

   На Миллионной не было уже видно ни одного экипажа.

   Граф Сегюр терял в Потемкине свою главную опору, и зная, что Ермолов скорее повредит ему, нежели поможет, так как считает его другом князя, опасался за успех своего дела.

   Однако, министры пригласили Сегюра на совещание, и после непродолжительных переговоров, согласились на уменьшение пошлины с французских вин высшего разбора, и даже подали надежду на более значительные уступки.

   Обещание Григория Александровича исполнилось, и граф не знал, как это сопоставить с его уже всеми решенным падением.

   Через несколько дней все объяснилось.

   Государыня, видя, что князь добровольно удалился от двора, стала более хладнокровно обсуждать его поведение.

   Она пришла к совершенно правильной мысли, что часто оправдываться под тяжестью незаслуженных обвинений тяжелее и обиднее, нежели молчать и быть готовым пасть под гнетом несправедливости.

   Прийдя к этой мысли, она сама снова призвала Потемкина в Царское село.

   Он явился туда победителем и начал пользоваться еще большею, чем прежде милостью императрицы.

   Ермолов получил 130000 рублей, 4000 душ, шестилетний отпуск и позволение ехать за границу.

   Тучи рассеялись.

   Миллионная вновь ежедневно была запружена экипажами.

   Когда граф Сегюр явился поздравить князя, тот поцеловал его и сказал:

   - Ну, что, не правду ли я говорил, батюшка? Что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость? И ваши уполномоченные все так же ли упрямы, как вы ожидали. По крайней мере на этот раз, господин дипломат, согласитесь, что в политике мои предположения вернее вышли... Помните, что я сказал вам - я любимец не каприза, а разума государыни...

   Покончив с клеветою врагов, Григорий Александрович поехал в Москву, где, между прочим, встретился с бывшим там в отпуску своим товарищем юности, Василием Петровичем Петровым.

   Последний повел его в недавно открытую типографию Селивановского, в которой принимал сам главное участие. Войдя в наборную типографии, Петров сказал князю:

   - Я примусь за дело, и вы, любезный князь, увидите, что, благодаря ласке хозяина типографии, я кой-как поднаторел в его деле.

   Он тут же весьма быстро набрал и оттиснул следующие стихи:

  

   Ты воин, ты герой,

   Ты любишь муз творенья,

   А вот здесь и соперник твой -

   Герой печатного изделья.

  

   Подав Григорию Александровичу листок с оттиском стихотворения, Василий Петрович заметил:

   - Это образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш приход сюда.

   - Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в долгу, - ответил Григорий Александрович. - Изволь, и я попытаюсь. Но чтобы не ударить в грязь лицом, пусть наш хозяин мне укажет, как за что приняться и как что делать? Дело мастера боится, а без ученья и аза в глаза не увидишь.

   Надо ли говорить, с каким усердием принялся Селивановский учить своего сиятельного ученика.

   Потемкин и тут все сразу понял и сообразил.

   Хотя гораздо медленнее Петрова, но все же довольно скоро набрал Григорий Александрович четыре строки и сказал Василию Петровичу:

   - Я, брат, набрал буквы, как сумел, а ты оттисни сам, ты, как я видел, дока в этом деле.

   Петров оттиснул набранное и прочитал:

  

   Герой ли я? Не утверждаю,

   Хвалиться не люблю собой,

   Но что я друг сердечный твой -

   Вот это очень твердо знаю!

  

   В Москве Григорий Александрович пробыл лишь несколько дней, но и за это кратковременное отсутствие враги снова сумели смутить императрицу, и Потемкина в Петербурге ожидал, хотя и не такой, как недавно, но все же довольно холодный прием.

   Григорий Александрович снова сделал вид, что не обращает внимания на гнев государыни и по-прежнему стал заниматься делами и докладывать обо всем выдающемся в жизни вверенных ему областей императрицы.

   Во время одного из таких докладов государыня вдруг высказала свое намерение ехать в Херсон и лично обозреть новые присоединения к империи провинции.

   Ни к чему подобному Потемкин не был подготовлен и хотя по мере сил он заботился о благосостоянии края, но для приема в нем императрицы этого не было достаточно. Он хотел бы показать ей эти области в блестящем положении.

   - Императрица может пожелать ехать очень скоро. Как сделать что-нибудь в такое короткое время.

   Эти мысли, как вихрь, пронеслись в его голове. Он побледнел.

   Екатерина заметила это и посмотрела на него подозрительным взглядом.

   Григорий Александрович понял, что это намерение поселили в уме государыни его враги.

   Он быстро оправился.

   - Государыня! - воскликнул он. - Простите ли мне мое мгновенное смущение... но неожиданное предложение вашего величества так обрадовало меня, что я до сих не смею верить этому счастию... Край, благословляющий имя вашего величества, с восторженною радостью узрит у себя свою обожаемую монархиню.

   Екатерина не ожидала такого ответа и милостиво улыбнулась.

   - Прошу одной милости, - сказал Потемкин, - не откладывать этого благого намерения.

   - Нет, нет, я даже приглашу императора Иосифа встретиться со мною на пути!

   - Этот чудный край, ваше величество, создан для свидания царей! - восторженно заметил Григорий Александрович.

   Путешествие Екатерины на юг было решено.

   Князь немедленно после этого разговора принял все меры для приведения Крыма в самое цветущее состояние. Не щадя ни денег, ни трудов, отправил он туда множество людей, заставил их работать и днем, и ночью.

  

  

   Промелькнувший десяток лет не прошел, увы, бесследно для остальных героев нашего правдивого повествования.

   Если на лучезарное, полное блеска и славы жизненное поприще светлейшего набегали, как мы знаем, тучки нерасположения государыни и гнетущих воспоминаний юности, то над головами других наших героев разразились черные, грозовые тучи.

   Возмездие, которое ожидал Григорий Александрович Потемкин для князя Андрея Павловича Святозарова, началось и не для его одного.

   Первою жертвою пал Степан Сидоров.

   Мы оставили его в тот момент, когда он, неожиданно для самого себя, исполнил волю светлейшего удачно и легко, найдя не противоядие, которое ожидал, но даже поддержку в своей жене.

   Ее быстрое согласие с одной стороны его обрадовало, так как он не на шутку перетрусил перед князем Потемкиным, но с другой оно заронило в его сердце против его жены какую-то едкую горечь.

   Честный по натуре, имея на совести единственное пятно - страсть к женщине, которая сделалась его женой, и совершивший даже, повинуясь своей страсти, присвоение чужих денег, которые и перешли целиком в карман той же женщины, он не мог примириться, но даже радоваться гибели своей дочери.

   В нем, простом человеке, нравственное чувство было гораздо развитее, нежели не только у его жены, но у всего тогдашнего так называемого "общества", в примерах которого она почерпнула и свой нравственный кодекс.

   Он считал гибелью то, что Калисфения Фемистокловна признавала ее торжеством и с неба свалившимся счастьем.

   Он не стал с нею препираться по этому вопросу, тем более, что не был в силах предотвратить гибель своей падчерицы - борьба с Потемкиным, особенно при знании последним его тайны, была бы с его стороны безумием.

   Он понял только, насколько они с женой разные люди - понял только теперь, когда страсть к жене уже улеглась, и когда появился жизненный вопрос, который они решили с такою резкою противоположностью мнений.

   До этих пор сперва отуманенный страстью, а затем ходивший как бы в угаре от осуществления его мечтаний, он идеализировал связавшую с ним свою судьбу женщину.

   Теперь он прозрел и вдруг почувствовал себя страшно одиноким.

   Его даже смутила мысль, что эта женщина, так охотно продающая свою дочь, могла продать себя и ему за деньги, - только продать, так как ведь деньги перешли к ней.

   Он стал припоминать подробности своего сватовства, и разного рода мелочи, тогда незамеченные им в чаду влюбленности, теперь восстали перед ним подтверждающими эту мысль фактами.

   Да ведь он и сам, - припомнил он, - считал деньги средством приобрести ее расположение. Для этого-то он только и присвоил их.

   И он приобрел ее.

   Когда его неправдой нажитый капитал из его укладки перешел в сундук Калисфении Фемистокловны, он был даже рад, так как цель, для которой были добыты им эти деньги, была достигнута, а они, сами по себе, жгли ему руки, пробуждая в нем тяжелые воспоминания.

   Но никогда так ясно, как теперь, он не сознавал, что он купил свою жену.

   Если он мог купить ее, то ранее мог купить и другой... Ранее... А почему не после него...

   Его мысли как-то невольно перенеслись на его сына Андрюшку, которому был девятый год в исходе.

   Страшная мысль: его ли это сын? - каплей раскаленного свинца капала на его мозг.

   Он вспомнил князя Андрея Павловича Святозарова.

   Степан Сидорыч сидел в спальне.

   Жена повезла Калисфению в Аничков дворец.

   Был вечер. В спальне было совершенно темно, и Степан Сидорович не зажигал огня. Среди окружавшего его мрака ему было как-то легче с его думами.

   - Папа, ты здесь? - раздался детский голосок. Это вбежал Андрюша.

   - Здесь, здесь, беги сюда, - сказал отец и в голосе его прозвучала радость.

   Приход ребенка был совершенно во время.

   Адское сомнение вдруг исчезло из души Степана Сидоровича, когда он ощупал в своих руках мягкую и шелковистую головку сына.

   - Мой... мой, - прошептал он. - Вот для кого я буду жить... я не один...

   - Что ты плачешь, папа? Как здесь темно, - пролепетал Андрюша, по-детски перескакивая от вопроса к выражению впечатления.

   - Сейчас, голубчик, зажжем огонь, - сказал Степан Сидорович, и взял за одну руку сына, встал, подошел к комоду и зажег свечу.

   - Ты плачешь, папа? - спросил ребенок, увидав катившиеся по щеке отца слезы.

   Это были слезы облегчения от страшной мысли.

   - Нет, нет, ничего, не плачу, - ответил отец, движением головы стряхивая с ресниц последние слезы. - Это я вспотел, очень жарко...

   Степан Сидорович вынул фуляровый платок и вытер лицо.

   - Здесь не жарко, - настойчиво проговорил мальчик. - Ты плачешь...

   - Говорю тебе нет... Видишь, я смеюсь.

   Степан Сидорович действительно засмеялся. Ребенок успокоился.

   Вскоре вернулась Калисфения Фемистокловна. Восторженно она стала рассказывать о приеме, сделанном ей ее дочери Дарьей Васильевной Потемкиной и племянницами светлейшего. До мелочей описала роскошное убранство дворца, образ жизни, штат прислуги.

   В рай, в рай, прямо в рай отвезла дочурку, - воскликнула она в конце своего рассказа.

   Степан Сидорович слушал безучастно, но Калисфения Фемистокловна, вся под впечатлением так недавно минувшего, не заметила этого.

   На другой день жизнь вошла в свою колею.

   Отсутствие молодой Калисфении было, конечно, замечено посетителями, но на их вопросы отвечали уклончиво: одним говорили, что барышня больна, другим, что она поехала гостить к родственникам.

   Исчезновение "барышни" вскоре не замедлило отразиться и на торговле, но Калисфения Фемистокловна не огорчалась этим, она вся была поглощена блестящей судьбой дочери.

   Медленность Григория Александровича в окончательном устройстве этой судьбы ее страшно бесила и порой наводила на страшные сомнения.

   "А вдруг она ему разонравится?" - задавала она сама себе вопрос, но тотчас, припоминая обольстительный образ своей дочери, решала его отрицательно.

   "Что же он медлит?"

   Этот вопрос оставался без ответа.

   Ее успокаивало то, что князь балует ее дочь, делает ей подарки, подарки ценные.

   "Приучает... деликатно... хочет, чтобы по-хорошему... - решила она. Только бы девка его не полюбила... Тогда... беда".

   Калисфения Фемистокловна из откровенных разговоров с дочерью знала, что ей нравился Григорий Александрович.

   - Я в него положительно влюблена! - раз сказала ей дочь.

   - Влюблена, ну и Господь с тобой, будь влюблена... твой будет, от тебя не уйдет... - отвечала ей мать. - Только, смотри, не полюби его сильно...

   - А что?..

   - Да то, что женщина, которая ихнего брата полюбит, ни в грош ими не ставится; им надо, чтобы играли с ними в любовь, а ежели какая из нашей сестры по глупости да всерьез к ним привяжется, пиши аминь всему делу... Мужчина такой помыкать начнет, да потом и бросит, как ненужную тряпку... Помни это и люби только самое себя... Чай, если бы он, такой красивый да статный, не светлейшим бы был, а служил бы у нас в кондитерской, ведь не влюбилась бы в него?..

   - Конечно, нет...

   - Да если бы он тебя так не холил, подарков бы не дарил, а норовил бы с тебя взять... Мил бы он тебе был?

   - Нет...

   - То-то же, любить людей надо настолько, насколько они для нас хороши да угодливы... оно и выходит, что в них надо любить только одну себя... Поняла?

   - Поняла...

   - И заруби себе на носу, что если всерьез его не полюбишь, то он тебя всегда любить будет, и холить, и нежить, и дарить... а с любовью-то твоей и от ворот поворот укажет. Слушайся мать, она тоже ихнего брата насквозь видит...

   - Я, мамаша, его так и не люблю, чтобы себя забыть... Это, по-моему, глупо...

   - Истинно глупо, истинно глупо... Ты ведь у меня умница.

   Мать нежно поцеловала дочь в голову.

   Наконец, как мы знаем, Калисфения Фемистокловна дождалась...

   Ее дочь перебралась на новоселье.

   Судьба ее была упрочена. От нее зависело дальнейшее ее счастье.

   Калисфения Фемистокловна не оставляла ее своими наставлениями и была довольна послушанием молодой женщины. Вскоре она почти совсем переселилась на Васильевский остров.

   Степан Сидорович не особенно огорчался отсутствием жены. Он всецело был занят кондитерской, в которую пригласил, в качестве продавщицы, красивую шведку, и своим сыном.

   Дела в кондитерской, с появлением за прилавком шведки, пошли лучше.

   К сыну Степана Сидоровича пригласили учителя. Мальчик занимался прилежно.

   Ему уже был одиннадцатый год в исходе. Отец им не нарадовался.

   Наряду с грамотой и науками, он стал приучать его и к торговле, рассчитывая передать ему дело кондитерской.

   Вдруг громовой удар разразился над головой Степана Сидоровича...

   Дело было на первой неделе великого поста.

   Во время масленницы он, по усиленным просьбам сына, водил его несколько раз на площадь Большого театра, где в описываемое время происходили народные гулянья, построены были балаганы, кружились карусели, пели песенники на самокатах и из огороженной высокой парусины палатки морил со смеху невзыскательных зрителей классический "петрушка".

   Мальчик страшно увлекался этими зрелищами, и отец был доволен, видя разгоревшиеся щечки и блестящие глазки своего Андрюши.

   Последний раз они были на балаганах в прошлое воскресенье. Вечером еще этого дня мальчик с радостным волнением передавал отцу пережитые впечатления, а наутро другого дня он уже не мог поднять головы от подушки.

   У Андрюши, видимо простудившегося, открылась, как тогда еще по старинному называли, сильная "огневица".

   Испуганный отец бросился сперва за докторами, а затем за матерью.

   Несколько лучших врачей того времени явились к постели больного мальчика, прописали лекарство, предписали тщательный уход.

   - Болезнь заразительная, - заметили они.

   Калисфения Фемистокловна, приехавшая, по уведомлению мужа, узнав об этом, страшно перепугалась.

   Она была чрезвычайно мнительная, а тут еще могла быть опасность заразиться не только самой, но перенести болезнь в дом дочери.

   Это соображение пересилило в ней любовь к сыну, если только она была в ее холодном сердце, и она, дав мужу несколько советов, уехала обратно на Васильевский, даже не взглянув издали на больного Андрюшу.

   Степан Сидорович совершенно обезумел.

   Вместе с приглашенной сиделкой проводил он дни и ночи у постели метавшегося в бреду сына.

   Чутко прислушивался он к неровному горячечному дыханию ребенка и каждый стон его смертельною болью отзывался в его сердце.

   Врачебная наука оказалась бессильна.

   После наступившего кризиса, больной стал слабее и слабее с каждым днем.

   Только тихое, еле слышное дыхание указывало некоторую жизнь в этом, обтянутом кожей скелете, в которого превратился еще месяц тому назад цветущий, пылающий здоровьем мальчик.

   Степан Сидорович был тоже неузнаваем.

   С поседевшими волосами на голове и бороде, с осунувшимся желто-восковым цветом лица и порою бессмысленно блуждавшими, всегда полными слез глазами, он производил страшное впечатление.

   Платье сидело на нем как на вешалке.

   Даже не особенно чувствительная к болезни сына и горю мужа Калисфения Фемистокловна, заехавшая как-то раз в кондитерскую и беседовавшая с мужем через отворенную дверь комнаты, воскликнула:

   - Да отдохни ты, на кого ты стал похож, ведь краше в гроб кладут...

   Степан Сидорович только махнул рукой.

   Наконец, настал самый страшный момент.

   Это было под утро.

   Андрюша вдруг страшно заметался по постели, открыл свои так недавно блестящие и веселые глазки, теперь отражавшие вынесенные страдания, но, вместе с тем, и какой-то неземной покой.

   Отец наклонился к нему.

   Андрюша обвил его шею своими исхудалыми ручонками и прошептал:

   - Папа, па...

   Он не окончил.

   Из его, как бы пустой груди вырвался тяжелый, напряженный вздох. Голова как-то странно откинулась на сторону.

   В открытых, глубоко ушедших от худобы лица в орбиты глазах отразился вечный покой.

   В объятиях отца лежал холодный труп сына.

   - Возмездие! - вскрикнул дико Степан Сидорович и, почти бросив бездыханного сына на кровать, вскочил и вышел из комнаты, а затем и из дому, как был, без шапки и без верхнего платья.

   Сына похоронили без него.

   В кондитерскую и к себе на квартиру он более не возвращался.

   Прошло около месяца, и даже предпринятые розыски как в воду канувшего Степана Сидоровича не привели ни к чему.

   Калисфения Фемистокловна наскоро с убытком продала кондитерскую и вывезла лучшие вещи из обстановки, находившейся при ней, квартиры, к дочери. Остальное все было продано вместе с кондитерскою.

  

  

   Жизнь в доме князей Святозаровых текла для того времени более чем однообразно.

   Едва ли был тогда другой дом в невской столице из числа домов высшего петербургского света, где бы царила такая патриархальная и такая чисто семейная атмосфера.

   Все интересы князя Андрея Павловича и княгини Зинаиды Сергеевны сосредоточивались на их сыне Василие, подраставшем юноше, которому шел в то время шестнадцатый год.

   Посещая изредка, лишь официально, двор и еще реже делая некоторые визиты, княжеская чета жила скромно и замкнуто, совершенно вдали от тогдашнего шумного большого света.

   Сначала этот "свет" недоумевал и косился на них, как на отщепенцев, а затем явление это стало заурядным и мало интересным по своей давности и "свет" примирился с ним и махнул рукою.

   Дома князей Святозаровых для него как бы не существовало.

   Знали только, что князь и княгиня всецело поглощены воспитанием князька Василия Андреевича Святозарова.

   "Готовят, видно, восьмое чудо! Поживем - увидим!" - язвили некоторые.

   Действительно, князь Василий Святозаров, предназначаемый родителями, по обычаю, к военной службе, получил для того времени исключительное образование.

   Целый полк учителей и гувернеров старались набить его голову всевозможной современной мудростью, чтобы сделать его чуть ли не энциклопедистом.

   Этим занято было все время юноши, хотя нельзя сказать, чтобы уроки этой толпы учителей приносили молодому князю очень большую пользу.

   Он усваивал из них, как это всегда бывает при очень обширной программе образования, лишь отрывочные сведения по различным научным отраслям, не зная основательно ни одного предмета.

   Был лишь один видимый результат ученья - молодой князь говорил довольно свободно на нескольких иностранных языках.

   Для того времени уже одним этим цель образования считалась более чем достигнутой - князь и княгиня были довольны и преподавателями, и сыном.

   Что касается воспитания, то балованный сынок богатых и титулованных родителей рос, понятно, изнеженным, своевольным и капризным существом.

   Малейшее его желание исполнялось.

   Князь и княгиня сумели уберечь мальчика от тлетворных примеров и знания жизни, бившей довольно нечистым ключом за воротами княжеского дома, и в шестнадцать лет юноша был совершенным ребенком, не зная многого из того, что передается друг другу подростками с краской волнения на лице, сдавленным шепотом и варьируется на разные лады, и что затем служит надежным щитом, когда на грани зрелых лет юношу неизбежно захлестнет волна пробудившейся страсти.

   Наивность шестнадцатилетнего юноши, приятная для родителей, подчас до седых волос считающих своих детей малыми ребятами, едва ли может признаваться, особенно в мальчике, идеалом воспитания.

   Окруженный китайской стеною от жизни, не зная ее совершенно, он все же будет принужден вступить в эту жизнь и на каждом шагу наталкиваться на неведомые ему житейские отношения.

   В таком блаженном неведении жизни, в полном смысле этого слова, рос в родительском доме, окруженный раболепствующей толпой слуг и смотрящих в глаза мальчику с целью угадать его желание родителей, молодой князь Василий Святозаров.

   По наружности это был красивый юноша, еще не совсем сформировавшийся, но обещающий быть стройным молодым человеком.

   Отношения между супругами Святозаровыми сделались самыми задушевными.

   Общая их любовь к единственному сыну связала их крепкими, нерасторжимыми узами.

   Прошлое с летами, если не совершенно забылось, то по крайней мере, не было частого повода для воспоминаний о нем.

   Лето семейство князей Святозаровых Проводило на даче в окрестностях Петербурга, ни разу за все это время не посетив Несвицкого.

   Княгиня лишь порой вспоминала деревянный крест в отдаленной аллее тамошнего сада, но это воспоминание уже утратило свою острую горечь и появлялось лишь при редких посещениях Дарьи Васильевны Потемкиной, единственного лица, являвшегося в княжеском семействе представительницей его грустного прошлого.

   Тяжелы были эти посещения и для князя Андрея Павловича, приветливо и утонченно любезно встречавшего мать могущественного человека.

   Ему было совершенно не по себе в присутствии этой его невольной и непрошенной сообщницы.

   "Какое счастье, что мальчик умер! - думал князь. - Иначе бы я не выдержал и во всем покаялся бы жене... Но каково бы было его снова теперь приучать к иной доле".

   Князь, уже теперь совершенно убежденный, что это был его сын, не думал об охранении прав и богатств своего первенца - Васи.

   "На обоих бы хватило!" - иногда посещала его грустная мысль.

   Повторяем, это было только в редкие дни визитов старушки Потемкиной.

   Несчастье, обрушившееся на его бывшего камердинера Степана Сидоровича, и его таинственное исчезновение дошло до сведения князя Андрея Павловича.

   Он принял в своем бывшем слуге горячее участие и даже со своей стороны обратился к полицеймейстеру с просьбою, в случае розыска пропавшего, уведомить его об этом.

   Но прошел месяц, другой, а о Степане Сидоровиче не было ни слуху, ни духу.

   Явилось даже предположение, что он покинул Петербург.

   Аккуратная в денежных расчетах, Калисфения Фемистокловна открыла, что в день ухода ее мужа из кондитерской у него в кармане должно было быть несколько сот рублей.

   "Уехал верно, к святым местам помолиться..."

   "Успокоится, вернется..." - хладнокровно решила она, перестав даже справляться об исчезнувшем муже.

   В тоне этого высказанного ею решения звучала настолько равнодушная нотка, что казалось существование Степана Сидорова на белом свете было для нее совершенно безразлично.

   Такова была черствая натура этой женщины.

   Князь Андрей Павлович виделся с Калисфенией Фемистокловной и знал и ее предположение относительно судьбы ее мужа.

   Не получая от полиции сведений о результате его розыска, он стал склоняться к верности этого мнения.

   "Может в какой дальний монастырь забрался... да там и остался..." - думал князь.

   При воспоминании о монастыре, ему невольна пришла на мысль графиня Переметьева, тоже, как и Степан, без вести пропавшая из Петербурга.

   Однажды утром, когда князь Андрей Павлович, только что окончив свой туалет, вышел в кабинет, новый камердинер Тихон с таинственным видом вошел в комнату.

   Князь заметил странное выражение лица слуги.

   - Что такое? - спросил он.

   - Сидорыч, ваше сиятельство, там пришли-с...

   - Сидорыч, какой Сидорыч? А, Степан?.. - воскликнул князь. - Наконец-то отыскался, зови его сюда...

   - Не хороши-с они... ваше сиятельство, - запинаясь, заметил Тихон.

   - Не хорош... то есть как не хорош...

   - Вид-с больно безобразный и потом-с... хмельны очень...

   - Пьян!

   - То есть еле на ногах стоит...

   - Так уложите... пусть выспится...

   - Уже им на кухне предлагали... Никак с ними не сообразишь...

   - Что же?

   - К вашему сиятельству просятся... Дело, говорит, есть... Тайна... Путем и не поймешь...

   Князь Андрей Павлович побледнел.

   - Тайна!.. - машинально повторил он.

   - Так точно, ваше сиятельство! Несуразное они что-то несут. Известно, во хмелю, в сильном градусе...

   Князь молчал и сидел задумавшись.

   - Так как же прикажете-с?..

   - Что? - спросил, точно очнувшись, ничего не слышавший князь.

   - Насчет Сидорыча...

   - Зови сюда...

   - Сюда никак невозможно, ваше сиятельство, через чистые комнаты-с... Они все в грязи-с... На дворе-то мокрота и слякоть...

   - А...

   Князь вновь задумался.

   - Проведи в гардеробную... Но чтобы там ни души...

   - Слушаю-с... - удивленно вскинул на князя глаза Тихон и удалился.

   Князь остался один.

   "Тайна! Какая тайна?.. Просто с пьяна городит вздор... - пронеслось в его голове. - Надо все-таки его видеть... несчастный... пьян и весь в грязи..." - припомнил князь слова Тихона.

   Он встал и медленно прошел в гардеробную, находившуюся на совершенно противоположной стороне дома.

   Княгиня Зинаида Сергеевна еще спала.

   То, что представилось глазам князя Андрея Павловича в гардеробной, превзошло всякие его ожидания.

   Если бы он знал наверное, что стоящее перед ним существо его бывший камердинер, а затем петербургский купец Степан Сидоров, однолеток его, князя, то он никогда не поверил бы этому.

   Перед князем стоял, как-то сгорбившись, расслабленный старик, одетый в невозможное рубище, покрытое толстым слоем липкой грязи.

   Цвет когда-то суконного, но теперь состоявшего из одной подранной в нескольких местах основы халата, подпоясанного грязной тряпкой, определить было, невозможно.

   Одна нога, обернутая в грязную онучу, была обута в лапоть, а д