Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

О небесном возмездии, геене огненной... О своем навсегда разрушенном счастии, да и об этом Петровском, кстати.

   - Вот оно что!

   - Вскочил на софе и присел даже, как я ему сказал, потом снова лег, лицом к стене отвернулся и точно умер... Четвертый раз после этого к нему вхожу - не шелохнется.

   - Как же быть?

   - Ах, Баур, Баур, точно это вам в первый раз... надо выждать... А арестанта вашего, за беспокойство, угостите-ка ужином, я сам не прочь закусить; обедал наскоро, как всегда, когда беда эта стрясется со светлейшим...

   - Хорошая мысль, Василий Степанович, прекрасная мысль... Может быть вино развяжет этому Петровскому язык и мы узнаем что-нибудь интересное... Пойдемте.

   - Да вы куда его упрятали?

   - Уж и упрятал... У меня в комнатах... Как гость, честь честью...

   - То-то... а то неровен час... нам самим головы свернет...

   - Вы что-то нынче, Василий Степанович, все загадки задаете...

   - Да разве наша с вами здесь жизнь - не сплошная загадка?

   - Пожалуй, и правда, - тряхнул Баур своей белокурой головой.

   Они оба отправились в помещение Баура, жившего в Таврическом дворце.

   Владимир Андреевич Петровский задумчиво сидел в кресле кабинета любимого адъютанта светлейшего и, казалось, не переменил позы с момента ухода последнего с докладом о нем князю.

   "Вот тебе и карьера, вот тебе и мечты о покровительстве всесильного, о придворной жизни, красавицах... - думал совершенно упавший духом молодой человек. - Красавицы! - он вспомнил коварную брюнетку и ее жгучий поцелуй. - Попутал бес, в какую попался кашу; может, всю жизнь придется расхлебывать..." - пронеслось у него в голове.

   Он чутко прислушивался к царившей во дворце тишине. Малейший шорох заставлял его нервно вздрагивать.

   - Что повесил голову, камрад, - дружески ласковым тоном заговорил последний. - И впрямь подумал, что его привезли под гнев светлейшего... На посещение красоток вечерней порой у нас его светлость не гневается: сам грешит и людям прощает...

   Петровский встал и с нескрываемым удивлением смотрел на Баура и слушал совершенно изменившийся тон его голоса. Баур, нимало не смущенный, представил его Попову.

   - Однако, у меня от этой отдаленной прогулки разыгрался аппетит, я чаю и вы тоже проголодались? - обратился он к Владимиру Андреевичу. - Ужин теперь будет очень кстати.

   Он вышел распорядиться.

   Петровский и Попов остались одни.

   Последний заговорил о Петербурге, спрашивал о впечатлении, произведенном им на молодого человека, и, между прочим, заметил:

   - Светлейший-то завтра приказал вам явиться, но едва ли представление состоится - он заболел...

   - Опасно? - с тревогой в голосе спросил Владимир Андреевич.

   - Нет, но надо будет переждать несколько дней...

   - Идемте, закусим чем Бог послал! - сказал вошедший Баур. - Чем богат, тем и рад!

   Все трое перешли в соседнюю комнату, в которой был сервирован роскошный и обильный ужин "потемкинской" кухни.

   Невольный гость отдал должную честь яствам и питьям, но надежды Баура не оправдались - он оказался очень сдержанным на язык.

   За ужином решено было, что он останется у Баура, а завтра пошлют за его пожитками на постоялый двор на Ямскую.

   - Не знаешь, где найдешь, где потеряешь! - подумал Баур, выслушав согласие Петровского поселиться у него.

   Светлейший продолжал лежать на софе, обернувшись лицом к стене, неподвижно смотря в одну точку на замысловатый рисунок ситца, которым были обиты стены.

   Он был буквально поражен смертью молодого князя Святозарова и посещением княгини.

   Перед ним неслись одно за другим воспоминания юности.

  

  

   Григорий Александрович Потемкин, впоследствии светлейший князь Таврический, был сын небогатого дворянина, отставного майора Александра Васильевича Потемкина.

   Он родился в сентябре месяце 1739 года, в имении своего отца, сельце Чижево, около Смоленска.

   До двенадцатого года он воспитывался в родительском доме, а затем был отдан в смоленскую семинарию, так как в Смоленске в то время не было светских учебных заведений.

   В 1755 году открылся Московский университет, и мать Потемкина (отец его умер в 1746 году) определила сына в учрежденную при нем дворянскую гимназию, записав его, вместе с тем, в лейб-гвардии конный полк рейтаром.

   Молодой Потемкин с самых ранних лет отличался необыкновенною памятью, быстротою ума и чрезвычайным честолюбием, которое обнаруживалось во всех его поступках.

   - Хочу быть архиереем или министром! - говорил он еще в бытность свою в семинарии.

   В первое время по поступлении в гимназию Потемкин занимался очень прилежно, так что на другой же год получил за успехи в науках золотую медаль.

   В 1757 году директор университета Мелиссино отправился в Петербург по делам службы и взял с собою, для представления куратору И.И. Шувалову, лучших студентов и учеников гимназии.

   В числе последних находился и Потемкин.

   Все они через несколько дней по приезде были потребованы во дворец.

   Императрица Елизавета обошлась с учениками весьма милостиво и, по ходатайству Шувалова, "для лучшего одобрения и поощрения учащегося юношества", пожаловала их чинами, с оставлением до окончания курса в университете.

   Потемкин возвратился в Москву с чином капрала и снова отдался своим любимым занятиям, то есть книгам.

   Он читал их без разбора, всегда лежа в постели.

   Один из его товарищей, Матвей Иванович Афонин, впоследствии ординарный профессор Московского университета, купил на последние свои деньги исключительно для Потемкина только что вышедшую тогда в свет и наделавшую много шума "Натуральную Историю Бюффона".

   Григорий Александрович взял книгу и так быстро пробежал все сочинение, что казалось только перелистал ее.

   Афонин, оскорбленный таким невниманием, не скрыл от любимого товарища своего неудовольствия, но был чрезвычайно удивлен, когда последний подробно передал ему содержание книги и доказал, что познакомился с сочинением весьма основательно.

   Другой приятель Потемкина, Ермил Иванович Костров, впоследствии небезызвестный поэт и переводчик Иллиады, дал ему с десяток томов самого разнообразного содержания.

   Григорий Александрович возвратил ему их через несколько дней.

   - Да ты, брат, видимо, только полистал страницы в моих книгах, - заметил удивленный Костров, - на почтовых хорошо лететь по дороге, а книга не почтовая езда.

   - Пусть будет по-твоему, - ответил Потемкин, - что я летел на почтовых. А все-таки я прочитал твои книги от доски до доски; если не веришь, то изволь, профессорствуй; взбирайся на стул вместо кафедры, раскрой любую из своих книг и спрашивай громогласно, а я отвечу без запинки.

   Оказалось на самом деле, что Потемкин не только прочел книги, но вник в каждое сочинение и твердо удержал в памяти прочитанное.

   Он пересказал приятелю все как заданный урок. Близость с Афониным, Костровым и особенно с поэтом Василием Петровичем Петровым, впоследствии переводчиком Виргилиевой "Энеиды" и "Потерянного рая" Мильтона, имела большое влияние на развитие будущего государственного человека.

   Особенно в благотворном смысле повлиял на Потемкина Петров.

   Страстно любя греческую и латинскую словесность, Василий Петрович занимался ими с молодым своим приятелем, учил его языку Гомера и переводил вместе с ним "Иллиаду".

   В Григории Александровиче он нашел внимательного и любящего предмет ученика.

   Таков был юноша Потемкин.

   Прошло пять лет.

   Григорию Александровичу шел двадцать первый год.

   Начальство гимназии считало его украшением заведения и возлагало на него блестящие надежды, как вдруг он внезапно охладел к ученью, перестал являться в классы и начал усердно посещать монастыри, где проводил время в беседах с монахами о религиозных предметах.

   Университетское начальство, употребив безуспешно все исправительные меры, вследствие представлений инспектора гимназии профессора Антона Алексеевича Барсова, выключило Потемкина из гимназии "за леность и нехождение в классы".

   Причиной, произведшей роковой поворот во внутреннем мире молодого человека, была, как и всегда, женщина.

   Григорий Александрович влюбился, влюбился безумно и даже, увы, не безнадежно.

   Безнадежная любовь находит противоядие в самолюбии, но для любви разделенной и остающейся лишь в форме неосуществимой мечты, противоядия нет.

   Такова была любовь и молодого Потемкина.

   Между ним и любимой им девушкой легла пропасть и рана не зажила до самой его смерти.

   Григорий Александрович жил в Москве у приятеля своего покойного отца и соседа по имению в Смоленской губернии, Ивана Дементьевича Курганова.

   Иван Дементьевич состоял главноуправляющим графини Анны Ивановны Нелидовой, известной московской аристократки - статс-дамы императрицы Елизаветы Петровны, лично известной Царствующей государыне.

   На поклон к Анне Ивановне ездили все московские власти и вся московская знать.

   Управление многочисленными имениями, рассыпанными в плодороднейших губерниях России, в которых были младшие управляющие, сосредоточивалось в главной конторе графини, во главе которой стоял Иван Дементьевич.

   Это был высокий, худой старик, всегда с чисто выбритым лицом и с открытым взглядом добрых, честных, голубых глаз, до старости не потерявших своего юношеского блеска.

   Он был вдовец и жил со своей единственной дочерью Настей, хорошенькой блондинкой, с золотисто-льняными волосами, но каким-то не детским - ей шел пятнадцатый год - вдумчивым выражением миловидного личика, в одном из обширных флигелей дома графини на Поварской улице, близ Арбатских ворот.

   Дом этот, один из немногих сохранившихся до сих пор в Москве в своем прежнем виде, был построен полукругом в глубине обширного двора, огражденного с улицы массивной чугунной решеткою с двумя воротами, украшенными традиционными львами, со всеми причудами теперь, увы, отжившего барства.

   Два флигеля своим фасадом выходили на улицу: в правом помещались контора и людская, а в левом жил главный управляющий Иван Дементьевич Курганов.

   Оба флигеля были соединены с главным домом крытыми теплыми галереями.

   Товарищи юности, Иван Дементьевич и старик Потемкин, сохраняли, несмотря на разность житейских дорог, положения и состояний, самые искренние дружеские отношения до самой смерти последнего.

   Когда мать Потемкина, Дарья Васильевна, привезла сына в Москву и посетила с ним приятеля своего покойного мужа, то последний сам предложил ей поместить Грица - так звали мальчика в родительском доме - у него, не позволив, конечно, даже заикнуться о каком-нибудь вознаграждении.

   Дарья Васильевна со слезами на глазах бросилась обнимать своего благодетеля и уехала в свое имение совершенно успокоенная за судьбу своего единственного детища.

   Она и не предчувствовала, что в этом доме случится с сыном эпизод, который отразится на всей его жизни, что здесь он утратит навсегда свое личное счастье, чтобы принести его в жертву величию государства, что отсюда он выйдет, как это ни странно, несчастным "баловнем счастья".

   Гриц, которому шел в это время шестнадцатый год, скоро освоился в чужом доме: подружился с четырнадцатилетней Настей, сумел привязать к себе Ивана Дементьевича и сделался в доме, как родной.

   Красивый, стройный, остроумный, веселый, он с самой ранней юности умел нравиться людям и привязывать их к себе своим добродушным, откровенным характером.

   С Настей он скоро стал на "ты" и между ними возникло чисто братское чувство, которое, подобно тихому ручейку, освещенному полуденным солнцем, мирно катит свои чистые, как кристалл, воды не только без бурь, но даже без малейшей зыби.

   Жизнь флигеля шла совершенно отдельно от жизни главного дома графини, и связующим звеном, кроме чисто деловых сношений Ивана Дементьевича с "ее сиятельством", была племянница графини, дочь ее брата, княжна Зинаида Сергеевна Несвицкая, ровесница Насти и большая ее приятельница, часто забегавшая во флигель и по целым часам без умолку болтавшая со своей подругой.

   Эта дружба завязалась и продолжалась без ведома старой графини, жившей в главном доме со своей дочерью, молодой графиней Клавдией Афанасьевой, которой в момент нашего рассказа уже исполнилось восемнадцать лет.

  

  

   Жизнь графини Анны Ивановны Нелидовой была даже для тогдашней, полной всевозможного рода причудниками и причудницами, Москвы предметом толков и удивления.

   Огромный дом был переполнен приживалками, число которых с прислугой доходило до ста пятидесяти человек.

   Парадных комнат было множество, но Анна Ивановна почти никогда не выходила из своих внутренних апартаментов.

   Более всего поражала комната, где она спала: она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла.

   Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, почему все люди ходили в чулках и башмаках в ее присутствии говорили шепотом.

   Без доклада к ней никто никогда не входил.

   Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалась тысяча церемоний, и нередко желавшие видеть ее ожидали приема по несколько часов.

   В официантской сидело постоянно 12 официантов; на кухне было четырнадцать поваров и огонь никогда не гасился, так как Анне Ивановне приходила фантазия спросить чего-нибудь закусить не в назначенный час и это случалось зачастую ночью; для обедов и завтраков, у нее, как и для сна, не было положенных часов.

   Все делалось по капризу, по первому требованию ее сиятельства.

   Комната, где она постоянно находилась, была обита малиновым штофом.

   Посредине было сделано возвышение, на котором стояла кушетка под балдахином, от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по шести ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы.

   Эффект, производимый всей этой обстановкой, был поразителен.

   В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет, также необыкновенным способом.

   Перед ней стояли шесть девушек, кроме тех, которые ее причесывали; на всех них были надеты принадлежности туалета ее сиятельства.

   Графиня ничего не одевала того, что не было согрето предварительно живой теплотой.

   Для этого выбирались красивые девушки от 16 до 20 лет; после двадцати лет их назначали на другие должности.

   Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом, и для этого в доме содержалась очень толстая немка, которая за полчаса до выезда садилась в карете на то место, которое потом должна была занять графиня.

   Пока она выезжала, немка нагревала место на креслах, в которых Анна Ивановна всегда сидела.

   Спала графиня на кушетке, на которой расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или шалью.

   На ночь она не только никогда не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее нарядный, чем дневной, и с такими же церемониями.

   Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами, на шелковом цветном чехле, затем пышный чепчик с бантами, шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто бы графиня ехала на какой-нибудь бал.

   В таком пышном туалете графиня опускалась на кушетку и никогда не оставалась одна.

   При ней было до сорока избранных женщин и девушек разного возраста, которые поочередно должны были находиться в ее комнате.

   На ночь в комнату ее сиятельства вносились диваны, на которых помещались дежурные.

   Они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса.

   Под их говор и шепот дремала причудница, и если только они умолкали, она тотчас просыпалась.

   Стол ее был не менее прихотлив, как все остальное, и накрывали каждый день на сорок персон.

   Сама она обедала с дочерью и племянницею за особым столом, к которому приглашались только избранные, а зачастую даже в своей комнате, куда вносился уже накрытый стол на шесть персон, так как она требовала около себя абсолютной тишины и спокойствия.

   Она не хотела знать никакой заботы, никакого горя, и когда ее второй сын Михаил был убит на дуэли, ей решились сказать об этом только год спустя.

   Старший сын ее, Николай, пропал без вести, уехав за границу.

   Все доходы с имений привозились и сдавались Ивану Дементьевичу. В одной из комнат конторы стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и сам Иван Дементьевич хорошенько не знал, сколько ссыпалось и сколько расходовалось.

   Дело велось по простоте, без книг и двойных и тройных бухгалтерий.

   В доме было так много всевозможных редкостей, что комнаты были похожи на магазин.

   Одних платьев счетом было пять тысяч.

   Для них велась особенная книга, с приложением образчиков, по которым графиня назначала, какое платье желала одеть.

   Два сундука были наполнены самыми редкими кружевами, ценностью до ста тысяч рублей.

   Целая комната была занята разными дорогими мехами, привезенными, как говорили, из Сибири.

   Графиня страшно любила наряжаться, покупала очень много по магазинам.

   Когда ей нравились какие-нибудь материи, то она покупала кусками, чтобы у других не было подобных.

   Рожденная княжна Несвицкая, она вышла замуж поздно - под сорок лет: так долго не могла она найти себе человека по сердцу.

   Граф Афанасий Григорьевич Нелидов прожил с ней не более десяти лет и умер от ожирения сердца, оставив ей по завещанию все свое громадное состояние, которое, в соединении с огромным приданым графини, и составило то колоссальное богатство, которое считалось первым даже в Москве, тогда городе неимоверных богачей.

   Дочь графини Анны Ивановны, Клавдия Афанасьевна, была сильная брюнетка и резкими чертами восточного типа лица напоминала свою мать.

   Те же злые глаза, те же надменно сложенные губы, тот же прямой нос с горбинкой и низкий лоб.

   Ни она, ни мать, в молодости не были красивыми, они обе брали фигурой, сложением и посадкой.

   Когда графине Клавдии или "Клодине", как звала ее графиня Анна Ивановна, было тринадцать лет, в доме ее матери появилась княжна Зина, десятилетняя девочка, дочь покойного младшего брата графини, князя Сергея Несвицкого, умершего молодым вдовцом.

   Сначала девочки жили дружно, но это продолжалось каких нибудь два-три года, пока еще не успел окончательно сложиться властный и эгоистичный характер молодой графини.

   Княжна Зинаида, гордая от природы, не дала себя совершенно подчинить своей взрослой кузине и они разошлись, одна с затаенным злобным чувством, другая - найдя себе утешение в дружбе с Настей Кургановой.

   Годы шли; все хорошеющая княжна Зинаида Сергеевна возбуждала все большую и большую ненависть со стороны своей двоюродной сестры, пока, наконец, не случилось обстоятельство, доведшее это "родственное чувство" до своего апогея.

   Но не будем забегать вперед.

   Молоденькая Настя успела заинтересовать свою подругу рассказами о появившемся в доме мальчике Грице, который с годами делался стройным, красивым молодым человеком.

   Детские игры и забавы с летами привели к другому чувству, заставившему юные сердца товарищей детства, как это бывает всегда, забиться сильнее и тревожнее.

   Княжне Зинаиде шел в то время восемнадцатый, а Потемкину двадцать первый год.

   Молодые люди влюбились друг в друга.

   В это же время в доме графини Нелидовой появилось новое лицо.

   Это был князь Андрей Павлович Святозаров, прибывший из Петербурга, где он играл довольно значительную роль при дворе императрицы Елизаветы Петровны.

   Он приехал в отпуск повидаться с родными, безвыездно жившими в Москве и входившими в тот высокий круг московского высшего общества, в котором вращались графиня Нелидова и ее дочь.

   Князю было лет тридцать пять. Он шел по статской службе и метил в сенаторы или министры.

   О его выдающихся способностях государственного человека говорили с полным убеждением в компетентных правительственных сферах.

   Он стоял во главе одного из административных учреждений столицы, был на виду, но был холост.

   Петербургские маменьки уже целые годы устраивали безуспешно облаву на выгодного жениха, желая доставить своим дочкам блестящую партию.

   Появление его в Москве, хотя и на время, вселило сладкие надежды в московских матерях взрослых дочек.

   Графиня Анна Ивановна тоже наметила князя в женихи своей Клодин, а последняя, кроме того, без ума влюбилась в петербургского гостя.

   На московских балах и "soirées dansante" князь был видимо увлечен величественной фигурой молодой графини Нелидовой, ее восточным типом и огненным взглядом черных глаз.

   Он стал усиленно ухаживать за ней и сделал визит в дом графини.

   Этот визит изменил его намерения.

   Совершенная противоположность молодой графини, которой уже было за двадцать, ее двоюродная сестра княжна Зинаида, восемнадцатилетняя блондинка, с выражением лица гетевской Гретхен, положительно заполонила сердце уже пожившего и избалованного женщинами князя и он круто повернул в ее сторону.

   Совершилась безмолвная драма.

   Гордая графиня Клодина заметила перемену в князе и, затаив в сердце злобу и ненависть к неожиданной сопернице, первая отстранила от себя намеченного ее матерью и избранного ею жениха, объявив матери, что не любит его и не может сделаться его женой.

   - Не перестарок же я какой-нибудь, что вы хотите сбыть меня с рук, maman, - заметила она. - Князь, кажется, к тому же, совершенно растаял от прелестей Зинаиды, - язвительно заметила она. - Ему она как раз под пару, покорная овечка, да и вам, maman, сбыть ее с рук чем скорее, тем, думаю, лучше...

   Графиня Анна Ивановна удивленно вскинула глаза на свою дочь, так как, вместе с другими свидетелями ухаживания князя на балах и вечерах за ее дочерью, думала, что последняя не прочь сделаться из флейлин статс-дамой и переехать в Петербург уже княгиней Святозаровой.

   Она прочла на лице графини Клодины серьезное решение.

   - Как хочешь, ma shere, я тебя не неволю, ты ведь мне не мешаешь... - ответила старуха.

   Князь Святозаров обратился таким образом из жениха Клавдии Афанасьевны в жениха Зинаиды Сергеевны.

   Последняя, влюбленная в Потемкина, далеко не старалась увлечь блестящего жениха, что еще более раззадоривало последнего.

   Он сделал предложение старой графине, и та, после переданного уже нами разговора со своею дочерью, дала свое согласие.

   - Я поговорю с ней... и думаю, что это уладится, - сказала она восхищенному князю.

  

  

   Молодой Потемкин, между тем, в один прекрасный день признался Ивану Дементьевичу Курганову в своей любви к княжне Зинаиде Сергеевне.

   Старик страшно взволновался.

   - Вот глупости! Разве ты не знаешь, что княжна Несвицкая самая богатая невеста не только в Москве, но, пожалуй, и во всей России.

   - Я это знаю, - отвечал Григорий Александрович, - но Зина любит меня.

   - Почему ты это знаешь?

   - Она сама мне это сказала.

   Курганов окинул молодого человека строгим взглядом.

   - Ты воспользовался тем, что моя дочь ее подруга, и увлек молоденькую девушку, почти ребенка, ты, еще сам мальчишка...

   Григорий Александрович опустил голову.

   - Если ты это сделал, то поступил более чем нехорошо... нечестно... Графиня Анна Ивановна, конечно, доверяя мне, смотрела сквозь пальцы на частые посещения моей квартиры ее племянницей... Ты сделал меня невольным нарушителем доверия ее сиятельства, ты, в благодарность за мою ласку, за любовь к тебе, как к сыну, опозорил мои седины.

   - Иван Дементьевич, Иван Дементьевич... - бормотал смущенный юноша.

   - Я хочу все знать... Говори...

   Молодой человек рассказал ему в подробности весь свой роман с молодой княжной.

   Курганов выходил из себя. Его чистой совести представлялось все это в мрачном виде, он все преувеличивал и продолжал волноваться.

   Он позвал свою дочь и стал упрекать ее в пособничестве этому "позорному делу" - его подлинное выражение.

   Настя плакала и уверяла отца, что она не имела никаких дурных намерений, что ничего дурного не случилось.

   Старик несколько успокоился, убедившись на самом деле, что происшедший под его кровлей роман двух молодых людей остался на почве чистого чувства.

   - Честь и дочь - мои главные сокровища, - сказал Иван Дементьевич, обращаясь к молодому Потемкину. - Ты поступил непорядочно, хотя я убежден, что не умышленно... Ты говорил ей о любви и нарушил ее сердечный покой и за это ты должен быть наказан. Как?.. Чтобы меня и мою дочь обвинили в пособничестве к ловле богатой невесты для сына моего друга... Одна эта мысль ужасает меня! Что подумает обо мне ее сиятельство! Она может потребовать от меня отчета... Ты понимаешь это, Гриц, сознаешь ты свою опрометчивость?

   Потемкин стоял понуря голову.

   - Ты можешь это поправить только тем, что более не увидишься с княжной.

   Григорий Александрович тяжело вздохнул.

   - Ты вздыхаешь, ты страдаешь при этой мысли, - продолжал старик, - но подумай только, как бессмысленна твоя любовь. Княжна Несвицкая - богачка, никогда не может быть твоей женой, женой теперь еще школьника, а впоследствии, в лучшем случае, гвардейского офицера с несколькими десятками душ за душою... Будь благоразумен... Соберись с силами, будь честен и забудь...

   - Но она?! - воскликнул с болью в голосе молодой человек.

   - Она выйдет замуж за князя Святозарова... Он сделал ей предложение... Говорят, он так же богат, как и она...

   Григорий Александрович зарыдал как ребенок, закрыв лицо руками.

   - Несчастный, как он ее любит! - пробормотал Иван Дементьевич.

   Григорий Александрович на другой же день рано утром ушел из дома и вернулся только поздно вечером.

   Такую жизнь он повел изо дня в день.

   Княжна, конечно, узнала о странном поведении молодого человека.

   Настя сочинила ей целую историю, что Потемкин решил теперь жить только для науки, что он сам недавно назвал будто бы свое увлечение княжной детской шалостью, согласившись с ее отцом, считавшим это чувство одной глупостью, а потому и избегает ее.

   Княжна была поражена, неутешна, но, увы, не отступалась от своего чувства.

   Настасья Ивановна, между прочим, передала своей подруге и сущность разговора ее отца с Григорием Александровичем и княжна почувствовала себя оскорбленной.

   С ее сердцем, с ее чувством, значит, только играли?

   Она горько оплакивала свою потерянную иллюзию и разбитые мечты.

   В это-то время ее позвала к себе графиня Анна Ивановна, которая передала ей о предложении, сделанном князем Святозаровым.

   - Я уже выразила согласие... Надеюсь, что ты не пойдешь против моей воли, я тебе заменила отца и мать, - заметила графиня.

   Княжна согласилась.

   Князь был красив, знатен, ласков, может быть только немного серьезен для такой молодой девушки.

   Княжна чувствовала к нему симпатию и сказала себе:

   - Я его могу полюбить!

   Этой любовью к мужу она хотела вылечить рану своего молодого сердца.

   Свадьбой не замедлили. Она была роскошна. Вся титулованная, сановная Москва присутствовала на ней. Молодые, сделав установленные визиты, через несколько дней уехали в Петербург.

   Григорий Александрович Потемкин по-прежнему вел образ жизни, о котором народ очень метко замечает: "одна заря вгонит, другая выгонит".

   Домашние его почти не видали и не знали, где он проводит дни. Иван Дементьевич находил нужным дать свободу молодому человеку.

   "Пусть забудется... даже покутит малость... Эта встряска только для него полезна..." - думал старик.

   Потемкин, однако, и не думал кутить.

   Он бросился в другую сторону и целые дни, не посещая классов, проводил в монастырских церквах.

   Усердная и продолжительная молитва юноши обратила на него внимание монахов, с которыми он вскоре свел знакомство и стал проводить время в их кельях, за беседой на тему о суете мирской жизни.

   Полученное первоначальное воспитание в смоленской семинарии сближало его с лицами духовного звания.

   Он нашел среди них себе покровителей, которые поддержали появившуюся в голове молодого человека мысль идти в монахи.

   Последовавшее исключение Потемкина из гимназии еще более укрепило его в этом намерении. Свадьба княжны Несвицкой с князем Святозаровым окончательно подвинула его на этот решительный шаг.

   Но для поступления в монашество необходимо было заручиться рекомендацией кого-нибудь из лиц высшего духовенства.

   В это время в Москве славился умом и подвижническою жизнью архиерей Амвросий Зертис-Каменский, впоследствии известный архиепископ московский и калужский.

   Об искреннем желании юноши Потемкина было доложено его преосвященству покровителем молодого человека, монахом Чудова монастыря.

   Его преосвященство пожелал увидеть будущего инока и подвижника, как говорил о нем докладчик.

   С трепетом сердца вступил Григорий Александрович в архиерейские покои и остался ждать в приемной, пока служка пошел докладывать о прибывшем его преосвященству.

   Много дум пронеслось в голове молодого человека, много ощущений испытал он за те десять-пятнадцать минут, которые он провел в приемной Амвросия.

   Служка вернулся и попросил Потемкина следовать за ним.

   Пройдя еще две комнаты, он отворил дверь и пропустил в нее Григория Александровича.

   Молодой человек очутился в образной архиерея.

   Это была довольно обширная комната, две стены которой были сплошь увешаны иконами старинного художественного письма, некоторые в драгоценных окладах, а некоторые без всяких украшений, внушающими своей величественной простотой еще более благоговейные чувства... Двенадцать лампад слабым мерцанием освещали комнату, борясь со светом дня, проникавшим в узкие готические окна.

   На высоком кресле в черном камлотовом подряснике сидел почтенный старец, перебирая правой рукой надетые на левой кипарисовые четки.

   Покрытый клеенкою войлок пола заглушал шаги.

   Все в этом уголочке молитв московского иерарха располагало к молитвенному настроению.

   - Подойди сюда, сын мой Григорий! - раздался грудной, проникающий в душу, голос Амвросия.

   Потемкин приблизился и с благоговением и каким-то душевным трепетом поцеловал благословившую его руку чудного старца.

   Архиерей долгим проницательным взором обвел стройного красивого юношу, казалось, созданного для счастья, любви и беззаботной жизни шумной молодости, и кротко улыбнулся углом рта.

   Быть может, и в голове сурового по жизни монаха промелькнула именно эта мысль и он не мог представить себе этого полного жизни красавца в подряснике послушника, отрекающегося от этой еще неизведанной им жизни.

   - В монахи, слышал, хочешь? - спросил его преосвященство.

   - Имею искреннее желание, ваше преосвященство... - отвечал хорошо заученной формулой ответов Григорий Александрович.

   - А давно ли это у тебя искреннее желание и почему явилось оно? - спросил, после некоторой паузы, пристально смотря прямо в глаза гостя, Амвросий.

   - С малолетства... - отвечал заученной фразой Потемкин и опустил глаза, не вынося проникающего в душу взгляда старца.

   - Ой ли, с малолетства... Что же, родители изобидели?..

   - Никак нет-с...

   - Так с чего... Ты мне, молодец, признавайся, как на духу... Между мной и тобой только Бог...

   Он снова уставил свой взгляд на Потемкина.

   Тот невольно опустился на колени у ног епископа и зарыдал так же, как зарыдал, когда Иван Дементьевич запретил ему видеться с княжной.

   - Говори! - заметил Амвросий, дав ему выплакаться.

   Григорий Александрович, прерывая свою речь всхлипыванием, откровенно и подробно рассказал весь свой роман с княжной Несвицкой, решение приютившего его Курганова, свадьбу княжны и свое исключение из гимназии...

   - С этого-то ты и захотел в монахи? - снова углом рта улыбнулся архиерей. - Отречься задумал от жизни, еще не жив... Думаешь молиться-то легче, чем учиться или служить... Нет, брат, нелегко это, коли по-настоящему, а не по-настоящему совсем не надо, потому грех еще больший... больший... Бога ты не обманешь... Ты, чай, в службу записан?..

   Григорий Александрович отвечал, не скрыв и получение чина капрала.

   - Видишь, тебя наша матушка-царица еще малышом уже пожаловала, а ты от службы увильнуть хочешь на монастырские хлеба... Ловок, я вижу, ты, брат... Вот тебе мой отеческий совет... Поезжай-ка ты в Питер да послужи-ка верой и правдой нашей милостивице, благоверной государыне... Коли годов через десять сохранишь желание в монахи идти - иди, а теперь нет тебе моего благословения...

   Потемкин все еще продолжал стоять на коленях, понурив голову.

   - Встань, - сказал архипастырь.

   Амвросий тоже встал и подошел к вделанному в стене шкафу, отпер его и, вынув пачку денег, подал ее Григорию Александровичу.

   - Здесь пятьсот рублей тебе на дорогу и на первое время... Поезжай и служи...

   Григорий Александрович дрожащей рукой взял деньги.

   Амвросий благословил его. Молодой человек облил руку старца слезами благодарности. Он вышел от него обновленный.

   На другой же день он уехал в Петербург, простившись с Кургановым и не скрыв от него ничего.

   Матери он тоже написал откровенное письмо.

  

  

   Прибыв в Петербург, Григорий Александрович без всяких препятствий был зачислен в действительную службу вахмистром лейб-гвардии конного полка.

   Это было в половине 1761 года, последнего года царствования императрицы Елизаветы Петровны, умершей внезапно 25 декабря 1761 года.

   Полковая служба вскоре его сблизила со всею лучшею петербургскою молодежью.

   Он сделался одним из горячих приверженцев великой княгини Екатерины Алексеевны.

   Непродолжительно было царствование Петра III, вступившего на престол после смерти Елизаветы Петровны.

   Наступило 28 июня 1762 года - день государственного переворота, доставившего корону Екатерине II.

   В числе окружавших в Петербурге молодую государыню представителей гвардии находился и вахмистр Потемкин.

   Принимая присягу в верности от гвардии, императрица подъехала верхом к конно-гвардейскому полку и обнажила шпагу.

   Вдруг она увидала, что на ней нет темляка и смутилась. Начальство полка заметило это смущение и растерялось.

   Григорий Александрович, не сводивший глаз с обожаемой всею молодежью того времени государыни, первый заметил это и, подскакав к смутившейся императрице, сорвал со своего палаша темляк и поднес его стоявшей перед полком с обнаженной шпагой Екатерине.

   Государыня милостиво приняла услугу догадливого вахмистра и подарила его благосклонной улыбкой. Императрицу поразила находчивость и присутствие духа молодого красавца.

   Потемкин уже намеревался отъехать к своему месту, но лошадь его, привыкшая к эскадронному ученью, остановилась подле лошади императрицы и не слушая ни шпор, ни усилий всадника, стояла как вкопанная.

   - Как вас зовут? - обратилась к сконфуженному вахмистру императрица, желая ободрить его.

   - Вахмистр Григорий Потемкин, ваше императорское величество, - отвечал Григорий Александрович.

   - Откуда вы родом?

   - Дворянин Смоленской губернии, ваше императорское величество!

   - Давно на службе?..

   - Второй год, ваше императорское величество!

   - Не тяжела служба?

   - Теперь, когда жизнь каждого из нас посвящена вашему императорскому величеству, - легка...

   - Хорошо сказано, господин подпоручик Потемкин... - отвечала государыня.

   Таким образом Григорий Александрович был произведен в подпоручики.

   Через несколько дней ему было, кроме того, пожаловано шестьсот душ крестьян.

   Первый луч яркого солнца счастья блеснул на него.

   Набожный юноша всецело приписал это благословению архиерея Амвросия и деньгам, данным ему московским иерархом.

   В нем заговорил