Гейнце Николай Эдуардович - Князь Тавриды

при встрече, он задумал наказать недобросовестного игрока и предложил ему принять участие в загородной прогулке.

   Тот согласился.

   Григорий Александрович позвал кучера, который должен был везти этого вельможу, и приказал ему устроить так, чтобы коляска при первом сильном толчке сорвалась с передка и упала, а кучер с передком ехал бы дальше, не оглядывась и не слушая криков.

   День был выбран холодный и дождливый.

   Григорий Александрович, обыкновенно ездивший в карете, поехал на этот раз верхом, а все приглашенные на прогулку, по желанию князя, отправились в открытых экипажах.

   Отъехали довольно далеко от Петербурга в безлюдное, пустынное место, где негде было укрыться от дождя.

   Небо, между тем, кругом заволакивалось густыми тучами.

   На дороге пришлось проезжать громадную лужу.

   Когда коляска, в которой сидел вельможа, въехала в воду, князь крикнул кучеру: "Пошел!" - и сам, поворотив круто коня, поскакал назад, а за ним все сопровождающие его.

   Кучер, согласно полученному приказанию, хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села посреди самой лужи.

   Вельможа начал кричать и браниться, но кучер, не слушая ничего, уехал на передке.

   Как нарочно, в эту самую минуту полил проливной дождь.

   Вымоченный насквозь вельможа должен был поневоле тащиться назад в Петербург пешком несколько верст, по колено в воде и грязи.

   Насколько не любил князь недобросовестность, настолько же он не сердился на правду.

   Один калмык, вышедший в люди в последние годы царствования Елизаветы Петровны, имел привычку говорить всем "ты" и приговаривать "я тебе лучше скажу".

   Григорий Александрович любил играть с ним в карты, так как калмык вел спокойно большую игру.

   Однажды, понтируя с каким-то знатным молдаванином против калмыка, князь играл несчастливо и, рассердившись, вдруг с запальчивостью сказал банкомету:

   - Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо.

   - А я тебе лучше скажу, - возразил калмык, - что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин, как сущий калмык, потому что сердится.

   - Вот насилу-то сказал ты "лучше", - подхватил захохотав Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.

   Таковы были самодурство и причуды светлейшего князя Потемкина, почву, повторяем, для которых, и почву благодарную, давало само общество, льстящее, низкопоклонничающее и пресмыкающееся у ног умного и видевшего его насквозь властелина.

  

  

   Таким же недостатком светлейшего князя была страсть к женщинам, бывшая вместе с честолюбием преобладающею стороною его натуры.

   Клевета современников шла в отношении этой слабости Григория Александровича так далеко, что удостоверяла за несомненное, что он в погоне за наслаждениями не щадил даже родственных связей.

   В одной изданной при жизни Потемкина брошюре, посвященной отношениям князя к его племянницам Энгельгардт, он назван "Князем Тьмы".

   Мы не будем касаться этих противоестественных отношений, имеющих под собою лишь весьма гадательные данные, но должны сознаться, что последняя четверть XVIII столетия, отличавшаяся обилием развратниц и ловеласов, имела в Григорие Александровиче самого блестящего и счастливого представителя последних.

   Мы уже описали внешность светлейшего князя, но тогда, когда ему было за пятьдесят, когда его портила угрюмость, набегавшая на его чело, изборожденное уже морщинами.

   В описываемое же нами время он был положительным красавцем.

   Высокого роста, пропорционально сложенный, он обладал могучими мускулами и высокою грудью.

   Орлиный нос, высокий лоб, красиво вытянутые брови, голубые, блестящие глаза, прекрасный цвет лица, оттененный нежным румянцем, мягкие светло-русые, вьющиеся волосы, ровные, белые как слоновая кость зубы - таков был обольстительный портрет князя в цветущие годы.

   Даже потеря зрения в одном глазу не портила его внешнего вида.

   Становится понятным, что по числу своих побед над прекрасным полом он не уступал герою романтических новелл... Дон-Жуану де Тенорио.

   Окруженный к тому же ореолом могущества, богатства и блеска, он был положительно неотразим для женщин своего времени, далеко не лелеявших особенно светлых идеалов.

   Григорий Александрович представлял из себя лакомую приманку для женщин, в особенности для искательниц приключений, тщеславных красавиц, пленявшихся мыслью приобрести земные блага посредством сближения с могущественным вельможею.

   Мы знаем из разговора Григория Александровича с матерью, вероятно не забытого читателями, как он глядел на женщин.

   Они надоедали ему, он ими пресытился, как пресытился всевозможными яствами, и менял их одна на другую, как меняют ананасы на редьку и утонченные гастрономические блюда на солдатские щи с краюхой черного хлеба.

   Других, кроме, если можно так выразиться, вкусовых отношений у него не было к представительницам прекрасного пола.

   Он глядел на них как на одну из сладких приправ на жизненном пиру, как на десерт после хорошего обеда.

   Чувству любви не было места в сердце светлейшего князя.

   Мы знаем, что любовь он похоронил еще в московском доме графини Нелидовой, и над разрушенным алтарем этого божества построил себе храм честолюбия и восторженного поклонения царственной женщине.

   Кроме княгини Святозаровой и императрицы Екатерины, для него других женщин-людей не существовало.

   Другие были только игрушкой, лакомством.

   Можно ли поставить ему это в вину?

   Мы думаем, что на этот вопрос приходится ответить отрицательно.

   Легко достижимое теряет прелесть.

   Разбитое сердце Григория Александровича искало забвения в этих ветренных и зачастую продажных ласках, но не могло найти его.

   Отсюда эта бесконечная цепь любовных приключений, считавшаяся современниками разнузданностью сластолюбца.

   Обольстительный образ младшей Калисфении Мазараки не мог не произвести впечатления на пресыщенного женскими ласками Потемкина.

   Взглядом знатока оценил он достоинства этой женщины-ребенка.

   "Она чересчур молода, - решил он в своем уме, - но она разовьется под моей охраной, под моим наблюдением".

   Он решил взять ее, создать себе неизведанное им еще наслаждение ожидания.

   Для его могущества все было возможно, но в данном случае ему благоприятствовали и сложившиеся обстоятельства.

   Отчим, очаровавшей его девушки, стал его невольным сообщником и безответным исполнителем его воли.

   Так, по крайней мере, думал Григорий Александрович после ухода из кабинета Степана Сидорова.

   Непременное и страстное желание чего-нибудь достигнуть порождает в сердцах людей тревожное сомнение, доходящее до потери сознания своего права и своей силы.

   То же случилось и с князем.

   Он вдруг стал сомневаться в возможности обладать Калисфенией Мазараки и серьезно утешался мыслью, что приобрел себе помощника в лице его отчима.

   Перед перспективой достижения заманчивой цели он позабыл о своем могуществе.

   Степан Сидоров, зная любовь своей жены к ее дочери, со страхом шел домой и обдумывал, как ему объявить непременную волю светлейшего князя.

   Выбежав как угорелый из Зимнего дворца, он, выйдя на Невский, нарочно замедлил шаги, чтобы иметь время сообразить данное ему Григорием Александровичем тяжелое поручение.

   "Жена ни за что не отпустит... С ней не сообразишь... кремень-баба... На рожон полезет и ничего с ней не поделаешь..." - размышлял он сам с собой.

   "Что-то будет тогда?" - возникал в его уме вопрос.

   Холодный пот выступал на его лбу и он чувствовал, как волосы его подымались дыбом.

   Князь может погубить их всех одним движением своего мизинца.

   Степан Сидоров снова ощущал на своей спине удары плетей, как тогда, когда он ехал исполнять поручение князя Святозарова.

   "И понесла меня нелегкая в это Чижово..." - мелькала у него мысль.

   "Да кто же мог тогда все это знать... предвидеть..." - оправдывал он самого себя.

   "Ведь не втолкуешь моей греческой бабе, что его светлость всех нас может придавить ногтем... сам светлейший с ней едва ли сообразит и совладает..." - переносились его мысли к жене.

   Он был в положении мыши, думающей, что сильнее кошки зверя нет.

   Наконец, он повернул на Садовую и вскоре подошел к кондитерской.

   "Будь, что будет!" - в отчаянии сказал он самому себе и вошел в ворота, чтобы пройти задним ходом.

   Калисфения Фемистокловна ждала его возвращения с нетерпением и беспокойством.

   Внезапный вызов ее мужа к светлейшему князю Потемкину поверг ее в недоумение.

   "Зачем ему понадобился мой вахлак?" - задавала она себе уж чуть ли не сотый раз вопрос и не могла найти на него ответа.

   Вдруг ее осенила мысль.

   Она даже выпрямилась, подняла голову, подбежала к большому зеркалу, находившемуся в ее приемной и долго осматривала себя с головы до ног.

   Самодовольная улыбка, появившаяся на ее сильно реставрированном лице, показала, что она осталась довольна этим осмотром.

   Она хорошо помнила, что несколько дней тому назад светлейший удостоил посещением ее кондитерскую и выпил чашку шоколада.

   Восстанавливая в своей памяти подробности этого посещения, она припомнила, что он как-то загадочно несколько раз посмотрел на нее, - она сама служила высокому гостю, а дочь была за прилавком, - и сказал ей даже несколько любезных слов.

   При этом воспоминании она покраснела даже под слоем белил и румян, который покрывал ее лицо.

   Она не сомневалась теперь более, что светлейший обратил на нее свое высокое внимание.

   Сердце состарившейся красавицы сильно забилось.

   Сделаться любовницей могущественного в России вельможи - это было такое счастье, в предвкушении которого она задыхалась.

   "Верно князь вахлака упрячет на какую-нибудь службу... да подальше отошлет, деликатный и умный мужчина..." - думала она.

   "Только напрасно его светлость с ним церемонится... И так пикнуть бы не смел у меня... За счастье должен почесть, холоп! Тогда я кондитерскую продам, ну ее... Одно беспокойство... На серебре да на золоте буду есть... И красавец он писанный... Тогда, как я близко поглядела на него, у меня все поджилки затрепетали... Не молода я... Ну, да что же, умный мужчина завсегда понимает, что женщина в летах не в пример лучше зеленой девчонки..." - продолжала мечтать она.

   В это самое время в дверях появился Степан Сидорович.

   Его озабоченный, растерянный вид еще более убедил Калисфению Фемистокловну в основательности ее предположений.

   "Ишь, вахлак, тоже опечалился, да оно, конечно, тяжело, коли сладкий кусок из под носа вырывают... догадывается..." - мелькнуло в ее голове.

   - Ну, что... Зачем вызывал тебя его светлость? - обратилась она к мужу.

   Тот бессильно опустился на кресло против сидевшей на другом жены и молчал.

   - Что же ты молчишь, как воды в рот набрал... Побил тебя его светлость, что ли?

   - Хуже...

   - Что хуже... Чего ты загадки задаешь... Говори...

   - Дай сообразить...

   - Чего тут соображать... Я и так тебя ожидаючи, раздумывая, да разгадывая...

   - Сейчас; сейчас, все расскажу... Не обрадуешься...

   Степан Сидорович вынул фуляровый с красными разводами платок и отер пот, обильно покрывавший его лоб.

   - Что же такое печальное для меня мог сказать тебе его светлость?.. - с усмешкой спросила Калисфения Фемистокловна.

   - Уж на что печальнее для честной женщины, матери... - начал было Степан Сидорович.

   - Ты ради Бога это брось... Дело говори... Я без тебя знаю, что должна делать честная женщина и мать...

   - Ну, коли так... Изволь, скажу напрямик... Его светлость обратил внимание...

   - Догадалась, догадалась... - перебила его Калисфения Фемистокловна, даже припрыгнув на кресле.

   - Догадалась? - удивленно взглянул на нее муж.

   - Догадалась... он когда на днях заезжал в кондитерскую кофе кушать, то так умильно глядел...

   - Так вот и догляделся...

   - Что ж, я готова... Ты сам, чай, хорошо понимаешь... что воля его светлости как для меня, так и для тебя - закон... Это не кто-нибудь другой... понимаешь... тут уж твои права ни при чем...

   - Какие тут мои права... Все, полагаю, от тебя зависит, я напротив, очень рад, что ты так скоро согласилась... Я думал...

   - Что ты думал?.. Что я пойду против воли его светлости...

   - Да...

   - Ну, и глуп же ты, посмотрю я на тебя; да от нас с тобой тогда мокро будет, понимаешь...

   - Понимаю.

   - Ну, так значит и толковать нечего, я готова...

   - Значит, сегодня же ее и надо собрать и отправить...

   - Кого ее?..

   - Калисфению...

   - Калисфению? Какую?..

   - Как, какую? Ведь не тебя же облюбовал его светлость... А кроме тебя одна у нас еще Калисфения...

   Калисфения Фемистокловна закусила до боли нижнюю губу и как-то вся даже съежилась. Впрочем, надо сказать, что она тут же сразу сообразила, что предстоящая карьера ее дочери может иметь влияние на еще большее улучшение ее благосостояние. Оскорбленную в своем самолюбии женщину заменила торжествующая за успех своей дочери мать.

   "Однако, у него губа не дура, язык не лопатка, понимает что сладко", - подумала она даже довольно непочтительно о светлейшем.

   - Куда же ее отправить? К нему?

   - Зачем к нему... Приказал отвезти в Аничков дворец, там живет его мать и племянницы... Жалует он Калисфению к ним в камер-юнгферы... Для прилику, знамо дело...

   - А-а... Что же, надо с ней потолковать и отправить... Ничего не поделаешь...

   - Конечно, со светлейшим не очень-то будешь разговаривать. Жаль девчонку...

   - Жаль... Ах, вахлак, вахлак... Такая ей судьба выходит... Моих советов слушаться будет... так заберет его в руки, что отдай все, да мало... а он жаль...

   - Впрочем, это твое дело... - махнул рукой Степан Сидорович и вышел из комнаты.

   Калисфения Фемистокловна позвала дочь, затворилась с нею в спальню и провела там с нею с глазу на глаз около двух часов.

   О чем говорили они осталось тайной, но молодая Калисфения вышла с разгоревшимися щеками, блестящими глазками и с гордо поднятою головой. Она была очаровательна.

   В тот же вечер состоялось ее переселение в Аничков дворец.

   Калисфения Фемистокловна сама отвезла ее, виделась с предупрежденною уже сыном Дарьей Васильевной Потемкиной, которой и передала девочку с рук на руки и испросила позволения раза два в неделю навещать ее.

   "Пристроила..." - решила она самодовольно, возвращаясь домой.

  

  

   Прошло около двух лет со дня описываемых нами событий.

   Калисфения Николаевна Мазараки провела это время в Аничковом дворце, в обществе Дарьи Васильевны Потемкиной и Александры, Варвары, Екатерины и Надежды Энгельгардт, племянниц светлейшего.

   Мы говорим "в обществе", так как несмотря на то, что Калисфения была назначена "камер-юнгферой" к девицам Энгельгардт, она ни одного дня не исполняла эту должность.

   Молодость, красота, сравнительно светский лоск и кое-какое образование, данное ей матерью, а главное, ласковое отношение к ней могущественного сына и дяди, сделали то, что Дарья Васильевна обращалась с ней как с дочерью, а девицы Энгельгардт как с подругою.

   У Калисфении была своя роскошно отделанная, по приказанию князя, комната.

   Она вместе училась и часто вместе читала с племянницами князя.

   Только во время визитов она не выходила в приемные комнаты и, вообще, ее старались не показывать посторонним.

   Это делалось тоже по воле Григория Александровича, баловавшего свою любимицу и дарившего ей красивые ценные безделушки и наряды.

   Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся тогда особенно строгим нравственным кодексом, как ближайшие родственницы могущественного вельможи, тоже не выделялись особенною нравственною выдержкою, а напротив, были распущены через меру даже среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского "большого света".

   Князь Потемкин, нравственные правила которого были более чем сомнительны, звал даже сам одну из них "Надежда-безнадежная".

   Дарья Васильевна, не находя поддержки для строгости в сыне, от которого они все зависели, смотрела сквозь пальцы не только на поведение его, но и его любимиц - своих внучек.

   В такой среде окончательно развилась и распустилась, как роскошный цветок, Калисфения Николаевна.

   Уроки матери довершили остальное. Дочь ее оказалась достойной ученицей.

   Она была и ее портретом в молодости, но еще несколько прикрашенным.

   Ожидания Григория Александровича оправдались.

   Ему должна была достаться женщина, затмевающая своей красотой всех тогдашних петербургских красавиц.

   Подготовленная матерью, посещавшей очень часто свою дочь и беседовавшей с ней о предназначенной ей судьбе, Калисфения ждала только мановения руки светлейшего, в которого влюбилась сама до безумия, чтобы сделаться его покорной рабой. Но рабой-властительницей.

   Мать вооружила ее всеми тайнами женской власти, всеми секретами женского могущества.

   Хитрая и опытная куртизанка передала дочери все свои познания по этой части.

   - Красота, - говорила она ей, - это богатство... Женщина, обладающая ею - это капиталистка... Она может уделять проценты с этого капитала, но не отдавать его целиком... Мужчину надо всегда оставлять желать и сознавать, что исполнение этого желания зависит не от его воли, а от каприза женщины... Если мужчине не остается ничего желать... он пойдет искать в других возникновения этого желания, и женщина погибла для него навсегда... При умении распоряжаться своим капиталом - красотой, можно если не совершенно исключительно сохранить себе мужчину, то всегда заставить его вернуться. Пока он знает, что он не взял все - он будет возвращаться брать...

   Калисфения-дочь внимательно, не отрываясь слушала Калисфению-мать.

   Речи эти западали в ум и сердце молодой девушки и находили в них благодатную почву.

   Она запомнила их и решила применить их к жизни с того дня, как в ее изящные ручки попадется этот величественный красавец.

   День этот настал.

   Калисфения Фемистокловна переехала из Аничкова дворца в нарочно выстроенный собственно для нее и роскошно отделанный в греческом вкусе домик на одной из отдаленных линий Васильевского острова, в тот самый, где мы застали ее вначале нашего правдивого повествования.

   Григорий Александрович утопал в блаженстве.

   Он утолял жажду божественным нектаром и не мог утолить ее.

   Он вкушал роскошные яства и не мог насытить своего все возрастающего голода.

   Уроки Калисфении Фемистокловны пошли впрок.

   Малейшие капризы "прекрасной гречанки", как звал ее прознавший о ее существовании "большой свет", исполнялись светлейшим князем.

   После него она стала могущественным существом в Петербурге. По страшному упорству никогда не желавший дать с себя снять портрет, Григорий Александрович уступил просьбе Калисфении, и приказал одному из художников срисовать себя.

   Этот портрет мы видели в будуаре Калисфении Николаевны.

   Она со своей стороны исполнила единственное желание князя - не заводить близких и многочисленных знакомств и не часто появляться в общественных местах.

   Посещение театра ей было разрешено.

   Необщительная по природе, Калисфения Николаевна не особенно тяготилась этими условиями своей жизни, с летами потерявшими свою первоначальную силу.

   К дочери переселилась мать, сдав кондитерскую всецело Степану Сидоровичу, оставшемуся жить с подрастающим сыном Андрюшей на прежней квартире.

   Дела кондитерской шли много тише, но это не беспокоило Калисфению Фемистокловну.

   Она была довольна судьбой дочери и своей собственной.

   Выдающаяся красота "прекрасной гречанки" и таинственность ее окружающего сделали то, что в нее чуть ли не поголовно влюбилась вся тогдашняя "золотая молодежь" Петербурга.

   Все, впрочем, хорошо понимали, что соперничество со светлейшим князем Потемкиным немыслимо и что красавица Калисфения недосягаема.

   Появление ее на общественных гуляньях делало то, что молодежь толпами следовала за ее экипажем, чтобы только издали полюбоваться на красавицу.

   Этим, быть может, объясняется ей Григорием Александровичем полу затворничество.

   Калисфения Фемистокловна оказалась права.

   Дочь, буквально следуя ее наставлениям, достигла того, что Григорий Александрович, хотя нельзя сказать, чтобы отличался верностью в своей привязанности к ней, но важно было уже то, что "прекрасная гречанка" ему не надоела.

   Виделся, впрочем, он с ней после нескольких медовых недель довольно редко.

   Среди наслаждений любви светлейший ни на минуту не забывал о делах.

   Дел же у него в это время было много.

   Уже с конца 1774 года он именуется новороссийским генерал-губернатором.

   Хотя он только изредка посещал вверенные ему области, но это не мешало ему распоряжаться всем из Петербурга и отсюда же зорко следил за точным исполнением его распоряжений.

   В Петербурге он, как мы знаем, жил с царским великолепием в апартаментах, отведенных ему в Зимнем дворце, пользовался придворными экипажами, столом и ежемесячным жалованием в двенадцать тысяч рублей.

   Государыня то и дело выражала свое благоволение полезному государственному деятелю, дарила ему земли, крестьян, дворцы и громадные суммы денег.

   Годовой доход князя достигал громадной суммы трех миллионов рублей, но все же едва покрывал его колоссальные издержки.

   Многочисленные и трудные занятия по управлению обширным краем и военными силами государства не препятствовали Григорию Александровичу следить, кроме того, за ходом европейской политики.

   В его голове возник грандиозный план.

   Заветная мечта и ее осуществление не покидали Григория Александровича до самой смерти.

   Она состояла в доставлении России господства над Черным морем, уничтожения Турции, путем дележа этого государства между Россией и Австрией и, наконец, восстановлении Греческой империи, под скипетром одного из внуков Екатерины.

   Проект этот, несмотря на кажущуюся неосуществимость, был построен на верных основаниях.

   Хотя, в конце концов, он был оставлен, но попытки к его осуществлению дали все-таки для России результаты.

   Они сблизили нас с Черным морем, расширили значительно границы России на западе и на юге, положили дорогу в Грузию и на Кавказ и позволили не только принять участие в разделе Польши, но даже извлечь при этом разделе наибольшие для России выгоды.

   Этот грандиозный проект занимал ум светлейшего князя в описываемое нами время, независимо от светской жизни и бесчисленных романтических приключений этого труженика-сластолюбца.

   Война с Турцией, война решительная, сделалась его заветною мечтою.

   - Это будет не простая война, - восклицал князь, - а новый российский крестовый поход, борьба креста и луны, Христа и Магомета. Чего не сделали, не довершили крестоносцы, должна сделать, довершить Россия с Великой Екатериной. Я здесь, в груди моей, ношу уже давно уверенность, что Россия должна совершить это великое и Богу угодное дело - взять и перекинуть луну через Босфор, с одного берега на другой, в Азию.

   Лелея эту мысль, князь постепенно проводил ее в жизнь, подготовляя все для ее осуществления на деле.

   Прежде всего в пустынном Новороссийском крае, по мановению руки светлейшего, происходили положительные чудеса.

   Как из земли вырос ряд городов: Екатеринослав, Николаев, Херсон.

   Последний, заложенный в 1778 году в устье Днепра, предназначался для устройства верфи, на которой предполагалось построить многочисленные корабли для будущего черноморского флота.

   Великолепная гавань для этого флота тоже была уже основана - это Севастополь.

   Пустынная, лишенная обывателей, но богатые производительными силами земли степи привлекали массу поселенцев.

   Всюду кипели гигантские работы, хотя далеко не было осуществлено то, что задумал князь.

   По его мысли, в главном городе Новороссии - Екатеринославе, пространство которого определялось в 300 квадратных верст, должны были возникнуть "судилища, на подобие древних базилик", лавки вроде "Пропилеи в Афинах", музыкальная консерватория, и прочее...

   Соборный Храм в Екатеринославе должен был быть, по проекту Григория Александровича, на "аршинчик" выше знаменитого храма Петра в Риме.

   Этот "аршинчик", так характеризующий вообще русскую натуру, указывал на грандиозность проектов светлейшего, увы, далеко не осуществленных.

   Но и то, что было создано, приводило в восторг современников, императрицу и радовало предприимчивого и энергичного Потемкина.

   Последний особенно гордился черноморским флотом и постоянно обращал внимание государыни именно на него.

   - Я, матушка, - говорил он ей, - прошу воззреть на это место (то есть Севастополь) как на такое, где слава твоя оригинальная и где ты не делишься ею со своими предшественниками; "тут ты не следуешь по стезям другого".

   Это любимое детище Потемкина - Севастополь в самое короткое время сделался многолюдным приморским городом.

   Рабочие тысячами вызывались из России. Корабельный лес привозился из Польши, Белорусии и Воронежа; железо заготовлялось на сибирских заводах и препровождалось через Таганрог в Севастополь и Херсон.

   В 1784 году небольшая эскадра линейных кораблей, фрегатов и малых судов, под начальством капитана I ранга графа Войновича, первого командира первого черноморского корабля "Слава Екатерины", крейсировал уже около берегов Крыма; а в 1785 году составлен штат черноморского адмиралтейства и флота, которых непосредственным начальником был назначен Григорий Александрович, со званием "главнокомандующего черноморским флотом".

   В последнем полагалось содержать 12 линейных кораблей, 20 фрегатов, 23 ластовых и перевозных судов, 3 камеля и 13500 человек флотской, солдатской и артиллерийской команды, не считая портовых и адмиралтейских.

   На ряду с этими, незабвенными на страницах истории русской славы, трудами светлейшего князя, им было совершенно нечто еще более колоссальное, доставившее ему наименование Таврического и уже окончательно обессмертившее его имя в истории.

   Мы говорим о присоединении Крыма - этого крупного бриллианта в венце Екатерининской славы.

   Этот подвиг светлейшего, заставивший умолкнуть даже злобных его завистников, совершенно неожиданно не только для Европы, но и для России, явился венцом его государственной деятельности и доказал его двойственную гениальную натуру.

   Сибарит, сластолюбец, беспутный Дон-Жуан, "князь Тьмы", как называли светлейшего завистливые соплеменники, доставляющий России своим трудом и энергией целую область - явление исключительное не только в русской, но и во всемирной истории. Оно стоит подробного описания.

  

  

   По Кучук-Кайнарджисскому миру был обусловлен отказ Турции от верховных прав на Крым и признана его независимость.

   Вынужденные к подобной уступке неудачной войною и победами Румянцева, турки продолжали лелеять мечту о возвращении своей власти на полуострове и даже домогаться осуществления этой мечты.

   Русские со своей стороны не могли оставаться равнодушными к подобным домогательствам и старались всеми силами им противодействовать.

   В самом Крыму вследствие этого образовались две партии, вступившиеся между собой в ожесточенную борьбу и находившие каждая себе поддержку в турецкой и русской сторонах.

   Хан Сагиб-Гирей, расположенный к России, был свергнут и на ханский престол возведен преданный турецким интересам Девлет-Гирей.

   Эта перемена правления не могла быть приятна России и вскоре Девлет-Гирей в свою очередь был лишен власти и на его место возведен был на престол Шагин-Гирей.

   Получив власть при помощи России, он, конечно, был на стороне русских, и кроме того, по внушениям петербургского кабинета, захотел быть совершенно независимым и предпринял в своем государстве ряд реформ, необходимых для его усиления.

   Вместе с реформами Шагин-Гирей ввел некоторые европейские обычаи, чем и восстановил против себя все еще сильную староверческую турецкую партию.

   В Крыму начались снова междоусобицы, в которых русское правительство должно было поддерживать Шагин-Гирея.

   Положение становилось невозможным.

   Затаенная вражда между Россией и Турцией в Крыму ежеминутно готова была вырваться наружу и превратиться в открытую войну.

   Особенно ясно понимал это Григорий Александрович Потемкин.

   Он был убежден в невозможности существования Крыма как самостоятельного государства и горячо убеждал императрицу действовать решительнее и скорее покончить дело присоединения Крыма к России.

   Его выдающаяся политическая дальновидность всецело обрисовывается в следующем письме к Екатерине:

   "Крым положением своим разрывает наши границы, - писал он. - Нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны Кубанской - во всех случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен: для того, чтобы он не допустил их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите-ка теперь, что Крым наш и что нет уже сей бородавки на носу - тогда вдруг положение границ будет прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны Кубанской, сверх частных крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному морю свободно, а то извольте рассудить, что кораблям вашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще вдобавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдельных пунктах. Всемилостивейшая государыня! Неограниченное мое усердие к вам заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрим, кого оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у турок в Молдавии взяли больше нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки и Америки.

   Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит. Удар сильный, но кому? Туркам: это вас еще больше обязывает. Поверьте, что вы сим приобретением бессмертную славу получите и такую, какой ни один государь в России не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство на Черном море; от вас зависеть будет закрыть ход туркам и кормить их или морить с голоду. Хану пожалуйте в Персии, что хотите - он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнюю зиму и жители охотно принесут и сами просьбу. Сколько славно приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах скажет: вот, она могла, да не хотела, или упустила. Есть ли твоя держава кротость, то нужен в России рай. Таврический Херсон, из тебя истекло к нам благочестие: смотри, Екатерина Вторая, паки вносит в тебя кротость христианского правления".

   Письмо это, кроме того, что несомненно указывает на зоркий и правильный взгляд светлейшего князя на внутреннюю политику русского государства и его обширные познания в области европейской политики, является также красноречивым доказательством его беззаветной любви к родине и неусыпной заботе о славе обожаемой им монархини.

   Кроме того, письмо является опровержением ходившего при его жизни мнения завистников, перешедшего, как это всегда бывает, в историю, что он успел настолько "обойти" государыню, что она не видела его злоупотреблений ее доверием, не видела самоуправства князя в деле ее управления.

   Из приведенного письма, напротив, видно, как настойчиво Григорий Александрович путем обстоятельных доводов и даже указанием на суде истории и потомства старается добыть согласие императрицы на дело даже очевидно полезное для России, без какового согласия он обойтись, видимо, не сознает себя вправе.

   Так было и во всяком деле. Идея зачастую принадлежала Потемкину, но обсуждала ее всесторонне сама императрица и только убежденная основательными доводами давала свое согласие.

   Правда, и проекты самой императрицы обсуждались ею с ее "первым советником", каковым был Григорий Александрович.

   Она охотно выслушивала возражения и прислушивалась к замечаниям, и хотя отстаивала свою мысль, но в случае доказанной ей несостоятельности ее взгляда, отказывалась от него.

   Такова была эта, несмотря на происхождение, вполне русская душою монархиня, всецело придерживающаяся мудрой народной пословицы: "Ум хорошо, а два лучше".

   Ум Потемкина она признала давно и знала, что на этот ум можно положиться, но все же не настолько, что он мог действовать без ее согласия.

   Она была монархиней в полном смысле этого слова.

   Императрица хорошо понимала, что относительно значения Крыма Потемкин прав, но свести "бородавку с носу" ей, как и всем ее окружающим, казалось невозможным без войны с Турцией.

   Начинать же войну с последней, не обеспечив себя со стороны соседних держав и особенно Австрии, было немыслимо.

   После долгих переговоров, при содействии того же Потемкина, удалось войти в соглашение с последней.

   Австрийский император Иосиф II не устоял против соблазнительной перспективы поделить Турцию и заключил с русской императрицей секретный договор, которым договаривающиеся стороны взаимно обязались помогать друг другу в войне с Оттоманской империей, присоединить в случае успеха пограничные к их империям области, восстановить Грецию и образовать из Молдавии, Валахии и Бессарабии отдельную монархию, под скипетром государя греко-российского вероисповедания.

   Это соглашение развязало России руки относительно Крыма.

   Григорий Александрович ожидал с нетерпением удобной минуты, чтобы нанести ему окончательный удар.

   Повод к этому не замедлил представиться.

   Потемкин находился в Кременчуге.

   Был июль 1782 года.

   Вдруг князь получил известие, что взбунтовавшиеся крымцы заставили Шавлат-Гирея бежать и искать спасения в Керчи, под защитою русского флота, турки же, вопреки трактату с Россией, заняли Тамань и угрожают вторгнуться в пределы Крыма.

   Приготовленный ко всяким случайностям, Григорий Александрович тотчас же сделал соответствующие распоряжения.

   Он немедленно предписал генерал-поручику Павлу Сергеевичу Потемкину выгнать турок за Кубань, Суворову усмирить буджацких и ногайских татар, а генерал-поручику графу де Бальмену войти в пределы Крыма и водворить там спокойствие.

   Все эти три поручения были исполнены быстро и успешно, почти без кровопролития.

   Тогда Григорий Александрович предписал командовавшему азовской флотилией, вице-адмиралу Клокачеву, оставя несколько судов в Керчи, сосредоточить остальные в Ахтиарской гавани, где граф де Бальмен уже воздвигал укрепления.

   Светлейший, между тем, пребывавший в Кременчуге, то в Херсоне, тотчас вступил в переговоры с крымскими, ногайскими и кубанскими мурзами, и где увещаниями, где золотом, где угрозами, убедил их покориться России.

   8 апреля 1783 года последовал высочайший манифест, объявивший, что русское правительство, желая положить конец беспорядкам и волнениям между татарами и сохранить мир с Турцией, присоединяет навсегда к своим владениям Крым, Тамань и всю Кубанскую сторону.

   Граф де Бальмен привел к присяге старшин крымских, Суворов - ногайских и Павел Сергеевич Потемкин - кубанских.

   Так давно занимавшее умы русских государей присоединение Крыма совершилось.

   Благодаря неусыпной энергии светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, это великое дело было окончено без войны и потерь.

   Присоединением к России целой области он ответил своим врагам, выставлявшим его изнеженным сибаритом, пустым волокитою, неспособным не только к государственному, но ни к какому делу.

   А врагов у князя Потемкина было много.

   Рассказывали, что однажды императрица обратилась к своему камердинеру Попову, отличавшемуся, как уже знают читатели, грубою откровенностью, с вопросом, что говорят в Петербурге о Григорие Александровиче.

   - Бранят... - лаконично отвечал Попов.

   - За что же? - спросила государыня.

   - За все... Да кто его любит... Только двое...

   - Кто же это?

   - Бог да вы...

   Попов был прав; действительно, вся деятельность Григория Александровича была отмечена особым к нему благоволением Божиим.

   Набожный князь носил уверенность в этом во всю свою жизнь.

   Присоединение к России Крыма произвело страшный переполох в Константинополе.