Ферри Габриель - Лесной бродяга

n="justify">   - К сожалению, милостивые государи, - обратился алькальд к свидетелям, - совершенно непонятно, какого рода фантазия заставила графиню де Медиана выйти через окно, так как дверь заперта изнутри, и, следовательно, на этот счет не может быть никаких сомнений. Во всяком случае, это просто женский каприз, и правосудие не имеет основания доискиваться до причин его!

   - Может, она это сделала для того, чтобы не давать расписки сеньору алькальду! - шепнул тихонько своему соседу один из свидетелей.

   - Между прочим, - спросил дон Рамон, обращаясь к Диасу, - каким образом вы убедились в исчезновении графини, раз нельзя было войти в ее комнату?..

   - Очень просто, - ответил старик. - Горничная графини всегда являлась к ней утром в один и тот же час; так она сделала и сегодня, но на ее стук в дверь не последовало ответа; тогда она постучалась во второй и в третий раз и наконец, охваченная беспокойством, прибежала ко мне. Я также стучал, стучал и звал, а потом решил взобраться из сада по лестнице через отворенное окно, и тогда увидал комнату графини в том состоянии, в каком вы ее теперь видите!

   Когда старый слуга окончил свои показания, Гагатинто нагнулся к алькальду и шепнул ему несколько слов на ухо, на что тот только презрительно пожал плечами.

   - Почем знать! - проговорил эскрибано в ответ на этот немой жест.

   - Ладно, посмотрим! - сказал алькальд. И после небольшой паузы добавил: - Я настаиваю, господа, на том, что графиня имела полное право выйти из дому как ей заблагорассудилось, хотя бы даже через окно!

   Все присутствующие слегка улыбнулись при этой милой шутке представителя правосудия.

   - Но, господин алькальд! - воскликнул возмущенный неуместной остротой судьи Диас. - Доказательством того, что в комнату графини проникли насильно, может служить разбитое стекло в окне, куски которого валяются здесь на земле!

   "Этот старый идиот, кажется, не даст мне возможности вовремя позавтракать! - проворчал про себя алькальд, у которого пропал весь интерес к делу, едва он убедился, что из него нельзя извлечь более для себя никакой выгоды. - Я уверен, что мой завтрак давно остыл, и Николаза выходит из терпения, ожидая меня!"

   - Что доказывают эти куски стекла?! - спросил он громко. - Разве вы не допускаете, что открытое окно могло очень легко разбиться само, особенно, при таком сильном ветре, какой дул минувшей ночью?

   - Почему же именно разбилось стекло, находящееся рядом с задвижкой? - настаивал на своем Диас. - Конечно, его разбили специально, чтобы открыть окно!

   - А, черт возьми! - воскликнул алькальд, потеряв терпение и кусая от досады золотой шар набалдашника своей трости, служившей эмблемой его достоинства. - Да кто же из нас, сеньор Диас, имеет право допрашивать - вы или я? Карамба! [9] Вы меня заставляете играть какую-то дурацкую роль!

  

   [9] - Черт возьми! (исп. caramba) - восклицание, одинаково служащее для выражения неожиданности, удивления, восторга, досады, отчаяния, гнева

  

   Гагатинто воспользовался удобной минутой и поспешил вмешаться в разговор.

   - Я возразил бы на это нашему другу Диасу, что если бы стекло было разбито с той целью, на какую он указывает, то осколки его должны были упасть в комнату, а не валяться на балконе. Следовательно, оно разбито ветром, как вполне справедливо полагает сеньор алькальд, а может быть, - добавил он с фальшивой улыбкой, - этому был причиной чемодан, который неосторожно просунули через окно; по всей вероятности, графиня не скоро вернется из своего путешествия, судя по количеству вещей, которые она захватила с собой, так как почти все ящики пусты!

   Старый слуга грустно опустил голову перед таким несокрушимым доводом, разбивавшим его предположения, и не обратил внимания на последние слова эскрибано. Что же касается последнего, то он мысленно вопрошал себя, не следует ли ему потребовать с алькальда нечто большее, чем панталоны, за эту новую услугу с его стороны.

   Алькальд подошел к старому слуге, который продолжал стоять опустив голову, погруженный в грустные размышления.

   - Я немного погорячился, - начал дон Рамон, - так как не принял во внимание того сильного горя, какое должен испытывать такой верный слуга, как вы, при столь неожиданном ударе. Но скажите мне откровенно, не мучает ли вас теперь, кроме сожаления о вашей исчезнувшей госпоже, также забота о том, что вас ожидает в будущем? Вы уже стары, слабы и, вероятно, остались без средств к существованию?

   - Именно потому, что я уже стар, сеньор алькальд, меня мало беспокоит моя будущность; горе же мое, - добавил старый слуга с оттенком гордости, - чуждо корыстных расчетов, да кроме того, благодаря великодушию моих господ, я могу безбедно прожить остаток моей жизни, но я был бы счастлив, если бы мог отомстить за жену своего господина!

   - Одобряю вполне ваши чувства, - подхватил алькальд с сочувственным видом. - Вы вполне заслуживаете уважения за вашу преданность, сеньор Диас...

   Затем, переменив сразу тон, он продолжал:

   - Эскрибано, внесите в дело, что сеньор Диас выступает гражданским истцом против похитителей госпожи, так как, милостивые государи, нет более сомнений в том, что здесь совершенно преступление, и мы обязаны дать нравственное удовлетворение самим себе и этому почтенному старцу, отыскав и подвергнув достойному наказанию виновников преступления!

   - Но, сеньор алькальд, - воскликнул удивленный старик, - я вовсе не имел намерения выступать гражданским истцом!

   - Берегитесь, старец! - воскликнул дон Рамон торжественным тоном. - Если вы будете отрицать то, в чем только сейчас дали показания, то лично против вас могут появиться весьма веские улики! Так, например, как мне только что справедливо заметил мой друг Гагатинто, относительно лестницы, посредством которой вы забрались в комнату графини: она указывает на преступные намерения с вашей стороны; положим, вы, возможно, и не способны ни на что дурное, охотно верим, но для вас же будет лучше выступить в качестве обвинителя, а не обвиняемого. Спустимся, господа, вниз и убедимся лично, не осталось ли под окном каких-нибудь улик, могущих навести нас на след злодеев!

   Незадачливый Хуан Диас, неожиданно попавший в безвыходное положение, из которого мог выбраться только ценою растраты своих маленьких сбережений, грустно опустил голову, но вскоре смирился со своей судьбой, видя в ней перст Божий и надеясь, что его жертва принесет какую-нибудь пользу его господам.

   После подробного осмотра почвы около балкона все убедились, что на ней не осталось никаких следов.

   Не обошлось и без волнения: при осмотре окрестностей замка под одним из утесов нашли спящего человека; это был не кто иной, как наш старый знакомый Хосе. Пробужденный неожиданно ото сна, солдат придумал очень ловкую увертку, чтобы отвязаться от сыпавшихся на него со всех сторон вопросов о том, не видел ли он чего-нибудь ночью. Вместо прямого ответа, он неожиданно обратился к алькальду с просьбой одолжить ему денег на хлеб, что было с его стороны немалой дерзостью, принимая во внимание жадность алькальда.

   Эта неприятная просьба заставила дона Рамона поспешно ретироваться, оставив в покое нашего Сонливца. Что поделаешь с таким чудаком? Алькальд счел необходимым дать ему хорошенько очнуться и не задавал более никаких вопросов.

   Таким образом, на этот раз пришлось отказаться от всяких дальнейших допросов по делу графини де Медиана.

   Вечером того же знаменательного дня по морскому берегу печально блуждали две фигуры, старательно избегая друг друга.

   Один из них был опечаленный Хуан Диас, поставивший крест на своем маленьком капитале, готовом растаять в руках правосудия; он настойчиво искал следы своей госпожи. Другой был Гагатинто, но Гагатинто мрачный, как ночь: алькальд воспользовался неосторожностью своего эскрибано, поступившего слишком опрометчиво, дав клятву до выполнения алькальдом обещания относительно панталон цвета бычьей крови. Находчивый дон Рамон предложил своему подчиненному вместо них довольно старую шляпу, от которой тот с негодованием отказался.

   Гагатинто оплакивал на морском берегу свои погибшие мечты, проклинал свою непростительную доверчивость и сожалел о ложной клятве, не принесшей ему никакой выгоды. Он обдумывал вместе с тем печальную необходимость удовольствоваться шляпой взамен панталон, которые он заслужил с таким трудом.

  

  

   Когда Хосе неожиданно раскрыл секрет капитана Деспьерто, из которого по возможности извлек для себя пользу, он не подозревал, что его начальник скрывает от него еще что-то. Однако совесть упрекала солдата за недобросовестное исполнение обязанностей, а потому, желая загладить свой проступок, он явился к дону Лукасу с просьбой назначить его снова на ночное дежурство и, само собой разумеется, получил разрешение. Как и в предыдущий раз, микелет решил не смыкать глаз всю ночь, вопреки ожиданиям дона Лукаса.

   Мы оставим Хосе пока на его посту и займемся тем, что происходило на берегу недалеко от бухты Энсенада.

   Ночь выдалась такая же темная и туманная, как и предыдущая; кругом все было безлюдно и молчаливо. Но вот около десяти часов вечера вдалеке показалось парусное судно и вскоре вошло в лабиринт прибрежных скал. По своему виду оно подпадало под разряд военных судов. Судно лавировало с таким искусством и ловкостью, что им, видимо, управляла опытная рука, отлично изучившая курс, которым шло судно. Пройдя узким лабиринтом меж скал, где море ревело и пенилось, ударяясь о камни, судно вошло в обширную бухту, совершенно тихую, где волны лишь лениво и почти бесшумно лизали песчаный берег.

   Развернувшись кормой к берегу, судно сразу задрейфовало с той удивительной быстротой, которая возможна только при многочисленном экипаже. Тотчас спустили шлюпки с вооруженными матросами, которые быстро направились с сидящими в них людьми к берегу, откуда виднелись разбросанные невдалеке один от другого белые домики. Судно - великолепно оснащенный люггер [10] - было отчасти разбойничье, отчасти контрабандистское и принадлежало французским корсарам, прибывшим в Эланчови с целью выгрузить свою контрабанду и запастись съестными припасами. Капитан нашел нужным остановиться в уединенной узенькой бухте, куда его привел один рыбак из Эланчови, во избежание нежелательных встреч с другими судами.

  

   [10] - Люгер - быстроходный парусный корабль, трех - или двухмачтовый, с удлиненным бушпритом. В описываемое время люгеры использовались обычно как военные суда.

  

   Прошло около часа с тех пор, как шлюпки отплыли к берегу. На судне все было спокойно: по палубе разгуливал вахтенный офицер, прислушиваясь к плеску воды о борта и отдавая время от времени приказания изменить положение парусов, сильно надуваемых ветром. Вдруг с берега донесся ружейный залп, и вслед за тем к судну поспешно подплыли обе шлюпки.

   Это была тревога, поднятая Хосе, к великому неудовольствию своего начальника, впрочем, он несколько запоздал, и лодки успели благополучно достичь судна, нагруженные баранами и разной провизией, последним поднялся на палубу судна матрос громадного роста, держа в руках маленького ребенка, которого можно было принять за мертвого, если бы не легкие конвульсии, подергивающие его худенькое тельце.

   - Какого черта вы там тащите, Розбуа? - спросил офицер.

   - Ребенка, с вашего позволения, господин лейтенант! Я нашел его полумертвым от холода и голода в лодке, которую несло течением. В ней лежала окровавленная мертвая женщина, охватив руками этого мальчугана так крепко, что я его еле освободил, тем более что собаки испанцы, как нарочно, целились все время в эту лодку, принимая ее, вероятно, за одну из наших.

   - И что же вы намерены делать с этим ребенком? - спросил офицер с участием.

   - Заботиться о нем; когда же будет заключен мир, я вернусь сюда и наведу о нем справки!

   К несчастью, от ребенка нельзя было добиться никаких сведений, кроме того, что его зовут Фабиан и что убитая женщина его мать.

   Прошло два года, но французскому судну так и не пришлось побывать в Испании; за это время матрос, спасший маленького Фабиана де Медиана, привязался к нему со всей силой своей души. Это был человек громадного роста и неимоверной силы, француз из Канады по имени Розбуа.

   В одно прекрасное утро судно, на котором служил Розбуа, встретилось с английским крейсером, значительно превосходившим его по числу пушек, по количеству экипажа и по быстроте хода. Уйти не представлялось никакой возможности, и пришлось принять бой. Оба судна сражались с ожесточением в продолжение нескольких часов, когда наконец в самом пылу сражения, весь черный от пороха, матрос спустился в трюм, где укрывал своего приемного сына. Нежно поцеловав мальчика, он вынес его на палубу. Там, среди грохота пушек, криков, шума и льющейся крови, матрос хотел во что бы то ни стало запечатлеть в душе ребенка последние минуты перед разлукой, которую он предвидел.

   Такие события оставляют неизгладимое впечатление даже в душе малолетних детей.

   Обняв Фабиана и прикрывая его собственным телом, матрос проговорил торжественным голосом:

   - Встань на колени, дитя мое!

   Ребенок повиновался, дрожа от страха.

   - Ты видишь все, что происходит вокруг нас? - продолжал канадец так же торжественно.

   - Мне страшно, - шептал Фабиан, - я боюсь крови, боюсь грохота!

   И он прильнул к своему опекуну.

   - Ну, вот и хорошо! Слушай же, дитя мое, и никогда не забывай, как в эту минуту тебя поставил на колени человек, который любил тебя более своей жизни, и сказал тебе: "Встань на колени, дитя мое, и помолись за свою мать"!

   В этот миг неприятельская пуля угодила в гиганта, и его кровь горячим потоком брызнула на Фабиана, испускавшего душераздирающие крики. Матрос собрал последние силы и, прижав ребенка к сердцу, прошептал едва слышно: "Я нашел ее мертвой возле тебя!" - и потерял сознание.

   Розбуа пришел в себя в каком-то вонючем трюме; его мучила нестерпимая жажда. Он слабым голосом позвал того, кто улыбался ему каждое утро при пробуждении, но Фабиан был далеко.

   Матрос попал в плен, и ему не оставалось ничего другого, как оплакивать свою свободу и потерю дорогого приемного сына, ниспосланного Провидением.

   Прежде чем продолжить наше повествование, необходимо дополнить наш рассказ описанием событий, происшедших за это время в Эланчови.

   Тело графини было найдено только через несколько дней после ее исчезновения на дне выкинутой волнами на берег лодки.

   Старый Хуан Диас обвязал крепом герб на воротах замка и водрузил собственными руками крест на том месте, где было найдено тело графини. Но все скоропреходяще на этом свете, а потому не успел выцвести от ветра и солнца креп на замковом гербе, а крест не покрылся еще плесенью от морских волн, как в Эланчови уже позабыли о событии, причинившем недавно столько волнений всем обитателям селения...

  

  

  

  

   Сонора, один из самых богатых штатов Мексики, считалась в 1830 году почти неисследованной, несмотря на то что природа щедро наградила ее своими дарами. Земля, которой едва коснулся плуг, ибо она податлива и рыхла, дает там урожай два раза в год, а золота там такое изобилие, что в этом отношении Сонора может соперничать со столь известной ныне Калифорнией.

   Правда, наряду с этими преимуществами имеются и некоторые недостатки. Путешествия здесь крайне затруднительны и опасны вследствие обширных пустынь, пересекающих освоенные части Соноры, и бродячих шаек воинственных индейских племен, до сих пор хозяйничающих здесь. Однако, несмотря на эти опасности, белые не перестают посещать эти места.

   Люди не имеющие других познаний, кроме некоторых практических сведений о металлургии, устремляются время от времени в пустыню. Терпя там всевозможные лишения, подвергаясь бесконечным опасностям, они обрабатывают серебряную руду или промывают золотоносные пески, затем большей частью их захватывают в плен или изгоняют индейцы-апачи, и они разбредаются по городам, рассказывая небылицы о виденных, но недосягаемых сокровищах, о баснословно богатых золотых рудниках, о неисчерпаемых россыпях золота на самой поверхности земли.

   Такими рассказами, конечно, подстрекается жажда завоеваний и страсть к наживе.

   Алчность, возбуждаемая рассказами о золоте в пустыне, окончательно туманит голову искателям приключений, - и они толпами устремляются на место открытых сокровищ, мечтая нажить несметные богатства, но вместо богатств часто находят мучительную смерть. Подобная экспедиция затевалась в Ариспе, столице Соноры, в 1830 году - спустя двадцать два года после происшедших в Эланчови событий.

   Человек, предпринимавший ее, был испанец, приехавший сюда месяца два назад и называвшийся дон Эстебан де Аречиза.

   Казалось, он когда-то жил в этих краях, хотя никто не помнил его лица. Он явился сюда из Европы с заранее обдуманным планом: он обладал точными сведениями о стране, ее жителях, их нравах и обычаях, что не оставалось сомнений, что Сонора была ему хорошо известна и цель его приезда заранее предопределена.

   Он пользовался громадными, но в то же время нивесть откуда полученными средствами, так как жил на широкую ногу, задавал роскошные пиры, вел крупную игру, давал деньги в долг без отдачи, но решительно никто не знал источников его доходов.

   Только время от времени дон Эстебан предпринимал небольшие путешествия, продолжавшиеся не больше недели; потом он возвращался, неизвестно откуда, и от его слуг невозможно было выведать ничего о действиях их хозяина.

   Как бы то ни было, но широкая натура испанца, его великодушие и щедрость не замедлили доставить ему широкую известность. Ею он и воспользовался, чтобы организовать далекую экспедицию в такое место, куда не проникал еще ни один белый.

   Дон Эстебан без особого труда нашел себе спутников, готовых на всевозможные приключения. В кабачках Ариспы говорили, что уже человек восемьдесят из разных концов Соноры решились съехаться к индейской границе в президио [11] Тубак, назначенное Аречизой сборным пунктом экспедиции; поговаривали, что уже скоро и сам до Эстебан выедет из Ариспы, чтобы стать во главе их.

  

   [11] - Президио (исп.) - местечко, небольшой городок.

  

   Слух этот, сначала неопределенный, перешел вскоре в уверенность; так, на одном из данных испанцем обедов он объявил своим гостям, что уезжает в Тубак дня через три. Во время этого обеда в залу впустили вестника, вручившего дону Эстебану письмо, на которое требовался ответ.

   Испанец, извинившись перед гостями, распечатал пакет.

   Так как все действия иностранца принимали таинственный характер, то гости молча стали наблюдать за выражением его лица, но дон Эстебан, чувствуя на себе пристальные взгляды, не выдал ни одной из своих тайных мыслей: он замечательно умел владеть собой, хотя в этот день ему стоило это немалого труда.

   - Хорошо, - сказал он гонцу с невозмутимым спокойствием, - передайте пославшему вас, что я непременно буду в условленном месте через три дня!

   Затем он отпустил его, вторично извинившись перед гостями за вынужденную невежливость, - и прерванный обед возобновился. Однако испанец казался несколько задумчивее обыкновенного, и гости были убеждены, что он получил очень важное известие.

   Предоставим жителей Ариспы их догадкам и посмотрим, что за секретное свидание как раз по пути в Тубак предстояло дону Эстебану.

   Между Ариспой и президио Тубак дорога почти пустынна; лишь изредка попадаются жалкие поселки, отстоящие друг от друга порой на расстоянии суток езды. Эти-то поселки, состоящие обычно из нескольких хижин, служат местами стоянок для направляющихся к границе путешественников.

   Жители этих скромных поселков проводят большую часть своей жизни в полнейшем уединении, не терпя, однако, особенной нужды. Поле кукурузы, которое они возделывают, тучный скот, пасущийся на сочных лугах, а главное, довольство немногим, дают им возможность безбедного существования.

   Однажды утром приблизительно на расстоянии трех дней пути от Ариспы возле одной из хижин сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка, такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения; в нем, вероятно, останавливались иногда кочующие племена в периоды дождей. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где лежал путешественник, ничуть не смущавшийся, по-видимому, своим одиночеством.

   Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Хотя солнечные лучи сделались уже палящими, но густой ночной туман, обыденный в этих краях, еще не совсем рассеялся.

   Чуть поодаль от большого костра, разложенного путником для предохранения от ночной прохлады, виделся еще огонь, на котором варился обед единственного обитателя покинутого селения.

   Пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины пеклись на тлеющих углях без всякого наблюдения человека, предоставившего их самим себе. Недалеко от него паслась на свободе его лошадь, пощипывая редкую пожелтевшую траву, еще влажную от утренней росы.

   Костюм всадника состоял из жилетки без пуговиц, надевавшейся через голову, подобно рубашке, и широких панталон, - все из выдубленной кожи кирпичного цвета.

   Через панталоны, раскрывающиеся от колен до пяток, виднелись ноги, обутые в козью кожу, тоже выдубленную и тисненную. Эти бесформенные сапоги обвязаны были ярко-красными подвязками, за одной из которых был воткнут длинный нож в ножнах таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его рукоятку можно было иметь всегда под рукой. Красный кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла - нить из венецианского жемчуга, - довершали его живописный костюм; цвета одежды гармонировали с цветами одеяла, на котором расположился путешественник.

   По этому костюму было видно, что носивший его человек привык скакать по чащам и саваннам Америки; очевидно, он был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где они, невзирая на опасности, спят спокойно, точно у себя дома.

   Лицо этого человека удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но оно тотчас же сглаживалось при виде его открытой улыбке. В общем, его можно было принять за мексиканского креола [12].

  

   [12] - Креолы (от исп. criolo) - потомки первых европейских колонизаторов в Латинской Америке, преимущественно испанского происхождения, составляющих там ядро привилегированных классов.

  

   Небольшое ружье, лежащее подле всадника, и длинный нож за повязкой сапога должны привести в невольный трепет всякого, кто бы встретился с ним в пустынном месте.

   По его небрежной позе можно было предположить, что он ждал кого-то, но в пустыне всегда разыгрывается воображение. Весьма вероятно, что этот бандит - так как по всему было видно, что этот человек явно не ладил с законом, - просто прилег отдохнуть после долгой ходьбы. Во всяком случае, в нем не замечалось лихорадочного нетерпения человека, явившегося первым на свидание.

   В пустыне человек, сделавший сотни миль, может спокойно ждать сто часов, тогда как в больших городах какие-нибудь четверть часа ожидания кажутся целой вечностью.

   Итак, когда из лесу послышался стук лошадиных копыт, незнакомец только переменил позу, а его лошадь радостно заржала, приподняв голову. Он начал прислушиваться. Стук копыт стал замедляться, как будто бы всадник колебался; наконец на перекрестке показался вновь прибывший.

   Это был человек высокого роста, с черной густой бородой, в кожаном костюме, верхом на рослом коне, казавшемся крепким и проворным. У обоих мелькнула одна и та же мысль, основанная на их одинаково подозрительной наружности.

   "Caramba! - проговорил про себя вновь прибывший. - Если бы меня не предупредили, что это тот самый человек, к которому меня послали, я бы не обрадовался такой встрече!"

   Лежащий человек подумал в свою очередь: "Удивлюсь, если этот дьявол не захочет ограбить меня!"

   Тем не менее всадник решил пришпорить коня и в несколько скачков очутился у костра, вежливо приподнимая шляпу.

   - Конечно, я имею честь разговаривать с сеньором Педро Кучильо? - спросил он.

   - Совершенно верно, сеньор! - ответил человек, именуемый Кучильо, поднимаясь при этом со своего места.

   - А я послан сеньором Аречизой, которого опередил несколькими часами. Мануэль Бараха к вашим услугам!

   - Прошу вас, сеньор Бараха, сойдите с лошади! - сказал Кучильо.

   Бараха не заставил повторять приглашения и, освободившись от своих громадных шпор, разнуздал лошадь, обвязал ее шею длинным ремнем, затем, хлопнув по крупу, погнал без церемонии разделить скудный корм ее товарки.

   В эту минуту распространился вкусный запах жарившейся говядины; Бараха с жадностью посмотрел на нее.

   - По-видимому, сеньор Кучильо, вы ни в чем не отказываете себе. Caramba, пшеничные лепешки, сушеное мясо! Да это королевский обед!

   - Конечно, - ответил Кучильо несколько самодовольно, - я забочусь о себе; кстати, я очень рад, что эти кушанья по вашему вкусу, они в вашем распоряжении, сеньор!

   - Вы слишком добры, но я не стану церемониться, так как, признаться, чертовски проголодался на свежем утреннем воздухе! Не знаю, сказать ли вам, сеньор Кучильо, какое хорошее впечатление вы произвели на меня с первого раза? - спросил Бараха, зацепляя ножом кусок мяса.

   - Вы растревожили бы мою скромность, - возразил Кучильо, - лучше я вам скажу, что вы мне сразу пришлись по душе!

   Два новых друга обменялись вежливыми поклонами и приступили к еде. Кучильо спросил:

   - Не желаете ли вы, сеньор Бараха, поговорить о наших делах?

   - С удовольствием!

   - Дон Эстебан Аречиза получил мое послание?

   - Да, получил! Но каково содержание послания, об этом известно только вам да ему!

   - Я и рассчитываю на это! - проговорил Кучильо.

   - Сеньор Аречиза, - продолжал посланец, - собирался выехать в Тубак, куда пришло ваше письмо. Я должен был сопровождать его, но он послал меня вперед, сказав: "В селении Гуерфано вы найдете человека, носящего имя Кучильо. Скажите ему, что дело, которое он мне предлагает, требует серьезного обсуждения и что благодаря тому, что место, назначенное им для свидания, находится по дороге в Тубак, я повидаюсь с ним по пути". Этот разговор, - продолжал вестник, - происходил накануне отъезда дона Эстебана; и вот я отправился вперед, чтобы исполнить его приказание.

   - Великолепно! - сказал Кучильо. - Значит, сеньор Бараха, если мое дело устроится - в чем я не сомневаюсь, - то я стану так же, как и вы, одним из членов той экспедиции, слухи о которой и послужили поводом предложения, сделанного мною ее руководителю. Но, - продолжал бандит, - вы, наверное, удивлены, что я выбрал такое странное место для наших переговоров с сеньором Аречизой?

   - Нисколько, - ответил Бараха, - я подумал, что вы, конечно, не без основания предпочитаете уединение. Кто из нас не нуждается в нем иногда!

   Одобрительная улыбка Кучильо подтвердила догадку его нового приятеля.

   - Именно... дурной поступок моего друга, придирки алькальда в Ариспе вынудили меня искать спокойствия в уединении. Вот почему я и устроил свою главную квартиру в забытой Богом дыре, где никому нет до меня дела!

   - Я придерживаюсь слишком хорошего мнения о вашей личности, - сказал Бараха, смакуя сушеное мясо, - чтобы сомневаться, что алькальд и, в особенности, ваш друг действительно не правы в отношении вас!

   - Благодарю, - ответил Кучильо, проглатывая в свою очередь, наполовину сырую, наполовину подгорелую лепешку. - Сейчас узнаете, в чем дело!

   - Слушаю, - сказал Бараха, расстегиваясь, - ничто мне не доставляет такого большого удовольствия, как занимательная история после вкусного обеда!

   - Мой рассказ короток и не интересен, и то, что со мною случилось, может произойти с любым. Я как-то сел с моим другом за партию в карты. Мой друг начал уверять, будто я сплутовал. Мы разругались...

   Рассказчик приостановился, чтобы придвинуть к себе мех с водою, и, напившись, продолжал:

   - Мой друг имел неделикатность умереть из-за...

   - Неужели из-за ссоры?

   - Нет, от последовавшего за ссорой удара ножа! - спокойно возразил Кучильо.

   - Я так и знал, что ваш друг сам во всем виноват!

   - Однако алькальд рассудил иначе и обвинил меня. Но я, пожалуй, простил бы ему его грубое обращение со мной, если бы меня не взбесили бессовестные поступки моего друга, которого я уважал до той поры!

   - Истинные друзья встречаются редко! - наставительно проговорил сеньор Бараха, выпуская клубами дым из маисовой пахитосы [13].

  

   [13] - Пахитоса (исп. pajita) - тонкая папироса из табака, завернутого в лист кукурузы.

  

   - Как бы то ни было, но я дал обет никогда больше не играть, ведь игра, как вы видите, и послужила главным источником моего несчастья!

   - Истинно мудрое решение, - кивнул Бараха. - Я тоже дал себе слово больше не брать в руки карт, с тех пор как совсем разорился из-за них.

   - Разорились? Значит, вы были богаты?

   - Увы! У меня была гасиенда [14] и много скота. Но был также управляющий. Я всего один раз и проверил его добросовестность, но слишком поздно: половина моего достояния уже перекочевала в его карман.

  

   [14] - Гасиенда (исп. hacienda) - поместье, имение.

  

   - Что же вы тогда сделали?

   - Мне оставалось одно: я предложил ему поставить на карту его половину против моей, на что он согласился после некоторого ломания...

   - Ломания? - удивился Кучильо. - Скажите на милость, какой негодяй!

   - Я очень застенчив, когда мне приходится играть в обществе, - продолжал Бараха, - к тому же люблю простор. А потому я предложил ему сыграть в уединенном месте, где бы я чувствовал себя, как дома. Вы понимаете меня? Если бы я опять проиграл, что бы меня ожидало... И какое облегчение в случае проигрыша доставил бы мне свежий лесной воздух... тишина... полнейшее уединение. Но мой управляющий не разделял пристрастия к свежему воздуху, тишине и уединению и поставил мне условие играть при свидетелях.

   - И вы принуждены были согласиться на то?

   - К сожалению, да! - печально промолвил Бараха.

   - И при вашей застенчивости проиграли?

   - Проиграл и свою вторую половину, и от всего моего состояния у меня осталась только вот эта лошадь, хотя мой управляющий и на нее предъявил претензию. Теперь я возлагаю надежду на экспедицию в Тубак, поскольку являюсь ее членом. На худой конец мне остается прибегнуть к последнему средству: поступить в услужение к моему мерзавцу, чтобы отплатить ему той же монетой. С тех пор я поклялся не играть и, caramba! - сдержал свою клятву!

   - Сколь же прошло времени с той поры, как вы поклялись?

   - Пять дней! - горделиво отвечал Бараха.

   - Черт возьми! Да вы молодец!

   И оба авантюриста, обменявшись любезностями, стали обсуждать выгоды предстоящей экспедиции, богатства краев, которые они собирались исследовать, наконец, опасности, угрожающие им среди неизведанных пустынь.

   - Но, - проговорил Бараха, - по-моему, лучше умереть, чем оставаться с дырявыми локтями!

   - Это зависит от вкуса, - возразил Кучильо. - Лично я предпочитаю дырявые локти путешествию в иной мир!

   Между тем солнце начало немилосердно палить. Лошади, мучимые жаждой, жалобно заржали, а хозяева их стали приискивать тенистое местечко.

   Бараха не вытерпел.

   - Вы будете смеяться надо мной, сеньор Кучильо, - сказал он, обмахиваясь шляпой, - но мне кажется, что время ужасно тянется, когда не играешь.

   - И мне также! - ответил Кучильо, зевая.

   - Что, если бы мы с вами сыграли под честное слово на часть того золота, которое выпадет на нашу долю?

   - Я и сам подумал об этом, сеньор Бараха, да не решился предложить вам!

   Оказалось, что у обоих авантюристов, давших себе слово больше не играть, имелось по колоде карт. Не медля ни минуты, они начали партию. Вдруг послышались ржание, звук колокольчика, стук копыт и голоса, возвещавшие прибытие важной особы, ожидаемой Кучильо.

  

  

   Игроки поспешно спрятали карты, дружно повернули головы туда, откуда доносился шум.

   На перекрестке показалось большое облако пыли, возвещавшее о прибытии табуна мустангов, который неизменно сопровождает в путешествии важных особ Соноры. Эти лошади, выросшие на свободе в привольных равнинах, были так сильны, что не чувствовали ни малейшей усталости после двадцатимильного перехода. Во время длинных переходов их оседлывают по очереди, и они бегут так же скоро, как почтовые лошади в Европе, где ни при каждой остановке запрягают новую смену.

   По местному обычаю, впереди табуна, состоящего приблизительно из тридцати животных, выступала кобыла с подвешенным на шее колокольчиком.

   От кавалькады отделился всадник и проскакал вперед торжественным галопом. Он остановил кобылу, вслед за которой остановились и все лошади. Затем сквозь пыль, медленно относимую ветром в сторону, показалась кавалькада, состоящая из пяти всадников. Двое первых казались господами остальных, следовавших за ними в некотором отдалении.

   Первый из господ был ростом выше среднего и выглядел лет за сорок. На нем была низкая фетровая шляпа серого цвета, с широкими полями, защищавшими от жгучих лучей солнца. Из его темно-синего суконного сюртука, расшитого шелковым шнуром, виднелся так называемый пано-де-соль - белоснежный шелковый платок, вышитый бледно-голубым орнаментом.

   В жарком климате белизна этих платков, подобно арабским бурнусам, служит для отражения солнечных лучей. На ногах всадника были башмаки из бледно-лиловой кордовской кожи; железные шпоры поддерживались широким ремнем, расшитым серебром и золотом. Роскошный плащ, подбитый золотым галуном, свешиваясь с обеих сторон седла, прикрывал широкие панталоны, украшенные во всю длину серебряными пуговицами. Наконец, седло, расшитое, подобно ремням от шпор, дополняло костюм, вид которого вызвал бы в европейце далекие воспоминания о прошлых веках.

   Впрочем, этот всадник не нуждался в богатом одеянии для придания себе показной величавости: с первого взгляда было видно, что он привык к власти и вращался в великолепном обществе.

   Спутник, помоложе его, был одет с несравненно большей претензией на изысканность; но его лицо и манеры, хотя и не лишенные грации, не имели той утонченности, которой отличался всадник с вышитым платком.

   Трое следовавших за ними слуг, с загорелыми полудикими лицами, со своими длинными копьями на ярко-красных перевязях и с ременными лассо, подвешенными к задней луке седел, придавали кавалькаде особенный, свойственный лишь Мексике колорит. Два мула, навьюченные огромными тюками с матрацами, и другие, с дорожными погребцами [15], выступали за слугами.

  

   [15] - Погребец - дорожный сундучок с напитками и едой.

  

   Завидев Кучильо и Бараху, высокий всадник остановился, все прочие последовали его примеру.

   - Это дон Эстебан, - сказал Бараха вполголоса. - Вот тот самый человек, сеньор! - представил он бандита всаднику с белым платком.

   Дон Эстебан устремил на Кучильо пронзительный взгляд, который, казалось, проник ему прямо в самую глубь души и вызвал жест изумления.

   - Честь имею целовать руки вашей милости, - сказал Кучильо, - действительно, это - я, который...

   Но, несмотря на свое обычное нахальство, бандит умолк и задрожал, по мере того как смутные воспоминания воскресали в его памяти: эти два человека не встречались в течение многих лет.

   - Если я не ошибаюсь, - сказал испанец насмешливым тоном, - мы с сеньором Кучильо старые знакомые, только как будто тогда ваше имя звучало иначе!

   - Так же, как и вашей милости, которую...

   Дон Эстебан нахмурил брови, и его верхняя губа задрожала.

   Кучильо не окончил начатой фразы, поняв, что следовало умолчать о том, что он знал, и сознание этого возвратило ему обычную самоуверенность.

   - Имя, по моему мнению, то же, что боевая лошадь, - развязно прибавил он, - когда чувствуешь, что она околевает под тобой, то заменяешь ее другой!

   Кучильо действительно имел сомнительное удовольствие принадлежать к той категории людей, имя которых приобретает скорую, но неприятную известность, а потому часто менял него.

   - Сеньор сенатор, - обратился де Аречиза к своему спутнику, - не находите ли вы, что это место удобно для остановки и отдыха, пока спадет дневная жара?

   - Сеньор Трогадурос-и-Деспильфаро может выбрать любую хижину, в тени которой удобно расположиться! - сказал Кучильо.

   Он уже знал сенатора Ариспы. Ему также было небезызвестно, что он доверился дону Эстебану с отчаяния, в надежде попытать счастья и поправить свое состояние, от которого уже давно не осталось и следа.

   Однако расстроенные дела сенатора на мешали ему играть высшую роль в конгрессе Соноры, чем дон Эстебан и воспользовался.

   - Соглашаюсь с вашим желанием с большим удовольствием, - ответил Трагадурос, - тем более что мы провели в седлах добрых пять часов.

   Один из слуг принял лошадей от господ, а остальные начали снимать поклажу с мулов. Потом, выбрав самые приличные хижины, они устроили в них постели сенатору и дону Эстебану.

   Пускай себе сенатор, прилегший на свой матрац, спит сном праведника и притомившегося путешественника; мы же последуем за де Аречизой, занявшим хижину недалеко от Трагадуроса и пригласившим к себе Кучильо, который тщательно прикрыл за собой вход бамбуковой плетенкой, заменявшей дверь, точно боялся, чтобы звуки голоса не вышли наружу, и стал ждать, когда заговорит испанец.

   Дон Эстебан сел на свою походную кровать, а Кучильо расположился на черепе быка, служившим вместо табуретки местным жителям, которые еще не додумались до более роскошных сидений.

   - Я полагаю, - начал де Аречиза, прерывая молчание, - что вами руководят уважительные причины, раз вы не желаете, чтобы я называл вас вашим настоящим именем, Кучильо. Что же касается меня, то, конечно, по иным мотивам, я хочу именоваться здесь не иначе как Эстебан де Аречиза. Итак, сеньор Кучильо, - продолжал он с легкой усмешкой, - посмотрим, от какой это важной тайны зависят ваше и мое состояние!

   - Выслушайте меня и вы узнаете, в чем дело, дон Эстебан де Аречиза! - ответил Кучильо почти так же насмешливо.

   - Слушаю, только говорите без обиняков и не лукавя. Мы здесь в таком месте, где в деревьях нет недостатка, - строго заметил испанец, - а вы знаете, как я наказываю изменников!

   При этом намеке, связанном с каким-то темным воспоминанием, бандит позеленел.

   - Да, помню, - проговорил он, - если меня не повесили на дереве, то это, конечно, не по вашей вине! Но, мне кажется, с вашей стороны было бы благоразумнее не напоминать о старом оскорблении; вам не мешало бы помнить, что вы теперь не в завоеванной стране и что, как вы сами говорите, мы окружены лесами, но лесами темными... и, главное, немыми...

   В голосе Кучильо таилась