Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

ругая в опорок дырявого сапога.

   В красных, прозябших и трясущихся руках Степан держал дырявую шляпу, тоже неопределенного цвета, покрытую грязью.

   Лицо не только изменило свое выражение, но даже, казалось, в нем не осталось ни одной прежней черты.

   Красно-синий нос выделялся на опухшем синевато-бледном лице, обросшем почти совершенно седою всклокоченною бородою, поседевшие также почти волосы на голове слепившимися косматыми прядями спускались с головы на лоб и на шею.

   Один глаз был полузакрыт от огромного сине-багрового кровоподтека, а другой, слезящийся и воспаленный, имел какой-то оловянно-безжизненный оттенок.

   В то время, когда князь Андрей Павлович вошел в гардеробную, стоявший Степан закашлялся.

   Хриплый, стонущий кашель шел как бы из совершенно пустой груди и от его приступов тряслось все исхудалое тело несчастного пропойцы.

   - Степан, ты ли это? - воскликнул князь.

   Вместо ответа, Степан Сидоров повалился в ноги князю, продолжая оглашать комнату страшным кашлем и употребляя, видимо, все усилия прекратить его.

   Андрей Павлович с выражением немого ужаса смотрел на своего бывшего верного слугу.

   Степан, наконец, стал на коленях, кашлянул последний раз и отер губы рукавом халата.

   Рукав оказался смоченным кровавой пеной, которая окрасила и часть бороды несчастного пропойцы.

   Князь с невольным отвращением отвернулся, но пересилил себя и снова сказал:

   - Степан, что с тобой? Как ты мог так опуститься?..

   Тот безнадежно махнул рукой и на коленях ближе подполз к Андрею Павловичу.

   - Не обо мне теперь речь, ваше сиятельство, мой конец близехонек, я скоро предстану на суд Вечного Судьи, со всем моим окаянством... Покарал меня Господь по делам и заслугам... Так пришел я теперь сперва на суд к вашему сиятельству, судите меня, простите меня и отпустите мне грех мой незамолимый...

   Все это Степан произнес коснеющим, заплетающимся языком, видимо, с трудом собирая мысли и выговаривая слова.

   - Что ты... что ты... за что мне судить тебя, в чем прощать, какой грех отпустить тебе я смею... я сам во многом грешен... Может грешнее тебя...

   - Обманул с вас, ваше сиятельство, простите меня, окаянного... Бабья прелесть смутила... На капиталы польстился, бабу на них купил... Ох... горе мне... грешному...

   - В чем ты обманул меня? - спросил князь, с сожалением выслушивая, как ему казалось, пьяный бред.

   - Сын-то ваш, Володенька, жив... - сказал Степан.

   - Что-о-о?.. - воскликнул Андрей Павлович и пошатнулся.

   Еле сдерживаясь на ногах, он, шатаясь, дошел до стоявшего у одной из стен сундука и бессильно опустился на него.

  

  

   - Что ты за вздор болтаешь? - сказал князь Андрей Павлович Святозаров, несколько оправившись от услышанного им рокового известия.

   - Не вздор, батюшка, ваше сиятельство, а истинную правду говорю, подлое свое окаянство как на духу все открываю, чувствую я, что помру не нынче-завтра, так не хочу в могилу сойти с тайной от вашего сиятельства...

   Подробно рассказал Степан Сидоров свою последнюю поездку в Чижово, свой разговор с Дарьей Васильевной Потемкиной, ее ответ и преступную мысль при поездке туда удержать половину капитала, а по возвращении утаить все деньги, что и было им исполнено, путем выдуманного рассказа о смерти ребенка.

   Это была полная, искренняя исповедь раскаявшегося грешника.

   Степан затем перешел к описанию своей дальнейшей жизни, сватовства за Калисфенией Мазараки.

   - Она, она, весь соблазн от нее шел, точно отуманила меня, опутала, обвела, беспутная... - говорил Степан, прерывая свой рассказ всхлипываниями и тяжелыми передышками.

   - Покарал меня Господь Бог в сыне моем, не дал мне, грешному, порадоваться, отозвал к себе ангела, отец которого душу свою черту продал... Ох, грехи, грехи незамолимые...

   Приступ страшного кашля прервал голос Степана Сидорова.

   Видимо, от сильного волнения и напряжения сил кровь хлынула из горла несчастного и он без чувств повалился на пол.

   Князь Андрей Павлович сидел неподвижно и хотя, казалось, смотрел на своего бывшего камердинера и слушал его, на самом деле мысли его были далеко от лежавшего у его ног Степана, или лучше сказать, он не в силах был сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли. Они какими-то обрывками мелькали в его голове, не слагаясь ни в какую определенную форму.

   Рассказ Сидорыча, из которого князь слышал только ту часть, которая касалась доказательства, что его сын жив, казалось, вносил в голову князя еще большую путаницу.

   Припадок кашля, хлынувшая кровь и наступившая затем тишина привели князя в себя.

   Он как-то удивленно оглядел комнату, остановил вопросительно-недоумевающий взгляд на лежавшем у его ног, в грязи и крови Степане, медленно провел рукой по лбу, встал и неровной походкой, брезгливо обойдя Степана, вышел из гардеробной,

   С соседней комнате его ожидал камердинер.

   Князь отдал приказание отвезти Степана Сидорова в больницу и удалился в свой кабинет.

   Не приказав сопровождающему его камердинеру себя беспокоить, князь заперся изнутри и бессильно опустился на кресло у письменного стола.

   "Мой сын жив!.." - вот мысль, которая одна только и стояла в его уме, без всяких выводов и заключений.

   Казалось, она заняла все мыслительные способности князя.

   Наконец, силою воли ему удалось сосредоточиться и вызвать мысль о последствиях, которые порождает для него это известие.

   Это была роковая, губительная работа.

   Когда перед князем Андреем Павловичем восстала картина его будущего, он содрогнулся и, схватившись обеими руками за голову, бессильно упал на стул.

   Его сын жив; но где он? Он в руках светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, могущественного после государыни лица в России, когда-то в молодости влюбленного в его жену, княгиню Зинаиду Сергеевну.

   То, что князь Потемкин несомненно принял участие в отвергнутом отцом сыне любимой им женщины, было для Андрея Павловича вне всякого сомнения.

   Его мать, Дарья Васильевна, к которой сама судьба привела исполнителя воли князя Святозарова - Степана, и которая сделалась его сообщницей, конечно, действовала по указаниям сына.

   Этим объясняется принятие первых денег и отказ от вторых, от целого капитала в двадцать пять тысяч рублей.

   Она успела в это время уже списаться с ним.

   "Обратиться к ней!" - мелькнуло в голове князя, но он тотчас же отбросил эту мысль.

   Она ответит ему то же, что ответила Степану во второй его приезд в Чижово.

   Он вспомнил ее печально-загадочные взоры, бросаемые ею, при ее редких посещениях, на княгиню.

   И эти посещения, - он теперь был убежден в этом, - совершаются по воле Григория Александровича, который сам никогда не переступал порог его дома и даже не сделал ему ответного визита приличия, который отдал всем.

   Все мелочи, на которые он прежде не обращал никакого внимания, вырастали теперь в глазах князя в веские предзнаменования грозного будущего.

   Значит честь и доброе имя князя Святозарова находятся всецело в руках Потемкина.

   При этой мысли Андрей Павлович заскрежетал зубами.

   Он, как большинство придворной партии, глубоко ненавидел светлейшего князя - выскочку, parvenu, как звали, конечно шепотом, Григория Александровича.

   Почему же он медлит обличить его, князя Андрея Павловича, и возвратить ребенка когда-то любимой им женщине, княгине.

   "Быть может, он сохранит эту тайну навсегда!" - пробежала в голове Андрея Павловича успокоительная мысль.

   "Нет, он не таков, он, вероятно, готовит князю удар, удар публичный, он захочет позабавиться этим страшным приключением, этой роковой опрометчивостью князя... - тотчас и отвечал на нее Андрей Павлович. - Унизить князя Святозарова: сорвать с него маску высоконравственного человека в этот развращенный век, затоптать в грязь имя родовитого вельможи - это ли не победа развратника Потемкина, для выскочки - светлейшего князя римской империи".

   Князь дико захохотал.

   "А быть может он, этот его сын, умер не тогда, а потом..." - одну минуту подумал Андрей Павлович.

   "Нет, он жив, жив... Он растет где-нибудь под чужим именем... Потемкин знает где и не нынче-завтра выведет его публично перед отцом страшной, грозной, живой уликой".

   Андрей Павлович затрепетал.

   Что сын его жив, он был почему-то глубоко уверен.

   "Где же выход из этого положения? Что делать? Что делать?" - ломал себе голову князь.

   Он не находил в своем уме ответа на эти вопросы.

   Выхода не было.

   "Смерть!" - шепнул в ухо Андрея Павловича какой-то голос.

   - Смерть! - повторил князь вслух и как-то вдруг весь успокоился..

   Смерть в представлении Святозарова на самом деле была единственным и лучшим выходом.

   Она разрушит все планы Потемкина.

   Честь фамилии Святозаровых будет сохранена и это историческое имя перейдет незапятнанным к потомству, к его сыну Василию, и даже к этому, ко второму, если Потемкин возвратит его княгине. Не будет же он глумиться над когда-то любимой им женщиной и над самого себя наказавшим преступником, над мертвым?

   Как ни было нелестно мнение князя Андрея Павловича о Григорие Александровиче, но он разрешил эти вопросы отрицательно.

   "А, может быть, тогда он сам, при своем могуществе, выведет его в люди под другою фамилиею, и даже княгиня не будет знать гнусного поступка мужа... - думал Святозаров. - Нет, она должна знать... Тогда, когда он будет в могиле... Она простит... Она ангел..."

   Князь Андрей Павлович зарыдал.

   - Да, да... смерть... - повторил он, заставив себя успокоиться и движением головы сбрасывая с ресниц последние слезы, а быть может и отгоняя и иные мысли. - Это возмездие...

   Ему пришли на память слова Христа, обращенные к апостолу Петру:

   "Вложи меч в ножны. Поднявший меч, от меча и погибнет..." И он, князь - убийца Костогорова, должен стать самоубийцей. Таков божественный закон возмездия.

   Князь встал с кресла, несколько раз прошелся по кабинету, повторяя:

   - Да, да, смерть, смерть...

   Он подошел к тому же шифоньеру и, вынув из кармана ключи, открыл тот же ящик, откуда около пятнадцати лет тому назад вынул пистолет, которым он убил мнимого любовника своей жены - Костогорова.

   Пистолет был заменен новым.

   Андрей Павлович тщательно зарядил его, затем запер ящик и положил ключи в карман.

   С пистолетом в руках он возвратился к письменному столу и сел в кресло. Положив оружие, он достал два листа бумаги и начал писать.

   Писал он недолго. Это были два письма. Он запечатал гербовою печатью и надписал адреса.

   Затем он снова взял в руки пистолет и задумался. В его уме, видимо, происходила борьба между желанием жить и необходимостью умереть. Так, по крайней мере, можно было судить по его последним словам:

   - Нет, смерть... только смерть!..

   Он приложил дуло к виску. Прикосновение металла к телу заставило его вздрогнуть. Он почувствовал, что рука его трясется. Он отнял пистолет от виска и направил его в рот.

   Блеснул огонек. Раздался выстрел. Князя Андрея Павловича Святозарова не стало.

   Его туловище с раздробленной головой грузно упало на одну сторону кресла. Окровавленный мозг обрызгал кругом ковер и мебель.

   Смерть была, конечно, моментальная.

   В этот самый момент княгиня Зинаида Сергеевна, которой доложили о беседе с Степаном, об отправке последнего в больницу, и о том, что князь, после разговора со своим камердинером заперся в кабинете и не велел себя беспокоить, шла узнать у мужа, что случилось.

   Она была уже в двух шагах от двери кабинета, когда раздался выстрел. Как подкошенная, княгиня упала без чувств на пол.

   Сбежавшаяся прислуга бережно отнесла ее в спальню, и пока горничная приводила ее в чувство, камердинер и лакеи бросились к дверям кабинета. Они оказались запертыми.

   Тотчас же было послано за полицией. Когда в ее присутствии двери были отперты слесарем, глазам вошедших представилась уже описанная нами ужасная картина.

   Все судебно-полицейские формальности и даже панихиды - князь был признан лишившим себя жизни в помрачении ума - были совершены в отсутствии княгини Зинаиды Сергеевны, с которой то и дело происходили истерические припадки.

   Она лежала у себя в спальне и почти ни на шаг не отпускала от себя сына, который, впрочем, присутствовал на одной панихиде. Мальчик был поражен смертью отца и плакал навзрыд.

   Лишь ко дню похорон княгиня несколько оправилась и в слезах проводила своего мужа в место вечного его успокоения в фамильный склеп на кладбище Александро-Невской лавры.

   С кладбища привезли ее домой снова без чувств.

   Весть о самоубийстве князя Андрея Петровича Святозарова с быстротою молнии облетела Петербург и заняла на несколько дней праздные умы столичного великосветского круга.

   Высказывались предположения, делались сопоставления.

   Припоминали историю самоубийства Костогорова и разрыва между супругами, продолжавшегося более года.

   До истины, конечно, никто не додумался.

   Григорий Александрович Потемкин при получении известия о самоубийстве князя Андрея Павловича, произнес только одно слово, непонятое никем из окружающих князя, кроме разве отчасти его матери.

   Это слово было: "возмездие".

   На письменном столе покойного князя Святозарова найдено было два запечатанных письма, на одном из которых стоял короткий адрес "полиции", а другое адресовано было на имя княгини Зинаиды Сергеевны.

   В первом письме было только несколько строк.

   "В смерти моей прошу никого не винить. Я застрелился сам. Князь Андрей Святозаров".

   Только по прошествии шести недель, когда княгиня несколько успокоилась от постигшего ее горя, ей решились отдать предсмертное письмо мужа.

   В нем было всего две строки, но эти строки заставили несчастную женщину побледнеть как полотно и впиться в них жадными глазами.

   В письме стояло:

  

   "Наш сын жив, прощай.

  

   "Что могло значить это письмо?" - вот вопрос, который возник в уме взволнованной княгини.

   "Наш сын жив, - повторила она слова письма. - Ну, да, конечно, он жив, если он говорит о Васе. Но о ком же другом он мог говорить... Другого сына у меня не было... была дочь... она умерла... Что же это значит?.."

   "Быть может Степан Сидоров, так как с ним последним говорил князь перед смертью, может что-нибудь разъяснит по этому поводу?" - подумала она.

   Княгиня бережно спрятала письмо в потайной ящик своей шифоньерки и послала справиться в больницу о здоровье Степана Сидорова.

   Ей доставили справку, что он умер в день похорон князя Андрея Павловича.

   Если в письме была тайна, то он унес ее в могилу. Княгиня долго ломала голову над тем, что могло означать это странное, короткое письмо.

   - Покойный просто хотел сказать вам, что у вас есть сын, который будет служить утешением в безвременной утрате мужа, - заметила княгине одна из ее немногочисленных светских приятельниц, которой она доверила эту тайну.

   Эта приятельница была умнейшая женщина описываемого времени времени - Дашкова.

   Княгиня Зинаида Сергеевна успокоилась с этим объяснением.

  

  

   Упомянутая нами приятельница княгини Святозаровой княгиня Екатерина Романовна Дашкова является, как мы уже сказали, одной из выдающихся женщин Екатерининского времени и вполне заслуживает отдельной характеристики, хотя и играет в нашем повествовании второстепенную роль.

   Дочь генерал-аншефа графа Романа Ларионовича Воронцова, она родилась в 1743 году, следовательно в момент нашего рассказа ей было под сорок лет.

   Не выдающаяся красотой, она еще в ранней молодости обнаружила замечательный ум и живое воображение.

   На пятнадцатом году она вышла замуж за молодого князя Дашкова, но брак этот не был счастлив.

   При восшествии на престол императрицы Екатерины она оказала ей много важных услуг, за что и получила звание статс-дамы ордена святой Екатерины и пользовалась некоторое время нежной дружбой государыни.

   В описываемое нами время эти отношения ее ко двору были порваны, вследствие ее гордого и чересчур честолюбивого характера.

   Она только временно наезжала в Петербург, и жила все время за границей, где занималась образованием своего единственного сына.

   Во время катастрофы с князем Святозаровым, она только что прибыла из заграницы и, проведя в столице несколько месяцев, много способствовала смягчению тяжести обрушившегося на княгиню Зинаиду Сергеевну несчастья.

   Екатерина Романовна уехала уже тогда, когда княгиня почти совершенно успокоилась.

   - О, как мне жаль расставаться с тобой! - воскликнула княгиня Святозарова, прощаясь с Дашковой. - Если бы ты вернулась сюда совсем...

   - Может быть... может быть... - утешила ее княгиня Екатерина Романовна.

   Дашкова действительно вернулась совсем через три года.

   В то время княгиня Зинаида Сергеевна уже жила вся одною любовью к своему сыну Васе, молодому, блестящему гвардейскому офицеру.

   Прошлое было забыто - время излечивает всякое горе.

   С разъясненным Дашковой смыслом посмертной записки мужа княгиня Зинаида Сергеевна согласилась совершенно, - она на самом деле нашла утешение в сыне, заставившее забыть ее безвременную и страшную кончину мужа.

   В судьбе же княгини Екатерины Романовны произошел тоже поворот к лучшему.

   Она снова вошла в милость у императрицы.

   Наступил 1782 год.

   Императрица, высоко ценя замечательные дарования и литературные труды Дашковой, решила назначить ее директором императорской академии наук.

   На одном из придворных балов государыня высказала Екатерине Романовне это свое решение.

   Княгиня была поражена необычайностью для женщины такого назначения и не ответила ничего.

   Императрица повторила ей свое предложение занять это место, причем отозвалась об ее трудах и дарованиях в самых лестных выражениях.

   - Простите меня, ваше величество, - отвечала Екатерина Романовна, - но я не должна принимать на себя такой обязанности, которую не в состоянии исполнить.

   - Почему же не в состоянии... Ах, я и забыла, ты ведь гордячка...

   - Причем тут гордость, ваше величество?

   - А разве ты забыла изречение: уничижение паче гордости...

   - Тут этого нет, ваше величество, тут только есть искреннее сознание своей непригодности к такому ответственному посту...

   - Пустяки, я тебя знаю лучше, чем ты сама, и надеюсь на тебя более, чем на себя...

   - Назначьте меня директором над прачками, ваше величество, - заметила серьезно княгиня Дашкова, - и вы увидите, с какою ревностью я буду вам служить. Я не посвящена в тайны этого ремесла, но ошибка, могущая произойти от этого, ничего не значит в сравнении с теми вредными последствиями, которые повлечет за собою каждый промах, сделанный директором академии наук...

   - Повторяю, пустяки... Сколько директоров академии наук были гораздо менее способными и достойными занимать эту должность, чем ты.

   - Тем хуже для этих господ, - возразила Екатерина Романовна, - они так мало уважали самих себя, что взялись за дело, которое выполнить не могли...

   - Хорошо, хорошо, - сказала императрица, - оставим теперь этот разговор; впрочем, твой отказ еще больше убедил меня, что лучшего выбора я не могла сделать.

   Княгиня, сильно взволнованная, едва дождавшись окончания бала, поспешила домой и тотчас же села писать императрице.

   Надеясь на великодушие государыни, Екатерина Романовна в своей записке высказала, между прочим, следующие мысли:

   "Частная жизнь коронованной особы может и не появляться на страницах истории; но такой небывалый еще выбор лица для государственной должности непременно подвергнет ее осуждению: сама природа, сотворив княгиню женщиной, в то же время отказала ей в возможности сделаться директором академии наук. Чувствуя свою неспособность, она сама не захочет быть членом какого-либо ученого общества, даже и в Риме, где можно приобрести это достоинство за несколько дукатов".

   Пробило полночь, когда записка была готова.

   Императрицу, конечно, нельзя было тревожить в такое позднее время, но Екатерина Романовна нашла невозможным провести ночь в таком несносном положении, и отправилась к Григорию Александровичу Потемкину, у которого никогда прежде не бывала.

   Князь был в постели, но княгиня настойчиво потребовала, чтобы ему о ней доложили, так как она приехала по неотложно важному делу.

   Григорий Александрович встал, оделся и очень любезно принял неожиданную гостью.

   Екатерина Романовна передала ему свой разговор с императрицей.

   - Я уже слышал об этом от ее величества, - сказал Потемкин, - и знаю хорошо ее намерение. Она решила непременно поставить академию наук под ваше руководство.

   - Принять на себя такую должность, - перебила княгиня, - значило бы с моей стороны поступить против совести. Вот письмо к ее величеству, заключающее в себе решительный отказ. Прочтите, князь, я хочу потом запечатать его и передать в ваши руки с тем, чтобы завтра по утру вы вручили его государыне.

   Григорий Александрович пробежал бумагу и, не отвечая ни слова, разорвал ее на мелкие куски. Екатерина Романовна вспыхнула.

   - Это уж слишком, ваша светлость! Как осмелились вы разорвать письмо, адресованное на высочайшее имя.

   - Успокойтесь, княгиня, - сказал светлейший, - и выслушайте меня. Никто не сомневается в вашей преданности императрице. Почему же вы хотите огорчить ее и заставить отказаться от плана, которым она исключительно и с любовью занимается в последнее время. Если вы непременно хотите остаться при своем намерении, в таком случае, вот перо, бумага и чернила, - описываемый разговор происходил в кабинете князя, - напишите тоже самое еще раз. Но, поверьте мне, поступая против вашего желания, я, однако, действую как человек, который заботится о ваших интересах. Скажу более, ее величество, предлагая вам эту должность, может быть иметь ввиду удержать вас в Петербурге и доставить повод к более частым и непосредственным сношениям с нею.

   Григорий Александрович сумел искусно затронуть самолюбие Екатерины Романовны.

   Она обещала написать более умеренное письмо и прислать его со своим камердинером к князю, который дал слово на следующее утро передать его государыне.

   Вернувшись домой, княгиня Дашкова снова принялась за письмо.

   Оно было готово к шести часам утра и отправлено к Потемкину.

   В то же утро княгиня получила чрезвычайно любезную записку императрицы и копию с указа, уже посланного в сенат, о назначении ее директором академии наук.

   Выбор императрицы оказался на самом деле чрезвычайно удачным.

   Екатерина Романовна Дашкова много сделала для русской науки, писала оригинальные и переводные статьи и издавала в 1783 году журнал под названием "Собеседник любителей русского слова".

   Вскоре после назначения директором академии наук, княгиня Дашкова выработала план российской академии, энергично принялась за ее устройство и сделана была ее президентом.

   Такова была чуть ли не единственная приятельница княгини Святозаровой.

   Дружба между Святозаровой и Дашковой объяснялась сходством характеров обеих женщин.

   Княгиня Зинаида Сергеевна в лице Дашковой преклонялась перед своим идеалом гордой, самостоятельной женщины, а Екатерина Романовна видела в ней друга, с полуслова понимающего ее взгляды и мнения.

   Екатерина Романовна отдыхала душой около княгини Зинаиды Сергеевны, и за это платила ей сердечным сочувствием.

   Княгиня же Святозарова нашла в Дашковой друга, которому открыла свою наболевшую душу.

   Она рассказала ей всю свою жизнь, не скрывая ничего.

   Княгине Дашковой были известны и юношеский роман ее подруги с Потемкиным, гнусная интрига графини Переметьевой, убийство Костогорова, разрыв с мужем, рождение ребенка - девочки и примирение.

   Рассказ Зинаиды Сергеевны о ее сближении, во время жизни в Несвицком, с Дарьей Васильевной Потемкиной, редкое посещение ею княгини здесь и постоянное о ней со стороны старухи, казалось бы, прежде беспричинное соболезнование, не вызываемое в таком мере рождением мертвого ребенка, - так, по крайней мере, думала Екатерина Романовна, - давали последней в руки нить к некоторому разъяснению мучившего ее вопроса, и она ухватилась за эту нить, по-истине ариаднину, которая, быть может, была способна вывести ее из лабиринта тайны, которая окружала прошлое княгини Зинаиды Сергеевны.

   Дашкова воспользовалась первым удобным случаем и сделала визит Дарье Васильевне Потемкиной.

   Конечно, не с первого слова заговорила она с последней о княгине Святозаровой и ее жизни в Смоленской губернии.

   С присущим ей умом и тактом, стороной, осторожно, старалась Екатерина Романовна выпытать у Потемкиной все, что та знает о рождении Зинаидой Сергеевной мертвой дочери.

   Но в данном случае можно было к обеим дамам всецело применить пословицу: "Нашла коса на камень".

   Осторожная Дарья Васильевна отделалась ничего не говорящими, короткими ответами.

   Дашкова от нее так ничего и не добилась.

   Она вынесла только из этого разговора впечатление, что тайна, на самом деле существует, и что Дарья Васильевна посвящена в нее.

   Разъяснение этой тайны для Дашковой предстояло в будущем.

  

  

   Занятый осуществлением своих колоссальных проектов и разрешением государственных дел выдающейся важности и бесчисленными романтическими интригами, светлейший князь Григорий Александрович не забывал заботиться и об устройстве судьбы своих племянниц - сестер Энгельгардт.

   Мы оставили их балованными, "нагуливающими тело" девушками, жившими вместе со своею бабушкою, Дарьей Васильевной Потемкиной, в роскошном помещении Аничковского дворца.

   Три из них, Александра, Варвара и Надежда, были уже взрослыми девушками, когда, по вызову дяди, прибыли в Петербург, лишь младшей, Кате, шел в то время двенадцатый год.

   Робко и недоверчиво смотрела провинциальная дикарка на живую, пышную обстановку и не скоро свыклась с тем положением, в котором она так неожиданно очутилась.

   За прошедший десяток лет многое изменилось.

   Старшая, Александра, и вторая, Варвара, за это время вышли замуж, первая - за графа Ксаверия Браницкого, а Варвара Васильевна - за князя Голицына.

   Катя выросла и своей красотой затмила всех своих сестер. В 1781 году и она, как ее сестры, была назначена фрейлиной.

   Махнув пока рукой на третью свою племянницу, "Надежду-безнадежную", Григорий Александрович позаботился найти поскорее жениха распустившейся, подобно роскошному цветку, красавице-Кате.

   Пример девической жизни трех старших племянниц заставил, даже неотличающегося особенно строгими правилами, князя торопиться.

   Достойный жених был найден.

   Это был граф Павел Мартынович Скавронский.

   Потомок Карла Скавронского, латыша-крестьянина, родного брата императрицы Екатерины I, в девицах Марты Скавронской, имел в гербе три розы, напоминавшие о трех сестрах Скавронских, "жаворонок", по-латышски - "skawronek", так как от этого слова произошла их фамилия, и двуглавые русские орлы, в данном случае, не только по правилам геральдики, свидетельствовавшие об особенном благоволении государя к поданному, но и заявившие о родстве Скавронских с императорским домом.

   Сын графа Мартына Карловича Скавронского, генерал-аншефа, обергофмейстера и андреевского кавалера времен Елизаветы, и баронессы Марии Николаевны Строгановой, богатейшей женщины тогдашней России, граф Павел Мартынович от отца и матери получил два громадных миллионных состояния.

   Молодой Скавронский был уже по рождению и богат и знатен.

   В младенчестве его пеленали андреевскими лентами с плеча императрицы, в детстве и юности тщательно воспитывали, по обычаю того времени, под руководством иностранцев-гувернеров, и из него вышел блестящий молодой человек, в котором никто бы не мог узнать родного внука латышского крестьянина.

   Природа, впрочем, не наделила его особенным умом. В нем была только одна неудержимая страсть к вокальной музыке.

   Он воображал себя выдающимся певцом, прекрасным музыкантом и талантливым композитором.

   С летами эта страсть развивалась все сильнее и наконец перешла в чудачество, близкое к помешательству.

   Находя оценку своим музыкальным дарованиям со стороны соотечественников недостаточною, граф решился надолго покинуть свое неблагодарное отечество и поехал искать себе известность и славу певца и музыканта за границу.

   Оставшись двадцати двух лет от роду полным распорядителем богатств своих родителей, граф Павел Мартынович начал свое артистическое турне по Италии, этой стране красоты и мелодии, по преимуществу.

   Жажда к артистической славе усилилась там у него еще более.

   Живя поочередно то в Милане, то во Флоренции, то в Венеции, граф Скавронский был окружен певцами и музыкантами, жившими на его счет буквально "припеваючи".

   Он то и дело сочинял разные музыкальные пьесы и даже оперы, и тратя большие деньги, ставил последние на сценах главных итальянских городов.

   Произведения эти оказывались ниже всякой критики.

   В числе лиц, неразлучных с графом в его музыкально-артистических странствованиях по Италии, был и Дмитрий Александрович Гурьев, впоследствии министр финансов и граф, человек "одворянившегося при Петре Великом купецкого рода".

   Он был сметлив, расторопен и пронырлив, и на свое счастье не имел музыкального слуха.

   Он совершенно спокойно мог переносить бой барабана, гром литавр, звуки труб, визг скрипок, завывание виолончели, свист флейт, вой валторн и рев контрабасов, хотя бы все это в сочетании Скавронского производило невозможную какофонию.

   То приятно осклабясь, то выражая на своем лице чувство радости, горя, восторга, безнадежности, словом то, что домогалась произвести на слушателя музыка сиятельного композитора, Гурьев с напряженным, ненасытным, казалось, вниманием выслушивал длиннейшие произведения графа.

   Павел Мартынович платил за это слушателю, способному понимать музыкальные красоты, беспредельными любовью, привязанностью и доверием.

   Пользуясь этим, Гурьев не безвыгодно для себя управлял всеми делами незнавшего счета деньгам молодого богача.

   Музыка таким образом приносила ему изрядный доход.

   Проведя в Италии пять лет, Скавронский вернулся, наконец, в Россию.

   Ему шел двадцать восьмой год.

   До императрицы Екатерины доходили слухи об артистических чудачествах молодого графа за границей, но государыня не видела в этом ничего предосудительного, а напротив, была довольна тем, что граф тратил свои деньги в чужих краях не на разврат, картежную игру и разные грубые проделки, чем отличались другие русские туристы, давая иностранцам плохое понятие о нравственном и умственном развитии русских аристократов.

   По возвращении Скавронского в Петербург, он стал считаться самым завидным женихом.

   Маменьки, тетушки, бабушки наперебой старались выдать за него своих дочерей, племянниц и внучек, но Павел Мартынович, влюбленный по-прежнему в музыку, и не думал о женитьбе.

   Выбор князя Потемкина, искавшего мужа для своей младшей племянницы, Екатерины Васильевны Энгельгардт, пал тоже на графа Скавронского.

   Помощником светлейшего в этом деле явился расторопный Дмитрий Александрович Гурьев, имевший неотразимое влияние на графа и желавший подслужиться могущественному вельможе.

   Он ловко взялся за дело и свадьба вскоре была решена.

   Граф Павел Мартынович вдруг изменил музыке и без ума влюбился в красавицу невесту.

   Он был до такой степени доволен этим браком, что за устройство его подарил свату - Гурьеву, "в знак памяти и дружбы", три тысячи душ крестьян.

   Свадьба состоялась в ноябре 1781 года, и была отпразднована с необычайным торжеством.

   Весь избранный придворный круг присутствовал на ней.

   После свадьбы, в Зимнем дворце состоялся блестящий бал и ужин, в присутствии императрицы.

   Жених приехал к венцу в карете, украшенной снаружи стразами, стоившей десять тысяч рублей.

   После свадьбы начался ряд роскошных пиров в Апраксинском дворце.

   Молодые поселились в собственном доме графа Скавронского на Миллионной.

   Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин был тоже со своей стороны очень доволен браком своей любимой племянницы.

   Он баловал ее особенно перед другими сестрами.

   Баловство это продолжалось и после замужества.

   Екатерина Васильевна тоже очень любила дядю и часто проводила у него в кабинете и уборной целые часы, особенно когда на светлейшего находила хандра.

   Прошло три года со дня замужества Екатерины Васильевны.

   Однажды она вошла в уборную Григория Александровича, жившего в Зимнем дворце под комнатами, занимаемыми императрицей.

   На туалетном столе она увидела портрет императрицы, осыпанный бриллиантами.

   Портрет этот князь носил постоянно в петлице своего кафтана.

   Взяв в руки портрет и стоя перед зеркалом, Скавронская шутя пришпилила его к корсажу своего платья.

   - Иди, Катя, наверх к императрице и поблагодари ее! - крикнул совершенно неожиданно для Екатерины Васильевны лежавший на диване и хандривший Потемкин.

   Скавронская удивленно вопросительным взглядом уставилась на дядю и торопливо стала отшпиливать портрет государыни.

   - Нет, нет, не снимай его, а так с ним и ступай! - еще громче крикнул Григорий Александрович.

   Лениво приподнявшись, он взял лежавший перед ним карандаш и лоскуток бумаги, на котором и написал несколько слов.

   - Ступай с этой запиской к государыне и поблагодари ее за то, что она пожаловала тебя в статс-дамы.

   - Что вы, дядя, не надо, я пошутила... - торопливо заговорила Екатерина Васильевна.

   - Иди, иди, я не шучу... - прикрикнул Потемкин. Скавронская, видя его раздражение, волей-неволей должна была повиноваться.

   Смущенная предстала она перед императрицей и подала ей записку князя.

   С недовольным лицом, с нахмуренными бровями прочла государыня эту записку, и несмотря на свое искусство притворяться и быть любезной, не смогла на этот раз скрыть своего неудовольствия.

   Не желая, впрочем, отказать Потемкину в его просьбе, она на обороте той же записки написала ему ответ, в котором уведомила его, что исполнила его желание и сделала его двадцатилетнию племянницу статс-дамою.

   В эти дни царствования Екатерины пожалование этого высокого звания было чрезвычайно редко, а для такой молодой женщины звание статс-дамы было положительно небывалым отличием.

   Начались толки и пересуды. Новую счастливицу начали встречать завистливыми взглядами. Екатерина Васильевна, не любившая ни интриг, ни сплетен, была очень рада оставить двор, когда вскоре после этого ее муж получил место посланника в Неаполь.

   Вот до чего доходило баловство Потемкиным своей молодой племянницы.

   С любовью относился князь и к другим своим племянницам, а в особенности к Варваре Васильевне, по мужу княгине Голицыной. Сохранилась переписка между дядей и этой племянницей, где попадаются выражения вроде "губки сладкие" и "улыбочка моя милая".

   Но эти "сладкие губки" и "милая улыбка" тянули за каждую свою ласку и деньгами, и подарками, и надоедливыми просьбами о покровительстве родным и поклонникам.

   Племянницы князя, за исключением Екатерины Васильевны, как жадная стая набрасывались на подряды, рекомендовали могущественному дяде подрядчиков и срывали с последних громадные куртажи. Светлейший видел все это, но имел слабость смотреть на действия "девчонок", как он продолжал называть даже уже замужних своих племянниц, сквозь пальцы.

   Этим и объясняется более сильная привязанность Григория Александровича к скромной, далеко не алчной и не надоедавшей своими просьбами Екатерины Васильевны Скавронской.

   Следует отметить, как одну несимпатичную черту племянниц светлейшего то обстоятельство, что они как бы совершенно забыли, упоенные роскошью и счастьем, о бедном мальчике-сироте Володе Петровском, товарище их детских игр во время их скромной жизни в Смоленске.

   По крайней мере, даже имя его никогда не упоминалось.

   Таков был нравственный облик этих пресловутых племянниц знаменитого дяди. Строго судить их, впрочем, нельзя - они были дочери своего века.

  

   <